Запруда из песка Громов Александр

19. Колумбийский импакт

Смешались в кучу кони, люди…

Михаил Лермонтов

Наше дерево свалилось. Хорошо, что мы не успели воспользоваться «Рапунцелями», чтобы спуститься вниз, – тогда нас наверняка задавило бы рушащимися лесными великанами. Быть раздавленным древесиной – благодарю покорно! А так мы рухнули вместе с деревом и отделались всего-навсего ушибами. Дерево даже не попыталось утопить нас, стряхнув с себя в воду и накрыв сверху. Хотя и без того ощущения были, мягко говоря, сильные. Такие и десять лет спустя будешь помнить.

По-моему, капрал Дементий растерялся. Его не натаскивали на подобные ситуации. Когда пришла сейсмическая волна, он, кажется, был готов соскользнуть на землю. Там бы его и похоронило. Пусть наблюдаемый феномен здорово смахивал на ядерный взрыв, но проникающего излучения ожидать не приходилось, это надо было понимать и не пластаться ногами к эпицентру. Что до воздушной волны, то я предпочел встретить ее сидя в кроне, а не бегая по пояс в воде от рушащихся деревьев. И правильно сделал, заорав: «Держись крепче!» Ничего не попишешь, пришлось нарушить заданное Терентием распределение ролей.

Мгновенное энерговыделение есть мгновенное энерговыделение независимо от породившей его причины. Была ярчайшая вспышка, которую я не хотел бы встретить на открытой местности без маски сварщика на лице. Спустя три-четыре секунды дерево заходило ходуном, как будто исполинские кроты подкапывали его корни, и по мертвой воде побежала зыбь – до нас дошла сейсмическая волна. Тогда я понял, что у меня еще есть шанс пожить.

Каковы бы ни были подстилающие породы, ударная волна в воздухе должна распространяться минимум раз в десять медленнее, чем в грунте. Время было. Я даже успел объяснить Дементию, что пока еще можно устроиться поудобнее и зафиксироваться на ветке понадежнее, а заодно придумать, чем заткнуть уши. Правда, сам не придумал и ограничился тем, что раззявил рот. С неба на сельву начал падать обломочный материал. На моих глазах глыба размером с холодильник переломила толстенное дерево, как пуля из духовушки перешибает спичку в тире. Глыба поменьше с коротким злым треском пронеслась сквозь крону нашего дерева, осыпав нас ветками, листьями и насекомыми. На расстоянии двух пядей от моего лица пролетела извивающаяся в полете змея. То тут, то там в сельву рушились с неба куда более солидные гостинцы. Нам, можно сказать, повезло: обломки величиною с дом выбрали себе траекторию, не соприкасающуюся с нашим деревом. Но я ждал воздушной волны…

И она пришла, повалив друг на друга уцелевшие после бомбардировки деревья. Она причесала лохмы сельвы, сделав ей парикмахерскую укладку. Каска спасла мою голову, но телу досталось. А! Разве это досталось? Синяки и ссадины, пусть даже основательные – разве такие мелочи адекватны масштабу явления? Нам не просто повезло, а очень повезло.

Следующие несколько часов я могу охарактеризовать одним словом: кошмар. Дементий пытался связаться с кем-то по рации – ответа не было. Мы пробовали куда-то двигаться, преодолевая завалы, – с тем же успехом, с каким заурядный автомобиль может преодолеть противотанковую оборону. А небо над нашими головами – теперь открытое – потемнело, как в Помпеях при извержении Везувия. Колоссальная туча пыли сожрала солнце. Стало еще жарче, чем было. С неба падали капли расплавленной породы, сердито шипя в воде и заставляя злобно шипеть нас при попадании на кожу. Все-таки хорошее обмундирование из огнеупорной ткани – великое благо! Без него мы погибли бы жалкой смертью.

Животные – те, наверное, гибли тысячами. Помню еще живого ягуара с перебитым хребтом, жалобно скулящего и вздрагивающего при каждом попадании огненной капли на шкуру. Помню ошалевшую обезьяну, с пронзительными воплями мечущуюся в буреломе. Помню дохлого каймана, заброшенного в крону покосившегося, но устоявшего дерева. Если кого и приходилось опасаться всерьез, так это мелкой ядовитой живности. Она была повсюду. Змеи, желтые и красные лягушки, пауки устрашающего вида – вся эта рассерженная фауна плавала, карабкалась, только что за шиворот не лезла. Все-таки на свете есть неразрешимые загадки, и вот одна из них: почему ни меня, ни Дементия не покусала ни одна ядовитая тварь?

Не знаю. У них надо спросить.

Спустя какое-то время я выбился из сил. Дементий еще мог двигаться, но куда, спрашивается? Операция очевидным образом была прервана, а связь не действовала. И он без возражений принял мое предложение найти место для отдыха.

– Вон туда… Там вроде островок… Только тихо…

– А что?

– Тихо, говорю…

Когда Натти Бампо говорит «тихо», Давиду Гамуту не стоит ему перечить. Капрал постоял немного, прислушиваясь, и почти бесшумно двинулся к некоему древесному завалу, возможно скрывающему под собой островок. В конце концов, должны быть тут хоть какие-нибудь холмики или нет?! Не в степи же. И не в плоских южноамериканских пампасах. В затопленной сельве такой холмик возвышался бы островком, естественным местом передышки для потерявшихся горе-вояк…

Стараясь не плескать, я все больше отставал от Дементия, а он, земноводный черт, умудрялся не шуметь и притом передвигаться куда быстрее меня, хотя вода порой доходила до подмышек. Одно слово, спец. Когда я зацепился за что-то ногой, погрузился и вынырнул, отплевываясь, Дементий укоризненно посмотрел на меня и ничего не сказал – лишь приложил палец к губам и мотнул головой вперед – понимай, мол, так, что на островке кто-то есть. Свои? Чужие? Пока не проверишь, не узнаешь, вот ведь какая подлость.

Шагах в двадцати от островка у поваленного дерева я совсем остановился. Замер. Какое бы отвращение ни испытывал я к репутации труса, тут и дурак бы понял: на островке я могу лишь помешать Дементию. А он еще раз оглянулся на меня и кивнул с видимой благодарностью.

Бесшумно продвинулся еще немного – и канул в буреломе.

Прошла минута, за ней вторая. Было очень жарко и очень тихо. С неба бесшумно сыпался пепел, а все, что могло упасть с шумом, уже давно упало. Временами мне казалось, что я слышу приглушенный разговор, но с той же вероятностью это могла быть банальная игра воображения. Ни треска сломанной ветки, ни шороха листьев… Чем там занят Дементий? Затаился, что ли, как я?

Негромкий вскрик… Я ждал хотя бы одной автоматной очереди, но ее не последовало. Капрал вскарабкался на поваленный ствол и махнул мне рукой – сюда, мол.

На островке осталось очень мало места, куда воздушная волна не навалила истерзанной древесины. Так, пятачок. И на этом пятачке лежали два трупа. Когда я подошел, Дементий спросил:

– Поможете оттащить, товарищ лейтенант?

Я кивнул. Худо мне было, если честно. Заколотые ножом трупы мне не в новинку, и я не кисейная барышня, но есть же предел человеческих сил. Я просто адски устал, отдал все силы, как каторжник под бдительным присмотром зверя-охранника. Но все же от меня была какая-то польза, когда мы с капралом волокли трупы к воде.

Дементий, конечно, все понял, как заботливая нянька.

– Вот, – протянул он мне какие-то листья, – пожуйте.

– Что это за дрянь? – едва ворочая языком, вымолвил я.

– Кока. Бодрит. Местные то и дело ее жуют.

Мне было уже все равно – кока так кока. В конце концов, не кокаин ведь. А главное – не крапива… За коку Устав не преследует, а в былые времена ее даже в напитки добавляли… Я сунул в рот листья и стал жевать. Вкус был странный – ну и наплевать. На всё. Дошел до ручки Фрол Пяткин.

Вскоре, однако, моя усталось куда-то улетучилась, и в голове прояснилось. Захотелось даже совершить что-нибудь этакое. Что-нибудь вроде марш-броска. Ха-ха! Жизнь не так уж гнусна и бессмысленна!

Фармакологический эффект, что вы хотите. Все организмы ему покорны.

Дементий покачал головой – не шали, мол, – сел на землю и указал мне место рядом.

Разум возобладал. Я подчинился.

– Поглядывайте направо, товарищ лейтенант, – сказал он мне через некоторое время. – А я буду поглядывать налево. Не то кто-нибудь подберется к нам, как я… как мы к этим…

– Это те самые, что плыли в лодке? – спросил я.

– Нет, это другие. Тех я запомнил. Если их деревьями не побило, то, значит, бродят где-то тут.

«Ошалевшие, наверное», – мысленно договорил я за него. И эти двое, что еще пять минут назад были живы и сидели на островке, наверняка ошалели от астероидного удара настолько, что впали в некую прострацию. Будь иначе, Дементий вряд ли сумел бы снять их без стрельбы, хоть он и спец по таким делам…

Почему-то эта мысль грела душу. Ну, по крайней мере, самолюбие.

Радио все еще молчало. Дементий велел мне закатать рукава и обнажить шею. Сказал «так и есть» и полез во внутренний карман.

– Что там?

– Пиявка. Вот такая. Ничего, сейчас она отцепится.

Из кармана он извлек алюминиевый футляр, а из него – наполовину скуренную толстую сигару. Щелкнул зажигалкой, с видимым отвращением раскурил и велел мне отогнуть и придерживать воротник.

– Готово. Отвалилась.

Тварь была длиной в полтора пальца. Дементий без особой брезгливости стряхнул ее в воду.

– Мерзость какая… – Меня передернуло.

– Ага. Особенно если учесть, что они могут переносить всякую тропическую заразу.

Утешил! Теперь у меня появилось занятие: вспоминать, какие бывают тропические болезни, передающиеся через кровь, и какие прививки мне сделаны, а какие нет. Чертовски увлекательное времяпрепровождение!

Дементий затушил окурок и убрал его в футляр, а футляр спрятал в карман. Он не курил, это было ясно, а сигару держал для пиявок. Предусмотрительный…

Так мы и сидели бок о бок. Прошло очень много времени, так много, что кока напрочь перестала действовать. Когда связь наконец заработала, тучу пепла над нами уже порядком растрепал ветер, и я удивился, поняв, что сегодняшнее число еще далеко не собирается стать завтрашним. Пожалуй, это был самый длинный день в моей жизни.

И задолго до вечера нас вывезли вертолетом.

Помню временный лагерь и некое подобие полевого госпиталя, где ждали отправки тяжелораненые, а те, кому повезло больше, матерились по всевозможным адресам. Помню черного от злобы Терентия с перевязанной рукой на косынке. На меня он так глянул, что я понял: он подозревает некую связь между моим появлением в Колумбии и падением астероида.

Я не стал его разубеждать. Если уж кто вобьет себе в голову несусветную дичь, то ее оттуда колом не выколотишь, и чем идея нелепее, тем прочнее она застревает в некоторых головах. Терентий был моим другом, но в том, что касается головы, – только Терентием.

Из разговоров я узнал, что астероид прервал большую, тщательно спланированную операцию по очистке от боевиков обширной территории. Северо-Евразийский батальон участвовал в ней лишь как часть объединенных сил, брошенных на восстановление порядка. Уничтожение боевиками одного «летающего вагона» было лишь комариным укусом, не способным сколько-нибудь серьезно повлиять на ход операции. Повлиял астероид, если сдержанный глагол «повлиял» тут к месту. Импакт просто-напросто вернул положение в первобытный хаос. Где свои – еще можно было понять. Собрать живых, вывезти раненых, похоронить найденных мертвых и помянуть ненайденных… Но где противник, где его базы, какие его силы уцелели, что он собирается делать – темный лес и неизвестность.

А главное, теперь я толком не понимал мою задачу. Собирать материалы? Гм. Какие именно? Обломки и тектиты? Спасибо, скоро понаедут специалисты и справятся с этим лучше меня. Выслушивать людей? Что ж, я выслушивал десантников – уши вяли. Поговорить с местным населением? Оно будет плакаться мне на скверном эсперанто и умолять о немедленной помощи, как будто я в состоянии ее оказать.

Так что же я тут делаю?

Я должен был немного поесть, а затем найти укромное местечко и поспать хотя бы часа три, чтобы ответить на этот вопрос. Возле полевой кухни мне дали миску гречневой каши, я умял ее и только было собрался приступить к поискам места для лежбища, как меня настиг капрал Дементий:

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!

Слово «лейтенант» он выговаривал с некоторым усилием, если не с отвращением. Ну правильно, какой я офицер по сравнению, скажем, с Терентием Содомейко! И еще видно было, что капралу до смерти надоело возиться со мной.

– Слушаю, – вздохнул я.

Оказалось, что я понадобился Сорокину. Он связался с командованием из летящего где-то над Атлантикой самолета, а оно переключило связь на Терентия. Как будто ему и без меня было мало дела.

– Где вы? – скрипуче-настойчиво вопрошал Сорокин сквозь помехи. – Лейтенант Пяткин, отзовитесь! Где вы?

– В каком-то лагере, – отозвался я. – Только не спрашивайте, где он находится, не знаю. Тут шурум-бурум, и спросить не у кого. А навигатор я утопил.

– Живы! – воскликнул он. – Ладно, ждите.

И отключился, оставив меня в большом недоумении. Я был уверен, что он захочет, чтобы я немедленно поперся куда-то и собрал такие-то и сякие-то анализы. Я был готов услышать приказ немедленно действовать, невзирая ни на что. Весь транспорт занят поисками и вывозом раненых? Не беда – лейтенант Пяткин топнет ножкой, сошлется на приказ генерала Марченко и потребует в свое личное пользование вертолет. Ради интересов группы Сорокина, которые, конечно же, важнее всех на свете раненых. Причем скорее всего – получит его. Я приготовился сразу послать Сорокина подальше, а оказалось, что не нужно этого делать. Потрясающе!

Может быть, не так уж он плох, этот Сорокин?

Или случилось маловероятное: я успел хоть чуть-чуть воспитать его?

Я не стал ломать голову над этим не самым важным вопросом – просто нашел плащ-палатку, завернулся в нее и уснул прямо на траве.

Разумеется, полчаса спустя полил ливень. Я и забыл, что импакты – импактами, а муссоны – муссонами. У них свое расписание.

20. Под крылом самолета

Он море обещал, а вылилася лужа.

Александр Сумароков

Маленький двухмоторный самолет чутко отслеживал все воздушные ямы. А еще в него вполне могли залепить с земли ракетой с тепловой головкой самонаведения. Я уже знал, как это бывает.

Но помалкивал.

Еще утром я доложил Сорокину обо всем, что успел увидеть, услышать и почувствовать. Умному достаточно. Если он считает, что полет необходим, а риск оправдан, – его дело.

Мне было как-то все равно. Одолела апатия. Считается, что северяне в тропиках делаются нервными из-за чересчур яркого солнца, угнетающего их сетчатку, ненавидят наглую мясистую зелень, презирают местные обычаи и готовы сорваться из-за пустяка, – ну а со мной вышло все наоборот. Наверное, мое подсознание предполагало, что ничего хуже уже случившегося произойти не может.

Оно ошибалось, конечно. Ну что особенного со мной произошло? Попал в зону сплошных разрушений при ударе космического тела? Не я первый, не я последний. Выжил же! И даже не ранен, а пластыри на ссадинах и кровоподтеках не в счет. Многим досталось хуже.

Северо-Евразийский батальон потерял безвозвратно больше сорока человек. Примерно столько же – североамериканский. Восточные азиаты находились дальше от эпицентра и пострадали меньше, зато местные вооруженные силы, задействованные в операции, получили по полной программе. Так уж сложилось. Чисто случайно. Никто не подставлял их под импакт.

Само собой, погибло сколько-то мирного населения; подсчет, даже самый приблизительный, еще не был окончен. И уж подавно никто не знал, какой процент боевиков не пережил удара из космоса. Магазинер сказал мне, что астероид упал, в общем, удачно – почти в центр нуждающейся в зачистке территории.

Черт возьми, ее бы и зачистили без всяких камней с неба! И почти наверняка с меньшими потерями!

У медведя из басни чужие, что ли, научились оказывать нам услуги?

– Зато опять не на город, – сказал мне Магазинер на тот случай, если я разучился понимать элементарное. – Что в тот раз, что в этот. Там тайга, тут джунгли. Плотность населения мала в обоих случаях.

Я лишь зарычал в ответ, а он вздохнул и добавил:

– А все-таки нас опять наказали. Болезненно, но не жестоко – по их понятиям. И мы по-прежнему не знаем за что.

– Опять никакого сообщения оттуда? – сквозь зубы процедил я.

– Опять. Придется догадываться самим. И лучше сделать это до того, как прилетит еще один гостинец.

– По-вашему, я контужен? – спросил я, сдержавшись чрезвычайным усилием воли.

– По-моему, нет, – ответил Магазинер, поглядев на меня с любопытством и некоторой опаской. – А что?

– Тогда следите за собой. У вас появилась дурная привычка подчеркивать то, что ясно и младенцу.

Сидевший впереди Сорокин оторвался от созерцания в иллюминатор поваленного леса под крылом и оглянулся на меня – не собираюсь ли я опять выкинуть какую-нибудь хулиганскую штуку? Я ответил ему лишь сердитым взглядом, и он успокоился. Понимал уже в первом приближении, что такое Фрол Пяткин.

Вернее, Михайло Ломоносов.

Тело-то может быть не таким уж грузным и мощным, как тогда. Зато дух каким был, таким почти и остался. «Почти» – потому что мы меняемся. Некоторых глупостей, сделанных в той жизни, я в этой не повторил и не повторю. Что до других глупостей… стоп, а кто сказал, что они глупости?!

Я работаю так, как считаю нужным. И если я в чем-то убежден, то не без оснований. Могу быть прав, могу ошибаться, но это моя правда и мои ошибки. Чего ради мне делить их с кем-то? Одиночкой был, одиночкой и остался. Могу руководить, ежели одному не справиться никак. А подчиняюсь плохо – этому умению меня даже Экипаж не сумел обучить как должно.

А мог бы?

Да, мог бы. Сломав. Сделав безвольной несчастной марионеткой. Рычагом. Карданным валом. Может, и винтиком.

Однако не сделал. И не потому, что не справился, а потому, что вредно ломать тех, кто плохо ломается и может принести пользу таким, как есть. Для таких полезных упрямцев достаточно поверхностной обработки. Лишь дуролом с дубовой головой может не понимать: не все исключения из правила надо приводить к общему знаменателю.

С некоторых пор мне стало казаться, что Моше Хаимович из той же категории, что и я, пусть в более приглаженном варианте. Сорокин и Штейниц – однозначно нет, они винтики и карданы. А этот рыхлый увалень – прежде всего личность, а потом уже…

– Кратер! – воскликнул Магазинер, перебив течение моих мыслей. – Вон там. Вам видно?

Мне было не видно, но тут самолет заложил пологий вираж, и кратер вплыл в поле зрения. Он еще курился, над ним клубились облака, и видно было, в общем-то, плохо. Туча пепла и пыли рассеялась еще вчера, дело было не в ней. Просто пар. Когда трехсотметровая глыбина и раз в двадцать больший объем подстилающих пород в одну секунду превращаются в обломки, пыль и даже газ, становится несколько жарковато.

Гораздо лучше просматривались ближайшие окрестности – этакий первобытный хаос, не то Содом с Гоморрой, не то просто катархей. Можно было подумать, что на несколько километров от кратера вообще никогда не существовало никакой растительности.

Я зевнул и отвернулся.

– По-вашему, это совсем не интересно? – полюбопытствовал Магазинер.

– Интересно – для туристов.

Он издал смешок.

– Знаю, знаю. Сейчас вы опять скажете, что мы находимся не там, где нужно. Да?

– Незачем говорить, – отозвался я. – Вы и так это знаете. Позавчера я был полезнее тут, чем вчера, а вчера полезнее, чем сегодня. И перестаньте плевать мне в ухо!

Он лишь заворочался в кресле, кряхтя и перхая, утер рот платочком и не ответил. Как ни злил меня Магазинер, терпеть его стоило. Конечно, он все понимал и был лучшим дипломатом, чем я. И лучшим стратегом, наверное. Меня раздражала имитация деятельности – он же считал полезным и даже необходимым потерять даром денек-другой. Это ведь только победителей не судят, а где та победа? Что-то не видно ее пока. А кто не победил, тому светит одна перспектива: отбрехиваться с приложением документов и фактов и не давать сделать себя козлом отпущения. Так было, и так будет.

– Штейница не вижу, – пробормотал я чуть погодя. – Он что, не отозван?

– Нет.

Тем лучше. Выходит, Сорокин не обделен хотя бы здравым смыслом. А может, на юге Африканского отсека, где ныне обретается Штейниц, наклевывается что-то интересное? Хотя – вряд ли. Что здесь, то и там. Есть еще несколько мест, где население лишь формально считается частью Экипажа, и в основном это происходит из-за родоплеменных пережитков в сознании. Дикость – это ведь не кольцо в носу и не боевая раскраска. Это менталитет.

Ломать его – или медленно гнуть? В последние десятилетия Экипаж предпочитал гнутье ломке. Выходит, нам дают понять, что пора форсировать, ломать и доламывать негнущееся? Чужим в их галактической войне срочно понадобилось пушечное мясо, а мы пока не готовы даже к такой роли?

Самолетик, кренясь, облетал кратер по кругу. Я был рад уже тому, что Сорокин вроде не собирался вновь погнать нас на пешую экскурсию – уяснил, наверное, что толку от нее никакого. Да и приземлиться было негде.

И полет-то был не нужен. Ну что может рассказать пулевое отверстие в теле казненного о его вине?

Лишь разбудить фантазию – что хорошо лишь для тех, чью фантазию вообще нужно будить.

Словно почуяв мои мысли, Сорокин перегнулся вперед и каркнул пилоту:

– Возвращаемся.

Пилот кивнул. Самолетик выпрямился и взял курс на север. Лететь до Боготы нам предстояло часа два.

Прощай, тропическая экзотика, век бы тебя не видеть… Прощай, Южно-Американский отсек! И ты тоже прощай – выбитая чужими оспина на теле Земли. Поглазели – и хватит. Домой! Если только Сорокин не решит, что для успокоения начальства нам нужно с недельку пожить в Боготе или Медельине…

А ведь почти наверняка он так и решит!

Черт… Поспеть бы вовремя в Тверь… Настасья…

– Итак, – Сорокин вдруг повернулся к нам, – какие мы можем сделать выводы?

Мы с Магазинером переглянулись. Я почему-то думал, что Сорокин отложит «разбор полетов» до приземления.

– Прежние, – сказал я.

– А подробнее?

– Пожалуйста! Вероятнее всего, нас наказали не за одну конкретную провинность, а по совокупности оных. Можно сказать, что нас торопят. Но можно сказать и иначе: нас держат в тонусе, чтобы мы не благодушествовали и не почивали на лаврах. Что я видел в Колумбийском суботсеке? Ситуацию, еще довольно далекую от нормы…

– Представите обстоятельный доклад, – перебил меня Сорокин.

– Представлю! И дайте мне, наконец, сказать! Не в одном Колумбийском суботсеке дело, я уверен. И не в Австралийском, и не в Африканском… Дело во всех нас, в Экипаже на всех его уровнях. Да-да, на всех. Снизу доверху. Кстати, верно ли то, что я слышал о племяннике Капитана?

– А что, позвольте узнать, вы о нем слышали? – нахмурился Сорокин.

– Болтают, будто бы он был недавно принят в Высшее интендантское училище без экзаменов… В Сети болтают. Я еще в Твери узнал об этом. Плюс еще кое-какие отдельные факты о высшем командовании. Всем и каждому рты не заткнешь…

– Сплетни! – отрезал Сорокин. – Чушь!

– А я не знаю, сплетни или не сплетни. Мне-то, собственно, и дела нет. А только если подчиненные ругают начальников, пусть даже облыжно, это не есть порядок. Если имеют место злоупотребления, даже самые невинные, – это тем паче непорядок. А как не злоупотреблять? Не порадеть родному человечку, а? По сути, нас бьют за то, что мы люди…

Магазинер задвигался, запыхтел, отер рот, но ничего не сказал.

– Продолжайте, – бросил Сорокин.

– Мы – люди, а чужие – нет, – заявил я. – В нашем понимании они скорее киберы с жесткой программой, безжалостные, логичные и до тошноты последовательные. Кто они биологически, я понятия не имею, но психологически они – киберы. Им нужен Экипаж как идеально настроенный инструмент, а мы не способны создать его. Как раз потому, что мы люди. В прежних социумах лишь малая часть населения служила в армии, да и то начальство сплошь и рядом закрывало глаза на некоторые вольности подчиненных, – а мы загнали в рамки жесткой дисциплины все население Земли и хотим, чтобы все шло как по маслу? Не будет этого. Не бывает. Никогда не было. Уголовные уложения средневекового Китая пронизаны пониманием: люди есть люди. Даже в феодальной Японии… Вы знаете историю о крестьянине Согоро?

– Не понимаю, при чем тут Китай и Япония? – довольно грубо прервал меня Сорокин. Я был готов к этому и не вспылил.

– Угодно ли вам выслушать?

– Продолжайте, – буркнул полковник. – Я слушаю.

– Так я расскажу. Этот Согоро жил во время сёгуната Токугава и был старостой деревни – завидная для крестьянина должность! Но однажды он подал жалобу на имя сёгуна, на что категорически не имел права и за что должен был подвергнуться жесточайшей из казней вместе со всей семьей. Так и вышло. Сёгун проявил снисхождение лишь к детям Согоро – им просто и без затей отсекли головы. Согоро нарушил закон, и сёгун нарушил закон. Заметьте, это произошло в самом дисциплинированном обществе, какое мы знаем!

– Он что, был ненормальным, этот Согоро? – спросил Сорокин.

– Наоборот. Из-за алчности князей – даймё – в провинции назревало крестьянское восстание. Самураи утопили бы его в крови. Согоро спас многие тысячи жизней. Но по закону он должен был подать жалобу – кому? Своему же князю, на которого жаловался. С понятными последствиями. А теперь представим себе, что чужие начали действовать уже тогда. Крестьянин нарушил закон – ну ладно, черт с ним, букашка он. Но раз сёгун нарушил закон из человеколюбия – значит, наказать всю Японию! Астероид ей на остров Сикоку…

– К чему это вы? – нахмурился Сорокин. Не очень-то ему нравилось направление, которое принял разговор.

– К тому, что нас вынуждают жить по писаным правилам и скрупулезно придерживаться их, – терпеливо объяснил я, борясь с искушением обозвать полковника тупицей. – Мы уже сейчас можем дать Капитанскому Совету кое-какие «экспертные заключения» – подтянуть гайки, строже наказывать проступки начальствующих и общую расхлябанность, ну и так далее. Боюсь только, что подобные заключения и до нас давались много раз. Хотя бы брюссельцами. Мы – люди. Для нас не бывает правил на все случаи жизни. У каждого народа свой менталитет, у каждого человека – свои понятия и предрассудки. Устав хорош, но он не панацея. Даже если мы победим злоупотребления и дурость – все равно нас будут бить за человечность и здравый смысл, потому что они порой заставляют честных людей идти против Устава. Нас и дальше будут бить просто-напросто за то, что мы люди!

Последнюю фразу я буквально проорал Сорокину в лицо. Увлекся. Ну да ничего – стерпит. И не такие, как он, от меня терпели.

Хотя некоторые жаловались.

– Значит, по-вашему, выхода нет? – прямо спросил Сорокин. – Так вас надо понимать?

Презрев чинопочитание, я ограничился простым кивком. Мне было ясно, что Сорокин не удовлетворится моим объяснением и будет копать дальше. Пусть. Я тоже покопаю, если надо. А если очень надо, я постараюсь даже стать до какой-то степени «командным игроком» – только бы меня не погнали взашей из группы. Я внезапно осознал, что лишь здесь, в этой командировке, проблема стала для меня по-настоящему интересной.

– Н-да, – констатировал полковник. – Для таких выводов, как ваши, не стоило создавать нашу группу.

Я ответил высокомерным молчанием. Магазинер опять задвигался, заколыхался – и вновь ничего не сказал.

21. Западня

Женщина начинает с отражения наступления мужчины, а кончает тем, что отрезает ему путь к отступлению.

Оскар Уайльд

Знаете, как бегает по поверхности сельского водоема жук-вертячка? Видели, да? Мелкая черная козявка-капелька, смотреть не на что, а как шустрит, зараза, нарезая по воде круги и сумасшедшие петли! Чего ради носится как угорелая – поди разбери. Этого и сама вертячка не ведает, хотя, возможно, подозревает: в ее дурацком с виду мельтешении содержится глубочайший смысл. Вот только какой?..

Примерно так же мечется мужчина, когда его жену отвозят с сиреной и мигалкой в родильное отделение ближайшего госпиталя. Только он уж точно не знает, какой смысл во всех его бестолковых телодвижениях.

В двадцать один десять я вернулся из командировки и с колоссальным облегчением убедился: ничего еще не началось. А в двадцать один тридцать Настасья вскрикнула и завыла. Когда прибыла медбригада, уже отошли воды.

Роды – мучение для обоих. Вернее, даже для троих, если считать ребенка. Не знаю, нужно ли его считать, – все равно ведь он потом ни за что не вспомнит, как страдал, появляясь на свет. Но и двух человек вполне достаточно.

Я не остался дожидаться в приемном покое, хотя мог бы. Не видел в том смысла. Чего я всегда терпеть не мог, так это показного участия. Оно ничем не лучше показного героизма – в обоих случаях пользы ни малейшей. Нервничать, бросаться на стены и бегать по потолку я мог и дома. И я поехал домой.

Понятное дело – чтобы метаться из угла в угол и надоедать персоналу госпиталя телефонными звонками.

Я изводил справочную и извелся сам. Одно дело понимать умом, что давно миновали времена тотального невежества и разгильдяйства, что мало не покажется тому акушеру, который допустит оплошность, что Экипаж не церемонится с нерадивыми, что современные методы родовспоможения надежны и безопасны, и совсем другое – помнить той, старой памятью: Лизанька родила мне троих, и двое из них умерли. Сын прожил всего лишь месяц. И ведь бывают, еще как бывают всевозможные случайности при родах! Еще и сейчас от них порой умирают! Легче мне станет оттого, что кто-то, попав под следствие, докажет: ничего нельзя было сделать? А если не докажет – легче?!

И не радовала меня теперь запись в паспорте семьи: «Разрешенное количество детей: без ограничения». Захотим ли мы еще предпринять новую попытку, если… Нет, не надо этого «если». Прочь! Отринуть. Изобрести насос для оптимизма и накачать себя до звона.

Ага. И уж заодно не думать о белой обезьяне.

– Лизанька, – бормотал я, медленно сходя с ума. – Настенька…

Случались в моей жизни ночи и похуже этой, но то было давно и прочно подернулось дымкой спасительного свойства человеческой психики – забывчивости. Что прошло, то будет мило, справедливо утверждал Пушкин. Но что еще не прошло, то порой хуже испанского сапога. К рассвету я дошел до ручки. На стены бросаться не стал, но на что-нибудь одушевленное – бросился бы и порвал. Хорошо, что меня не потянуло бродить по улицам.