Кукурузный мёд (сборник) Лорченков Владимир
– Все пишете… – сказал Толик.
– Ага, – сказал папаша.
– А не надоело? – спросил Толик.
– Не-а, – сказал папаша.
– А я его спрашиваю, – ласково сказал Толик.
– Его? – спросил папаша.
– Ну да, – мягко пропел Толик.
– Не надоело? – спросил папаша.
– Нет, – сказал мальчишка, выводивший букву фломастером в блокноте.
– Какой пацан у вас бледный, – сказал со вздохом Толик.
– Вот мой, старший, их у меня трое, он в семь лет уже в поле, работать помогает, а сам весь крепкий, здоровяк, – сказал Толик.
– А ваш… бледный какой-то.
– Это у него кожа такая, – сказал папаша, поправив очки.
– А вот вы кто? – спросил Толик.
– Я? – спросил папаша нервно.
– Ага, – сказал Толик.
– Я библиотекарь, – сказал нервно очкарик.
– Зарплата небось маленькая? – спросил Толик.
– Ну да, – сказал очкарик неуверенно…
– Так езжай в Москву, зарабатывать, – сказал Толик.
– А ребенок? – спросил папаша.
– А что ребенок? – спросил Толик.
– Профессор ты профессор, – пристыдил он библиотекаря, – ребенок твой вырастет и будет стыдиться своего отца, который ему даже кроссовок купить не может.
– Ребенку нужен отец… рядом… – неуверенно сказал библиотекарь, произведенный Толиком в профессора.
Толик улыбнулся. Петрика наслаждался. В почерневшем окне мелькали огни деревенек, потерявшихся в густых черниговских лесах. От тусклого света снова клонило в сон.
– Ребенку нужно, чтобы он был одет не хуже других, и магнитола у него была, и мопед, чтоб девчонку покатать, – сказал Толик.
Профессор снял очки, и негодуя, сказал:
– Будущее это образование!
– Куезование, – одними губами сказал Петрика, и друзья со смеху едва не подавились.
– Что вы там ржете?! – негодуя, сказал очкарик.
– Вы всю свою жизнь в Подмосковье будете дачи строить, – сказал он, – и дети ваши будут, а все почему? Потому что папы им из Питера и Москвы да Италии мопед привезут, а книжку – нет!
– А зачем нам эти книжки, – мягко спросил Толик, – враньем голову детям забивать?
– Враньем? – чуть не подавился языком очкарик, Петрика его даже пожалел на мгновение.
– Конечно, – мягко сказал Толик, – чистейшим враньем.
– Чушью про то, что человек от двадцати абрикосов умирает, – сказал Толик.
И презрительно рассмеялся.
Петрика лишний раз подивился тому, как Толик ловко умеет подвести все к нужной ему теме. Толик голова! Безо всяких книг блядских…
– То есть, вы считаете… – растерянно сказал очкарик.
– Я не считаю, – сказал Толик.
– Я в селе рос, профессор, – сказал он, – и абрикосами объедался так, что…
– Срал я от них, что твой Ниагарский водопад, – интимно поделился Толик
Очкарик метнул негодующий взгляд на Петрику. Ну, словно проводник – стаканы, позабавился Петрика.
– Это же подтверждено и проверено Академией Наук! – сказал очкарик.
– Чушь все это, – сказал Толик, – лучше бы ты ребенка побегать в коридор пустил…
– Я… вы… да… – возмущался очкарик.
– Петрика, дай абрикосов, – сказал Толик.
Мальчишка заинтересованно глядел на взрослых. Дверь в купе была уже открыта, и в проеме собралось уже с два десятка любопытствующих, привлеченных спором. Даже проводники стояли, бессильные что-то сделать, поэтому они просто расслабились и стали получать удовольствие от потрясающего зрелища. Спор Теории и Практики, Наития и Разума…
Петрика, торжествуя, снял коробку с третьей полки. Ничего от двадцати съеденных абрикосов хозяину не станет. Не заметит он недовеса. Перебьется Левиафан этот, все равно за коробку сразу платит…
– Раз, – сказал Толик, торжествующе, очистив съев абрикос, разбив косточку и сожрав ядрышко.
– Вы хоть помойте их, – страдальчески сказал очкарик.
– Зачем? – спросил Толик, пожирая второй и третий абрикосы.
– Там же бактерии… – сказал неуверенно очкарик.
– Это в книжках так написано? – спросил Толик, и вагон радостно заржал.
Не смеялся лишь мужичок с серьгой. Он лишь грустно покачал головой, и ушел в начало вагона, некрепко держась на ногах, и очень крепко – за початую бутылку коньяка. Встал напротив окна, уперся лбом в стекло и стал о чем-то думать. Не наш человек, подумал с неприязнью Петрика. Слишком много думает.
– Семь, – считал хором вагон.
– Восемь, – звенели голоса все громче.
– Девять!
Очкарик глядел, как абрикосы исчезают в пасти Толика. Как белые, ядреные зубы здорового, цельного молдавского парня дробят и крошат, – словно косточку абрикоса, – все идиотские, оторванные от жизни представления очкариков-вонючек из Академий Наук про настоящую жизнь. Как облетает шелуха псевдо-учености со рта Толика, который запивал каждую абрикосинку и ее ядрышко стаканом чудесного молдавского вина. Того самого, которое делают из сорного сорта бакон. От которого член крепче Эйфелевой башни, а язык – чернее молдавской ночи. Очкарик глядел…
–… надцать! – кричал вагон.
–… тнадцать! – ревели все.
– Двадцать!!! – закончили они.
Толик торжествующе доел двадцатое ядрышко, хлопнул еще стакан и поднял верх руки. Весь вагон аплодировал. После этого двадцать абрикосов – а Левенталь (вот, вспомнил!) ничего не заметит, потому что оставшиеся абрикосы намочим, и коробка отяжелеет, решили парни, – скушал и Петрика. И что? И ничего! Поезд несся. Люди смеялись.
Даже сын глядел на очкарика с презрением.
* * *
Ночью купе разбудили русские пограничники. В спящих тыкали фонариками, трепали за плечи, бегло просматривали документы.
– Эдуард Петренко… – узнал из уст пограничника фамилию очкарика Петрика
– С какой целью едем? – спросили очкарика.
– Визит к родственникам, – сказал убитый вечерним фиаско очкарик, и Петрика радостно понял, что ботаник не спал всю ночь.
– Поделом тебе, – подумал он.
– Сука ученая, – подумал он.
Сел, протянул паспорт служивому. Дверь была распахнута, так что Петрика видел, как проверяют документы в коридоре у крепыша с фигурой боксера и очередной бутылкой коньяку. Какая по счету, интересно, подумал Петрика. Из тех, что он видел, четвертая. Словно в песок уходит, с уважением подумал Петрика.
– Цель визита? – спросил пограничник.
– Сугубо личная, – сказал крепыш, не отрывая лба от окна.
О том, что он выпил, можно было судить лишь по тому, как медленно и четко произносил крепыш слова. Настоящий молдаванин, умеет пить, подумал Петрика. Эх, если бы еще не думал столько, подумал Петрика.
– А поконкретней? – спросил пограничник.
– Поконкретнее? – спросил задумчиво крепыш.
– Поконкретнее, – с усмешкой сказал пограничник.
– Поездка в северную столицу России, город Санкт-Петербург на церемонию вручения литературной премии «Национальный бестселлер» в качестве лауреата, коим я и являюсь по результатам голосования высокого жюри, – проговорил умеющий пить, но чересчур задумчивый молдаванин, глядя в окно.
– Ни разу не запнулся, – подумал восхищенно Петрика.
– Гм, – сказал пограничник.
Молча протянул документы, и ушел, оглядываясь.
Крепыш сунул паспорт в карман, не глядя, и хлебнул.
Поезд тронулся.
* * *
Утром, когда остывшие тела умерших от цианида Петрики и Толика вынесли из поезда, а проводники, трясущиеся после допроса, отпаивали друг друга валерианой, очкарика о с сыном перевели в другой вагон. С очкарика еще взяли расписку о невыезде по приезду.
– Придется дать показания еще, – сказали хмуро два следователя.
Очкарик покивал судорожно, и утащил мальчишку в соседний вагон, где им выделили отдельное купе. Без соседей, от греха подальше…
Вагон мрачно молчал. Смеялся только лауреат премии «Национальный бестселлер», открывавший девятую бутылку. Он называл это «уважить Роспотребнадзор». В проклятое купе, опечатывать которое не было смысла, уселись два следователя, которым все равно нужно было ехать до Москвы. Вздохнули. Покачали головами.
– Долбанные молдаване, – сказал один.
– Долбанные идиоты, – сказал другой.
– Нет, ну… – сказал один.
– Да нет слов, – сказал другой.
– Да я с детства видел, как старое варенье с косточкой выбрасывают… – сказал один.
– Да это же азы, – сказал другой.
– Кретины, – сказал один.
– Идиоты, – сказал другой.
– И вот семеро сирот, – сказал один.
–… – сказал другой.
Помолчали. Огляделись. На верхней полке лежало несколько раздавленных абрикосов. В углу у окна на нижней – рыбные косточки. Пачка папирос «Жок». Один следователь вытащил папиросу, понюхал, брезгливо бросил на пол. Положил ноги в обуви на полку напротив. Почувствовал что-то твердое. Под скомканным полотенцем была книжка.
«Мир живой планеты».
Скучая, раскрыл наугад. Прочитал вслух:
– В очень малых количествах наш организм вырабатывает и такое вещество, как этиловый спирт…
– Да, читал, – вяло откликнулся второй.
– Тот самый, который в больших количествах бывает смертельным веще… – читал первый.
– Н, у ясен пень, – сказал второй.
– Смертельная же доза этилового спирта составляет 400 миллилитров на человека…
– А? – сказал второй.
– Четыреста, – сказал первый.
– Что-то они не то, – сказал второй.
– Ну да, – сказал первый.
– Эвон, мне дед говорил, в деревне у них парень выпил два литра самогона, – вспомнил он.
– Убивает за полчаса… – недоуменно прочитал второй.
– Чушь ь какая-то, – сказал первый.
За окном мелькал подмосковный пейзаж. Мужчины посидели еще полчасика. Книга бросалась в глаза…
– Да прям, – нарушил молчание один
– Чего-то не верится… – сказал другой.
– Херню какую-то пишут, – сказал один второй.
– Детей пугают, – сказал первый.
– Ну да, те же не проверят, – ответил второй.
– Нет, ну напишут же! – усмехнулся первый.
– Свистят как Троцкий! – сказал второй второй.
– А как проверишь? – спросил первый.
– Думаешь, у проводников спирта нет? – спросил второй.
– Есть, – сказал первый.
– Четыреста граммов за полчаса насмерть, вранье, – сказал первый.
– Ну так, – сказал второй.
– А знаешь… – сказал первый…
Мужчины поглядели друг на друга пару секунд.
За окном начинались предместья Москвы. Поезд, медленно покачиваясь, ехал мимо бетонных блоков с граффити и надписями «Бей гомосеков, черных и ментов», «Путин, уходи! НБП», «Русская литература умерла, а я нет», «Русские, это город ночхов!» и «Добро пожаловать в столицу Хачистана».
До вокзала оставалось как раз полчаса.
Последний день войны
…лятая Москва пылала. Толпы людей выскакивали из горящих домов с криками и воплями, и разбегались, – преследуемые короткими очередями, – кто куда. Если кто-то из стрелков был выпимши, или в свое время не получил полный рассчет за ремонт, то очереди были длинными. Но таких старались наказывать, потому что боеприпасы берегли. Не то, чтобы захватчики сомневались в своей победе – сопротивления они не встретили нигде, за исключением двух-трех точек, в которых они и ОЖИДАЛИ это сопротивление встретить, – просто патронов должно было хватить до полного и окончательного решения Московского Вопроса.
Глядя на пылающую Москву, майор Лоринков устало утер пот со лба, и сдвинул на затылок шлемофон танкиста. Выглядело это странно, потому что никакого танка у майора Лоринкова не было. Только планшет с листиками, куда майор наносил – будто картограф план местности – точные, отрывочные наблюдения о штурме Москвы. Конечно, у майора был и пистолет, но воспользовался он им только однажды. Вчера, когда ночевал в квартире какого-то толстого и напуганного москвича, неискренне лебезившего перед майором полночи. Боится, что трахну жену или дочь, брезгливо подумал майор. Где они все были раньше, подумал он еще брезгливее. Потушил свет – по временному закону о маскировке, – и велел всем спать. После чего собрался было трахнуть дочку, но оказалось, что ее у толстого москвича нет. Майор вздохнул, поворочался, и уснул. Утром пристрелил москвича, крадущегося к его постели с битой, и пошел воевать. И уже ранним утром нового дня глядел на пылающую Пречистенку. Или Покровку? Или Битцевку? А может, Малоярославку? Не поймешь их, москвичей, с их сраными названиями, все как один, заканчивающимися на «-истенку», подумал майор. Главное, подумал он, утирая со лба гарь, что горит.
Москва горит.
– Вавилон пал, – задумчиво пробормотал майор Лоринков, глядя, как сотни людей в рабочих спецовках, послуживших формой Новой Рабоче-Крестьянской Армии, штурмуют стены Кремля.
Люди ползли наверх даже не с упорством муравьев, а с неотвратимостью морской волны. Сопротивление было, но руководители Новой Рабоче-Крестьянской Армии, – среди которых был и Лоринков, в отличие от коллег не взявший звание маршала, и оставивший себе майора для кубинского революционного форсу, – знали, что оно будет недолгим. Кремль покинули все, кроме политиков, немногочисленной федеральной охраны, кавказской сотни, да полка ФСБ. Штурмовавших – отчаянный сброд со всех концов СССР, включая и русский – было намного больше, они были голоднее, злее, и среди них было немало военных. Как бывших, так и нынешних. Майор Лоринков с гордостью подумал о том, что именно он воспел первое сражение этой армии – в метро, на станции Пречистенка. Ну, или Нагоренка? Не поймешь этих москвичей… Тогда первый отряд НРКА разбил в кровопролитном сражении целй полк московской милиции, и отступил, оставив прикрывать путь отряд из пятиста узбекских гастарбайтеров. Парни погибли все, как один, но основная часть сил восставших ушла. С этого начался Путь…
Лоринков подвинул шлемофон на лоб – он использовал его как защиту от ударов во время уличных схваток, многие жирные моквичи не желали расставаться со своим добром, и пытались сопротивляться, а кое какие вещички были очень даже, и майор отсылал их с оказиями на Родину, – и мрачно подумал, что перед ним разворачивается новое восстание Спартака.
А с учетом того, что Спартак был родом из Фракии, подумал майор, аналогия становится вообще полной.
Ведь Фракия, подумал майор, располагалась на территории нынешней Молдавии.
После чего, устыдившись собственного бездействия, схватил автомат ближайшего павшего бойца, и забежал на территорию Кремля. Положившись на Бога и свой вихляющий, – из-за профессиональной травмы пловца, нечеткой стопы, – бег, а ни тот, ни другой майора никогда не подводили, он добежал до здания, и, прыгнув в двери, перекатился в угол.
– Что ты Рембо из себя строишь, – сказал ему какой-то веселый мужик в спецовке дворника, перезаряжая винотовку.
– Здесь полтора этажа зачищены, – сказал он, и подмигнул.
– Тра-та-та-та, – сказал вместо ответа майор.
– Ха-ха-ха, – посмеялся шутке мужик.
Но потом перестал. Ведь майор разрядил автомат ему прямо в грудь. Гастарбайтер похрипел чуть-чуть, и, подергавшись, замер. Майор плюнул и перезарядил. Он, конечно, восхищался происходящими событиями, но относительно тех, кто в них участовал, сомнений не испытывал. Быдло, подумал майор. После чего, не глядя, дал очередь вверх. Оттуда раздалась ругань на чистейшем московском языке («а-а-а, с-у-у-к-а-а-а-а-а-а-а-а-а н-н-н-а-а-а-а-а-а») и сверху упал москвич. Майор покачал головой, вытащил из кармана еще рожок, перезарядил, и стал осторожно подниматься наверх. Чутье подсказывало ему, что где-то в здании крупная добыча.
Может, сам вице-мэр Москвы Ресин, подумал майор.
Потом вспомнил, что Ресина молдавские гастарбайтеры замуровали, живого, в нише ванной комнаты, кафелем, и поморщился. Они бесчинствуют, а ты потом оправдывайся перед западными корреспондентами, подумал майор. Но кто же там, наверху? Может, сам мэр павшей Москвы Лужков? Но нет, того, насколько знал Лоринков по слухам, – насколько слух в поверженном городе вообще может быть верным, – связали и бросили в улей с пчелами. Причем, говорят, казнью руководила его бывшая супруга, перешедшая в ряды восставших еще за полгода до взятия города. Это ее не спасло. Кто-то из таджиков узнал экс-мэршу, и ту тоже растерзала толпа… Кровь, толпа, убийство…
Майор Лоринков вздохнул, и, вспомнил домик у реки, который прикупил в прошлой жизни, – курортное местечко, Вадул-луй-Водэ, Днестр, – жену и детишек. Старшой, небось, уже в первый класс пошел, подумал майор. Младшенькая в садик ходит… На мгновение воды Днестра будто потекли по этой кремлевской лестнице и смыли трупы, гильзы, разорванные картины, прожженный местами паркет… Проклятая война, подумал майор. Вместо того, чтобы писать книжки, пить вино в подвале своего дома, издеваться над сетевыми графоманами, качаться в зале, холить и лелеять жену, да растить детей, я здесь бегаю как Рембо сраный…
Но скоро все должно кончиться, подумал он, взяв себя в руки. Кремль почти взят. Еще чуть – чуть. Совсем.
Майор глубоко вдохнул, бросился наверх на один пролет, и, стреляя от бедра, ворвался на третий этаж здания.
Там-то он и получил свою пулю.
К счастью, ранение не было смертельным. По крайней мере, таким не казалось. Так что майор, бросив в направлении предполагаемого противника гранату, быстро перевязал себя, и, чувствуя, как немеет рука, попробовал вызвать подмогу.
– Эй кто-нибудь! – заорал он изо всех сил. – На помощь!!!
– Ка-а-а-а-а-а-я помощь тебе, молда-а-а-в-а-а-а-а-а-нчик?! – спросил, издеваясь, кто-то из фсб-шников, и майор, чувствуя, что теряет кровь, от обиды едва не заплакал.
– Сейч-а-а-а-а-с па-а-а-а-атроны кончатся, и мы тебя п-а-а-а-д-ж-а-а-а-а-а-рим, – сказал кто-то из невидимых врагов-москвичей.
– Суки, фашисты, – сказал майор Лоринков.
И подумал, что надо застрелиться. Москвичи пленных не брали. В это время снизу кто-то выстрелил, причем не в майора, и, бухая берцами, пробежал на первый этаж. Значит, подумал майор Лоринков, слабея, подмога в двух этажах.
– Держись, боец! – рявкнул спаситель.
– Я тебе не боец, – сказал, страдая, майор.
– Я майор Новой Рабоче-Крестьянской Армии, Лоринков, – сказал он.
Спаситель замолчал. Зря напугал, подумал майор. Впрочем, это уже неважно. Так всегда, подумал майор. Лучшие солдаты гибнут в последний день войны… Но спаситель не пропал.
– Сынок, – сказал он.
– Сынок! – крикнул спаситель.
– Папа?! – спросил Лоринков.
– Сынок! – крикнул спаситель.
После чего попробовал прорваться, но москвичи, радуясь возможности развлечься, встретили его таким плотным огнем, что боец вынужден был отступить. Майор Лоринков успел лишь на секундочку увидеть его. Конечно, майор узнал отца… И они стали переговариваться через лестничные пролеты.
– Папа, – крикнул он отцу.
– Сынок, – крикнул Лоринков-старший.
– Ты что здесь делаешь?! – крикнул майор.
– Воюю, как видишь, – ответил Лоринков-старший. – Капитаном я…
– С понижением, полковник, – крикнул, радуясь возможности пошутить, майор Лоринков отцу, полковнику советской армии.
– Наше дело маленькое, – смеясь, ответил капитан Лоринков, и посоветовал, – не разговаривай, через полчаса подойдет мой отряд, и мы тебя вытащим.
– Никуда ты его не вытащишь, – крикнул кто-то из москвичей, – мы вам тут семейное кладбище устроим…
– Заткни пасть, сука, – в голос сказали оба Лоринкова.
– Ты давно из дома? – спросил майор отца.
– Три года как, – ответил Лоринков-старший, – я ведь как из Салехарда ехал, свой стройотряд в Молдавию возвращал, так нас под Ростовым и тормознули, сняли с поезда, говорят, мол, гастарбайтеры волнения подняли, война начинается, мы вас на всякий случай в лагерь для перемещенных…
– Я им – у меня гражданство российское, а они мне, а нам плевать, предатель…
– Настоящий концлагерь! – крикнул он.
– Ну я и сбежал! – крикнул капитан сыну.
– Три года, – прошептал тот, чувствуя, как слезы текут по его лицу.
Сам майор не был дома уже пять лет…
– Но я полгода назад с ними связывался, – крикнул капитан сыну.
– Как они? – спросил майор Лоринков чужим голосом.
– Все хорошо, – сказал отец, выстрелив пару раз в москвичей.
– А помнишь, папа, – спросил майор, чувствуя, как начинает кружиться голова, – как мы с тобой за политику спорили?
– Помню, – крикнул отец, – что я тебе говорил, накрылись они медным тазом, эти русские!
– Нет, – упрямо сказал майор, – я все равно верю, что русские это нация будущего…
– Они дали миру Толстого, Чехова, Ломоносова, да Чайковского, наконец!
– Чайковский был гомосек, – напомнил Лоринков-отец, чей голос стал, отчего-то ближе.
Сумел перебраться на один пролет, понял майор, и попробовал помочь отцу. Но даже перевернуться на бок не сумел. Главное, разговаривать, подумал майор. Иначе москвичи поймут, что он тяжело ранен, и спустятся добивать.
– Папа, – сказал он раздраженно, – и все равно русские великая нация…
– Сынок, мы же сами русские, чего ты меня грузишь-то, – сказал Лоринков-отец.
– Вот мы – великие, а насчет остальных я в глубочайших раздумьях, – сказал он.
– Да что мы все о политике, – сказал он, помолчав.
– Как там Днестр? – спросил майор.
– Все течет, – сказал отец. – Забор, кстати, покосился, так я его подправил…
– Спасибо, – сказал майор.
– Брат звонил из Штатов, беспокоится, – продолжал капитан, – младшенькая твоя в садик ходит, а старший в школу пошел, все папку спрашивают…
– Детки, – сказал майор, и снова заплакал.
– Пять лет не плакал, – сказал он громче, – а сейчас вот уже третий раз за час…
Читать бесплатно другие книги:
