Мальчик с голубыми глазами Харрис Джоанн
Все началось с той головы из синей глины. Однако глина, хоть и была весьма интересной, надолго внимание Эмили не задержала. Малышку влекло все новое, ей хотелось трогать, чувствовать разные запахи, ощущать поверхность предметов кончиками пальцев. Мастерская стала тесна ей, и она научилась, держась за стенку, выбираться в другие комнаты, находить солнечное пятно где-нибудь под окном, устраиваться в нем и, включив магнитофон, слушать всякие сказки и истории, она научилась также открывать крышку пианино и одним пальчиком осторожно нажимать на клавиши. А еще Эмили обожала играть с жестяной банкой, в которой мать хранила запасные пуговицы; она засовывала руку глубоко внутрь, гремела пуговицами, потом осторожно вываливала их на пол и начинала подбирать одинаковые — по размеру, по форме и по текстуре.
Таким образом, во всех отношениях, кроме одного, Эмили была самым обычным ребенком. Она любила слушать сказки, которые специально записывал для нее отец, любила гулять в парке, любила своих родителей и своих кукол. Иногда, хотя и довольно редко, у нее бывали вспышки яростного гнева, впрочем совершенно нормальные для маленького ребенка. Она страшно радовалась, когда они ездили в гости на ферму в Пог-Хилл, и, как и большинство детей, мечтала о щенке.
К тому времени, как Эмили научилась ходить, мать уже почти смирилась с ее слепотой. Специалисты стоили дорого, а их заключения являли собой неизбежные вариации на одну и ту же тему. Изменения в сетчатке были необратимы; девочка реагировала только на очень яркий, направленный прямо в глаза световой луч, да и то довольно слабо. Форму предметов она не различала совсем, как и их цвета, и едва способна была уловить движение.
Но Кэтрин Уайт сдаваться не желала. Она с невероятной энергией, с какой прежде предавалась занятиям живописью, стала учить Эмили. Сначала была лепка — чтобы развить чувство пространства и творческое начало. Потом счет на больших деревянных счетах со щелкающими костяшками. Далее буквы с помощью азбуки Брайля и машинки для выдавливания надписей на бумаге. Затем, по совету Фезер, цветотерапия, предназначенная, по ее словам, «для стимуляции с помощью воображения тех отделов головного мозга, которые отвечают за зрение».
«Если это получается у мальчика Глории, то почему не должно получаться у нашей Эмили?»
Этот довод Кэтрин использовала всякий раз, когда Патрик пытался протестовать. И было совершенно неважно, что у мальчика Глории иной случай; куда важней для Кэтрин Уайт было то, что Бен — или мальчик Икс, как с типично научной претенциозностью именовал его доктор Пикок, — оказался экстрасенсом. Ну а если подобные способности обнаружились у сына уборщицы, то почему бы им не обнаружиться у ее, Кэтрин, маленькой дочки?
Малышка Эмили, конечно, понятия не имела, в чем предмет родительских споров. Но ей очень хотелось доставить родителям радость; она с удовольствием училась, а из этого естественным образом следовало и все остальное.
Цветовая терапия до определенной степени оказалась действенной. Хотя слова сами по себе имели для Эмили не больше значения, чем названия красок из коробки. Зеленый навевал воспоминания о летних лужайках и скошенной траве. Красный был запахом Ночи костров, он приносил с собой звуки потрескивающих дров и жар пылающего огня. Синий — это вода, ледяная и безмолвная.
— В твоем имени тоже есть название цвета, — сообщила ей Фезер, у которой были длинные колючие волосы и от которой пахло пачулями и сигаретным дымом. — Эмили Уайт, правда ведь, очень мило?
Уайт. Белый. Белоснежный. И такой холодный, что обжигает кончики пальцев, жжет холодом, обмораживает.
— Эмили, разве тебе не нравится этот красивый снежок?
«Нет, не нравится», — думала Эмили. Мех красивый. Шелк красивый. Пуговицы в жестяной банке тоже красивые, и рис или чечевица, которые с шелестом сыплются сквозь пальцы. А вот в снеге ничего красивого нет, он делает больно пальчикам, и ходить по нему скользко. И потом, белый — вообще никакой не цвет. Белый — это безобразное рычание, которое доносится из радиоприемника, когда ищешь какую-нибудь станцию и не находишь, а звук то и дело прерывается, и ничего не слышно, кроме жуткого шума. Шума белого цвета. Ведь есть же выражение «белый шум». Белый шум. Белый снег. Белоснежка, наполовину мертвая красавица, которая то ли спит, то ли просто лежит как труп под хрустальным колпаком.
Когда ей исполнилось четыре года, отец предложил отдать ее в школу. Например, в Кирби-Эдж, где есть всякие специальные приспособления для слабовидящих детей. Но Кэтрин даже обсуждать это отказалась и заявила, что с помощью Фезер сама будет учить девочку, раз эти занятия и так уже дали чудесные результаты. Кэтрин всегда знала: Эмили — исключительный ребенок, и нечего зря разбазаривать ее таланты в школе для слепых, где ее могут научить разве что плести коврики для прихожей и жалеть себя; да и в обычной школе ее девочке совершенно не место — там она всегда будет чувствовать себя второсортной. Нет, пусть Эмили учится дома, чтобы, когда вскоре она обретет способность видеть — а Кэтрин нисколько не сомневалась, что в один прекрасный день это произойдет, — она была готова встретиться лицом к лицу со всем тем, что вздумает преподнести ей окружающий мир.
Патрик, как мог, энергично протестовал, но его мнение почти ничего не значило. Фезер и Кэтрин вообще вряд ли его слышали. Фезер верила в прошлую жизнь и карму и не сомневалась: если правильно стимулировать некоторые участки мозга, то к Эмили вернется прежняя «визуальная память». А Кэтрин верила…
Ну, вам уже известно, во что верила Кэтрин. Она могла бы жить с безобразным ребенком, с уродом, даже с калекой. Но со слепым? С ребенком, который совершенно не воспринимает цвет?..
Цвет, цвет, цвет. Зеленый, розовый, золотой, оранжевый, пурпурный, алый, синий. У одного только синего тысяча оттенков, от небесно-голубого до темно-темно-синего цвета полуночного неба: лазурный, сапфировый, кобальтовый, индиго, и цвет моря, и сероватый цвет пороха, и электрик, и цвет незабудки, и бирюзовый, и аквамарин, и саксонский фарфор… Девочка понимала обозначения цветов. Улавливала их смысл и звучание, научилась повторять ноты и аккорды этой пестрой гаммы. Однако природа цветов ей по-прежнему была недоступна. Эмили была подобна лишенному слуха человеку, который научился играть на пианино, понимая: то, что он слышит, не имеет с музыкой ничего общего. Зато она умела притворяться. О да, это она умела!
— Посмотри, какие нарциссы, Эмили.
— Да, очень красивые. Такие золотистые, как солнышко.
На самом деле на ощупь они казались ей безобразными: холодными и какими-то мясистыми, словно ломти ветчины. Эмили куда больше нравились толстые шелковистые листья подорожника или лаванда с похожими на шишки гроздьями цветов и усыпляющим запахом.
— Может, нам с тобой нарисовать эти нарциссы? Хочешь, дорогая, Кэти поможет тебе?
Мольберт для нее установили в мастерской. Слева находилась большая коробка с красками, названия которых были написаны с помощью шрифта Брайля. А справа стояли три плошки с водой и лежали кисточки — на выбор. Эмили больше всего нравились соболиные кисточки. Они были самыми лучшими и такими мягкими, как кончик кошачьего хвоста. Ей нравилось водить кисточкой у себя под нижней губой — это было такое чувствительное местечко, что она ощущала в кисточке каждый волосок, каждую ворсинку на бархатной ленточке, прикрепленной к концу кисти. Бумагу — плотную блестящую бумагу для рисования с ее чистым запахом свежего постельного белья — прикрепляли к мольберту специальными зажимами и разделяли на квадраты, как шахматную доску, с помощью проволочек, натянутых вдоль и поперек листа. Таким образом Эмили могла с точностью определить, в каком квадратике сейчас рисует, и не перепутать небо с листвой.
— А теперь деревья, Эмили. Хорошо. Очень хорошо.
Мама подводит ее к деревьям. «Они высокие, — думает Эмили. — Выше, чем папа». Кэтрин позволяет ей трогать их, прикасаться лицом к их грубым, шершавым стволам, и кажется, словно обнимаешь какого-то огромного бородача. У каждого из них свой запах и какой-то намек на движение — оно одновременно и где-то далеко, и совсем близко, но всегда ощутимо.
— Ветер дует, — предполагает Эмили, стараясь изо всех сил. — Деревья шевелятся на ветру.
— Хорошо, милая! Очень хорошо!
Мазок, еще мазок. Теперь белый на бесцветную для нее бумагу, которая уже стала зеленой. Эмили знает это, потому что Кэтрин радостно обнимает ее. И девочка чувствует, что мама вся дрожит, и в ее голосе звучит не та резкая нота фа-диез, а нечто куда менее пронзительное и слезливое. И душа Эмили словно распухает от гордости и счастья, потому что она очень любит свою маму, любит даже запах скипидара, ведь это запах ее матери, и уроки рисования она тоже любит, потому что в результате мама гордится ее успехами. Хотя после уроков Эмили снова прокрадывается в мастерскую и тщетно пытается понять: что же делает маму такой счастливой? Ведь сама Эмили ощущает на бумаге только мельчайшие шероховатости и морщинки, как на руках после мытья. А больше ничего — даже если прикоснуться к бумаге нижней губой. Она старается гнать от себя разочарование. Наверное, там все-таки что-то есть, что-то должно быть, раз так говорит ее мама.
КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕblueeyedboy: Это прекрасно, Альбертина.
Albertine: Рада, что тебе понравилось, Голубоглазый…
3
Размещено в сообществе: [email protected]
Время: 04.16, пятница, 8 февраля
Статус: публичный
Настроение: творческое
Музыка: Moody Blues, Story in Your Eyes
Бедная Эмили. Бедная миссис Уайт. Такие близкие люди и все же так далеки друг от друга. Для Голубоглазого все началось с неудачной попытки выяснить, уж не мистер ли Уайт его настоящий отец, а превратилось в нечто куда более сложное: теперь он как одержимый преследовал всех членов семейства Уайт — и миссис Уайт, и ее мужа, и особенно Эмили, ведь она могла бы быть его маленькой сестренкой, если бы жизнь повернулась иначе.
И в течение всего лета, одиннадцатого лета его жизни, Голубоглазый украдкой следил за ними и тщательно записывал в дневник, когда они пришли домой и когда ушли, как были одеты, чем каждый из них любит заниматься, чего больше всего боится. В общем, все, что касалось их внутренней жизни, он бережно заносил в свою Синюю книгу с матерчатым переплетом.
Он ходил за ними и в парк со скульптурами, где так нравилось играть маленькой Эмили, и на так называемую открытую ферму любоваться поросятами и ягнятами, и в гончарную мастерскую-кафе в центре города, где, заказав чашку чая, можно взять комок глины, самому что-то вылепить, обжечь изделие в печи, раскрасить, унести домой и с гордостью поставить на каминную полку или на письменный стол.
В ту «субботу синей глины» Голубоглазый высмотрел миссис Уайт с дочкой, когда они медленно спускались с холма в Молбри. Четырехлетняя Эмили была в красном пальтишке, которое делало ее похожей на елочный шарик, несколько неуместный летом. Она чуть подпрыгивала на ходу, и ее маленькая темная головка тоже подпрыгивала. Миссис Уайт была в элегантных сапожках и красивом голубом платье с набивным рисунком, длинные светлые волосы свободно падали на спину. Голубоглазый упорно тащился за ними, стараясь держаться поближе к зеленым изгородям, тянущимся вдоль тротуара, и миссис Уайт ни разу его не заметила, даже когда он осмелился совсем приблизиться, следуя за ее голубым платьем с упорством молодой ищейки.
Голубоглазый шпион. Ему нравилась эта фраза, осторожная как шепот, эта жемчужная нитка слогов, таящая в себе слабый запах ружейного выстрела. Он шел за ними до гончарной мастерской-кафе в центре Молбри, где их за столиком на четверых уже поджидала Фезер с чашкой кофе и наполовину выкуренной сигаретой, зажатой в ухоженных пальцах.
Он с удовольствием присоединился бы к ним, но эта Фезер всегда действовала на него угнетающе. С той самой первой встречи на рынке он чувствовал, что она его почему-то недолюбливает — возможно, считает, что он недостаточно хорош для Кэтрин Уайт и Эмили. Так что он сел отдельно, хотя и за соседний столик, старательно делая вид, что заскочил сюда просто так, словно у него есть деньги, которые можно потратить, и какая-то личная цель.
Фезер как обычно посматривала на него с подозрением. На ней было коричневое платье с этническим рисунком, а руки унизаны множеством черепаховых браслетов с какими-то побрякушками, которые постукивали и позванивали, стоило ей шевельнуть пальцами с недокуренной сигаретой.
Голубоглазый старался не встречаться с ней взглядом, делая вид, что смотрит в окно. А когда наконец осмелился все же покоситься в их сторону, Фезер, не обращая на него внимания, довольно громко разговаривала с миссис Уайт, поставив локти на стол и время от времени стряхивая сигаретный пепел в пустую чайную чашку.
Тут к Голубоглазому подошла хорошенькая официантка и спросила:
— Вы что, все вместе?
И он догадался: она думает, что он пришел с миссис Уайт! И ответил «да» прежде, чем успел прикусить язык. Фезер продолжала что-то громко рассказывать, а потому его маленький обман остался незамеченным; через несколько минут официантка и ему принесла пепси и комок глины и ласково предложила позвать ее, если ему понадобится что-нибудь еще.
Он раздумывал, что именно слепить из глины. Может, собачку для материной коллекции? Или вещицу, которую можно поставить на каминную полку? Да что угодно, лишь бы отвлечь мать от мыслей об Особняке, о научной работе доктора Пикока и о различных аспектах синестезии.
Голубоглазый продолжал наблюдать за своими соседями, низко склонившись над пепси и неодобрительно поглядывая на Эмили, распластавшей по комку синей глины пухлые ручонки, напоминающие лучи морской звезды. Фезер подбадривала ее и все повторяла: «Слепи что-нибудь, дорогая. Придай глине конкретную форму. Любую». Миссис Уайт внимательно следила за дочерью и от напряжения даже немного подалась вперед; на лице у нее были написаны надежда и ожидание; ее длинные волосы опустились совсем низко, и Голубоглазому казалось, что они вот-вот прилипнут к этой глине.
— Что это будет? Чье-то лицо?
Эмили издала странный звук, который мог бы сойти за неохотное согласие.
— Ага, значит, это глаза, а это нос, — с явным воодушевлением подхватила Фезер, хотя Голубоглазый не видел ничего такого, что бы вызывало восхищение.
Руки Эмили двигались по глине, делая в комке углубления, ощупывая его кончиками пальцев, царапая ногтями, чтобы создать видимость волос. Теперь и он мог бы подтвердить, что это действительно чья-то голова, хотя и вылепленная весьма примитивно, неправильной формы, с ушами как у летучей мыши и нелепым, высоченным лбом ученого-мудреца, как бы подавляющим остальные черты. Глаза заменяли неглубокие впадины, сделанные большим пальцем, собственно, их и заметно-то не было.
Но Фезер и миссис Уайт просто охали от восторга, разглядывая это изделие, и Голубоглазый даже придвинулся ближе, пытаясь понять, что же там такого замечательного.
Тут Фезер так гневно на него взглянула, что он шарахнулся назад и хотел уже сбежать, но было поздно: миссис Уайт тоже заметила его, и в ее глазах он увидел тревогу, а не радость узнавания. Казалось, она решила, что он может быть опасен, что он пришел повредить Эмили, ударить ее или…
— А ты-то что здесь делаешь? — обратилась к нему миссис Уайт.
Голубоглазый пожал плечами.
— Н-ничего.
— Где же твои братья? И мать?
Он снова пожал плечами. Оказавшись наконец лицом к лицу с теми, за кем так давно наблюдает, он обнаружил, что практически лишился дара речи и способен произнести всего несколько слов, да и то сильно заикаясь. В общем, он оказался совершенно беспомощен и не смог оправдаться, когда миссис Уайт возмущенно воскликнула:
— Ты постоянно меня преследуешь! Чего тебе нужно?
И опять он лишь молча пожал плечами. Этого он не смог бы объяснить даже ей, даже если б они были одни, а уж в присутствии Фезер пускаться в объяснения было и вовсе невозможно. Он смущенно поерзал на стуле, чувствуя себя на редкость глупым и по собственной вине угодившим в ловушку, и вдруг ощутил в горле проклятый вкус витаминного напитка; виски моментально пронзила боль, казалось, лоб раздулся и вот-вот лопнет, словно воздушный шарик, если его сильно сжать руками…
Фезер прищурилась и спросила:
— А ты знаешь, что это называется вторжением в частную жизнь? Между прочим, Кэтрин вполне может и полицию вызвать.
— Он всего лишь ребенок, Фезер, — остановила ее миссис Уайт.
— Все дети когда-нибудь вырастают, — с мрачным видом заметила Фезер.
— Чего тебе нужно от нас? — снова спросила миссис Уайт.
— Я п-просто х-хотел п-повидать Эмили, — выдавил Голубоглазый.
Чувствуя, как к горлу подступает тошнота, он посмотрел на комок нетронутой глины и на полупустую бутылку пепси. Он вовсе не собирался ничего заказывать. Да у него и денег не было заплатить за это. А теперь еще подруга миссис Уайт намекает, что надо бы вызвать полицию…
Он ведь действительно собирался открыть миссис Уайт правду. Хотя теперь вряд ли понимал, где она, эта правда. Ему-то казалось, что стоит заговорить, и он сразу подберет нужные фразы. Но теперь, когда запах витаминного напитка становился все сильнее, а боль в висках все мучительней, он вдруг понял, что ему нужно от нее что-то более личное, некое слово, окутанное мантией из оттенков синего…
Поздней ночью в своей комнате, оставшись наконец в полном одиночестве, он вытащил из-под кровати заветную Синюю книгу и стал писать, но то были не очередные дневниковые записи, а выдуманная история.
КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕClairDeLune: Интересно, как простые фантазии эволюционируют в творческий процесс. Если не возражаешь, я бы распространила эту историю среди участников нашего литературного семинара — или, может, ты сам придешь на занятие?
4
Время: 22.40, пятница, 8 февраля
Статус: ограниченный
Настроение: зловещее
Музыка: Jarvis Cocker, I Will Kill Again
Сегодня ранним вечером, пока мать еще готовилась к выходу, к нам заехала Элеонора Вайн и тут же воспользовалась возможностью наставить вашего покорного слугу на путь истинный. Судя по всему, мое затянувшееся отсутствие на семинаре «Литературное творчество как терапия» не осталось незамеченным и вызвало массу комментариев. Сама-то Элеонора этот семинар не посещает — слишком много людей, слишком много грязи, — но Терри наверняка все ей докладывает.
Люди любят поболтать с Элеонорой. Каким-то образом она умеет вызывать на откровенность. И я прекрасно вижу, как ее мучает то, что она столько лет со мной знакома, а знает обо мне ровно столько же, сколько знала, когда мне было года четыре от роду…
— Тебе, пожалуй, следует вновь начать посещать эти занятия, — заявляет она мне. — И вообще, почаще выходить из дома. Заводить новых друзей. Хотя бы ради своей матери…
Ради матери? Да ладно, не смешите меня.
Я поправил наушник айпода; только с его помощью я и могу общаться с Элеонорой. В ухе раздавался хриплый голос Джарвиса Кокера — он как раз признавался, что при первой же возможности сделал бы с такой особой, как Элеонора…
А та, по-рыбьи выпучив глаза, с упреком на меня смотрела.
— Мне известно, что кое-кто там очень по тебе скучает.
— Вот как?
Я с самым невинным видом уставился на нее.
— Не скромничай. Ты нравишься ей. — Элеонора игриво меня подтолкнула. — Но ведешь себя хуже некуда.
— Учту. Спасибо за информацию, миссис Вайн.
Старая селедка! Повсюду надо сунуть свой нос! Да разве способен кто-то по-настоящему живой посещать подобное сборище говнюков и лузеров? Я прекрасно знаю, кого она имеет в виду, но мне эта особа безразлична. В наушнике голос Кокера сменил тональность и теперь звучал протяжно и жалобно.
- И не верь, если я стану уверять тебя в своей дружбе,
- Ведь дай мне хоть полшанса, и я снова начну убивать…
Но Элеонора Вайн прилипнет — не отлепишь.
— Ты мог бы стать таким привлекательным молодым человеком! Надо только эти синяки и ссадины залечить. Зачем тебе всякая дешевка? Я видела, как ты ухлестывал за той девицей! А ведь ты не хуже меня понимаешь: если твоя мать узнает, тебе несладко придется.
Я слегка вздрогнул при этих словах, но все же произнес невозмутимо:
— Не понимаю, кого вы имеете в виду.
— Ту девицу из «Розовой зебры». Ну, такую, с ног до головы в татуировках.
— Бетан? — изумился я. — Да она ненавидит меня!
Приподняв бровь, похожую на проволочку, Элеонора заметила:
— И все-таки вы называете друг друга по именам.
— Да я почти с ней не разговариваю, разве что любимый «Эрл грей» заказываю.
— Ну, я-то слышала кое-что другое, — возразила Элеонора.
И это тоже наверняка Терри. Она иногда бывает в «Зебре». По-моему, она вообще за мной следит. Во всяком случае, мне становится все труднее избегать этой девицы.
— Уверяю вас, Бетан совершенно не в моем вкусе, — решил я поставить точку.
Тут Элеонора, судя по всему, несколько успокоилась, и на ее хищном, алчном лице вновь появилось шаловливое выражение.
— Значит… ты подумаешь о моих словах? Учти: такая девушка, как наша Терри, не станет ждать вечно. Тебе надо поторопиться…
— Хорошо, я подумаю, — ответил я с тяжким вздохом.
Она посмотрела на меня с явным одобрением.
— Я знала, что ты мальчик здравомыслящий. А теперь… я, пожалуй, пойду. Твоей матери пора на занятия в танцкласс. Но держи меня в курсе, хорошо? И помни, что, как известно…
Мне стало интересно, какое клише она использует на этот раз. «Кто не рискует, тот не пьет шампанское»? Или «Куй железо, пока горячо»?
Но закончить фразу Элеонора не успела: в этот момент вошла мать — вся в черном, на платье блестки, туфли на шестидюймовых каблуках. Вот уж не завидую ее партнеру!
— Элеонора! Какой приятный сюрприз!
— Мы тут немного поболтали с Би-Би, — сообщила гостья.
— Как мило.
Мне показалось, что мать подозрительно прищурилась.
— Меня удивляет, что у него до сих пор нет подружки. — Элеонора искоса взглянула на меня и снова повернулась к матери. — Клянусь, если б я была лет на двадцать моложе, я бы сама вышла за него замуж!
Я прикинул, какова будет миссис Вайн в голубых тонах — к примеру, в мешке для перевозки трупов. Ей явно пошло бы.
— Вот именно, — согласилась мать.
Полагаю, миссис Вайн действительно желает мне добра, хотя, по-моему, совершенно не понимает, во что ввязывается. Она просто пытается сделать как лучше — в точности как и моя мать. Но эта «наша Терри», как она выражается, вряд ли может стать предметом чьих-то мечтаний. И потом, у меня нет времени на дурацкие ухаживания. Я хочу поймать совсем другую рыбку.
Миссис Вайн одарила меня гримаской, которая, как я догадался, означала ласковую улыбку.
— Ты не подбросишь меня домой? Я могла бы и прогуляться, но раз уж ты все равно повезешь маму…
— Конечно, конечно, — поспешно отозвался я.
5
Размещено в сообществе: [email protected]
Время: 23.49, суббота, 9 февраля
Статус: публичный
Настроение: незамутненное
Музыка: Genesis, One for the Vine
Он называет ее миссис Химик-Блю. Гигиена и аккуратность — вот главная ее забота, которая за последние пятнадцать лет превратилась почти в манию, люди даже подшучивать над ней перестали. Печенье она ест только над раковиной, окна моет каждый день, пыль вытирает по десять, а то и по двадцать раз на дню, украшения на каминной полке переставляет каждые четверть часа. Она всегда чрезвычайно гордилась своим домом. «Какое странное выражение», — думает он, вспоминая, каким он знал этот дом и как она следила за приходящей прислугой, его матерью: руки стиснуты в отчаянии, на лице застыла тревога — а вдруг посудное полотенце, не дай бог, будет брошено кое-как, или коврик у двери будет лежать чуть криво, или на большом ковре в гостиной останется пылинка, или безделушки на каминной полке будут расставлены неправильно?
Мистер Химик-Блю давным-давно сбежал от нее, прихватив с собой их сына-подростка. Возможно, порой она чуточку жалеет об этом, но ведь дети всегда создают столько беспорядка, они ужасно неряшливы; и потом, ей так и не удалось заставить мужа понять, до какой степени приходящая прислуга все осложняет, ведь она не только не снимает с хозяйки забот, а, наоборот, прибавляет — нужно присматривать за чужим человеком в доме, повсюду оставляющим следы пальцев; нет, она, конечно, понимает, что эта женщина и ее сынок, этот милый маленький мальчик, ни в чем не виноваты, но их присутствие невыносимо для нее, так что в итоге им все-таки придется покинуть ее дом…
С тех пор ситуация только усугубилась. Просто некому стало держать ее в узде. И одержимость чистотой полностью подчинила себе всю ее жизнь. Ее уже не удовлетворял безупречный порядок в доме, где не было ни пятнышка, ни пылинки; она поднялась на новый уровень, перейдя к бесконечному мытью рук с использованием почти токсичных доз листерина. С юных лет она была несколько невротичной, да и пятнадцать лет увлечения алкоголем и антидепрессантами тоже не лучшим образом на ней сказались, так что теперь, в свои пятьдесят девять, она постоянно вздрагивала и дергалась, у нее был тик, нервная система не годилась ни к черту; странно, что жизнь еще теплилась в этом комке нервов, лишь слегка прикрытом поношенной плотью.
Никто по ней скучать не будет, уверяет себя Голубоглазый. Многие, напротив, вздохнут с облегчением. Ее родные получат неожиданный подарок, например, ее сын, который бывает здесь раза два в год и которому невыносимо видеть мать такой; или ее муж, который еще больше от нее отдалился, а потому его вина разрослась в ее мыслях подобно раковой опухоли; или ее племянница, которая в отчаянии из-за того, что тетка постоянно вмешивается в ее жизнь и по доброте душевной предпринимает чудовищные попытки выдать ее замуж за какого-нибудь «милого молодого человека»…
И потом, она заслуживает смерти хотя бы за то, что столько времени своей жизни потратила напрасно; за солнечные деньки, бессмысленно проведенные в закрытом помещении, за невысказанные слова, за незамеченные улыбки — за все те вещи, которые она могла бы совершить, если б не одно «но»…
А теперь ее поддерживают только сплетни. Сплетни, слухи и всевозможные предположения, которые ползут от нее по телефону, точно тля по плющу. Прячась за тюлевыми занавесками, она все видит и примечает. Ничто не пройдет мимо, ни одна крошка человеческой слабости не упадет незамеченной, без ее комментариев не обойдется ни одно преступление, ни одна даже самая мелкая тайна, ни одно даже самое пустяковое отклонение от правил. Ничто не ускользнет от ее пристального внимания. Никто не избегнет ее суда. Неужели ей хоть иногда не хочется отложить все это в сторону, настежь растворить двери и вдохнуть свежего воздуха? Неужели она никогда не задумывается о том, что за ее помешанностью на чистоте попросту скрывается иной вид грязи?
Может, когда-то она это и понимала, но очень давно. И теперь способна лишь следить за другими, спрятавшись в раковину, точно краб-отшельник, точно улитка, плотно закупорившая вход в свой вечный домик. А действительно, чем она целыми днями занимается? В ее дом никто не может войти, не сняв на крыльце башмаки. Чайные чашки до и после использования подвергаются тщательной дезинфекции. Продукты разносчик оставляет исключительно на пороге перед дверью. Даже почтальон не бросает корреспонденцию в щель на двери, а опускает в металлический почтовый ящик, привешенный на калитку, и потом сама миссис Химик-Блю в голубом платье с ромашками быстренько выходит из дома, чтобы забрать почту, и каждый раз у нее глаза на лоб лезут от ужаса перед дорожкой в шесть футов длиной, не прошедшей санитарной обработки…
Нет, подобному искушению он противостоять не в силах! Эту особу надо удалить из жизни, как удаляют въевшееся пятно, ее надо выгнать, как выгоняют глистов, надо вытащить ее из этой раковины на открытое пространство и…
В конце концов, это совсем нетрудно. Нужно лишь найти подходящий предлог и немного денег. Потом взять напрокат белый минивэн, изобразить на нем логотип несуществующей фирмы, приобрести бейсболку и темно-синий комбинезон с тем же логотипом, вышитым на кармашке, ну и заказать по Интернету всякие моющие средства, расплатившись за них позаимствованной у кого-нибудь кредиткой, которую потом можно отправить назад по почте. Неплохо также иметь при себе соответствующий планшет-блокнот — это всегда придает солидности — и брошюру с блестящими фотографиями (ее он и сам запросто состряпает на компьютере), где воспеваются достоинства очередного очищающего промышленного средства такой эффективности, что его только недавно разрешили использовать в домашних условиях.
Сквозь почтовую щель в двери миссис Химик-Блю он произносит подготовленную речь, чувствуя, как эта химическая особа следит за каждым его движением своими бесцветными, как у медузы, глазами. На мгновение страх уступает в ней страстному желанию ознакомиться с «новым замечательным средством», и она на секунду скрывается внутри, а потом, как он и предполагал, приглашает «милого молодого человека» войти.
На этот раз ему интересно понаблюдать за происходящим. А для решающего момента он припас маску, купленную в магазине, где торгуют излишками армейского обмундирования, и баллончик с газом, купленный по Интернету в одной американской фирме, утверждавшей, что этот газ способен изгнать из дома любых нежелательных паразитов, хотя его воздействие на человека до сих пор толком не проверено. Впрочем, одна местная бродячая собака уже внесла свой вклад в исследование этого газа, и результат показался Голубоглазому весьма многообещающим. Миссис Химик-Блю, наверное, продержится дольше, чем собака, но если учесть ее слабый иммунитет, дикую нервозность и постоянную тахикардию, из-за которой ее грудь то вздымается, то опадает, все должно получиться очень даже неплохо.
Однако он рассчитывал, что будет испытывать и еще какие-нибудь чувства. Может, вину или даже жалость. Но испытывает лишь чисто научное любопытство, смешанное с совершенно детским удивлением: до чего же это оказывается просто! Смерть — не такое трудное дело. Разница между жизнью и ее противоположностью может быть совсем ничтожной — достаточно крошечного кровавого сгустка, маленького пузырька воздуха. Тело — это ведь, в конце концов, тоже механическое устройство. А в механике он немного разбирается. Чем больше количество движущихся частей, тем выше вероятность того, что какая-то из них выйдет из строя. А человеческое тело включает в себя множество подобных частей…
«Ну, двигаться-то они скоро перестанут», — говорит он себе.
Фаза агонии (этим термином пользуются медики для описания видимых попыток жизни отделиться от той протоплазмы, что слишком сильно себя скомпрометировала и заслужила смерть) продолжается немногим более двух минут, если верить его часам «Сейко». Он пытается сохранять бесстрастность, избегает смотреть на судорожно дергающиеся руки и ноги умирающей на полу пожилой женщины, пытается определить, что же происходит там, внутри, за этими выпуклыми глазами медузы, за ее последними, мучительными попытками набрать в легкие воздуха…
В какой-то момент его и самого начинает подташнивать от этих жутких звуков, и тут же, в одно мгновение (а разве бывает иначе?), во рту возникает жуткий вкус витаминного напитка — вкус гнилых фруктов и пожухших капустных листьев, — но он заставляет себя не обращать внимания на эти фантомные явления и сосредоточиться исключительно на миссис Химик-Блю, у которой фаза агонии уже подходит к концу: плывущий взгляд начинает стекленеть, губы приобретают синевато-коричневый оттенок…
В конце концов, Голубоглазый недостаточно хорошо разбирается в анатомии и физиологии, чтобы точно назвать причину ее смерти. Но, как учил Гиппократ, человеку необходим кислород. Возможно, это означает — к такому выводу он приходит чуть позже, — что миссис Химик-Блю умерла, поскольку клетки ее организма не получили нужного количества кислорода и испытанный ими шок оказался для нее летальным…
Иными словами: это не его вина.
Его руки в резиновых перчатках не оставили следов ни на одной из безукоризненно чистых поверхностей. Туфли на нем новые, только что из коробки, и тоже никаких читаемых следов не оставляют. А комната благодаря открытому окну быстро проветрится, и в ней уже не будет чувствоваться запах ядовитого снадобья из той канистры, которую он бросит в мусорный бак, проезжая мимо муниципальной свалки к автостоянке, чтобы вернуть позаимствованный белый минивэн, но уже без вымышленного логотипа. Смерть миссис Химик-Блю будет выглядеть как несчастный случай — спазм, инсульт, инфаркт, — и даже если у кого-то из полицейских появятся нехорошие подозрения, ничто не укажет именно на него.
Он сжигает комбинезон и рабочую кепку у себя на заднем дворе, собрав в кучу сухие листья и прочий мусор, который давно уже следовало сжечь, и запах этого костра — как и запах Ночи костров — вызывает в его памяти воспоминания о конфетах-помадках, о сахарной вате, о вращающихся в темноте волшебных огненных колесах. Участвовать в подобных развлечениях мать ему всегда запрещала, хотя его братьев преспокойно отпускала на ярмарку, и они являлись домой с липкими от сластей пальцами, пропахшие дымом и покрытые слоем грязи после участия во всевозможных аттракционах. А он, как всегда, был вынужден сидеть дома, в полной безопасности, за закрытыми дверьми, чтобы с ним не случилось ничего плохого…
Сегодня, однако, Голубоглазый действует совершенно свободно. Он с удовольствием ворошит костер, чувствуя лицом его жар, и внезапно испытывает невероятное облегчение…
Поскольку понимает: он непременно сделает это снова. Он даже знает, кто будет следующим. Он вдыхает запах дыма, вспоминает ее лицо и улыбается про себя…
И небо вокруг вспыхивает разноцветными огнями, как праздничный салют.
КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕClairDeLune: Это надо непременно обсудить. Знаешь, Голубоглазый, развитие сюжета явно высвечивает реальные взаимоотношения внутри твоей семьи. Может, напишешь мне сегодня вечером? Очень хотелось бы поговорить с тобой об этом подробнее.
JennyTricks (сообщение удалено).
blueeyedboy: Привет, Дженни. Мы с тобой, случайно, не знакомы?
JennyTricks: (сообщение удалено).
JennyTricks: (сообщение удалено).
JennyTricks: (сообщение удалено).
blueeyedboy: Пожалуйста, Дженни, ответь: мы с тобой знакомы?
6
Время: 14.38, воскресенье, 10 февраля
Статус: ограниченный
Настроение: бессонное
Музыка: Van Morrison, Wild Night
В моем блоге сегодня масса любовных признаний и похвал. В основном это реакция на пост, который, по выражению Клэр, «настоящий стилистический прорыв» в моем творчестве. Токсик уверяет меня, что это клево! Кэп делает вывод: «Какого хрена, чувак! Это же круто!» И только Крисси по-прежнему плохо себя чувствует, однако и она считает, что это «просто потрясно (и чесслово закачаешься!)».
Ну может, Крисси и плохо себя чувствует, однако она счастлива. За одну неделю ей удалось потерять сразу шесть фунтов, а значит, судя по опубликованному ею в Сети счетчику калорий, если она продолжит худеть с той же скоростью, то достигнет заветной цели уже к августу будущего года, а может, даже к июлю. Во всяком случае, она шлет свою любовь и виртуальные поцелуи той подружке с ником azurechild, которая так ее поддерживает.
Зато Клэр явно огорчена. Она получила электронное послание от Голубого Ангела. Точнее, от его представителя, который требует, чтобы она немедленно прекратила отправлять Ангелу письма, и угрожает призвать на помощь закон.
Бедная Клэр уязвлена и возмущена подобной несправедливостью. Она никогда не отправляла никаких писем — ни угрожающих, ни оскорбительных — ни самому Ангелу, ни его жене. Да и зачем ей это? Ведь она преклоняется перед Ангелом. И уважает границы его личного пространства. Она уверена, что все это дело рук его жены. Сам Ангел, по ее словам, слишком милый и не поступит так с человеком, который — ведь прошло уже так много времени! — стал его истинным другом.
А подобное проявление ревности со стороны миссис Ангел является, с точки зрения Клэр, безусловным доказательством того, о чем она давно подозревает: их брак с Ангелом переживает кризис, а возможно, и с самого начала был не очень-то крепок. Горестные мольбы Клэр, обращенные к Голубому Ангелу, привлекают внимание пользователей; кое-кто прямо советует ей вернуться к реальной жизни, но некоторые поддерживают ее, убеждая ни в коем случае не отказываться от мечты. Многие делятся своими любовными переживаниями, разочарованиями и способами мести. Одна особа, некая HawaiianBlue, советует Клэр держаться изо всех сил и постараться завоевать внимание возлюбленного силой, продемонстрировав ему такое доказательство своей любви, что усомниться в ней будет попросту невозможно…
Альбертина тоже поместила художественный пост. Я воспринимаю это как хороший знак; теперь, когда она почти оправилась от потрясения, вызванного гибелью моего брата, она каждый день общается онлайн.
Пока они были вместе, она менее регулярно выходила в Сеть; порой за несколько недель она не появлялась ни разу. Будучи веб-мастером, я легко могу проследить, сколько раз она посещает свою страницу, что публикует и что читает сама.
Мне известно, например, что она читает не только все мои посты, но даже комментарии к ним. Также она просматривает посты Клэр и Крисси — я знаю, что ее тревожит увлечение Крисси этими дурацкими диетами и голоданиями. С Кэпом она переписывается очень редко, явно чувствуя себя не в своей тарелке, а вот Токсик — ее регулярный собеседник, возможно, это связано с его физическим увечьем. Для некоторых людей подобные френды имеют слишком большое значение — прежде всего для тех, кто воспринимает виртуальный мир на экране как нечто куда более материальное, чем то, что их окружает за пределами компьютера.
Сегодня Альбертина захотела поговорить. Возможно, из-за похорон Найджела, а может, из-за моего последнего поста, который вполне мог встревожить ее. Если честно, я на это и рассчитывал. Так или иначе, а она сама написала мне на мой личный адрес. Не уверенная в себе, потрясенная, слегка возмущенная — словом, ребенок, которого нужно успокоить и утешить.
«Где ты только берешь эти истории? Отчего тебе необходимо именно здесь их выкладывать?»
Ага. Вечный вопрос. Откуда берутся истории? Может, они, как сны, формируются в подсознании? Или ночью их приносят гоблины? Или же это просто формы истины, зеркальные версии вероятного будущего, но искаженного, переплетенного, подобно соломенным чучелкам, превращенным в детские игрушки…
«Возможно, у меня просто нет выбора», — печатаю я.
И это, между прочим, куда ближе к правде, чем ей кажется.
Пауза. Я привык к ее молчанию. Молчание, однако, несколько затягивается, и я понимаю: она чем-то огорчена.
«Тебе не понравился мой последний пост».
Это не вопрос, а утверждение. Пауза затягивается. Единственная из всего моего онлайнового племени, Альбертина не имеет своей аватарки. Там, где у всех остальных появляется символ — у Клэр фотография Голубого Ангела, у Крисси крылатое дитя, у Кэпа мультяшный кролик, — Альбертина предпочитает картинку по умолчанию — неясный силуэт в простом голубом квадрате.
Иногда это вызывает замешательство. Пиктограммы, значки, анимационные персонажи и аватары составляют существенную часть нашего общения. Точно изображение герба на средневековом щите, они служат как нашей защите, так и возможности преподнести себя всему миру; этакие дешевые гербы для тех, у кого нет ни чести, ни короля, ни родины.
Ну и как же Альбертина себя преподносит?
Время течет, томительно отстукивая секунды, точно нетерпеливая учительница, вызвавшая к доске нерадивого ученика. На какое-то время меня охватывает уверенность, что Альбертина уже не вернется.
Наконец она отвечает:
«Твой рассказ меня немного встревожил. Эта женщина напоминает мне какую-то хорошую знакомую. Если честно, одну из приятельниц твоей матери».
Смешно, как переплетаются вымысел и реальная действительность. Все, как я и говорил.
«Насколько я слышала, Элеонора Вайн в больнице. Она заболела вчера поздно вечером. Что-то с легкими».
Да что ты? Какое совпадение!
«Если бы я не знала точно, что с ней, я бы, пожалуй, решила, что без тебя тут не обошлось».
«Неужели ты действительно могла так подумать?»
Я вынужден улыбнуться.
На мой взгляд, все это звучит несколько издевательски. Но поскольку лиц друг друга мы не видим, ничего нельзя понять наверняка. Если бы это были Крисси или Клэр, они бы непременно сопровождали каждое свое замечание каким-нибудь смайликом — веселой, хмурой или плачущей рожицей, — сводя к минимуму всякую двусмысленность. Но Альбертина смайликами не пользуется. И их отсутствие делает беседу с ней странно невыразительной — во всяком случае, я никогда не бываю до конца уверен, что понял ее.
«А что, ты чувствуешь себя виноватым, Голубоглазый?»
Долгая пауза.
Правда или провокация?
Голубоглазый колеблется, сопоставляя радость от возможности довериться Альбертине и опасность, связанную с тем, что выболтаешь слишком много. Вымысел — опасная территория, окутанная дымовой завесой, которая может вдруг рассеяться на ветру и унестись куда-то, оставив тебя совершенно голым.
Наконец он решается и печатает:
«Да».
«Наверное, поэтому ты сочиняешь подобные вещи. Возможно, ты отчасти принимаешь на себя вину за то, в чем на самом деле не виноват».
Хм. Какая интересная мысль!
«А тебе не кажется, что я в чем-то виноват?»
«Каждый из нас в чем-то виноват, — отзывается она. — Но порой легче признаться в том, чего мы не совершали, чем повернуться лицом к истине».
Теперь она явно пытается меня поймать. Я же говорил, что она очень умна.
«Итак… Зачем ты зашла на мою страницу, Альбертина? В чем ты виновна, по-твоему?»
Молчание, причем такое длительное, что я почти уверен: она уже отключилась. Мигает курсор. Пищит сигнал почты. Один раз. Второй.
Интересно, что бы я стал делать, если бы она просто взяла и сказала правду? Но нет, ничего на свете не бывает так просто. Интересно, она хотя бы понимает, что сделала? Понимает ли она, что все это началось тогда, на концерте в капелле[26] школы Сент-Освальдс? Слово «капелла» навсегда связано в моем восприятии с рождественскими огоньками, цветными витражами, запахом сосны и ладана.
Кто ты на самом деле, Альбертина? Кто ты в душе — обыкновенное «ванильное мороженое» или «плохой парень»? Убийца, трус, мошенник, вор? И когда я доберусь до глубин твоей души, я смогу выяснить, есть там кто живой или нет?
Читать бесплатно другие книги:
