Путешествие в Закудыкино Стамм Аякко

XXXVII. Иди и больше не греши

Иуда стоял на пыльной обочине той самой дороги, по которой около трёх лет назад отправился в долгий путь, коренным образом изменивший всю его жизнь. Он смотрел на то, чем теперь стал его виноградник, и крупная, солёная как морская капля слеза стекала по щеке, покрытой загрубевшей от ветра и пота пылевой коркой, оставляя свежий след, прокладывая в ней борозду, похожую на рубец. Отсюда, очарованный и воодушевлённый он ушёл вслед за воплощающейся мечтой, ломая и топча спелую лозу. Сюда же и вернулся разочарованный. Время безжалостно порушило, уничтожило результат трудов, усилий и заботы нескольких поколений, подведя черту под целой эпохой, в которой жили, дышали, любили и умирали люди, давая жизнь, дыхание и любовь новым поколениям. И для них, для этих новых поколений виноградник также стал приложением трудов, усилий и забот. Эта преемственность существовала долго, очень долго, казалось, всегда. Мнилось, что навеки. Но остановилась, преломилась на нём, на Иуде, поставившим жирную точку смерти вслед за многоточием вереницы жизней своих предков, одним стремительным порывом перечеркнув всё то, ради чего они жили, трудились и умирали.

Его дом, построенный натруженными руками прадеда, теперь являл собой зрелище весьма удручающее. Дом, в котором сделали свой первый и последний вздохи его дед и отец, в котором родился он сам. Мёртвые бездушные стены, утратившие тепло человеческих рук и сердец, забывшие согревающий и объединяющий жар горящего семейного очага, тупо и бессмысленно взирали пустыми и тёмными глазницами окон на того, кто променял их тихий покой на вольный ветер дорог. Кто в угоду свободно блуждающему, манящему духу странствий отказался от запаха родного, домашнего уюта, ворвавшегося в лёгкие с первым в жизни глотком воздуха. Кто променял священную патриархальность традиций на призрачный силуэт мечты, мерцающий в оковах обыденности. А ведь только недавно, всего какие-нибудь три года назад Иуда с вожделенным упоением представлял себе тот час, когда он, слабея от трепетной лихорадки, введёт под этот кров свою единственную Рахиль. Введёт ни на час, ни похоти ради, но для долгой-предолгой жизни с той, которая, разделив с ним кров и соединив судьбу, даст, быть может, Израилю нового Давида – звёздного потомка их древнего рода, Царя Иудейского, обетованного Мессию.

Что же теперь? Неужели этого никогда уже не случится? Неужто всё блеф, всё, о чём он так сладко мечтал, что составляло предмет и смысл его жизни, что когда-то дало ему ещё крохотному младенцу, не знавшему света и мудрости мира, силы вообще родиться? И вот теперь внезапное, нежданное осознание утраты, соделанной его же собственными руками и оттого ещё более страшной, лишает его даже силы умереть. Или готовность, решимость свести счёты с жизнью попускается только лишившимся чего-то большего, чего-то несоизмеримо более великого? А его слабость и нерешительность на самом деле не есть слабость вовсе, но сила и способность всё поправить, вернуть, восстановить? Или ничего, в сущности, он ещё не потерял, а только готовится, каким-то всемогущим роком закаляется для потерь иных, значимых не только для какого-то отдельно взятого Иуды, но для всей Иудеи, всего Израиля, а может и Мира?

Так или иначе, а глаза боятся – руки делают. Как-то самопроизвольно, не замечая даже своих движений, влекомый древним, усвоенным ещё с материнским молоком инстинктом, он принялся за восстановление своего разорённого людьми и временем жилища. Руки сами откопали в груде хлама и мусора инструменты, приобретённые ещё дедом. Острый цепкий глаз и природная хозяйская смекалка, обретённая ещё в детстве, безошибочно определяли места и способы приложения усилий. А мастеровитость и терпение, генетически унаследованные от предков и подкреплённые воспитанием, неизменно помогали усилиям превращаться в результаты. Уже к вечеру, когда последний сор покинул старательно и любовно облагороженное помещение, давешние развалины, пригодные для ночлега разве что диким псам, превратились в довольно сносное и не лишённое известного уюта обиталище человека, знающего и имеющего вкус к жизни.

Иуда оглядел пристально свой новый старый дом. Крылышки, поломанные и помятые утром, снова выросли за спиной, слегка расправившись и шелестя молоденькими свежими пёрышками. Теперь он уже был доволен собой. Ещё немного времени, немного усилий – и он снова может думать и даже планировать ввести сюда свою Рахиль, которая с присущей ей природной заботой и теплотой сумеет довести до совершенства их уютное семейное гнёздышко. А пока, прежде чем лечь отдыхать после долгого пути и трудоёмкого дня, ему надо ещё осмотреть виноградник и определить, с чего завтра начать его восстановление. Иуда уже не сомневался в том, что лозу можно вернуть к жизни, что она, ухоженная заботливыми руками и удобренная всепобеждающей любовью, способна ещё в этом году дать урожай, покрывающий все последствия разора.

Он вышел к винограднику. Обжигающее палестинское солнце уже окунулось с головой в солёные как горячие человеческие слёзы воды языческого Средиземного моря, чтобы поутру вынырнуть из святой влаги Иордана обновлённым и освящённым ею, начав очередной суточный круг обновления и освящения природы. Но это утром. А пока на чёрном как бездна небе властвовала пышногрудая луна – хозяйка и покровительница ночи, традиционно полнотелая и округлая в начале этого весеннего месяца. Полнолуние с его таинственным холодным сиянием издревле несло в себе мистический оттенок, некий апогей буйства всех злых сил, как бы рубеж, за которым следуют значимые события, определяющие, а иногда даже меняющие ход истории. Иуда не любил полнолуний, ничего хорошего не ожидая от них. Но теперь, невольно отдавшись притягательному влиянию ночной владычицы, чувствовал, что это мягкое серебряное свечение влечёт за собой нечто поистине грандиозное, чего никогда ещё не было, чья разрушительная сила по мощи уступает лишь могуществу следующей за ней силы – созидающей. И на этот раз именно ему, Иуде, предстоит принять в грядущем непосредственное участие.

– Эй, красавчик! Не желаешь отдохнуть?

Иуда вздрогнул от неожиданности. Залюбовавшись луной, он потерял ощущение времени и пространства, ему мнилось, что он один, что нет на земле ни людей, ни городов, ни стран, ни самой земли – только он и луна во всей вселенной. Что именно они, Луна и Иуда составляют собой, вмещают в себя всё мироздание. Внезапно раздавшийся откуда-то извне вселенной оклик вернул его на землю, в бытие, в реальность. Оглянувшись, он увидел на дороге запряжённую статным вороным жеребцом повозку, разукрашенную множеством фонариков, цветных ленточек и бумажных цветков. На повозке в ярком лунном сиянии восседала молодая черноволосая красавица. Её вызывающий наряд, все эти финтифлюшечки, украшающие колесницу, а в особенности лукавый обольстительный взгляд больших чёрных как сама ночь глаз недвусмысленно намекал на её профессию и на характер предлагаемых ею услуг.

– Что? – проговорили уста, не сочетаясь ни с движением мысли, ни с позывом плоти.

– Да ничто. Пустячок для такого красавчика. Часик – десять тетрадрахм,[81] ночка – тридцать.

Всю ночь Иуда находился во власти торжества бушующей похоти. Будто потухший вулкан, миллионы лет дремавший, но внезапно проснувшийся, извергал он из самых глубоких и тёмных недр своей животной стихии бескрайние потоки скрытой энергии, буйства и огнедышащей страсти. Поначалу трепетный и дрожащий, словно юноша, познающий первый опыт обладания женщиной, он мурлыкал как котёнок, стонал и кряхтел, пуская слюни и закатывая глаза от щемящей неги блаженства. Но постепенно, когда первый, мягкий налёт новизны отошёл в прошлое, в историю, сметаемый, как ураганом, неистовством трущихся друг о друга тел, им начала овладевать обида, затем раздражение и, наконец, злость на самого себя. Разве так он представлял себе любовь? Разве этого хотел? Разве об этом мечтал долгие годы от самой юности? И этот ли шабаш плоти угадывался его чутким воображением, когда он с упоением и неискушённой непосредственностью слушал рассказы деда о любви Иакова и Рахили? И, в конце концов, разве для этого он только что так любовно восстанавливал свой дом, подготавливая его к вхождению Ревекки? И вот она вошла и входом своим осквернила все его искренние потуги и надежды на возможное возрождение, на грядущее воскресение. Да ещё за это поругание и попрание воскресения он сам, Иуда, собственными руками заплатит тридцать серебряников. Ой, как жалко!!! Вернутся ли они потом? И какой ценой придётся оплатить их возвращение?

Иуда как лев на добычу набросился на молодое обольстительное тело, желая на нём одном выместить злобу, раздражение и обиду. Всю ночь он терзал податливую горячую плоть, являя несказанную изобретательность закоренелого маньяка, упиваясь властью обладания хищником жертвой. Но чем больше он ярился, чем грубее и разнузданнее бушевала его похоть, тем послушнее, покорнее, а главное, сопричастнее состоянию счастья казалась жертва. Он рычал – она стонала, он кусал – она рыдала от наслаждения, он буквально рвал её на части, овладевая каждой в отдельности как общим целым – она таяла и теряла сознание, задыхаясь от блаженства. В конце концов, обессиленный Иуда повалился на ложе и замер в исступлении.

Вся тайна и загадка Любви заключается в одном очень важном парадоксе, который люди никак не могут понять и разрешить. Всё дело в том, что Любовь – это ПОТРЕБНОСТЬ ОТДАВАТЬ. Именно ПОТРЕБНОСТЬ, а не желание. И именно ОТДАВАТЬ, а не иметь. Вот как такое может быть без Любви? В чудесном сочетании несочетаемого и живёт Любовь.

– Ну, ну, красавчик, чур, не исчезать, – услышал он рядом спокойный бесстрастный голос. – Ночка прошла. Солнце уж встаёт. Расплатись сначала, а потом и дрыхни себе.

Иуда в бешенстве швырнул в блудницу кошель, ещё с вечера наполненный монетами из жертвенной кружки, и сдавленно зарычал в бессильной злобе.

– Красавчик … пока-пока, – промяукала черноволосая бестия и, подобрав кошелёк, выскользнула из дома.

Подойдя к колеснице, она потрепала застоявшегося вороного мерина за густую жёсткую гриву, легко, будто не было этой бешеной ночи, вскочила в повозку и умчалась в кровавое зарево рассвета.

– От себя не уйдёшь. Нечего тут огород садить. Делом надо заниматься. Делом, – последнее, что услышали старые стены дома перед тем, как она скрылась за горизонтом.

А Иуда не слышал этих слов. Он неистово крушил, громил и расшвыривал всё то, что ещё вчера с такой любовью восстанавливал. Через час он уже брёл по пыльной дороге прочь от виноградника, а вечером следующего дня вернулся к Учителю.

Они собрались возле своего Равви. Все Двенадцать. Над пламенем костра висел котелок, в котором томилась, созревая, их нехитрая снедь, а ученики всё рассказывали и рассказывали, нетерпеливо перебивая друг друга, о своих похождениях и подвигах, о немалых чудесах, сотворённых ими Его Именем. Рассказывали скорее друг другу, потому что Учитель, казалось, и без того всё знал. Хвастались, что-то привирая, как водится промеж баями, что-то упуская из повествования, о чём предпочитали умолчать. А Он улыбался, слушал, умиляясь и радуясь не столько словам, разлетающимся окрест во все стороны от их импровизированной стоянки, сколько заразительному состоянию счастья, которым они горели и светились ярче, чем полыхало пламя под котелком. Он и Сам выглядел счастливым, что проявлялось не часто за налётом лёгкой грусти, неизменно пребывающей на Его челе. Счастливым от горения в них веры, крепнущей день ото дня от совершённых ими деяний, которые в свою очередь сами есть показатель веры. Как-то Он спросил их: «За кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?» Они сказали: «Одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков». Он говорит им: «А вы за кого почитаете Меня?» И Пётр ответил за всех, не опережая или перебивая остальных, но объединяя в себе их голоса: «Ты – Христос, Сын Бога Живаго».[82] Ныне вера их воплотилась в реальные дела, ею же порождённые и невозможные без неё.

Иуда тоже рассказывал, не отставая от других, не теряясь в тылу их подвигов. Правда, поначалу он вёл себя как-то отстранённо, даже смущённо, будто что-то из совершённого им тяготило его, делало не равным остальным, а выводило за круг Двенадцати. Но вскоре, увлечённый и воодушевлённый их рассказами, он как бы воспрял, развернул в полной мере стыдливо сложенные за спиной крылышки, и его повествование полилось, постепенно набирая силу, как чистая горная речка. Под конец общей беседы он выглядел даже более счастливым, нежели остальные, что было отнесено одиннадцатью на счёт его особой впечатлительности.

Одним из критериев человеческой самодостаточности является способность пребывать в состоянии преисполненности счастьем. Это состояние не умаляется, когда делишься им с другими. Оно не пополняется при получении извне. Будучи подобным Богу и являясь одной из черт Его образа и подобия, оно безгранично. Только тот счастлив по-настоящему, кто без сожаления делится своим счастьем со всеми и легко, как дышит, подключается к счастью других. Но оно хрупкое как облако, как видение. Его так легко потерять. Поэтому лучше умереть, не достигнув предела счастья, чем пережить его.

И только Учитель знал причину смущения Иуды, равно как и его свечения, знал, что тот утаил, о чём не упомянул в своём рассказе. Равви, наблюдая за его восторженным горением, улыбался сквозь пелену грусти, словно говоря, как некогда Марии из Магдалы: «И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».[83] И Иуда пошёл. Спать. Счастливый, воодушевлённый, успокоенный. Им всем надлежало отдохнуть. Всем Двенадцати. Им предстояло пережить великую радость и великое горе, высокий взлёт и тяжкое падение, часы триумфа и дни краха. Краха надежд, чаяний, веры. Всё на всех. Но только одиннадцати из них предстояло пережить Воскресение.

XXXVIII. Пережить воскресенье. Анафема

В первую седмицу[84] Великого поста «православное христианство» построссийской территории тяжко и болезненно отходило от заговейного[85] разгуляйства масленицы. Оно воздерживалось, подкрепляя утомлённую излишествами плоть бутербродиками с красненькой икоркой, любовно положенной икринка к икринке поверх толстого, от души намазанного слоя очень сливочного маслица. Да обжигаясь дымными, с пылу с жару постными щами на парной, без единого намёка на жировую прослойку телятинке (а как же, щи-то постные!). Да ещё непременно утешая разгорячённую плоть и отяжелевшую душу двумя-тремя шкаликами колюче-ледяной водочки со слезой. Вот ведь праздник духа, торжествующего над гегемонией плоти. Русский человек издревле славился умением и гулять, и говеть[86], веселиться и поститься, грешить неуёмно и безрассудно, что называется от души и каяться навзрыд, до выворота наизнанку всё той же искалеченной души. Не разучился и теперешний – россиянин – пронеся сквозь серпасто-молоткастый ослиный рай вкус к гульбе, широкой и беспощадной как русский бунт, и страсть к покаянию, согласно прейскуранту сребролюбивого батюшки – благодушного и услужливого, как русский кабак. Благо хоть отбавляй в Москвах этих нынешних мельхиоровых подносов, одинаково пригодных как для разноса водочки до упаду и молочных кабанчиков до зарезу, так и для сбора пожертвований церковных.

Возрождается Москва. Она теперь не та что в сорок четвёртом, когда юная и восприимчивая душа послушника рвалась в неё. Нынче куда ни глянь, везде яркими красками, как на живописном полотне, расцветает жизнь православная: восстанавливаются порушенные и поруганные здания храмов, из небытия возвращаются отобранные когда-то святыни и ценности, строятся и создаются новые, невиданные по красоте и архитектурному замыслу обители. Батюшки уже не стесняются, как прежде, на улицах города своих чёрных одеяний и сверкающих золотом на солнце наперсных крестов. А прихожане, вчера ещё бывшие ухожанами, выстаивают длиннющие очереди, чтобы попасть внутрь храма и своими глазками узреть, как самый главный архиерей челомкается с самым главным чинушей россиянским, да за ручку его державную, дрожжамши, держится по случаю Великого Христова Воскресения. Опять же наперсное золото на огромных кованых цепях на пузах новых русских прихожан неимоверно роднит первых со вторыми, а вторых с первыми. А в каких автомобилях разъезжают теперь главные слуги и Бога, и мамоны? Ни дать, ни взять, аки главные слуги народа. А какие одежды скрываются под атласными чёрными сутанами? Не то, что серенький пиджачишко, в котором основатель и первый иерарх нынешней московской церкви митрополит Сергий Старгородский пришёл на поклон к своему новому владыке и вождю народов. Тот заметил, не оставил без внимания мирское платье митрополита и, пыхтя трубкой в рыжие усы, сказал с усмешкой: «Значит, меня больше боишься, чем Его». Да. Нынче не так.

Не такой, совсем не такой Москва была и до семнадцатого. Тогда величалась она златоглавою, и не только по обилию церквей и церквушек, блистающих на солнышке золотом куполов, но и по своему значению, символично сравнимому лишь с самым ценным на земле металлом. Ибо Москва – есть христианская столица мира, третий Рим, хранящий в себе благодать и помазание Божие, златая глава земной православной юдоли. И хоть краски золотой нынешние строители и реставраторы не жалеют, – слепят светом купола московские на солнце – только злата в том сиянии ни на грош. И церквей-то с церквушками много, как встарь, а Храмов Божьих, в коих Дух Святый живёт и тайнодействует, нет, будто и не было вовсе. И хоть священников вдосталь, а батюшек добрых, ревностных да любящих – наперечёт. Хоть архиереев на целое митрополитбюро набралось, а верующих в Бога среди них давно уж днём с огнём не сыскать.

Пережить бы воскресенье. Ранним утром этого праздничного дня болящий Старый митрополит открыл усталые глаза, разбуженный призывным звоном набатного колокола, созывающего насельников Свято-Троицкого монастыря на особое, ни с чем не сравнимое по значимости богослужение. Всю первую, самую строгую седмицу Великого поста душа ждёт праздника, венчающего собой недельное воздержание. Исстари повелось этим воскресным днём отмечать Торжество Православия[87] в память о том, когда молодая ещё Церковь Христова, пережив страшные гонения первых веков и, преодолев, победив внутри плоти своей ереси, – эту дикую сорную траву – восторжествовала над миром. Тогда, в те далёкие годы был утверждён чин Торжества Православия[88], обличающий терние ложных учений, разъедающих живое тело Церкви. Чин этот и по сей день пополняется перечнем новых ересей, возникающих время от времени в лукавом человеческом мудрствовании. И каждый год вплоть до настоящего времени, в первое воскресенье Великого поста всё православное человечество в полноте своей, как едиными устами каждой такой лжи от начала и до самого сегодня бывшей, возглашает, клеймя позором и проклятием: Анафема.

Под звон набатного колокола Старый митрополит возвращался к реальности бытия, оставляя засыпающего Иуду где-то далеко, в другой, сновиденческой реальности, давно ставшей параллельной, как бы настоящей, взаправдашней жизнью Владыки. Какая из реальностей была реальнее, ему не представлялось нужным уяснять, ведь уже много лет он с одинаковой ясностью переживал и то, иудино Я, и своё собственное. А в последнее время к этим двум стала добавляться третья реальность, созданная воображением и продиктованная немолчной, не знающей успокоения совестью. Отчего это происходит? Может, отчасти, от того, что та Москва, которую он узнал, которую увидел собственными глазами, в которую вошёл, как мечтал от юности, вовсе не походила на Москву, бережно и с любовью переданною ему Митрополитом Виталием, тогда ещё иеромонахом Виталием. Да и вошёл-то он в неё не как мечталось – не победителем, не освободителем, не восстановителем, а как тать тёмной ночью. А и правда, кем он вошёл?

Он нисколько не испугался и даже не удивился, когда в его келье неслышно возник седой старик с длинным, в человеческий рост посохом в деснице и в старой поношенной скуфье на голове. Он должен был придти, умирающий митрополит знал это и ждал. Пришедший пересёк по диагонали помещение и, подойдя к ложу, присел на краешке.

– Ну и что? – молвили старческие уста. – Ты добился того, чего хотел, к чему стремился? И что теперь? Что ты чувствуешь? Радость ли победы? Удовлетворение от свершения? Или горечь утраты? Не надо, не отвечай, ответ твой я знаю даже лучше чем ты сам. Но не бойся, я не сужу тебя. Не судить пришёл я, но простить. За себя простить. За себя одного. Но если бы ты только от меня отступился, оно ладно, стал бы я волноваться такой мелочью. Ты не меня предал – ты Его предал. И ты это знаешь, теперь знаешь точно. Ему теперь тебя и судить. А передо мной ты чист – так Ему и скажу за тебя. О, сколько Его предавали! И близкие, и званые, и избранные – все в меру свою. Не предавали только враги. Они Его просто ненавидят. И боятся. И трепещут. Поэтому они не способны на предательство. Даже на предательство не способны. Хотели бы, да не могут, оттого и выискивают среди избранных способных, чтобы побольнее. Ты мыслил себя объединителем Русской Церкви, исполнителем Указа Патриарха Тихона? Безумец, как же ты ошибся, как ловко тебя провели на мякине. Русская Церковь действительно была расколота и действительно на три части – Церковь в изгнании, в катакомбах и в отечестве. Это действительно триединый, цельный организм, каждый осколок которого – лишь составляющая целого. Но это только часть правды, а часть – не есть вся правда. Русская Церковь в отечестве приняла на себя весь основной удар врага, принеся себя в искупительную жертву за грех цареотступничества. Часть, не предававшая Христа и Помазанника Его, пожертвовала собой ради спасения целого, предавшего. Как и тогда, на Голгофе, невинный кровью своей жертвенной искупает и очищает виновного. И жертва эта принята Господом. Свидетельством тому – сонм Новомучеников и Исповедников российских, прославленных земной, убережённой Церковью и предстоящих ныне пред Престолом Божьим в лоне Церкви Небесной. Не Сергий Старгородский, а они, эти истинные угодники Божии спасли своими жизнями, своим непоколебимым стоянием в вере Русскую Православную Церковь. Неужели ты и впрямь думаешь, что сделкой с сатаной и его слугами можно спасти Церковь Христову, которую по непреложному обетованию Господа «не одолеют врата адовы»? Неужели ты предполагаешь, что сделкой с предателями Христа возможно объединить Русскую Церковь? Где же вера твоя? Где тот чистый и горящий отрок, не усомнившийся выйти с Евангелием в руках и молитвой в сердце на пыльную улицу Ладомирова пред лице надвигающейся богоборческой гидры? Того я помню спиной своей, крепко вцепившегося ручонками, как в ангела, присланного Богом во спасение его. Не узнаю его в тебе. Сейчас, через несколько минут ты услышишь грозный приговор, произносимый всеми Русскими Православными людьми во всех частях света, как едиными устами. Переживёшь ли ты его? И сможешь ли пережить это воскресенье? Христос тебе судья, а я ухожу, оставляя тебе своё прощение. За себя.

Старик встал на ноги и так же бесшумно, как и подошёл, стал удаляться от ложа.

– Подожди, Владыко, – собрав все силы в лёгких, заорал надорванным шёпотом умирающий.

Старец остановился и оглянулся.

– Кто ты теперь? – произнесли с трудом шевелящиеся уста.

– Прохожий, – ответил старик и растворился в воздухе.

Глаза Старого митрополита закрылись сами собой, но дыхание, пока ровное и чистое, утверждало основательно, что жизнь ещё теплится в душе. Мыслительные клеточки почему-то тут же отыскали в кладовых памяти давнишний эпизод его жизни. Прошлой жизни. В которой он ещё не был митрополитом, а навязчивый иудин сон не стал ещё его постоянным попутчиком, связавшим сознание прочной цепью единства с самым странным и, в то же время, самым «человечным» человеческим существом, узнаваемым в той или иной степени в каждом, от ветхого Адама до автора этих строк.

Он увидел себя в просторной резиденции московского первосвященника, которого посещал ещё будучи Архиепископом Троицко-Сиракузским. Посещал, естественно, тайно. Алексий Второй Ридигер, будучи на тот год первосвященником московским, обсуждал с ним вопросы объединения и причины, препятствующие этому. Медленно угасающее сознание воспроизвело, как в кинематографе, этот разговор.

– Много ли препятствий, мешающих нам? – Ридигер говорил тихо и величаво, слегка картавя. – Насколько я понимаю, серьёзное препятствие только одно, и Вам, Ваше Преосвященство, надлежит устранить его. Митрополиты меняются, Церковь остаётся. Будет лучше, чтобы пострадал один человек для блага всей Церкви.

Так он сказал, потому что был на тот год первосвященником.

– Что вы дадите мне? – громом прозвучал в ушах умирающего его собственный голос.

Ридигер не успел ответить. Плёнка оборвалась, как в дешёвой кинопередвижке. Настал час «Х», всегда внезапный, неожиданный.

Последнее что услышал Старый митрополит, был перекрывающий всё и вся стройный, слаженный хор тысячи тысяч голосов ото всех уголков земли, провозглашающий как приговор, как проклятие, будто выжигающий клеймо на бессмертной душе:

Утверждающим антихристианскую ересь сергианскую; учащим, что, якобы, союзом с врагами Христа спасается Церковь Христова, и подвиг мученичества и исповедничества отвергающим, и на иудином основании лжецерковь устрояющим, и ради этого дозволяющим нарушать и искажать учение, каноны и нравственные законы христианские; заповедующим христианам поклоняться богоборческой власти, будто бы Богом данной, и служить ей не за страх, а за совесть, благословляя все ея беззакония; оправдывающим гонения на Истинную Церковь Христову от богоборцев, думая тем самым служить Богу, – как совершали на деле продолжатели ереси обновленческой митрополит Сергий (Страгородский) и все его последователи:

АНАФЕМА! АНАФЕМА! АНАФЕМА![89]

XXXIX. Что вы дадите мне?

Иуде снился сон. Сон полный яви, жизни и абсолютной реальности всего происходящего в нём. Он видел яму – огромную, глубокую, чёрную зияющую пустоту, на дне которой угадывалось какое-то невидимое, загадочное и оттого пугающее шевеление. Оно проявлялось в звуках – шорохах, шуршании, чавкании и булькании, в скрипах и лязгах – в тех самых звуках, которые всегда обостряют и напрягают слух, и приводят сознание в состояние настороженности, смешанной с брезгливостью. Размеры этой ямы были колоссальны. Как море, когда, стоя на краю его отвесного берега пристально всматриваешься вдаль, изо всех сил напрягая зрение, и тщетно пытаясь в расплывчатой, скорее угадываемой, нежели видимой линии узреть противоположный берег. И эта безбрежность ещё более пугала и подавляла.

Отчего человек так страшится необъятности? Это беспокойство и даже ужас от ощущения собственной ничтожности, неспособности не только противостоять, но и просто невозможности определить, или хотя бы обозначить своё хоть сколько-нибудь реальное существование относительно неё. Но всякой ли беспредельности следует страшиться? В ином случае, касаясь даже краешком сознания необъятной Истины, не чувствуем ли мы себя покойными, защищёнными и любовно оберегаемыми? Отторгает и пугает лишь искусственная, насквозь лживая и фальшивая претензия на Истину.

Иуда стоял на краю и всматривался в чёрную бездну. Ему хотелось отойти, отбежать подальше от исходящей из ямы угрозы. Его сознание, его тонкая душа стремились неудержимо прочь, чтобы хоть как-то защититься, оборониться. Но ноги, казалось, прочно вросшие в твердь, не могли сделать ни шагу. Он чувствовал, ощущал всем телом, каждой его клеточкой, как холодный липкий страх, поднимаясь из глубины, обтекает, окружает его со всех сторон, обволакивает лёгкими как крылышки мотылька, но прочными, как броня пеленами, образуя мёртвый кокон, внутри которого находится его ещё живая, трепещущая и такая беззащитная душа. Вдруг в десятке метров от себя он увидел Учителя, также стоящего на краю пропасти. От близости Спасителя (это имя как-то само, без каких-либо усилий всплыло в Иудином сознании) душа его воспряла надеждой, отчего кокон рассыпался в прах, липкий страх улетучился, будто его и не было вовсе. Он сделал, было, импульсивное движение в сторону Равви, но вросшие в земную твердь ноги оставили его на том же месте. Он удвоил усилие, затем утроил его, но земное притяжение не отпускало.

Как часто душа и тело вступают в непримиримое противоречие друг с другом! Почему это происходит? Отчего две части одного целого вдруг становятся разнонаправленными, отстранёнными друг от друга и абсолютно одинокими, оставаясь в то же время неразрывно связанными? Так случается всегда, когда причина и следствие меняются местами, когда призванный быть ведомым, отдаваясь во власть некоей третьей чужеродной силе, вдруг дерзает увлечь за собой ведущего, оставаясь по природе своей тем же слепцом, не могущим управить даже себя самого. Тогда всё становится с ног на голову, притягивая множество неописуемых бед…

Тут край пропасти под Иудой обрушился – и он провалился вниз.

Яма оказалась не столь уж глубокой, но не менее гадкой и страшной, чем казалось вначале, снаружи. Она была по колено заполнена какой-то чёрной вонючей липкой жижей – не то болотной грязью, не то человеческими испражнениями. Настолько чёрной, что, казалось, впитывала, всасывала, поглощала весь свет до самой капельки. Оттого-то в яме царила темень, как в колодце, казавшаяся ещё более непроглядной после яркого света снаружи. Жижа непрерывно булькала и хлюпала, будто кипящая смола. Со дна поднимались крупные пузыри, которые, лопаясь на поверхности, испускали зловонный противный газ. Было странно и страшно от этой булькающей вонючей темноты, в то время как над самой головой, на поверхности ярко светило огромное, в полнеба солнце.

Очень скоро глаза Иуды привыкли к темноте и стали различать шевелящиеся фигуры вокруг. Это были люди. Разные – молодые и старые, мужчины и женщины, взрослые и дети, богатые и бедные. Они кучковались в небольшие или не очень большие группы. Ели, пили, справляли естественные и не очень естественные надобности, суетились вокруг небогатых, но для них весьма ценных пожитков, чинили одежду и обувь, плакали, веселились, пели песни, отпевали своих мертвецов. Даже казалось, любили. Хотя, как они могли любить? Скорее просто сходились и расходились, сходились снова, совокуплялись для продолжения жизни или просто так из желания пожить, как мнилось им, полнее, насыщеннее. Одним словом, они пребывали в самом привычном природном состоянии. Люди будто вовсе не замечали плотно обступающую их со всех сторон темень и согласную с ней чёрную жижу, свыклись с их присутствием, как-то даже сроднились, не представляя без них ни окружающего мира, ни себя в мире, ни мира в себе, ни самой жизни. Иуде захотелось крикнуть им: «Что вы делаете? Остановитесь! Как вы живёте? Так нельзя! Посмотрите наверх, на свет! Там свобода, и мир, и солнце!» Но они не слышали его. Он и сам не узнавал собственного голоса, такого неестественно чужого, сливающегося с общим чавканьем и бульканьем.

Иуда поднял глаза на то место, где стоял Учитель, ища у Него помощи и поддержки. Он даже сделал несколько шагов к крутому отвесному склону, в надежде, вскарабкавшись по нему, вылезти наверх и спастись. «Равви, Равви, что Ты можешь дать мне, дай!» – крикнул Иуда сквозь темноту в свет. Тут ноги скользнули по дну ямы, он потерял равновесие и упал, с головой погрузившись в жижу. Когда он снова поднялся, то увидел, что всё общество пришло в движение. Люди так же как только что он пробирались к склону, а кое-кто уже даже взбирался по нему наверх, таща за собой огромные мешки и узлы с пожитками. Они кричали, кричали во все лёгкие, протягивая руки кверху: «Равви, Равви, что Ты можешь дать нам, дай!». Тяжёлая и неудобная ноша отягощала собой, мешала осуществлению и без того трудного намерения, делая его просто невозможным, неисполнимым. Но люди не отпускали поклажу, не желая расставаться с нажитым, отчего срывались, катились вниз, увлекая за собой друг друга, раздражаясь, ругаясь, сквернословя. Двое юношей, пытаясь взобраться по скользкой отвесной стене, тащили за собой даже тело умершего отца, завёрнутое в погребальные пелены. Они не успели, видимо, похоронить его внизу, в яме и теперь тянули зачем-то кверху, к новой жизни. Что ни говори, а старые привычки, устои, пристрастия прочно держат человека, тянут его за собой вниз, сковывают, цементируют свободу движений, обрекая на неудачу любые, даже самые светлые начинания.

– Стойте! Остановитесь! Куда вы лезете как ненормальные?! – услышал Иуда недалеко от себя знакомый голос.

Он оглянулся на крик и узнал среди толпы фарисея Бен-Акибу. Тот, взобравшись на какое-то возвышение, орал что есть мочи, пытаясь остановить людей. Голос его сильный и хриплый перекрывал всю ту фантасмагорию звуков, которая царила теперь на дне зловонной ямы.

– Остановитесь! Он ничего не может дать вам! Всё что вам нужно, есть здесь, и есть в избытке! Всё что там, сверху – блеф, фантазия и ложь! Он бесноватый и творит дела Свои силою бесовскою! Он Вельзевул! Он погубит всех нас!

Часть толпы остановилась, замерла в нерешительности, соображая, что делать, как поступать дальше. Другая же часть продолжала упрямо карабкаться вверх, срываясь, скатываясь на дно, и снова предпринимая неимоверные усилия подняться, не отбрасывая, впрочем, изрядно мешающую и тормозящую движение поклажу.

Вдруг над чёрной бездной зазвучал голос Учителя спокойный, уравновешенный, даже тихий, но отчётливо и ясно слышимый на всём пространстве, будто каждая молекула воздуха вибрировала с одинаковой силой, независимо от удалённости источника звука: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня, и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня».[90]

Все подняли глаза на Говорившего. На самом краю пропасти в ярком свете солнца стоял недвижно Учитель и смотрел вниз полными грусти и слёз глазами. В руках Он держал огромный, сверкающий ослепительными бликами, обоюдоострый меч.

Иуда проснулся. Холодный пот крупными каплями покрывал его лицо, промокшая насквозь одежда прилипла к телу, руки дрожали, а изо рта вместе с частым тяжёлым дыханием вырывался густой низкий хрип.

Солнце давно уже поднялось над горизонтом, ласково согревая лёгкими весенними лучиками продрогшую в ночном кошмаре землю. Птицы небесные, резвясь и кружа в лазоревой выси, затеяли утренний переливчатый гомон, разбрасывая словно брызги росы по просторам Палестины услаждающие слух звуки. Небольшая бродячая община давно пришла в движение, складывая скудные пожитки, собирая лёгкий завтрак, состоящий из хлеба и нескольких вяленых рыбёшек, чтобы подкрепиться перед длинной утомительной дорогой под палящим солнцем. Все собрались возле Учителя, Который, благословив трапезу, возлёг подле импровизированного стола, приглашая остальных насытить силой телесной немощную плоть и укрепить дух спасительной беседой. Присоединился к остальным и Иуда, особенно нуждающийся в подкреплении после взбудоражившего душу сновидения.

Учитель подождал немного времени, пока они утолят голод, отвлекающий, мешающий вмещать слово, и как всегда тихо, но твёрдо заговорил.

– Восстанет народ на народ, и царство на царство; будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба.[91]

«Что Он говорит?» – думал про себя Иуда, несколько удивлённый услышанным. А в сознании неотвратимо всплывали картины сна, ужасные, страшные, до дрожи реальные, такие, что руки, ноги, платье Иуды, казалось, были заляпаны чёрной, медленно стекающей густым потоком на землю зловонной жижей.

– Прежде же всего того возложат на вас руки и будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Моё. Преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят, и будете ненавидимы всеми за имя Моё, но и волос с головы вашей не пропадет – терпением вашим спасайте души ваши.

«Что же это Он? Разве этого мы ждали от Него? Разве такого Мессию чаял столько веков народ Израиля?» – Иуда слушал, не в силах оторвать внимание ни от единого слова, ни даже от малозначительной интонации голоса Равви. А душа содрогалась, наливаясь с каждым новым словом очередной тяжёлой каплей чёрного зловонного негодования. И было странно, до отчаянного крика поразительно, что остальные ученики, кажется, вовсе не разделяют с Иудой его сомнений, его неприятия этого слова Учителя, настолько внимательно, настолько увлечённо и даже с каким-то неподдельным интересом они слушали Его.

– Когда же увидите Иерусалим, окружённый войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его. Великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей: и падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников.

«Нет! Не может быть! Этого просто не может быть! А как же надежды, мечты, бессонные ночи, проведённые в фантазиях о свободной и великой родине, очищенной от римского господства, от мерзкой языческой скверны? Неужели все они тщетны, неужели всё блеф, миф, обман?! Какой же Он Царь Иудейский?! И какой царь может вот так говорить о своём народе, о своей земле, о священном граде Иерусалиме?! И почему никто, никто кроме меня этого не замечает?!»

– И будут знамения в солнце, и луне, и звёздах, а на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится; люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою великою. Истинно говорю вам: не прейдёт род сей, как всё это будет; небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут.

«Кем Он себя возомнил?! Пророком? Нет, более чем пророком, ни один пророк не говорил так. Безумный. Он просто сумасшедший. Бедный, бедный Учитель… Хотя, почему? Разве Он бедный? Нет, это мы бедные, что слушаем Его, и верим Ему… Это они – эти ничтожные галилеяне настолько потеряли разум, что не понимают, к чему Он их ведёт. Он бесноватый… Он … Да что Он может дать нам?!»

А Учитель, строго глядя в глаза Иуде, сказал всем, но как бы отвечая ему одному.

– Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один из вас диявол.[92]

Они подходили к Иерусалиму. Все Двенадцать, неотступно следующих за своим Равви. Учитель казался воодушевлённым как никогда, будто ожидая, предвидя нечто значительное, великое, о чём в веках останется след, неизгладимая, не зарастающая зарубка вечности, передаваемая из поколения в поколение, из уст в уста, от сердца к сердцу, от одного одухотворённого сознания другому, как благая весть, востребованная болезнующим человечеством до скончания времён. Это Его восторженное состояние неизбежно передавалось и им, заражая, заряжая податливые восприимчивые души верой, надеждой и любовью. Верой в Него, надеждой на Него, любовью к Нему, а через Него и ко всему миру, сочетающему ныне в себе и арену торжества Его Славы и свидетельство о ней потомкам. Но было в Учителе ещё нечто, что их пылкие души вместить сейчас не могли, как не может, не повредившись, лёд вместить в себя пламень, тьма – свет, тишина – слово. Постоянный, щемящий сердце налёт грусти в глазах Учителя, ставшей отчего-то безмерно глубокой и непостижимо плотной, не трогал теперь сердца Апостолов. Они приняли от Него предвкушение полёта чистой, ничем не омрачённой радости, которая, с каждой минутой всё более и более наполняя души, грозилась разорвать их, как озорное молодое вино мехи. А Он, оберегая учеников до времени, принял на себя всю грусть и скорбь, совмещая в Себе несовместимое, чего не могли вместить они.

Ещё накануне, когда, подчиняясь голосу Равви, из гроба вышел, путаясь в погребальных пеленах, Лазарь, несмотря на четыре дня господства над ним смерти и тления, вышел живой, свежий, будто только что родился. Ещё тогда души их наполнились и переполнились восторгом, гордостью за Учителя и верой в Его всесилие. Они просто онемели, будучи не в состоянии ничем выразить своих чувств, и стояли, словно истуканы с разинутыми ртами и выпученными глазами. И это они, которые лучше других знали Учителя, были свидетелями всех совершённых Им чудес, которые сами, своими собственными руками чудодействовали Его Именем. Что же говорить об остальных, не знавших Равви, а только слышавших о Нём много разного – и истинного, и ложного?

Тогда Иуда был поражён не менее других. Он внимательно, с недоверием и скепсисом наблюдал за Лазарем, за каждым его движением, вслушиваясь в каждое сказанное им слово, убеждаясь и тембром его голоса, и особенностями лексикона в истинности, неподдельности воскрешения. И чем больше он слушал, чем дольше наблюдал, тем дальше в небытие уходили, исчезая вовсе, остатки давешнего сна и впечатление от недавнего слова Учителя. «Воистину Он Царь! – думал тогда в неописуемом восторге Иуда. – Насыщающий голодных, слепым отверзающий очи, воскрешающий мёртвых! Разве способен кто противостоять Ему и Его войску, будь у супостата хоть легионы легионов?! Разве в силах кто другой поднять и возродить в былой славе дремлющий народ Израиля? Мудрый, мудрый Учитель, разрешающий загадки и открывающий тайны человеческой души. Не случайно Он все эти годы бродил по пыльным дорогам Палестины, выдавая себя за нищего проповедника. Равви показывал Себя народу, подготавливая его к великому действию, но в то же время, не раскрываясь до конца, хоронясь до поры от вездесущих врагов, усыпляя своей видимой малостью их бдительность. Долго ли Он намерен ещё скрываться и осторожничать? О, Равви, что ты можешь дать нам всем, дай скорее!».

И сейчас, видя, как наполняется людское море всё новыми и новыми человеческими каплями, словно океан водами бесчисленных рек – и иудеями, и галилеянами, и самаритянами, и даже эллинами, Иуда чувствовал всеми фибрами своей души приближающийся час Истины. Час, когда она словно молодой зелёный листочек, пробиваясь из набухшей и лопнувшей под давлением жизненной силы почки, являет себя миру во всём блеске своей неувядаемой славы. Учитель воссел на спину молодого ослёнка – «Эх! Статного жеребца бы грядущему Царю Иудейскому!» – и в окружении приближённых, Своей испытанной гвардии, медленно двинулся в направлении святого города, древнего Иерусалима. Где, покрытый священной пылью веков, ожидал Его трон Давидов. А непрерывно пребывающее и наполняющееся людское море вокруг Него волновалось, колыхалось переливчатыми волнами, неся на своих гребнях спасительный корабль Ноева Ковчега, собирающий в себя всё и вся, кому уготована будущая новая жизнь.

– Осанна! – шумело людское море, снимая одежды и постилая их по курсу движения корабля.

– Осанна в вышних! – голосили люди, разбрасывая брызги смеха и радости во все стороны от грядущего неудержимо вперёд ковчега.

– Осанна Сыну Давидову! – люди, воодушевлённые пришествием обетованного Царя, срезали большие, широкие пальмовые ветви и бросали их под копыта ослёнка, расстилая перед ним живую зелёную ковровую дорожку.

– Благословен Грядый во имя Господне! – гудела толпа, и в унисон ей билось в груди сердце Иуды, как язык в юбке колокола при разливающемся на всё мироздание призывном благовесте. Оно стремилось вырваться наружу из тесных объятий плоти и прозвенеть каждому живому созданию во вселенной о радости, переполнявшей его, о чуде явления, которого оно ожидало десятилетиями, задыхаясь от удушья вынужденной и ненавистной покорности. Да что там десятилетия, оно рвалось неудержимо первым сообщить Израилю о пришествии ВЕКАМИ ожидаемого Царя.

О, Равви! Пришёл час Твой! Что ты можешь дать Израилю, дай скорее!

По пыльной дороге Иудеи под несмолкаемый рёв и восклицание толпы двигался верхом на осляти во исполнение пророчеств Тот, Кому надлежало спасти мир. Двигался навстречу позору, обращённому Им в Славу, двигался на поругание и предавание земным Иерусалимом воспеваемый Иерусалимом Небесным.

А когда с вершины холма показались уже стены и крыши древнего города, Он остановился вдруг, слез с ослёнка и замер, молча взирая плачущими очами на рукотворное каменное изваяние, пережившее славу и унижение, блеск власти и пепел разорения, надменность великолепия и наготу разрушения, но так и не познавшее час своего истинного величия. Людское море стихло, успокоилось как во время полного мёртвого штиля, и над долиной зазвучал твёрдый как приговор и ровный как назидание голос.

– О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего.[93]

«Что Он говорит? – сердце Иуды замерло, перестав клокотать в груди. – Зачем это Он опять?»

А откуда-то из глубины, где до поры хоронится всё то, что человек гнал от себя, стремился избавиться, как от назойливой мухи, в чём всегда стыдился признаться даже самому себе, всплывал, поднимаясь вверх и стуча набатом в виски, хриплый навязчивый голос старого фарисея Бен-Акибы: «А ведь я говорил, предупреждал… Ну, кто был прав?»

И вошли они в город и в Храм Божий в городе. И стал Учитель выгонять всех продающих и покупающих в Храме, и опрокидывал скамьи и столы меновщиков и продающих голубей. А когда народ вознегодовал на Него за то, что Он это делает, сказал им: «Написано – дом Мой домом молитвы наречётся, а вы сделали его вертепом разбойников».[94] И обличал Он гневно народ, и старейшин народных, и книжников, и фарисеев, и законников, говоря им, какая кара ожидает их за дела их, за то, что сделали они против народа сего, и за то, что не сделали они народу, а должны были сделать. И говорил им притчами, так что одни дивились мудрости Его, другие злились, не понимая языка притч, третьи негодовали и наливались ненавистью к Нему, так как понимали всё, что Он говорил им. И под конец сказал: «Истинно говорю вам, что всё сие придёт на род сей. Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите меня отныне, доколе не воскликнете: благословен Грядый во имя Господне!»[95] – и вышел из Храма.

Сердце Иудино ныло от боли. Ещё недавно, казалось, только что оно трепетало и прыгало в груди от радости и счастья. И вот всё рухнуло, все надежды и чаяния. Несметные полки сынов Израиля, горящие на солнце золотом доспехов, рассыпались в прах и рассеялись по ветру. Свободная и счастливая Родина возрыдала с удесятерённою болью, попираемая римским сапогом. Грядущий в силе и славе Царь Иудейский плетётся прочь пыльной дорогой, проклинаемый, оставленный всеми, даже и самыми близким. О, Равви, Равви, что ты можешь теперь дать?

«Надо остановить Его, помочь Ему, подсказать, – думал Иуда. – Может, не всё ещё потеряно, может, возможно ещё собрать народ и повести за Собой. Ведь как Его встречали сегодня».

Он вместе с другими учениками догнал Равви и собрался уж было сказать те слова, которые так и вертелись на языке, которые могли бы всё поправить. И момент подходящий, столько народу стекается нынче в Иерусалим по случаю праздника Пасхи, вот бы и собрать всех под Свои знамёна, вот бы объединить и ударить. Надобно только чтобы Учитель перестал говорить о смерти, о разорении и разрушении. Кого привлечёшь такими словами? Иуда открыл, было, рот, но Пётр опередил его, начав рассказывать и показывать Учителю Храм, восхищаясь красотой древних камней. Но Тот, не дослушав его, сказал: «Видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено,[96] – и помолчав немного, добавил, как показалось Иуде, снова обращая слова именно к нему. – Вы знаете, что через два дня будет Пасха, и Сын Человеческий предан будет на распятие».[97]

Слова, только что готовые слететь с губ, застыли, застряли большим плотным комком в гортани. Иуда остался один на храмовой площади, провожая взглядом удаляющегося прочь из города Учителя и послушно следовавших за ним одиннадцать. Он только заметил, что всё чаще и чаще за последние дни стал думать о них как об Одиннадцати, исключая себя, обособляясь и отстраняясь от привычного и устоявшегося уже за последние годы имени Двенадцать.

Вечером того же дня, когда солнце уже скрылось за горизонтом, когда призрачный и холодный свет луны серебрил крыши и стены древнего Иерусалима, когда людской гомон суетливый и хлопотливый по причине дел и забот, предшествующих великому празднику, наконец, стих и погрузился в ночную дрёму, в дом первосвященника иудейского твёрдо и уверенно зашёл человек, укутанный хитоном и со звенящей медной кружкой на поясе. Он не стал долго мяться и рассусоливать, превращая дело, с которым пришёл, в долгую и утомительную торговую сделку, в которой всякий иудей от природы своей знает толк. Он только, представившись Иудой Искариотским, спросил: «Что вы дадите мне, и я вам предам Его?»

XL. Иудино целование

Предать можно по-разному. Иудино целование изобретательно, оно изворотливо, как уж, предприимчиво, как политика и насквозь лживо, как суверенная демократия. Предают сухо, нагло, глядя прямо в глаза: «Государь, Вы низложены, извольте подписать отречение от престола». Предают трусливо, оправдательно-наступательно: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел». Предают льстиво, лицемерно-преданно: «Радуйся, Равви». Но предают и обоснованно, обстоятельно, гордо и красиво, демократично снизойдя до традиционного общения с народом прямо из телевизора или твиттера, прикрывая низость высокими словесами, а подленькую мелкую сущность – грандиозными целями, которые, как известно, оправдывают средства.

Когда в середине июля две тысячи первого года собралось очередное заседание Синода Русской Зарубежной Церкви, девяностооднолетний старец Митрополит Виталий объявил о том, что ввиду старости намерен подать ближайшему Собору прошение об уходе на покой[98]. Но, зная о настроениях определённой части Синода на сближение с московской блудницей, он поставил одно условие для своего ухода – чтобы все остальные епископы без исключения оставались блюсти чистоту исповедания православной веры и продолжать исконный путь РПЦЗ. Бедный доверчивый старец, он не догадывался ещё, насколько сильно и опасно запущена болезнь, насколько широко и глубоко расползлись смертоносные метастазы иудиного целования по некогда здоровому телу Церкви. Владыко Виталий не нашёл понимания у членов Синода, среди которых был и Архиепископ Троицкий и Сиракузский, бывший послушник Василий, спасённый иеромонахом Виталием в далёком сорок четвёртом. Выслушав дерзкие по форме и оскорбительные по сути выступления епископов, Митрополит объявил: «Увижусь с вами на следующем Соборе», – и покинул собрание. Таким образом, в соответствии с Положением,[99] заседание за отсутствием Председателя прекратилось, и все дальнейшие действия заседающих не обрели законной силы.

Владыко Виталий не ушёл на покой и на последовавшем в октябре того же года Архиерейском Соборе. Его, как это сейчас принято говорить, ушли, объявив выжившим из ума идиотом, не способным возглавлять Церковь. Епископы, сохранившие верность Митрополиту и не подчинившиеся раскольничьему собору, указывали на следующие причины, по которым все его решения нельзя считать законными. Во-первых, прошение об уходе на покой было выработано безглавым Синодом и подписано задним числом. Во-вторых, сам Собор был созван Синодом без участия Председателя. Таким образом, Собор, где принят уход на покой Митрополита Виталия, и избран новый первоиерарх – митрополит Лавр, невозможно считать состоявшимся из-за нарушения Положения об РПЦЗ,[100] а также ввиду Заявления действительного Первоиерарха Митрополита Виталия от 5/18 октября 2001 года, где, среди прочего, Владыко говорит: «Я, с полной ответственностью перед Богом, русским православным народом и перед своей совестью, считаю своим архипастырским долгом заявить, что предстоящий Архиерейский Собор, имеющий открыться 23 октября 2001 года, нельзя назвать иначе, как собранием безответственных».

В этом же Заявлении Митрополит Виталий официально снял свою подпись с документов, подписанных на Соборе 2000-го года. Он, не признав избрания Лавра и решений Собора, удалился в Спасо-Преображенский скит в Мансонвилле и заявил оттуда, что снимает свою подпись под заявлением о добровольном уходе на покой и продолжает являться действующим Первоиерархом РПЦЗ.

Вспоминал ли Старый умирающий митрополит перед смертью иудино вознесение своё в митрополичий сан? Виделась ли ему развевающаяся на ветру наметка монашеского клобука мотоциклиста, уносящего его, юного послушника, прочь от ничего не понимающих красноармейцев? Или снова переживались ощущения того свободного полёта, словно стремительной птицы, в один миг, казалось, преодолевающей огромные расстояния? Про то неведомо. Но после кончины Митрополита Виталия он всё-таки помянул его, запечатлев на челе покойного лицемерное иудино целование: «Владыко Митрополит Виталий, находясь на покое, к большой нашей скорби, нельзя сказать, что по своей воле, но из-за окружения своего, отстранился от нас. Но, несмотря на это, мы его поминали в наших храмах, как болящего. И теперь, когда его душа нуждается в молитвах, мы призываем наших пастырей и паству молиться о упокоении его души».[101]

Существует легенда о Вечном Жиде, согласно которой Иуда Искариотский не познал смерти, но, сорвавшись с удавки, остался жить. Надолго. Навсегда. Понеся через вечность печать проклятия, олицетворяя своим именем само понятие предательства. Говорят, так и бродит по сей день его неприкаянное тело по земле – по пыльным дорогам Палестины, по цветущим садам и виноградникам Иудеи, по расцвеченным рекламными огнями каменным городам Америки и Европы, по бескрайним просторам необъятной и непонятной никакому рациональному уму России. Бродит скиталец и ищет, неустанно ищет Того, Кто должен бы по непреложному обетованию воскресить Израиля, поставить его над народами земли, утвердив предопределённость превосходства семени Аврамова над эллинским плодовитым тернием. Но Которого, мечтая отдать Ему жизнь свою, обрёк на мучительную позорную смерть, обращённую мудрым и человеколюбивым промыслом Божьим в славу Воскресения и торжество Жизни.

Легенда легендой, а только Евангелие говорит о другом. А значит, так оно и было, что бы ни приписывал этим событиям досужий человеческий домысел. Но дух Иуды всё же бродит по миру приставучим, навязчивым призраком, ища последователей и неизбежно находя их среди человеков. Покуда каждый некогда живший и живущий ныне на земле не ответит Спасителю ещё живой своей человечностью, хотя изрядно уязвлённой, порабощённ страстьми и похотьми. Ответствуя же на слово Христа, рекшего: «Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня»,[102] непременно обратится к своей совести и, опечалившись, скажет болезнующим сердцем, вторя Двенадцати: «Не я ли, Равви?».

«Впрочем, Сын Человеческий идёт, как писано о Нём, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться».[103]

Книга шестая

Мытарства