Кукурузный мёд (сборник) Лорченков Владимир
– Голодать-с изволят, – подобострастно сказал Маратка.
– После войны-с да реквизиций-с не изволят обладать-с едой-с, – чересчур изысканно сказал Маратка, старавшийся блеснуть.
– А почему у дороги? – спросил Лоринков.
– Милостыню-с просят, – сказал Маратка, и плюнул из окна.
– Гельман, вы же не верблюд, – сказал Лоринков, поморщившись.
– Извольте плевать в плевательницу, – сказал генерал-губернатор.
Покрасневший помощник отправился к плевательнице, а Лоринков, взяв пару булок с подноса, намазал их маслом, положил внутрь икры, – придавив мякиш, – и бросил, когда поезд замедлил ход. К булкам бросились фигурки, началась драка.
– Как там мои, – подумал Лоринков.
– Сыты ли? – подумал он.
От этого стало еще грустнее. Лоринков взял еще хлеба.
– Изволите жалеть-с, – сказал Гельман, вернувшийся в купе.
– Изволю, – сказал упрямо Лоринков.
– Как угодно-с, – сказал Маратка.
– Но это же-с славяне-с, – сказал он.
– Банда-с, – сказал он.
– Великая империя требует великих жертв, – сказал Лоринков сухо.
– Совершенно верно, – сказал Маратка и потянулся записать.
– Но простят ли нас жертвы? – сказал Лоринков.
– Жертвы сдохнут-с, а детям тех, кто выживет, мы расскажем, что ничего такого-с не было, – сказал Маратка.
– И то верно, – сказал Лоринков.
Бросил хлеб на насыпь. Закрыл окно.
* * *
Генерал-губернатор Лоринков, перекрестившись, распахнул двери вагона. Заиграл туш. Солдаты, выстроившиеся в шеренгу, выглядели молодцами.
– Я прибыл к вам передать благоволение Его Величества, – начал Лоринков, – и дабы укрепить поря…
Внезапно к генерал-губернатору бросилась толпа людей в пестрых халатах. На головах у них чернели маленькие кепочки, на висках болтались длинные, засаленные волосы. Простершись перед генерал-губернатором ниц, люди стали что-то кричать на языке типа иврит, держа на головах странного вида свитки.
– Однако, – сказал Лоринков.
– Это кто? – спросил он у толмача.
– Евреи-с, – сказал толмач.
– Да? – сказал Лоринков.
В Рашкоимперии евреев не было, и Лоринков лишь слыхал о такой народности, коя, по данным правительства, заселяла новые окраинные земли.
– Что за народ? – полюбопытствовал Лоринков.
– Если кратко, – сказал толмач, – то народ это европейский.
– В Италию за 2 тысячи лет до нас, молдаван, попали, – сказал толмач.
– Чего же ведут себя так…. по-азиатски? – сказал Лоринков.
– Юродствуют-с, – сказал толмач.
– Господа, право, – сказал Лоринков, – я прибыл сюда лишь для того, чтобы под руководством Государя осуществить ряд мероприятий, благодаря которым край лишь расцветет.
– И потому я прошу вас вести себя со мною прилично, – сказал он.
– Отставить кривляться, – сказал он.
«Мужчины после этого встали, поскидывали халаты, посрывали накладные виски, шапочки, и оказались вполне европейскими господами приятной наружности, кои изъяснялись со мной по-русски и французски, а также польски, безо всякого натужного акцента и отвратительного говора, который они применяют, как средство маскировки, когда встречают незнакомого человека», – писал о дальнейших событиях генерал-губернатор края Лоринков. А местная газета «Царская Бессарабия» писала так:
Отведав мацы и соли, его превосходительство Лоринков изволили похвалить сие традиционное бессарабское блюдо, – писала ведущая светской хроники Алина Шмульцер.
После того, ласково потрепав по щеке приказчика Моню Драгцмейльстера, изволил осведомиться, как фамилия последнего, и, узнав о ней, изволил смеяться и спросить, отчего у Мони такая идиотская, можно даже сказать, дебильная, фамилия, – писала с доброй улыбкой Алина.
На что Моня растерялся… – писала она.
А дамы края отныне будут знать, что губернатор остроумен, и жантилен, – написала она.
На последней того же номера странице «Царской Бессарабии» было напечатано объявление. «Моня Драгцмейльстер, приказчик в лавке восковых свечей, извещает сим о смене фамилии. С сегодня сего года Моня становится Моней Альтцгеймером».
* * *
…в приемной генерал-губернатор, не зашедший даже в свой новый дом, ждала новая партия просителей. Это были морщинистые люди, очень загорелые, и плохо одетые – от них пахло овчиной и вином.
– Тоже юродствуют? – спросил Лоринков толмача.
– Никак нет-с, молдаване-с, – сказал толмач.
– Они и правда-с такие-с, – сказал он.
– Чего хотят? – сказал Лоринков.
Один из делегации заговорил, волнуясь.
– От имени молдавской общественности края, – переводил толмач.
– Мы просим бая генерал-губернатора разобраться с евреями, – говорил он.
– Еврейские козлодои захапали себе всю торговлю и всю на ха, коммерцию, – переводил он.
– Вы велели дословно, – сказал он, поймав удивленный взгляд Лоринков.
– Если где торговля, обязательно еврей на, – переводил толмач.
– Честному молдаванину нет житья от евреев этих, – говорил толмач.
– Заманали своими Цилями, мудаки пархатые, – переводил он.
– Пусть уматывают в свою Израиловку! – переводил он.
– Просим ограничить еврейское население края в правах, лишь их права покупать-продавать землю, овощи, вату и керосин, – переводил толмач требования местных жителей.
– Каждому на воротник по желтой звезде! – переводил толмач пожелания.
– И чтоб ходили не по тротуару, а по мостовой, – переводил он.
– Но, господа, я не видел в городе тротуаров! – сказал Лоринков, прошедший по городу предварительно.
– А нас не колышет, – перевел толмач ответ просителей.
Лоринков взял прошение, и положил на стол. Отпустил делегацию. Вздохнул. Стал читать прошение еврейских просителей, с которым не успел ознакомиться на вокзале.
«… с чувством глубокой тревоги мы, еврейская община вновь обретенного великой Рашкоимперией – да славится она сто и сто тысяч лет, – Бессарабского края, спешим доложить. Ваше величество! Ваше сиятельство и высокопревосходительство! Гребанные молдаване ни херане надежны! Они только и глядят в сторону дикого румынского края, и только и мечтают устроить нам еще один Холокост. Спасибо, у нас от предыдущего все до сих пор болит! Хотим заявить, что если правительство не примет мер по нашей защите, мы будем вынуждены организоваться в боевые единицы, а чем это кончится, знает каждый, кто изучал историю создания независимого государства Израиль, переставшего существовать в результате трагического повышения вод Мертвого моря после ядерной ирано-американской войны, когда воды поднялись на 20 метров и покрыли все. Что, кстати, опровергает расхожий антисемитский штамп о том, что, якобы, всю воду выпили сами знаете кто. Доколе?! Почто?! Ай-вей!. Нам надоели антисемиты, которые, прикрываясь лозунгами прогрессивного молдавенизма, проявляют пещерную ненависть к самой здоровой части молдавского общества, его еврейской диаспоре…»
Лоринков отложил прошение. Край мне попался тот еще, подумал уныло генерал-губернатор. Гадюшник гребанный, подумал он грустно.
Вдруг в дверь постучали.
– Войдите, – крикнул губернатор.
В кабинет, на коленях, вползли люди в лаптях и расшитых крестами рубахах.
– Батюшка, батюшко, – говорили они и все норовили поцеловать руку Лоринкова.
– Ужо понеже да около да поколе, – говорили они.
– Гой ты еси, – говорили они.
– Это кто?! – спросил Лоринков толмача.
– Бессарабские русские-с, – ответил тот.
– А почему такие… дебилы? – спросил Лоринков.
– Юродствуют-с, – сказал толмач.
– Господа… – сказал укоризненно Лоринков.
«… тогда они встали, сняли с себя лапти, рубахи, кресты, и я увидел, что это были те же самые люди, что встречали меня на вокзале в странных азиатских халатах, и подали прошение от имени еврейской общины» – писал о дальнейшем губернатор, и добавлял – «так что уже и не было смысла читать их второй прошение».
* * *
На следующий день генерал-губернатор кратко и энергично обрисовал будущее Бессарабии в своем выступлении в Дворянском Клубе.
– Господа, прогулявшись вчера по городу, увидел я лишь грязь, нищету, и отсутствие канализации, водопровода, – сказал он.
– Евреи режут скот над ручьем Бык, молдаване стирают там грязные вещи, потом все вместе пьют оттуда воду, а русские… – сказал он.
– О них я уже, впрочем, сказал, – сказал он.
– Режут скот над ручьем, – сказал он.
– Впрочем, неважно, – сказал он.
– Все вы барахтаетесь в говне по уши, – сказал он.
– И, вместо того, чтобы облагодетельствовать край свой неустанным трудом, вы пишете друг на друга жалобы и доносы, отвлекая меня сразу же по приезду от работы на благо Империи и Государя! – сказал он.
– Давайте РАБОТАТЬ, – сказал он.
– Я вижу блестящее будущее края! – сказал он.
– Мы построим больницы, цирк, гимназии, – сказал он.
– У дорог будут тротуары, – сказал он.
– Для всех, – сказал он, когда часть собравшихся напряглась.
– Город расцветет, он станет называться Цветок из камня! – сказал он.
– Медицина для всех, чистота, гигиена, и отсутствие национальных столкновений! – сказал он.
– Вот наше счастливое будущее! – сказал он.
Зал неодобрительно заворчал. Общее мнение, выраженное – впрочем, осторожно, – в следующем номере «Царской Бессарабии» было таково.
– Как можно быть счастливым, если никто не опущен?! – восклицала светская обозреватель Алина
Ответ на этот вопрос знал, видимо, лишь новый генерал-губернатор.
* * *
…Три года спустя Бессарабия напоминало нечто, отдаленно похожее на цветущий сад. В Кишиневе, усилиями воинских частей и местного населения – которое усилиями воинских частей и согнали на работы, – разбили несколько садов и вырыли озера. Дороги расширили и расчистили. На окраине построили больницу для душевнобольных – многие, увидев чистый Кишинев, сошли с ума, а центре – больницу для детей и взрослых. Русло реки Бык расширили.
Город преображался. Счастливый генерал-губернатор Лоринков расхаживал по улицам, заставляя брататься евреев и молдаван и даже русских, – которых он сюда выписал из Новгородского улуса, – и подумывал вызвать семью. Единственный, кто не разделял оптимизма генерал-губернатора, был товарищ по поручениям, Маратка Гельман. И даже рисковал заговорить об этом с губернатором, пока тот, без сюртука, в глиняной мазанке – в летнюю жару – работал с документами.
– Сколько волка мацой не корми-с… – говорил Маратка, неодобрительно глядя на просителей, толпящихся у ворот.
– Вы, Марат, антисеми, – говорил Лоринков добродушно.
– И антимолдавенист, чего уж там, – признавался Маратка.
– Я только русских люблю, – говорил он угодливо.
– Конечно, после авар, черемисов и прочих стержневых народностей Империи, – говорил он.
– А эти… – говорил он.
– Уж больно диковаты туземцы здесь, – говорил он.
– Пока дела идут хорошо, ноги нам целовать готовы, – говорил он.
– А как случится что, порвут нас на части, – говорил он.
– Войска вы удалили-с зря, – говорил он.
– Это мирный край, в городе военных не нужно, – отвечал Лоринков.
– Ох, – говорил Маратка неодобрительно.
– Вы, Марат, людей не любите, – смеялся Лоринков, садясь на стол, – вам надо в Перми жить.
– Почему в Перми-с? – спрашивал Маратка.
– Там народ дикий, неприветливый, – говорил Лоринков.
– Одни мудаки-с да блудники, – говорил он.
– Блудо и мудо, – каламбурил он, посмеиваясь.
– Шутить изволите, – буркал Маратка.
– Изволю, – отвечал Лоринков.
– А не прогуляться ли нам к больнице? – сказал он.
Встал, потянулся.
И, как писал позже в мемуарах товарищ генерал-губернатор, «словно солнечный нимб возник вокруг головы моего дражайшего начальника, у коего столь многому научился я во время нашей плодотворной совместной работы над процветанием края Бессарабского». Лоринков, улыбаясь, надел сюртук, и они с Мараткой вышли на улицу. Дверь генерал-губернатор запирать не стал, потому что намеревался вскоре вернуться.
Сегодня, в знак памяти, дверь в доме генерал-губернатора, – ставшего музеем, – оставлена открытой навсегда…
* * *
На улицах было непривычно весело.
Кишинев ликовал.
В городе происходил первый, – после двухсотлетнего перерыва, – погром. В воздух взлетали чепчики, букеты цветов, и фуражки. Горожане почувствовали себя раскрепощенными. У больницы внимание Лоринкова и его помощника привлекала толпа, которая линчевала докторов. Причем общество проявляло трогательное единодушие, в другое время непременно растрогавшее бы Лоринкова. Среди линчевателей наблюдалось много как евреев, так и молдаван, да и немногочисленные русские не отставали.
– Чмошники детям холеру вводють, – кричала толпа.
– Чума на их дом! – кричала толпа.
– Колоть их в сраку, – кричала толпа.
– Богу надо молиться а не прививки ставить! – говорили они.
– Врачей на мыл, – говорили собравшиеся.
Некоторых докторов уже вздернули на фонарях, которые появились в городе по велению генерал-губернатора. Других только подтаскивали к месту казни. Генерал-губернатор побледнел, и, вынув золоченный маузер из кобуры, побежал к толпе. За ним, чуть поодаль, с очень независимым и посторонним видом, – позволившим ему спастись, – последовал товарищ Маратка.
– Господа, – закричал Лоринков, размахивая пистолетом.
– Отставить погром! – закричал он.
– Врачей отпустить! – велел он.
– Именем Государя! – велел он.
Генерал-губернатора не слушали. Толпа с рыком и ревом – Лоринков различил лишь «шабес-гой гребанный, гомик русский, куйло антисемитское, чмо, попил крови народной, сука, сюртук не попортите, ун, дой трей, сунт ешть ун гайдук», – сужалась. Смотрели на Лоринкова обреченно врачи, избитые в кровь… Генерал-губернатор их из столицы выписывал, почет и уважение обещал… Вот и смерть моя пришла, понял вдруг генерал-губернатор. Всю жизнь гадал, какой она будет, и вот, на тебе.
Смерть оказалась немытой, пахла вином, чесноком и фаршированной рыбой.
Эх, Марусенька, Марусенька, подумал Лоринков. Вспомнил, как жена, прощаясь, все рвалась поцеловать руку. Словно чувствовала, подумал он грустно. О детях даже и думать не стал, чтобы не умирать чересчур уж мрачным.
А врачей спасать надо, а то не по-людски, подумал он.
Рванул, что есть силы, в сторону от больницы, уводя за собой толпу.
Бежал с километр, а когда дорога кончилась у тупика, встал повернулся и встретил погромщиков. Семь пуль разрядил в толпу – хоть и золото, а грудь пробивали навылет, – и восьмую пустил себе в висок. И очень удивился, когда не умер. Потом добежали погромщики, взмыли в небо колья, и тогда-то генерал-губернатор и погиб, успев подумать, что Его Величество все-таки не выучили русский язык как следует.
Патронов в пистолете оказалось семь.
Подвал сокровищ
Слепец появился в деревне дождливой ночью.
Пастушонок Сашок Танасе хорошо запомнил ту зловещую ночь…
– С неба, разверзшегося, словно нутро рожающей овцы, – писал Сашка.
–… лилось, словно из рожающей овцы… – так описывал тот день Сашка.
Описывал красочно и в клетчатой тетрадке, потому что мечтал поступить в Литературный институт и один знакомый – по переписке – писатель посоветовал Сашке все свои впечатления именно что записывать.
– С неба капали крупные, словно слезы овцы, капли, – писал Сашка.
– Звонкой капелью капали они, звеня «кап-кап», – писал он.
– Вызвенивая звонящей звонью, позванивали они, – писал он.
– Капая каплею об капель, – писал он.
После чего перечитывал, сдерживая дыхание от восторга и от того, что писал все это тайком в хлеву, где свиней держали. Капая каплею об капель… Получалось, на его взгляд, недурно. Наверное, именно поэтому тот самый знакомый по переписке – какой-то завистливый графоман Шаров, которому Сашка слал образцы своего творчества, – и позавидовал пастушонку, и написал, что это никуда не годится. Мол, не проза, а какой-то «шаргунов». Что это такое, Сашка не знал, и знать не хотел. Он просто нашел имя фамилию этого Шарова в каком-то журнале, сохранившемся со старорежимных времен, и спросил у него совета. Видно, зря. Видно, позавидовал мудак московский таланту и гению юного молдавского пастушка, думал Сашка, с огорчением перечитывая отрицательную рецензию на свой гениальный, – конечно же, – рассказ. А ведь было в нем все правда… Сашка, даже когда уже вырос и все-таки стал членом Союза Молдавских Писателей, так и не смог забыть событий той ночи, и последующих дней.
– Превративших будни нашей деревушки… – писал Сашка Танасе.
–… В увлекательнейший роман, – писал Танасе.
– Который я и имею честь предложить тебе, о читатель! – писал Сашка.
– За мной же, в путь! – писал он.
– И пусть не страшит тебя любовь, поражающая словно грабитель, – писал он.
– Ножом в сердце! – писал он.
И по херу, что нечто подобное уже написал какой-то московский мудак.
* * *
О том, что этот человек слепой, Сашка догадался сразу. Ведь человек шел зигзагами, пошатываясь, спотыкаясь, и падая. Упав, он долго лежал на земле, почему-то блевал, и жалобно вскрикивал:
– Козлы! – вскрикивал он.
– Согласно теореме Ферма на восемнадцатой станции выдадут горячего супа, – вопил он.
– И поскольку я был с вами незнаком, вы не имеете права на сатисфакцию, – стонал он.
– Отныне и потому что при плюс восемнадцати не расцветают даже фиалки, – говорил он.
– Буэээээ, – завершал он монолог.
Видимо, от того, что он ослеп, этот человек еще и помешался в рассудке, подумал Сашка. А когда подошел поближе, то почувствовал, что человек еще и лечил свою слепоту какой-то мазью с сильной примесью алкоголя. Она очень сильно пахла. Мужчина, лежавший в грязи, кажется, потерял сознание.
– Бедняга, – подумал Сашка, и на всякий случай вытащил из кармана пришельца кошелек.
– Ночью все кошки серы, – сказал слепец, схватив вдруг ногу пастушонка Сашки, отчего тот обделался.
– Кошелек, – сказал слепец и щелкнул зубами.
– Где я? – спросил он, когда Сашка беспрекословно протянул кошелек.
– Это деревня, – волнуясь, сказал пастушок.
– Деревня Нижние Гратиешты, – уточнил он.
– Есть ли здесь постоялый двор, юноша? – сказал слепец.
– Постоялый двор? – переспросил Сашка, пытаясь вспомнить, что значит этот оборот в русском языке.
– В смысле, где во дворе постоять? – спросил он.
– Или в постое подворовать? – сказал он.
– В смысле, переночевать где можно? – сказал слепец.
– В хлеву, – сказал Сашка.
– Я и хлев?! – сказал слепец.
– Сик транзит глория мунди, – сказал он, и добавил – веди.
По пути Сашка внимательно оглядел слепца, державшего его за руку. Одет был мужчина в черный плащ, на голове у него был черный колпак, как у мага в кино про Гарри Поттера. На ногах – грязные резиновые сапоги. Пахло от мужчины спиртом и блевотиной. На глазах чернела повязка. Все это Сашка рассмотрел при вспышках молнии, потому что была ночь и шел дождь. Сашка просто вышел ночью до ветру, и увидел, как слепец бредет и шатается по центральной дороге села… Проводив слепца в хлев, Сашка вернулся домой. А на следующее утро проводил незнакомца в мэрию, а позже – в дома бабки Параскевы, где слепец снял комнату.
– Мои условия это завтрак в номер и спиртное олл-инклюзив, – сказал он бабке.
– Ась? – спросила бабка.
– Ключ от подвала мне, – сказал слепец.
Вырвал ключ из костистой руки бабки, и повесил его себе на грудь. В принципе, это было лишнее – дверь в подвал слепец не закрывал, потому что проводил там 23 часа из 24—х, и часом пропуска был обязан лишь посещению туалета, – но слепец вообще оказался странным. Все жители села это подметили. Впрочем, он исправно платил за еду, кровать и вино, так что вопросов к незнакомцу не было. За исключением одного – как же его, все-таки, зовут. Слепец, почему-то, упорно не желал говорить свое имя и просил называть себя Гениальный Незрячий. Все его так и называли.
Один хер никто не понимал, что это значит.
* * *
Упиваясь дешевым винищем, и отравляя воздух в своей комнаты после добротных фасолиц (блюдо из перетертой фасоли – прим. авт.) бабки Параскевы, беглец Лоринков не раз с горькой усмешкой сравнивал своей нынешнее состояние с блестящим прошлым. Скажи ему кто год назад, что он – один из самых богатых прорабов Подмосковья, – будет жить в полуподвальном помещении типа хлев, Лоринков рассмеялся бы ему в лицо. Так и сказал бы:
– Ха-ха-ха, – сказал бы он.
А ведь когда-то Лоринков был вознесен на самую вершину социальной пирамиды молдавского общества! Каждую весну и осень он набирал строителей для работы на дачах Подмосковья и вывозил их в Россию. Сам Лоринков не работал, носил кепку как у прораба в документальном фильма «Наша Раша» про гастарбайтеров, и портфель для ноут-бука с семечками и солеными огурцами внутри. Слава о его работягах гремела по всей Москве. Именно молдаване Лоринкова реконструировали Грановитую Палату Кремля, после чего там пропал гранит… Возводили новые купола собора Василия Блаженного… Строили катки в Сочки в преддверии грядущей Олимпиады… Это были самые дешевые строители в мире, потому что им не платили ничего. Обычно в конце работ Лоринков собирал всех на пир, в решающий момент закрывал двери помещения поплотнее, и поджигал здание. После этого он снова ехал в Молдавию, рассказывая, что прежние работяги получили бешеные деньги, и сразу же уехали в Италию. Со временем это приняло такие масштабы, что, по данным Департамента статистики Молдавии, убыль населения от подобных фокусов составляла 14 процентов от общего уровня рождаемости. Но молдаване, – поиздержавшиеся в нищете, – как мотыльки на лампу слетались на объявления подлого прораба.
Нехватки в работниках у Лоринкова никогда не было.
К концу своей карьеры прораба он даже уже подумывал о том, чтобы купить квартиру в каком-нибудь Зеленограде а то и в Садовом кольце, жениться на москвичке из продуктового магазина, где Лоринков частенько покупал пиво с водкой, купить паспорт в ОВИРе, и вообще, стать русским. Так бы оно и случилось, если бы не одно «но»…
– Жадность, – сказал слепец, подняв указательный палец.
–…, – сказал он, потому что потолок подвала был низкий.
Читать бесплатно другие книги:
