Кукурузный мёд (сборник) Лорченков Владимир

Ц

– Но-но-но! – кричал дед Пугло.

– Тпруууу! – кричал дед.

Черный как волосы цыганки цыганский конь, по прозвищу Ибуца, косил своим черным глазом, и скалил в улыбке белоснежные, как зубы цыганки, зубы. Конь был кобылой, поэтому его имя было женского рода. В гриве коня были заплетены подсолнухи. Конь смеялся и оборачивался на семью, которую вез по пыльным проселкам Европы то туда, то сюда. На Кибитке, которую все звали по имени, – потому что она была член семьи, – издавая задумчивые цыганские песни и пляски, сидела семья цыган.

Глава семьи, цыган по имени Годо, был молодым, крепким еще парнем с широкими плечами и неискоренимой страстью к воровству. Девушка его, невенчаная любовь по имени Цара, смеялась, глядя фильмы Кустурицы на мобильном айфоне. Вероятный отец Годо, дед Пугло, кряжистый еще и крепкий алкоголик, сидел за рулем. За Кибиткой бежал, потому что был наказан, цыганистый паренек в рубашке и без портков, со скрипкой. Звали его Ай Пацан. Отец наказал Ай Пацана за то, что тот украл у Цары кошелек и помаду, поэтому от самой Австрии до Венгрии бедняга Ай Пацан не имел права сесть на Кибитку. Также на Кибитке сидели Индюк по прозвищу Жожо, и собачка по кличке Ибуца-2, а еще чернявое привидение, которое все звали просто – Привидение Кибитки. В принципе, она на хрен не было нужно семье цыган, но поскольку Привидение не весило ничего – дед Пугло проверил это, взвесив привидение на ярмарке, – его оставили из жалости.…

цыган Годо весело, с огоньком, оглядел свою семью, и сел на Кибитку. Почесал в мотне, и свернул самокрутку. Жирно, густо запахло марихуаной.

– Годо, ай годо, дай курнуть! – задорно крикнул пацан, игравший на скрипочке задорную, с огоньком, песню про цыган, Кустурицу и Балканы.

– Пошел на хер, – пожадничал Годо.

– Нет так нет, – сказал Ай Пацан.

Прыгнул на край Кибитки и вопросительно глянул на Годо. Но тому было глубоко безразлично, так что Ай Пацан решил, что срок наказания истек. Он с любовью посмотрел на Цару. Та ухахатывалась, глядя в айфон.

– Что, опять Кустурица? – спросил Ай Пацан.

– Нет, ролики с молдаванами гляжу на Ютубе, – сказала Цара.

– Скажи, а ты знаешь…. – задумчиво сказал Ай Пацан.

– Что Земля сверху похожа на колесо от Кибитки? – сказал он.

– Что грязь похожа на волосы цыгана? – сказал он.

– Такая же черная и блестящая, – сказал он.

– Что мир, он как Кибитка, а цыган, он как ветер? – сказал он.

– Что если говорить «ай дорогой», то все москвичи сразу тают и дают денег, – сказал он.

– Годо! – сказала Цара.

– Прекрати давать наркотики ребенку! – сказала она.

– Пошли на хер, – сказал Годо лениво и поправил шляпу.

Колеса Кибитки скрипели. Индюк помалкивал, хотя умел разговаривать. Это ведь был аутентичный цыганский индюк.

– Какой сегодня год? – спросила Цара деда Пугло.

– Ай, сейчас погадаю, – сказал он.

– Тысяча девятьсот сорок первый, – сказал он, поглядев в календарь.

– Ай плохой будет год, чую, – сказала Цара.

– Сиди сучка, да помалкивай, – сказал дед.

Цара стала делать то, что ей велел дед Пугло. Кибитка въезжала на поле маков, красных, как рубаха Годо. Ну, когда-то, подумала Зара со стыдом, потому что она была плохая хозяйка, и вещи мужчин пообносились и поистрепались уже давно. За это ее трахали и Годо и дед Пугло и Ай Пацан и даже кобыла Ибуца. Зара с предвкушением подумала о грядущем вечере и потянулась. Маки алели, словно раскрытые губки цыганки. Ну, и верхние тоже. Маки были раскрыты, словно зев матки. Маки… жужжали. Цара не поверила своим ушам, и покачала головой. Но маки жужжали! Цара сказала:

– Жужжит!

– Мохнатка твоя сейчас зажужжит, – сказал цыган Годо.

– Ой, извините, – сказал он.

– Ай, мохнатка твой сейчас зажужжит, – сказал он.

– Нет, правда жужжит, – сказал Ай Пацан.

– Да, жужжит, – сказал Индюк Жожо

– Жужжит, – сказали хором все.

– Ж-ж-ж-ж, – сказали маки.

Жужжание нарастало, стало грозным, как у шмеля, и потом небо почернело. Только тогда цыгане догадались глянуть наверх и обомлели. Небо было черным из-за самолетом «Шмайсер», которые сбрасывали на поле бомбы. Это сам Адольф Гитлер послал целую эскадрилью отборных асов, чтобы они расправились с цыганской семьей в рамках начавшегося праздника Холокост-1941

– Гребанные цыгане, – кричали летчики.

– Ха-ха, – кричали они.

– Яволь, – кричали они.

Годо поступил, как цыган и мужчина. Он отбросил от себя Цару, дал пинка Ай Пацану, пихнул старика Пугло, и спрятался в яму, прикрывшись Кибиткой. Все остальные тщетно умоляли его пустить их в укрытие тоже. Годо делал вид, что ничего не слышит, и прижимался к индюку, которого прихватил с собой на всякий случай. Ну, если еда кончится. Гремели разрывы, летали бомбы, кричали дети, и все это выглядело очень красиво, и аутентично. Наконец, бомбежка кончилась. Конечно, никто не пострадал. Годо вылез из-под Кибитки, и обнял свою семью.

– Ай как я рад снова найти свою Семью! – сказал он.

– Ай, как воняет, – сказал он.

Это Ай Пацан не выдержал ужасов бомбежки…

* * *

…спустя два дня цыганская семья, с песнями и плясками, проезжала мимо поля, на котором дымились трубы огромных черных зданий без окон. Здания были по периметру обнесены колючей проволокой. Гавкали овчарки. Стояли на вышках часовые.

– Ай Годо, – сказала Цара.

– Давай проедем мимо, – сказала она.

– С какого хера ли?! – удивился Годо.

– Мы люди честные, к чужим разборкам отношения не имеем, – сказал он.

– А здесь… может это фабрика какая? – сказал он.

– Заедем, ты будешь сосать за деньги, Ай Пацан играть на скрипке, Индюк показывать фокусы, Дух Кибитки – тырить кошельки, – сказал цыган.

– Я буду лежать на Кибитке, смотреть в небо и думать ай романтичные мысли про то, что колесо ай круглое, земля ай круглая, вода ай мокрая, и тому подобную философичную херь, – сказал Годо.

– А я? – сказал дед Пугло, и всем стало стыдно.

– Ай как мы могли забыть деда Пугло, – сказал Годо.

– Ты… ты тоже будешь сосать за деньги! – сказал он.

– Ай хорошо! – воскликнул дед Пугло.

Семья, с песнями и плясками, подъехала к воротам городка. На них было написано. «Обратного выхода нет, это концентрационный лагерь Аушвиц, вам конец, придурки».

– Ай, пугают, – сказал цыган, и посмеялся.

– Открывайте ворота, гомосеки! – заколотил он ногой

Дед Пугло диву давался, глядя на то, какой тупой у него сын. Впрочем, он вроде бы подобрал пацаненка в Молдавии, вспомнил старик Пугло. Теперь понятно, подумал он. Ворота открылись, и навстречу им вышел огромный комендант лагеря, в серой шинели и с черепом и костями на рукаве.

– Вы кто такие? – сказал он.

– Цыгане… – сказал он.

– А чего такие грустные? – сказал он.

– Не аутентичные, – сказал он.

Годо взял бубен, Ай Пацан сыграл на скрипке, Цара расстегнула коменданту ширинку, а Индюк показал пару фокусов. Кобыла Ибуца и старик Пугло просто жались в сторонке и шарились друг у друга в мотне.

– Ай хорошо! – сказал комендант.

Спустил, поправил пенсне, и махнул рукой, проезжайте, мол… Годо подмигнул семье, и пошел вперед, остальные потянулись за ним. За воротами всю семью сразу же побрили наголо – особенно сопротивлялся Индюк, – и переодели в полосатые костюмы.

– А что, уже спать? – сказал Годо.

– Работай, кретин, – сказали ему и дали кирку.

Годо с удивлением и огорчением узнал, что…

…в концентрационном лагере Аушвиц положено работать с 6 утра до 23. 00 вечера, слушать охрану, не звиздеть, кушать умеренно, и, напротив, не положено воровать и отлынивать от работы, предаваться обжорству и другим порокам. Это ужасно огорчило Годо. А Цара, наоборот, обрадовалась.

– Может, Аушвиц пойдет Годо на пользу? – сказала она деду Пугло.

– Тут он поймет, наконец, что такое режим, приучится к труду и расписанию, – сказала она.

– Я надеюсь, что концлагерь сделает из Годо настоящего Мужчину! – сказала она.

После этого семья отправилась на вечернее построение, где их немного покусали овчарки, а потом в каменоломни, рубить камни, и носить их к тачке, потом катить тачку на поверхность, и так много-много раз. К утру следующего дня Годо очень устал и попросился обратно. Охрана посмеялась и увеличила ему выработку. Так что на утреннем построении Годо слегка пошатывался.

– Ай что такой хмурый, – сказала Цара.

– Долбать мой лысый череп, – сказал Годо.

– Причем Буквально, – сказал он грустно.

– Гав-гав, – залаяли по-немецки овчарки.

Годо огляделся, за что немедленно получил штыком в колено. Превозмогая боль цыган стал косить глазом, чтобы осмотреться, и не крутить головой. Двор лагеря был полон колоннами в полосатых костюмах. Годо уже знал, что их колонна состоит из цыган. Соседняя была еврейская, и состояла из грустных кучерявых и наголо выбритых людей с большими носами. А русских колонн в лагере не было, потому что – Годо подслушал у охранников, – русских убивали сразу. И это, в принципе, устраивало Годо, потому что он однажды в России украл на ярмарке самовар, и его били до самой границы с Польшей. Годо не любил русских.

Одна колонна, у забора, была со значками в виде радуги.

– Это кто? – сказал Ай Пацан, очень повзрослевший за последние три дня.

– Геи и пидоры, – пошел на компромисс Годо.

– А за что их тут держат? – сказал Индюк.

– За дело, – сказал Годо.

Цыган был гомофобом. Как-то раз он украл на гей-вечеринке чайник, и его гнали до самой границы с Россией…

– А нас за что тут держат? – сказал Ай Пацан.

– Нас по ошибке, – сказал Годо.

– Товарищ Сталин все узнает, и обязательно нас выпу…

– Годо, это НЕМЕЦКИЙ лагерь, – сказала Цара.

– А, точно, немцы все узнают и выпустят нас, – сказал Годо.

– А педики сгниют, и поделом им, – сказал он.

– А евреи? – сказал Ай Пацан.

Заиграла тоскливая красивая музыка. Это в колонне евреев играл маленький мальчик с пальцами пианиста и лицом проныры. Музыка летела над лагерем. Охранники плакали… Индюк присел.. Кобыла Ибуца смахнула слезу. Крупным планом показали дрожащие пальцы маленького скрипача. Мир замер, сверху над лагерем застыла птица…

– Понимаешь, сынок, – сказал Годо, сдерживая слезы.

– Евреев держат тут потому, что они не такие, как все, – сказал он.

– И нас тут за это же держат, – сказал он.

– Евреи играют на скрипках и лелеют мечты о мировом господстве, – сказал он.

– А цыгане играют на скрипках и хрен ложили на мировое господство, – сказал он.

– Ой вей, – закивали люди в еврейской колонне.

Флейта играла. Почему флейта, подумал Годо. Была же скрипка, подумал он. А, неважно, подумал он.

– Нацисты хотят видеть мир черно-белым, – сказал он.

– А мы – Разные, – сказал он.

Лагерь плакал. Охранники тактично отвернулись. Из еврейской колонны вышел мальчишечка. Славный пацан, подумал Годо. Уж я бы его в мирной обстановке обчистил, подумал Годо. Сейчас у пацана красть было нечего, он был голый и ужасно тощий, хоть ребрышки считай.

– Взгляните на мои пальцы! – сказал он.

– Я играл на скрипке, и был лучшим вундеркиндом Европы, – сказал он.

– В лагере они Изуродовали меня, – сказал он.

– Они заставили меня… – сказал он.

– Заставили играть на барабанах! – сказал он.

– Теперь мои руки изуродованы, – сказал он.

– Но мой дух не сломлен, – сказал он.

– Есть хочется, – сказал он.

Заплакал, упал и умер. Заключенные глядели равнодушно. Флейта играла. Индюк Жожо на всякий случай спрятался за спины Семьи. Те прикрывали его надежно. Любят меня, подумал Жожо. Съедим, когда туго будет, подумали они.

– Дамы и господа, – сказал громкоговоритель.

– Только что в Ленинграде упали замертво от голода сто пятьдесят семь детей, – сказал голос.

Собравшиеся зашушукались. Наконец, от колонны вышел представитель и сказал:

– Я, конечно, извиняюсь.

– Но кули нам со сводок с Восточного фронта? – сказал он.

– Мы бы хотели, чтобы свобода пришла с рынком, с Запада, – сказал он.

– Кули нам те ленинградские дети? – сказал он.

– Во-во, – сказал Годо.

– И пидары, тоже по херу, – сказал он.

– И педики по херу, – сказал он.

– Сам ты по херу! – крикнул кто-то из педиковю

– Мы за Гитлера, – крикнули они.

– А он ведь тоже педик, так что это МЫ здесь по ошибке! – крикнули они.

Снова заиграла флейта. Охранники отвернулись. Перед строем вышел католический священник.

– Братцы, не ссорьтесь, – сказал он мягко,

– Когда брали голубых, я думал, не меня, когда брали евреев, я думал ладно, когда брали цыга… – сказал он.

– Короче, – сказал кто-то из колонны военнопленных.

– Кто там залупается?! – крикнул охранник.

– А, англичане, им можно, – сказал он.

–… наконец, когда взяли за жопу меня, защитить меня было уже некому, – закончил священник под музыку флейты.

– Братцы, вот такая история, – сказал он.

– А правда что все попы педики? – спросил Годо.

– Нет, братец, – сказал священник.

– Черножопое ты чмо, – сказал священник.

– А вот насчет цыган я в чем-то согласен, – сказал он задумчиво.

– Цыган, в принципе, можно было бы и поприжать, – сказал он.

– Ну, а я здесь по ошибке, – сказал он.

– Мы тоже здесь по ошибке, – сказали охранники и записали это на пленку с надписью «для Нюрнберга».

Скомандовали идти к ужину, и в столовой каждый заключенный получил двадцать граммов хлеба, и стакан кипятку. Настоящий пир, думали заключенные. Охрана завидовала.

Ночью семью разбудил Индюк Жожо.

– Ешьте супчик, – сказал он.

– Настоящий цыганский супчик, – сказал он.

Семья глядела то на суп, то на деревянный костыль, которым Жожо подпирал свою вторую половинку. Ведь Жожо отрезал себе ногу, чтобы сварить Семье супчик. Играла музыка Бреговича. Звенели бубны. Лагерь сверху был похож на колесо от Кибитки. Ту, кстати, давно уже разобрали на отопление…

* * *

…через месяц семья весила в общей сумме столько же, сколько один Годо – до заключения. Единственным, кому было все равно, оказался Дух Кибитки. Он и от работы отлынивал, так что Годо настучал на него, и духа растворили в серной кислоте врачи, командовал которыми какой-то Менгел. Комендант оглядел заключенных и понял, что эту смены пора выводить в расход.

– На расстрел становись, – скомандовал лагерная шестерка и капо, румынский полицай Михась Гимпа.

Заключенные выстроились у рва. Наконец-то, подумала Ибуца, которой всегда доставалась тройная выработка. Перед строем прошелся кряжистый нацист в кожаном пальто.

– Что еще за хер в кожаном пальто? – подумал кто-то из заключенных.

– Лейтенант фон Лоринкофф, – представился мужчина, вынул пистолет, и пристрелил подумавшего.

Подумал, вытер платком рукоять оружия, – «мало ли, Нюрнберг», пробормотал он, – и надел перчатки.

– Сегодня у нас день нацменьшинств, – сказал он.

– Цыгане шаг вперед, – скомандовал он.

Семья шагнула вперед. Но не все… Индюк Жожо стоял на месте и плакал.

– Ты же цыган, – сказала, шатаясь, Цара.

– Я индюк, – сказал Жожо.

– Я не цыган, я индюк, – сказал индюк.

– Цыганские индюки тоже шаг вперед, – скомандовал лейтенант, которому это наскучило.

– Я не цыганский индюк, – сказал Жожо.

– Жожо, – сказал Годо.

– Я подобрал тебя птенцом, я вырастил тебя, мы ездили по Европе, воровали сумочки, насиловали припозднившихся девчонок в сельской местности, торговали наркотой, трахались в задницу, наконец, – сказал он.

– Как ты мог Забыть? – сказал Годо.

– Я. Не. Цыганский. Индюк. – сказал Жожо и отвернулся.