Мальчик с голубыми глазами Харрис Джоанн

11

Размещено в сообществе: [email protected]

Время: 01.45, вторник, 12 февраля

Статус: публичный

Настроение: виноватое

По большей части все это только мои предположения. Да и воспоминания эти не мои, они принадлежат Эмили Уайт. Как будто Эмили могла быть надежным свидетелем. Но именно ее голос — жалобный, чуть плаксивый дискант — зовет меня из тех далеких лет: «Помоги мне, прошу тебя! Ведь я еще жива! Это вы, люди, похоронили меня заживо!»

— Красный. Темно-красный. Как бычья кровь, но с пурпурными прожилками.

Шопен, опус 52, баллада ми-бемоль мажор. У нее отличный музыкальный слух, и в шесть лет она уже может взять большую часть аккордов, хотя жуткие двойные ряды хроматических пассажей по-прежнему за пределами ее возможностей: слишком уж коротенькие ее детские пальчики. Но это доктора Пикока ничуть не огорчает. Его куда больше интересуют способности Эмили к рисованию, чем ее музыкальный талант, даже если таковой имеется.

Кэтрин похвасталась, что доктор уже вставил в рамки и развесил на стенах Дома с камином полдюжины холстов Эмили, в том числе «Тореадора», «Вариации Гольдберга» и «Ноктюрн в фиолетово-охряных тонах» (самую любимую вещь Кэтрин).

— В этих рисунках столько экспрессии, — дрожащим голосом произносит Кэтрин, — столько опыта. Это же почти мистика — то, как ты извлекаешь из музыки цвет и переносишь его на холст. А знаешь, Эмили, я завидую тебе. Мне бы тоже очень хотелось увидеть то, что сейчас видишь ты.

Любому ребенку польстит подобная похвала. Ее работы делают людей счастливыми; благодаря рисункам она получает вознаграждение от доктора Пикока и восхищение его многочисленных друзей. Кроме того, ей известно, что доктор готовит еще одну книгу, по большей части основанную на его недавних открытиях.

Эмили знает: она не единственный человек, с которым доктор Пикок общается, подбирая примеры синестезии. В книге «За пределами сенсорики», как он объяснил Эмили, он уже достаточно подробно описал опыты с одним подростком, которого именует «мальчик Икс»; этот мальчик демонстрировал отчетливые признаки приобретенной обонятельно-вкусовой синестезии.

— А как это? — спрашивает Эмили.

— Ну, он особым образом воспринимал некоторые вещи. Во всяком случае, по его словам. Не отвлекайся, пожалуйста, сосредоточься на игре.

— А что именно он воспринимал особым образом? — допытывается Эмили.

— Вряд ли он действительно что-нибудь видел.

До появления на сцене Эмили проект с мальчиком Икс был любимым детищем доктора Пикока. Но между маленькой слепой чудо-девочкой, способной слышать цвета и изображать их с помощью различных красок, и подростком, всего лишь обладавшим особой чувствительностью к запахам, просто не могло быть реальной конкуренции. Кроме того, по мнению Кэтрин, мальчишка мог запросто сочинить что угодно, сфабриковать любое количество ложных симптомов, желая привлечь к себе внимание доктора, а его мать, как утверждала Кэтрин, еще хуже, любому дураку видно, что именно она и втравила своего сына в эту историю, научив притворяться, потому что надеялась прибрать к рукам денежки доктора Пикока.

— Вы слишком доверчивы, Грэм, — твердила доктору Кэтрин. — Ведь за версту видно, что они за птицы. Вы же сразу клюнули на их приманку. Ах, дорогой мой, да они обвели вас вокруг пальца!

— Но мои тесты ясно доказывали: мальчик соответствующим образом реагирует…

— Мальчик соответствующим образом реагирует исключительно на деньги, Грэм. Как и его мамаша. Тут пара-тройка фунтов, там два-три десятка, суммы все растут и растут. И прежде чем вы поймете…

— Но, Кэти… эта женщина работает на рынке! Побойтесь Бога! У нее трое ребятишек, а отца в семье нет. Кто-то же должен…

— Ну и что с того? Да половина матерей в нашем государстве так живут! Вы что, собираетесь всю жизнь платить дань этому мальчишке?

Под давлением Кэтрин доктор Пикок признался, что помог Бену, заплатив за его обучение в Сент-Освальдс, а также положил тысячу фунтов в банк на его имя. «На колледж, Кэти, парнишка-то способный…»

Кэтрин Уайт пришла в ярость. Это были не ее деньги, но поступок доктора возмутил ее так же сильно, как если бы эти деньги вытащили у нее из кармана. И потом, заявила она, это почти жестоко — допустить, чтобы мальчик и впредь питал столь большие ожидания. Он, возможно, был бы куда счастливее, если б никто не вдалбливал ему мысли о счастливом и обеспеченном будущем. Но доктор Пикок дал ему такую надежду; мало того, внушил, что его ждет великая судьба, всячески ободрял и поддерживал, в итоге превратив в человека, недовольного своей жизнью.

— Вот чего вы добились, Грэм, пытаясь сыграть роль Пигмалиона, — негодовала Кэтрин. — Что ж, не ждите теперь от мальчика благодарности. Ведь на самом деле вы оказали ему плохую услугу — привели к мысли, что он и дальше сможет жить за ваш счет и ему не надо подыскивать нормальную работу. Он ведь и опасным может стать. Этим людям только дай денег! Они ведь что сделают? Первым делом потратят их на выпивку и наркотики. И ситуация тут же выйдет из-под контроля. Кстати, порой доброжелатели оказываются зарезанными в собственной постели, причем именно теми, кому старались помочь…

И так далее, и тому подобное. В общем, вследствие жарких споров между доктором Пикоком и Кэтрин Уайт мальчик Икс перестал посещать Дом с камином и никогда больше там не появлялся.

Впрочем, одержав эту победу, Кэтрин проявила определенное великодушие и сказала доктору, что мальчик Икс был всего лишь его научной ошибкой. Ну что ж, доктор, вы отлично заплатили ему за сотрудничество, и вполне естественно, если эта бездарность попробует и далее эксплуатировать свое выгодное положение. Однако теперь-то перед вами, милый доктор, нечто действительно достойное: редчайший феномен! Слепая от рождения девочка-синестет, как бы вновь обретающая зрение через звуки музыки. Это же поистине замечательное явление, так что вы просто обязаны обратить на нее особое внимание. Ведь на свете нет и не может быть никого, кто сравнится с уникальным феноменом Эмили Уайт.

КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕ

blueeyedboy: Уф! Это, пожалуй, удар ниже пояса…

Albertine: Я остановлюсь, как только тебе будет достаточно…

blueeyedboy: Ты действительно думаешь, что сможешь остановиться?

Albertine: Не знаю, Голубоглазый. Вопрос в том, сможешь ли ты.

12

Размещено в сообществе: [email protected]

Время: 01.56, вторник, 12 февраля

Статус: публичный

Настроение: печальное

Музыка: Mark Knopfler, The Last Laugh

Для Бенджамина это означало конец. Он почти сразу почувствовал незначительный сдвиг в их отношениях с доктором, смещение акцентов. И хотя для окончательного угасания ему потребовалось еще некоторое время — точно для срезанного цветка, медленно увядающего в вазе, — он понимал: в тот вечер в часовне Сент-Освальдс в его жизни завершилось нечто очень важное. Тень маленькой Эмили Уайт почти сразу накрыла его с головой — начиная с фактов ее жизни, которые все сочли сенсационными, и кончая почти поголовным расположением общества к этой невероятной слепой девочке, чья суперсенсорика превращала ее в национальную мегазвезду.

Теперь те долгие дни, которые Бен прежде проводил в Особняке, сменились краткими одночасовыми визитами, во время которых ему приходилось молча сидеть на диване и слушать, как доктор Пикок рассказывает ему об Эмили, демонстрируя ее, словно главное украшение одной из коллекций — то ли очередную моль, то ли статуэтку. При этом доктор остро поглядывал на Бена, явно ожидая, что и тот начнет восхищаться этим уникальным ребенком и разделит его энтузиазм. Но что еще хуже, в гостиной у доктора постоянно торчал Брендан (которого мать посылала присматривать за Беном, пока сама торговала на рынке), этот его глуповатый, вечно ухмыляющийся братец в коричневом со своими жирными волосами и покорным взглядом карманной собачки. Брендан, собственно, не издавал ни звука, а только сидел и пялился, наполняя душу Бена такой ненавистью и стыдом, что ему хотелось убежать и оставить своего братца одного в этом доме, полном изящных безделушек, — неуклюжего, неотесанного, совершенно там неуместного.

Впрочем, Кэтрин Уайт и этому вскоре положила конец, заявив о недопустимости того, чтобы какие-то посторонние мальчишки находились в Особняке, причем почти безнадзорно. Ведь там так много ценных вещей, так много искушений. Визиты Бенджамина стали еще короче, да и бывал он там в лучшем случае раз в месяц; ему и Брену всегда приходилось ждать на ступеньках крыльца, когда миссис Уайт покинет Особняк, и слушать звуки фортепиано, плывущие над лужайкой вместе с запахом красок. Даже теперь, стоит Голубоглазому услышать, например, прелюдию Рахманинова или вступление к «Неу Jude» битлов, он сразу вспоминает те дни, и в его сердце вновь пробуждается то печальное, томительное чувство, которое он испытывал, когда заглядывал в окно гостиной и видел Эмили на качелях, качавшуюся туда-сюда, словно маятник, и щебетавшую, как маленькая счастливая птичка.

Сначала он лишь наблюдал за ней. Она озадачивала и восхищала его, как и всех остальных, и он согласен был просто любоваться ее взлетом; так, наверное, доктор Пикок восхищался своей лунной молью, когда та, с трудом выбравшись из кокона, наконец неуверенно взлетела, вызвав в его душе ужас и восторг, смешанные с легким сожалением. А ведь Эмили уже тогда была такая хорошенькая! Ее так легко было полюбить. И что-то особенное было в той доверчивости, с какой она брала за руку своего отца и поворачивала к нему личико, как цветок к солнцу; или в том, как она, точно обезьянка, карабкалась на высокую круглую табуретку перед фортепиано и усаживалась, подогнув под себя ногу со спущенным носком. Она была такая странная и в то же время такая очаровательная, словно ожившая кукла, словно те куклы из фарфора и слоновой кости, всегда так нравившиеся миссис Уайт, которая теперь наконец-то получила возможность заниматься живой игрушкой, круглый год одевая ее в яркие маленькие платьица и тщательно подобранные туфельки, будто взятые из какой-то старомодной книги сказок с картинками.

Что же касается нашего героя, Голубоглазого…

Наступление юности далось ему тяжело; на спине и на лице высыпали прыщи, голос ломался и звучал теперь не совсем ровно. Его детское заикание усугубилось. В будущем оно, правда, исчезло, но в тот год он стал заикаться так сильно, что иногда едва способен был говорить. Усилилось, став почти болезненным, восприятие запахов и красок, вызывая у него тяжелые мигрени, хотя врач обещал, что со временем эти мигрени должны исчезнуть. Но они так и не исчезли и по-прежнему довольно часто у него случались, хотя впоследствии он нашел весьма хитроумные способы борьбы с ними.

После того рождественского концерта Эмили большую часть времени проводила в Особняке. Но там помимо нее было еще столько людей, что Голубоглазый редко с ней общался, и, потом, из-за заикания он чувствовал себя неловким, замыкался в себе и предпочитал оставаться на заднем плане, невидимый и неслышимый. Иногда он так и просиживал на крыльце Особняка, листая какой-нибудь комикс или вестерн и довольствуясь тем, что без лишнего шума, не привлекая внимания, просто находится на ее орбите. Кроме того, чтение было тем удовольствием, которое дома на долю Голубоглазого выпадало редко: матери вечно требовалась какая-нибудь помощь, да и братья никогда не оставляли его в покое. Они считали чтение занятием для маменькиных сынков, и что бы он ни выбрал — «Супермена», «Судью Дредда» или «Бино», — брат в черном всегда высмеивал его и безжалостно дразнил: «Нет, вы гляньте, какие хорошенькие картинки! Ух ты! Вот, значит, какова твоя сверхсила, да?» И, замученный его приставаниями, стыдясь собственной слабости, Голубоглазый был вынужден заняться чем-то иным.

В середине недели, между визитами в Особняк, бывало, он слонялся возле дома Эмили, надеясь застать ее в саду. Порой он видел ее и в городе, но всегда с миссис Уайт, которая находилась на страже, как стойкий оловянный солдатик, а иногда их сопровождал доктор Пикок, который теперь стал покровителем девочки, ее наставником, ее вторым отцом — словно ей нужен был еще один отец! Да у нее и так было все на свете!

Может показаться, что Голубоглазый завидовал Эмили. Но это не совсем так. Хотя отчего-то он никак не переставал думать о ней, изучать ее, наблюдать за ней. И этот его интерес все усиливался. Он даже украл в секонд-хенде фотоаппарат и научился фотографировать. Затем там же украл длиннофокусный объектив, и его чуть не застукали, но все же он умудрился убежать вместе со своей добычей, только потому, что толстяк за прилавком — на удивление ловкий и быстрый при всей кажущейся неповоротливости — вскоре сдался и прекратил преследование.

Когда мать сообщила Голубоглазому, что в Особняке ему больше не рады, он не очень-то и поверил. Он слишком привык к дому доктора — к тихому сидению на диване, чтению книг, чаю «Эрл грей», игре Эмили на фортепиано, — и оказаться теперь, после стольких лет, изгнанным оттуда было бы чудовищной несправедливостью. За что его так наказывать? Ведь он ни в чем не виноват, он ничего плохого не сделал. Это просто какое-то недоразумение. Доктор Пикок всегда был добр к нему, отчего же теперь он вдруг невзлюбил его?

Потом Голубоглазый понял, что доктор Пикок при всей его доброте — это как бы разновидность тех хозяек, у которых когда-то работала мать, те тоже были ласковыми и дружелюбными, пока Голубоглазому было годика три-четыре, а потом быстро утратили к нему всякий интерес. Лишенный друзей, страдающий в собственной семье от нехватки любви, он слишком много надежд возлагал на приветливую манеру доктора, на прогулки с ним по розарию, на совместные чаепития — на все эти проявления симпатии, казавшиеся такими искренними. Короче, он угодил в ловушку, приняв сочувствие за заботу.

И все-таки тем вечером наш герой отправился в Особняк, надеясь выяснить правду. Но встречен он был не доктором Пикоком, а миссис Уайт в черном атласном платье, с ниткой жемчуга на длинной шее. Она без обиняков заявила, что он больше не должен бывать в этом доме, что лучше ему немедленно убраться и никогда больше не возвращаться, иначе у него могут быть серьезные неприятности. Он и так тут достаточно всем надоел, что, впрочем, неудивительно: уж она-то знает, какими навязчивыми бывают такие, как он…

— Это что же, доктор Пикок так говорит? — прервал он миссис Уайт.

Нет, он только хотел прервать, да так и не сумел, потому что в тот день заикание вдруг невероятно усилилось, словно зашив ему рот неуклюжими стежками, и каждое слово давалось с трудом.

— Н-но п-п-почему? — все-таки сумел выдавить он.

— Не притворяйся! Не думай, что тебе это сойдет с рук!

На мгновение ему вдруг стало так стыдно, что он был прямо-таки ошеломлен этим обрушившимся на него чувством. Он совершенно не понимал, что же такого сделал, но миссис Уайт явно была уверена в его виновности. На глазах у него выступили жгучие слезы, а в горле моментально возник отвратительный вкус материного витаминного напитка, причем настолько сильный, что его чуть не вырвало…

«Только не вздумай перед ней плакать, — твердил он себе. — Только не перед миссис Уайт!»

Она обожгла его взглядом, исполненным невероятного презрения.

— Даже не надейся, что тебе и меня удастся провести! Постыдился бы.

Голубоглазый и так стыдился. Стыдился и сердился одновременно; если бы в ту минуту он мог убить ее, то сделал бы это без колебаний, не испытывая ни малейших угрызений совести. Но тогда он был всего лишь школьником, мальчиком из другого мира, из другого социального слоя, из другого класса, и должен был подчиняться — неважно кому; его мать отлично выдрессировала своих сыновей. Звук голоса миссис Уайт казался ему пикой, вонзившейся прямо в висок…

— Пожалуйста… — начал он, ничуть не заикаясь.

— Убирайся! — крикнула Кэтрин.

— Пожалуйста. Миссис Уайт. Н-неужели мы н-не м-м-можем быть п-п-просто д-друзьями?

Она удивленно подняла бровь.

— Друзьями? Не понимаю, о чем ты. Твоя мать служила в моем доме уборщицей, только и всего. Кстати, убирала она не очень-то качественно. И если ты считаешь, что это дает тебе право преследовать меня и мою дочь, то я советую тебе хорошенько подумать.

— Но я никого не п-п-преследовал…

— А как тогда это называется? — гневно изрекла Кэтрин, глядя ему прямо в лицо. — Откуда у тебя наши фотографии?

Голубоглазый был настолько потрясен, что у него даже слезы моментально высохли.

— Ф-ф-фотографии? — повторил он дрожащим голосом.

Оказалось, что у Фезер есть подруга, сотрудница местной фотомастерской. Она поделилась информацией с Фезер, та — с миссис Уайт, а миссис Уайт потребовала немедленно показать ей снимки, а потом отнесла их прямиком в Особняк, где и использовала для подкрепления своих аргументов, направленных на борьбу с «этими Уинтерами». Она заявила, что общение с ними было ошибкой и доктору Пикоку следует немедленно от них дистанцироваться.

— Не думай, что никто не замечал, как ты вокруг нас крутился, — сердито произнесла Кэтрин. — Как ты подкрадывался к Эмили и все вынюхивал. Гадость какая! Да как ты посмел нас фотографировать?

Неправда. Он никогда не фотографировал ее! Только Эмили. Но этого он не мог сказать миссис Уайт. Как не мог и попросить ее не говорить о фотографиях матери…

И он ушел из Особняка с сухими от гнева глазами и присохшим к нёбу языком. А когда обернулся в последний раз на Особняк, то увидел в одном из верхних окон какое-то движение. Фигура в окне почти сразу исчезла, но все же Голубоглазый успел разглядеть доктора Пикока, который жалобно смотрел на него со своей овечьей улыбкой…

Вот тогда-то все по-настоящему и началось. Именно в тот миг и родился Голубоглазый. Позже тем вечером он снова прокрался к Особняку, вооружившись банкой синей краски, цвета павлиньего пера, и, наполовину парализованный страхом и чувством вины, излил свою ярость, нарисовав каракули на парадной двери, той самой, которую столь жестоко захлопнули у него перед носом. А потом, уже у себя в комнате, в полном одиночестве, достал потрепанную Синюю книгу и описал в ней очередное убийство.

КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕ:

Albertine: Ох, пожалуйста, только не надо больше убийств! Я ведь и правда подумала, что мы нашли общий язык.

blueeyedboy: Хорошо, но… одно убийство ты все-таки мне должна…

13

Размещено в сообществе: [email protected]

Время: 02.05, вторник, 12 февраля

Статус: публичный

Настроение: подавленное

Музыка: Don Henley, The Boys of Summer

Это было только начало. Дневник вымышленного персонажа. В тех его первых опусах есть даже некая невинность, таящаяся между неровными строчками еще детского, довольно уродливого, торопливого почерка. Иногда, правда, он описывал подлинные события, испытанные им за день разочарования, вспышки ярости, боли, жестокости. А в остальное время он почти верил, что является тем самым Голубоглазым из Синей книги, что фантазии оттуда и есть его настоящая жизнь, а Бенджамин Уинтер и Эмили Уайт — это просто плоды чьего-то воображения. Синяя книга помогала ему не потерять рассудок, в ней он изливал свои тайные помыслы о мести всем тем, кто причинил ему боль или унизил.

Что же касается маленькой Эмили…

Теперь он стал следить за ней еще пристальней, чем прежде. Прячась, завидуя, мечтая и любя. После изгнания из дома доктора Пикока он самым внимательным образом наблюдал, как развивается ее карьера, как меняется жизнь. Он сделал сотни ее фотографий. Он собирал все газетные вырезки, посвященные ей. Он даже подружился с той девочкой, что жила по соседству с семейством Уайт, дарил ей сласти и частенько заходил к ней, надеясь хоть одним глазком увидеть Эмили.

Некоторое время доктор Пикок сохранял в тайне настоящее имя Эмили, так что в его работах она фигурировала как «девочка Игрек» — весьма подходящая замена мальчику Икс. Так продолжалось какое-то время, наконец доктор и родители Эмили решили, что пора показать малышку миру. И только один Голубоглазый знал о ней всю правду. Только он знал, кто она такая. Лунная моль, заключенная в стеклянный гробик, жаждущая вылупиться из куколки, полететь и — угодить прямиком в банку с эфиром…

Он продолжал фотографировать Эмили, но уже куда более осмотрительно. Теперь после школы он работал, причем сразу в двух местах — разносил газеты и две ночи в неделю мыл посуду в местном кафе. На заработанные деньги он купил подержанный увеличитель, большой запас фотобумаги, проявитель, закрепитель и кое-какие приспособления. Набрав в библиотеке соответствующей литературы, он научился сам проявлять фотографии и вскоре превратил подвал, которым его мать никогда не пользовалась, в маленькую мастерскую.

Голубоглазый чувствовал себя человеком, которому не удалось сорвать крупный выигрыш в лотерею только потому, что номер его билета всего на одну цифру не совпал с выигрышным. И вряд ли ему было приятно, когда мать при любой малейшей возможности намекала на то, что во всем виноват он сам, что если бы он был поумнее, половчее и вообще получше, тогда именно ему, одному из ее сыновей, досталось бы и все внимание, и все похвалы, и вся слава.

В тот год мать отчетливо дала им всем понять, как сильно они разочаровали ее. Найджел тем, что потерпел жалкую неудачу, пытаясь подчинить себе младших братьев, Брендан своей глупостью, а Бенджамин… о, Бенджамин разочаровал ее особенно сильно, ведь на него возлагалось столько надежд! Он, однако, полностью обманул материнские ожидания и во всем оказался неудачником — в Особняке, дома и, самое главное, в школе Сент-Освальдс. Низкая успеваемость Бена в школе стала самым крупным его поражением, ведь основные мечты (которые мать выражала слишком громко и откровенно) возлагались именно на это элитарное учебное заведение; он разрушил надежды матери, уничтожив тем самым ее уверенность в том, что ее младшему сыну уготована великая судьба. Вообще-то Бен с самого начала ненавидел эту школу, и лишь дружба с доктором Пикоком не позволяла ему честно признаться в этом.

Но теперь все, что касалось Сент-Освальдс, вызывало в нем отвращение — от одноклассников, которые, как и все прочие мальчишки из богатых домов, обзывали его фриком, лузером и дебилом (хотя и с изысканными акцентами), до тех претенциозных названий, которые давались здесь школьным зданиям — например, Ротонда или Porte Cochre;[30] эти слова обладали вкусом гнилых фруктов, липким от самодовольства, и были насквозь пропитаны противным запахом святости.

Как и материн витаминный напиток, школа Сент-Освальдс призвана была принести ему пользу, помочь достигнуть вершин своего незаурядного потенциала. Но после трех мучительных лет, которые он там провел, изо всех сил стараясь быть как все, его по-прежнему тянуло в Особняк доктора Пикока с камином в просторной гостиной и с запахом старых книг. Он тосковал по старинным глобусам с написанными на них магическими названиями, а также — и, пожалуй, больше всего, — по тому, как доктор Пикок с ним разговаривал: словно он, Бен, и впрямь ему небезразличен…

А уж в Сент-Освальдс он точно был безразличен абсолютно всем. Правда, там его никто не травил и не запугивал — во всяком случае, не так, как его родной брат Найджел. Но все-таки он постоянно ощущал презрение одноклассников, подобно некоему холодному подводному течению. Даже большинство преподавателей относились к нему презрительно, хотя, конечно, скрывали это куда более умело, чем дети.

Учителя всегда называли его только по фамилии — Уинтер, — точно кадета в армии. Они изводили его всевозможными законами, таблицами и формами неправильных глаголов. Они тяжко и горестно вздыхали, если он проявлял истинное невежество. И без конца заставляли его переписывать школьные правила.

«Я всегда буду содержать свои тетради в полном порядке». (Найджел, впрочем, ухитрялся их отыскать, как бы хорошо они ни были спрятаны.) «Моя школьная форма — это символ нашего учебного заведения. Я всегда буду носить ее с гордостью». (Это ему велели писать, когда Найджел изрезал ножницами его галстук, оставив от него только узел да жалкий огрызок.) «Я всегда буду замечать, что в класс вошел старший преподаватель». (А эту фразу выдумал весьма саркастичный доктор Дивайн, который однажды утром появился в классе и обнаружил, что ученик Уинтер спит прямо за партой.)

Самое неприятное, что он действительно старался изо всех сил. Больше всех трудился в классе. И ему очень хотелось, чтобы учителя им гордились. В тех случаях, когда многие мальчишки получали плохие отметки попросту из-за лени, его подстегивало четкое понимание, что привилегия (пусть и ненавистная) учиться в классической школе Сент-Освальдс была ему дарована, и он изо всех сил старался эту привилегию отработать. Однако доктор Пикок с его утонченным безразличием к школьному расписанию занимался с Беном лишь тем, что было интересно лично ему: живописью, историей, музыкой и английской литературой; математикой и естественными науками он пренебрегал, в итоге Бен с первых же месяцев занятий в школе оказался в хвосте и, несмотря на все усилия, так никогда и не смог нагнать по этим предметам всех остальных.

Когда доктор Пикок исчез из жизни Уинтеров, Бенджамин ожидал, что мать заберет его из Сент-Освальдс. Мало того, он прямо-таки Бога молил, чтобы это поскорее произошло, но когда — единственный раз — он осмелился заикнуться об этом заветном желании, мать выпорола его куском электропровода, а потом, заботливо сворачивая провод, пояснила:

— Я и так уже слишком много в тебя вложила и не позволю сойти с дистанции. Слишком много, как ни крути!

После этого он понял: на жизнь лучше не жаловаться. Теперь, когда его настигло взросление, он стал ощущать определенные сдвиги в окружающем мире. Его братья быстро мужали, и мать, точно оса в октябре, чувствующая приближение зимы, стала какой-то особенно злой, превратив сыновей в мишень для своего постоянного раздражения. Неожиданно под огнем оказались все трое, матери не нравилось в них всё, начиная с манеры речи и кончая длиной волос. И Голубоглазый постепенно осознавал: преданность матери своим сыновьям была лишь частью долгосрочного инвестиционного плана, который теперь, в соответствии с ее ожиданиями, должен был бы приносить плоды.

Найджел бросил школу месяца три назад, и настоятельная потребность заставлять Бена страдать отступила в его душе на второй план; теперь у него была более важная задача: найти себе квартиру, девушку, работу и способ сбежать подальше — от матери, от братьев и от Молбри.

Он сразу стал как-то значительно старше Бена и еще больше от него отдалился, часто бывал мрачен и необщителен. Замкнутость, свойственная ему и прежде, теперь превратила его почти в отшельника. Он купил себе телескоп и в ясные ночи отправлялся с ним куда-то на пустоши, возвращаясь домой лишь под утро; с точки зрения Бена, это было совсем даже неплохо, но мать сильно раздражало и тревожило подобное поведение старшего сына.

Если Найджел спасался тем, что блуждал среди звезд, то Брендан выбрал другую дорожку. В шестнадцать лет он уже весил фунтов на пятьдесят больше Бена и не только ничуть не утратил своей детской полноты и пухлощекости, но помимо патологической любви к сладкому пристрастился еще и ко всякой дешевой дряни и в невероятных количествах поглощал фастфуд. Он нашел работу на неполный день в центре Молбри, в закусочной, торговавшей жареными цыплятами, где сотрудникам разрешалось хоть весь день заправляться любой едой. Оттуда Брендан возвращался по вечерам с целой грудой всевозможного уцененного фастфуда, которым он, если вечером не был голоден, с удовольствием подкреплялся с утра уже в холодном виде, запивая квартой пепси, а потом отправлялся в школу Саннибэнк-Парк, где учился последний год. Мать надеялась, что он, по крайней мере, сдаст A-levels,[31] но никакие ее слова и действия не способны были оказать должное воздействие на этого ненасытного обжору, который, видимо, решил попросту проесть себе путь на волю и вырваться из-под ее опеки. Бен не сомневался: Брендан провалит выпускные экзамены и будет исключен из школы, так и не получив аттестата, это лишь вопрос времени, ну а затем он, конечно, тоже съедет от матери.

Бенджамин, впрочем, испытывал некоторое облегчение, думая об этом. Еще со времен вступительного экзамена в Сент-Освальдс у него возникло подозрение, которое постепенно усиливалось, что Брендан не только следит за ним, но и ведет некий счет. Они никогда это не обсуждали, но порой Бен все же замечал, что коричневый брат как-то по-особому на него смотрит. Иногда Бену казалось, что Брендан тайком ходит за ним повсюду, а иногда, едва зайдя в свою комнату, он сразу понимал: в его вещах кто-то рылся. Книги, которые он обычно оставлял под кроватью, куда-то перемещались или исчезали на день-два, а потом снова появлялись, но уже в другом месте. Это, правда, особого значения не имело. Какое, собственно, дело Брендану до его книг? И все же Бену становилось не по себе при мысли о том, что в его отсутствие кто-то бывает в его комнате и обшаривает вещи.

Однако отнюдь не Брен был главным предметом его забот и волнений. Ведь в него было столько вложено. И денег, и надежд. И теперь, когда настала пора возвращать долги, и речи быть не могло об отступлении. Мать ни за что не потерпела бы такого унижения; он просто не представлял, что с ней будет, если она услышит, как соседки судачат о провале парня Глории Уинтер на экзаменах…

— Будешь как миленький делать то, что я говорю, — твердила ему мать. — Иначе, клянусь, ты у меня за все заплатишь.

«Ты у меня за все заплатишь» — этот рефрен она без устали повторяла своим сыновьям, кажется, весь тот год. И весь тот год они дрожали перед ней от страха.

олубоглазый понимал: он это заслужил. Он и так знал, что плохой. Но вот насколько плохой, понять было трудно. Однако мать заявила достаточно ясно: никакой возможности к отступлению у него нет и не будет, и если на этой стадии он вздумает ее разочаровать, ему грозит самое страшное наказание.

— Ты обязан мне, — напоминала мать, бросая взгляд на зеленую керамическую собачку. — Но еще больше ты обязан ему. Ты обязан своему брату.

А интересно, кто из них был бы более успешным, если бы Малькольм выжил? Голубоглазый часто задавал себе этот вопрос. Эта мысль всегда заставляла его нервничать. Казалось, он проживает сразу две жизни — одну за себя, вторую за Малькольма, у которого никогда не будет таких возможностей, как у него. Страх пожирал Голубоглазого, точно голодная крыса. А что, если он все-таки обманет ожидания матери? Что тогда будет?

Его единственным спасением был дневник. Он прятал Синюю книгу в темной комнате, где занимался фотографией и где ее не нашли бы ни мать, ни брат; по ночам, когда ему становилось совсем уж невмоготу, он изливал свои страхи и переживания в фантастические истории. Но всегда с позиций плохого парня — негодяя, убийцы…

Его жертвы были многочисленны, а методы убийства весьма разнообразны. Никакой примитивной стрельбы. Подобных средств умерщвления для Голубоглазого просто не существовало. Его стиль, возможно, был далек от совершенства, зато воображение поистине не знало границ. Его жертвы умирали самым прихотливым образом — в сложнейших пыточных устройствах, или закопанные по горло в сырой песок, или от медленного удушья в дьявольских силках.

В Синюю книгу заносились все вымышленные преступления, а также описания некоторых вполне реальных экспериментов: Бен не так давно перешел от хищных ос к молям и бабочкам, а затем и к мышам, которых запросто ловил, используя все ту же бутылку-ловушку. Испуганный трепет крошечных мышиных сердечек, усиленный резонансом стеклянных стенок, эхом отдавался в его собственном, бешено бьющемся сердце.

Ловушку Бен делал из молочной бутылки с широким горлышком, положив на дно вкусную приманку. Он считал, что это отличный способ выбрать жертву, отделить виновных от невинных. Мышь залезала в бутылку, съедала угощение, а выбраться по абсолютно гладкой стенке наружу не могла. Довольно быстро она умирала от усталости и нервного шока, и ее крошечные розовые ступни до последнего продолжали топотать по стеклу, словно внутри невидимого беличьего колеса.

Но главное было в том, что жертвы сами выбирали смерть. Сами решали, войти им в ловушку с наживкой или нет. И поэтому вина за их гибель лежала не на нем…

Но все должно было вот-вот перемениться.

КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕ

JennyTricks: (сообщение удалено).

blueeyedboy: Дженни? Как же я скучал по тебе…

14

Размещено в сообществе: [email protected]

Время: 03.12, вторник, 12 февраля

Статус: публичный

Настроение: беспокойное

У всякой лжи своя мелодия. Ложь Эмили начиналась с восторженной увертюры, которая мягко переходила в торжественное анданте, прихотливо рассыпалась на несколько тем с вариациями и наконец переливалась в победоносное скерцо (долгие овации, публика аплодирует стоя).

Таков был ее великолепный дебют. Официальное представление публике. Девочка Игрек, послужив во имя науки, теперь собиралась сама выйти на сцену. Через три недели ей должно было исполниться восемь, она была умна и общительна, ее работы считались практически безупречными и были готовы к самой строгой проверке. Что касается фанфар, то прессу заранее предупредили: в одной маленькой галерее Молбри неподалеку от Королевских ворот состоится аукцион по продаже ее картин; кроме того, вот-вот должна была выйти новая книга доктора Пикока. Казалось — во всяком случае, так казалось мне, — что весь мир вдруг разом заговорил об Эмили Уайт.

«Эта хрупкая фигурка, — писали в „Гардиан“, — эти короткие каштановые волосы, это задумчивое личико вряд ли кого-то поразят. С первого взгляда и не догадаешься, что перед тобой настоящий вундеркинд. А что в ней такого? — спросите вы. — Каких успехов от нее ждут? Она и в самом деле кажется обыкновенной восьмилетней девочкой, но когда автор этих строк замечал, как быстро и легко скользили по предметам ее глаза, у него возникало странное ощущение, что эта малышка способна заглянуть в самые глубины его души».

Автором этих строк был стареющий журналист по имени Джеффри Стюартс, и даже если у него вообще имелась душа, то Эмили и краешка ее увидеть не сумела. Голос его всегда звучал чуточку громче, чем нужно, мало того — гремел с агрессивной убедительностью, точно сушеный горох в миске; и пахло от этого Стюартса лосьоном после бритья «Олд спайс», с помощью которого он старательно пытался заглушить противный запах пота и неудовлетворенных амбиций.

В тот день он был сама любезность. «Просто невозможно представить, — продолжает он в вышеупомянутой статье, — что эти дивные поющие полотна на стенах крошечной галереи близ Королевских ворот совершенно самостоятельно создала эта застенчивая крошка. И все же в облике Эмили Уайт есть что-то волшебное, фантастическое. Ее маленькие бледные ручки беспокойно трепещут, подобно крыльям бабочки. Головка чуть склонена набок, словно она слышит то, что нам, простым смертным, слышать не дано…»

Между прочим, Эмили просто было очень скучно.

— Это правда, что ты видишь музыку? — спросил у нее Джеффри Стюартс.

Она послушно кивнула; за спиной журналиста раздался плюшевый смех доктора Пикока, перекрывавший болтовню присутствующих, так похожую на «белый шум». «Интересно, — подумала Эмили, — а где сейчас папа?» И, прислушавшись, узнала на мгновение его голос, который тут же вновь потонул в какофонии звуков.

— Все эти картины… это действительно то, что ты видишь? — не унимался журналист.

Эмили снова кивнула.

— Тогда расскажи мне, Эмили, какие ощущения ты при этом испытываешь?

«Возможно, я несколько драматизирую, — пишет он далее в той же статье, — но у меня такое чувство, что эта девочка сама подобна чистому холсту; она как будто принадлежит к иному миру, что одновременно и притягивает, и отталкивает. И в ее картинах отражается именно это; кажется, будто нашей юной художнице доступен неведомый нам уровень восприятия».

Ах боже мой! Впрочем, самому Джеффри Стюартсу очень нравилась собственная статья. В ней было много чего в подобном духе; упоминался юный Рембо (а как же без него!), работы Эмили сравнивались с творениями Мунка и Ван Гога, даже выдвигалось предположение, что у нее, как любила выражаться Фезер, «открылся канал связи со Вселенной», то есть она как бы настроилась на определенную частоту и теперь ее талант, возможно, напрямую связан с кем-то из давно умерших художников, именно поэтому она и способна создавать столь удивительные картины.

«С первого взгляда, — пишет мистер Стюартс, — все полотна Эмили Уайт представляются абстракциями. Смелые, даже наглые цвета, обладающие порой настолько плотной текстурой, что кажутся почти скульптурными. Но здесь явно ощущаются и иные влияния, и это не может быть простым совпадением. „Эроика“ Эмили Уайт, безусловно, напоминает „Гернику“ Пикассо, ее „День рождения Баха“ — картина, исполненная такой же деятельности и оживления, как полотна Джексона Поллока,[32] а в ее „Лунной сонате под звездами“ чувствуется более чем мимолетное родство с работами Ван Гога. Может, и правда, как считает, в частности, Грэм Пикок, все искусство имеет общий базис, сокрытый в коллективном бессознательном? Или эта маленькая девочка оказалась проводником чего-то такого, что находится за пределами сенсорного восприятия простых смертных?»

Дальше — больше, и все в таком же стиле. Несколько переработанная версия этой белиберды проникла также в «Дейли миррор» и была напечатана под заголовком «Слепая девочка — суперсенс». «Сан» тоже поместила этот материал или нечто весьма похожее, сопроводив его фотографией Сисси Спейсек (кадр из фильма «Кэрри»[33]). Вскоре расширенная версия была опубликована в газете со странным названием «Луна Водолея» вместе с интервью Фезер Данн. Миф уже был практически создан, и хотя в тот день не было ни малейших признаков грубых намеков, возникших вскоре как реакция на эту шумиху, уже и тогда, по-моему, подобное чрезмерное внимание заставляло Эмили чувствовать себя не в своей тарелке. Толпу она всегда ненавидела и ненавидела шум и всех этих людей, то приходивших, то уходивших, и их пронзительные голоса, которые клевали ее, точно голодные куры.

А мистер Стюартс беседовал теперь с Фезер; Эмили было хорошо слышно, как Фезер своим чуть хрипловатым, пахнущим пачулями, темным голосом вещает что-то о детях с иными возможностями, души которых, по ее словам, так часто являются идеальным вместилищем для доброжелательных духов. Слева от Эмили раздавался голос ее матери, и, судя по всему, Кэтрин Уайт была уже немного пьяна; во всяком случае, смех ее звучал как-то чересчур громко в волнах этого неумолчного шума и табачного дыма.

— Я всегда знала, что это исключительный ребенок, — донеслось до Эмили. — Возможно, она представляет собой следующую ступень в эволюционном развитии человечества. Может, она одна из детей завтрашнего дня…

Дети завтрашнего дня. Господи, ну и выражение! Фезер использовала его в своем интервью для «Луны Водолея» (которое, насколько мне известно, сама же и оплатила). Впрочем, одной этой фразы хватило, чтобы породить десяток теорий, о которых Эмили, к счастью, ничего не знала — по крайней мере, до часа своего падения.

Слова Фезер просто коробили ей слух; она поднялась и потихоньку стала продвигаться к открытым дверям, чуть касаясь гладкой поверхности стены, откинув голову и ощущая лицом дыхание уличного воздуха. Там, снаружи, было совсем тепло; сомкнутыми веками она чувствовала ласковые лучи вечернего солнца, вдыхала аромат магнолий, доносившийся с той стороны улицы, из парка.

«Белый запах, — послышатся у нее в ушах голос матери. — Белый, как цветы магнолии». Для Эмили эти слова звучали мягко и обладали легким привкусом шоколада, как ноктюрн Шопена, как «Золушка» Прокофьева. Это был аромат волшебства. По сравнению с этим ласковым теплом и благоуханиями жар, исходивший из темного нутра галереи, казался каким-то агрессивным и подавляющим; голоса приглашенных людей — ученых, журналистов и просто гостей — звучали на предельной громкости и налетали на Эмили, точно обжигающий ветер. У нее никогда еще не было ни выставок, ни настоящего праздника, даже на день рождения. Она присела на ступеньку крыльца, ведущего в галерею, и прислонилась горячей щекой к неровной поверхности чугунных литых перил, устремив лицо навстречу этому белому запаху.

— Привет, Эмили, — раздалось поблизости.

Она повернулась на звук голоса. Кто-то стоял шагах в десяти от нее. Это был большой мальчик, гораздо старше ее; может, ему даже лет шестнадцать, предположила Эмили. Его голос звучал как-то странно: слишком ровный и как бы сдавленный, точно у инструмента, играющего не в том регистре. В этом голосе Эмили уловила и настороженность, и отчетливое любопытство, и еще что-то, близкое к враждебности.

— Как тебя зовут? — наконец отозвалась она.

— Би-Би.

— Это не имя, — возразила Эмили.

Он пожал плечами — она догадалась об этом по интонации, с которой он ответил:

— Так меня зовут дома.

Последовала длительная пауза; Эмили чувствовала, что ему хочется еще что-то сказать. Она ощущала на себе его взгляд, и это было не слишком приятно. «Поскорей бы он задал свой вопрос, — думала она, — или бы совсем ушел и оставил меня в покое». Но мальчик не сделал ни того ни другого. Он просто стоял рядом; рот у него то безмолвно открывался, то снова закрывался, как дверь магазина в бойкий день.

— Ты осторожней, — заметила она. — А то муха в рот залетит.

Он так резко захлопнул рот, что она услышала, как стукнули его зубы.

— Я думал, что ты с-слепая.

— Я и есть слепая, но слышу тебя очень хорошо. Ты издаешь определенные звуки, когда открываешь рот. И дышишь по-другому.

Эмили отвернулась; ее вдруг охватило нетерпение. Да с какой стати она что-то ему объясняет? Это же просто очередной турист, он специально приехал посмотреть на нее, девочку-фрика. Вот сейчас, если, конечно, осмелится, он спросит насчет ее дара.

Когда он действительно спросил об этом, она не сразу разобрала его слова. Эмили уже успела заметить, что он немного заикается, но теперь это заикание значительно усилилось; она догадалась: это не оттого, что он нервничает, просто внутри него идет реальная борьба, сплетающая фразы в такие немыслимые клубки, которые ему и самому не сразу удается распутать.

— Т-ты д-действительно с-с… д-действительно с-с-с…

Эмили отчетливо уловила в его голосе отчаяние, пока он справлялся со своим заиканием.

— Ты д-действительно с-с-слышишь ц-ц-цвета? — выговорил он наконец.

Она кивнула.

— Ну и? Какого я цвета?

Девочка покачала головой.

— Я не могу объяснить. Это совсем другое, дополнительное чувство, я ведь экстрасенс.

Мальчик засмеялся, но смех этот не показался ей веселым.

— Молбри пахнет дерьмом, — произнес он быстро, каким-то совершенно бесцветным тоном. — Доктор Пикок — жевательной резинкой. Мистер Пинк — тем газом, который дают в зубном кабинете.

Эмили заметила, что сейчас он совершенно не заикается, хотя это была самая длинная его фраза.

— Я не понимаю, о чем ты, — озадаченно пробормотала она.

— Ты ведь не знаешь, кто я такой, верно? — уточнил он с ноткой горечи. — А я столько раз видел, как ты играешь, или сидишь на к-качелях в гостиной, или…

До нее наконец дошло.

— Ты — это он? Ты мальчик Икс?

Он долго молчал. Возможно, он кивнул — сейчас уже забылись все подробности, — потом просто ответил:

— Да. Это я.

— Помню, мне рассказывали о тебе, — сообщила она, не упомянув о том, что ее мать считает его притворщиком. — А куда ты делся после того, как доктор Пикок…

— Никуда я не делся, — перебил он ее. — Мы живем в Белом городе. На самом юге. Моя мать работает на рынке. П-продает ф-фрукты.

Снова последовало длительное молчание. На этот раз она не слышала, чтобы он сражался с собой, но чувствовала: он по-прежнему не сводит с нее глаз. От этого она испытывала странные эмоции: одновременно и сердилась, и отчего-то ощущала себя виноватой.

— Черт возьми, я эти фрукты просто ненавижу! — вдруг воскликнул он.

Последовала еще одна долгая пауза, во время которой Эмили, закрыв глаза, мечтала об одном: пусть этот мальчик поскорее уйдет. «Мама права, — убеждала она себя. — Он не такой, как я. И потом, он даже не пытается сделать вид, что хорошо ко мне относится. Однако…»

Все-таки она не сдержалась и задала вопрос:

— На что это похоже?

— Что, фрукты продавать?

— Ну, это… то, что ты делаешь. Когда чувствуешь вкус и запах слов. Я не знаю, как это называется.

Он снова затих, но затем попытался объяснить:

— Я ничего не д-делаю. Это как… это просто есть во мне. Само откуда-то взялось. Как и у тебя, насколько я понимаю. Сначала я что-то вижу или слышу, а потом у меня возникает… ощущение. И не спрашивай почему. Это все очень странно. И не очень-то приятно…

Опять повисла тишина. Тем временем гул голосов в зале прекратился, и Эмили догадалась, что кто-то собирается держать речь.

— Тебе еще повезло, — заметил Би-Би. — У тебя настоящий дар. Он делает тебя особенной. А у меня… да я без него хоть с завтрашнего дня могу обойтись. И потом… у меня часто бывают головные боли, вот тут болит…

Одну ладонь он приложил Эмили к виску, вторую — к ямке на ее шее под затылком. И она почувствовала, как он весь задрожал, словно ему и впрямь стало больно.

— Каждый считает, — продолжал он, — что ты либо с-спятил, либо еще что похуже, или просто притворяешься, пытаясь привлечь к себе внимание. Вот мне интересно… Может, и ты считаешь, что я притворяюсь?

Секунду она колебалась, потом промямлила:

— Ну, я не знаю…

И снова раздался его невеселый смех.

— Вот и ты туда же! — И вдруг тот запертый в его душе гнев словно погас под бременем ужасной усталости. — Мне и самому стало казаться, что я притворяюсь. А доктор Пикок… ты не вини его. Я ведь о чем толкую? Вот они утверждают, что это дар. Только зачем он? Твой дар — это да, это я понимаю. Видеть цвета, когда ничего другого не видишь, рисовать музыку… Это, ч-черт побери, настоящее чудо! А у меня? Ты только представь, каково мне — каждый д-день т-такое испытывать? — Теперь он снова стал сильно заикаться. — А в некоторые д-дни т-так п-плохо бывает, что я д-даже д-думать с-с-с трудом м-могу. Ну и зачем мне это? Для чего?

Он умолк; Эмили слышала, как хрипло он дышит. Затем он снова заговорил:

— Раньше я надеялся, что есть какой-то способ излечиться. Что если я пройду все тесты, то доктор Пикок найдет какое-нибудь средство и избавит меня от этого. Но такого средства нет. И это ощущение проникает повсюду. Во все. В телепередачи. В кинофильмы. От него невозможно ни убежать, ни спастись. Точнее, от них…

— От запахов?

— Да. От запахов.

— А я? — поинтересовалась Эмили. — У меня тоже есть… особый запах?