Юность Бабы-Яги Качан Владимир

Они расплатились за купленное и вышли на улицу. И там Елизавета сбивчиво и путано рассказала ему о том, что это именно его жена, испытывая слабость к женщинам вообще и к ней в частности, напоила ее в тот день, и она сама не помнила, как оказалась с ней в одной постели. Что никогда, ни до, ни после, она ничего подобного не делала, что лесбиянство глубоко противно ее женскому естеству. Она, мол, интересуется только мужчинами и что-то испытывает в постели только с ними. Но все они такие кобели и сволочи, в них так мало нежности, внимания и порядочности, а ее последний мужчина подтвердил это в полной мере, предав и растоптав все ее идеалы (никакого такого мужчины в помине не было, но шла вдохновенная, со слезами на антрацитовых глазах – импровизация). Кое-какие базовые пункты разговора были намечены заранее, но в основном Лиза полагалась на интуицию, женский талант и свои паранормальные способности. Светка, мол, зная ее драматический финал с тем мужчиной, сказала, что они отомстят ему и другим мужикам-жлобам тем, что займутся сексом друг с другом, и это будет ни чем иным, как актом протеста, символизирующим женскую солидарность. Что она, короче, оказалась жертвой обстоятельств и Светкиной похоти.

– И еще, – сказала она сквозь подступающие слезы, – я ревновала…

После этих, можно сказать – ключевых – слов она зарыдала и, закрыв лицо пакетом с только что купленными макаронами, попробовала убежать, но не быстро, так чтобы ее можно было остановить, догнать.

– Подождите! – крикнул Герасим ей вслед. И это было его первой ошибкой.

Она продолжала убегать неспешной рысцой, не забывая о рыданиях в пакет.

Он бросился за ней и догнал, остановил. И это стало его второй ошибкой. Он отнял руки от ее лица, осушил его своим платком, и сказал:

– Подождите, мы еще не до конца… Нам еще надо… расскажите мне все. Кого вы ревновали? К кому?! Мне надо все знать. Пойдемте ко мне.

– Нет, нет! – Она с энергичным отрицанием и даже испугом замотала головой. – Никогда! Никогда я не скажу, кого ревновала!…

– Да пойдемте, пойдемте же! Я тут совсем рядом живу… Один… Нам никто не помешает, – уговаривал Герасим. И уговорил. И это стало его третьей и решающей ошибкой. В тот же вечер он таки вырвал у Лизы признание в том, кого она ревновала, фактически признание в любви вырвал он. А потом, на продавленном диване в нем вспыхнуло ответное чувство.

Ну, а дальше все уже было пустяком. После этого же дня она некоторое время жила у Герасима, а затем, чтобы больше не снимать квартиру, он переехал к ней, получил развод, они вскоре поженились и стали, что называется, жить-поживать, да добра наживать. Но по мере того, как Лиза все больше запускала себя, ленилась и явно дряхлела, чувства в Герасиме стали притупляться. Да если откровенно, чувств-то особенных и не было никогда, был оголтелый секс, было звериное желание, которое с годами все слабело и слабело. Все реже он ее хотел, а она хотела наоборот – чаще. Тут надо подчеркнуть, что привязка мужчин только сексом, без дополнительных приемов – может осуществляться только ведьмой очень сильной. А мама Елизавета не была «очень». Да к тому же, она обленилась настолько, что даже не старалась. Да и пивной алкоголизм сыграл свою роль. Вялой и безынициативной стала она.

И Герасим стал прибегать к услугам путан, но все равно продолжал оставаться в семье, поскольку был человеком верным и обязательным, а связи с путанами изменой не считал. Но вот когда Герасим влюбился в хорошенькую девушку из соседнего дома, а знакомство произошло посредством собак, которых он и эта девушка выгуливали в их совместном дворе; когда он с девушкой стал все чаще гулять вдвоем, без других собачников, а Лиза все видела из окна; когда Герасим стал дома слишком уж задумчивым и мечтательным, особенно после прогулок; и когда Лиза уверилась наконец в том, что ее подозрения правильны, – вот тогда-то она проснулась, и последовал сильнейший приворот. А Вета, случайно услышав из-за двери какие-то заклинания, заинтересовалась и через щелочку неплотно прикрытой двери увидела, как мать колдует над фотографией Герасима и фотографией той девушки, которую она добыла неизвестно каким путем. Там были еще какие-то вещи, что-то из предметов его одежды, какие-то порошочки, комочки, фигурки, иголки. Мать потела и напрягалась, так как приворот и отворот в одном флаконе требовал усилий непростых. При этом он был еще многоступенчатым и избирательным. Избирательным в том смысле, что надо было сделать так, чтобы Герасим налево ходить мог, мелкие шалости ему позволялись, но чтобы влюбиться и, как следствие, – уйти из дому, он не мог никогда. Надо было посадить его на цепь, но достаточно длинную, чтобы за угол он еще мог забежать, но со двора, далеко от будки – ни-ни!

Короче, кончилось тем, что девушка из соседнего дома тяжело заболела, а лицо ее покрылось трудно излечимой экземой и хорошеньким быть перестало. Через год она с родителями вообще переехала в другой район. А Герасим так же внезапно охладел к прогулкам с собакой, ему даже приходилось напоминать, что пора вывести. Лиза его привязала так, как хотела. Когда Вете исполнилось 14, и мать стала потихоньку обучать ее некоторым аспектам своего искусства, Вета призналась ей, что видела, как мама обеспечивала себе, так сказать, – избирательную верность Герасима. И мама, опрометчиво гордясь перед дочерью своей силой, рассказала ей обо всем: и о том, как она получила Герасима, и о том, как она его потом привязала навсегда. Она сказала тогда Вете, что могла бы сделать еще сильнее, могла бы сделать так, чтобы он заниматься сексом вообще не смог больше ни с кем, кроме нее; ни с одним человеком, ни с одной, самой распрекрасной и умелой женщиной мира; чтобы он мужчиной мог быть только с ней, а со всеми другими – только импотентом. Могла бы, но не сделала; до такой уж степени ей это было не нужно. Зря рассказала, потому что, как говорят, «против лома нет приема, кроме лома». А Вета таким другим ломом (и гораздо более страшным) уже через год была готова стать. Рассказы матери после 6-й бутылки пива о становлении ее взаимоотношений с Герасимом не только не прибавили в дочери уважения к ней, но вместе с навязанным суженым-колдуном, вместе с насильственным открытием 3-го глаза, вместе с ее неряшливостью и бардаком в доме, а главное – вместе с тем, что мать не давала ей свободы выбора и все пихала в такие же колдуньи – все это на фоне возникшего чувства к бедному Герасиму строило железобетонную конструкцию протеста и ненависти Веты к своей матери.

«Бедная Лиза» Карамзина входила в программу внеклассного чтения в их школе. Мама Лиза сама переделала в сознании Веты это расхожее понятие – в «Бедный Герасим». Он, бедный, действительно, так и не познал из-за матери ни настоящей любви, ни стоящей женщины, он и не подозревал, что гуляет по жизни на длинном поводке, в строго ограниченном маминой волей пространстве. «Ничего, – думала девочка Виолетта, – скоро я взорву этот дом к чертовой матери! Я освобожу Герочку, моего хорошего, заколдованного моего! Я его расколдую, моего родного, от чар злых, от любви худой, от приворота черного». Так приговаривала про себя Виолетта, вполне в стиле своей бабушки, которая в детстве рассказывала ей сказки. Но она совершенно упускала из виду то, что, расколдовав его и заставив полюбить безоглядно и безнадежно себя, она бросит тем самым бедного Герасима «из огня да в полымя».

Глава 14-я. Соблазнение Герасима или «плановое изнасилование»

Отбить сожителя у матери казалось Вете сущей безделицей, особенно после удачного вояжа в Севастополь. Город, который она запомнит навсегда, потому что он подарил ей ощущение женской власти и уверенность в собственной привлекательности. Другого термина по отношению к Герасиму, кроме как «сожитель», Ветина душа не принимала. Ну, не мужем же его называть! Какой он муж, если его женили в бессознательном состоянии, под гипнозом. Тогда уж надо было бы называть его «приворотным мужем». И уж никак не «любовником», словом, родившимся из слова «любовь». О любви там и речи не было, той самой – большой, светлой и красивой. В помине не было. А значит, – просто сожитель, у которого жизнь в этом доме с этой теткой не более, чем вредная привычка, и сам он от этой вредной привычки не в силах отказаться. Ничего, Виолетта ему поможет.

И предстоящая интрига казалась ей легкой, безмятежной и увлекательной прогулкой по парку любви, с участием всевозможных аттракционов – «американских горок», «комнаты страха», стрельбы по мишеням, полета на «ковре-самолете» и еще многого другого, что сопутствует каждой нетривиальной любовной истории. Успеху Ветиной затеи способствовала и сама мать, находящаяся сейчас, мягко говоря, не в лучшей форме, но не принимающая с непростительным легкомыслием во внимание этот тревожный фактор. Постаревшая и сильно подурневшая в свои 40 с лишним лет, она все равно продолжала вести себя, кокетничать и одеваться, как юная красотка. Она не желала понимать, что брючки того же размера, что 20 лет назад, ей уже не идут, но упорно продолжала втискивать в них свой разбухший от пива зад; что в топ-маечках на голых обвисших грудях она выглядит и смешно, и страшно, так же, как выглядел бы, скажем, борец сумо на гимнастическом бревне. Но мать продолжала вести себя и одеваться именно так, продолжала думать про себя, что она неотразима. И жутко удивлялась, что на нее уже не оборачиваются на улице, а некоторые даже шарахаются. Менялась она только с пациентами. Серьезность происходящего, сознание важности и необходимости своей миссии – диктовали ей соответствующее серьезное и строгое поведение. Но во всех остальных местах, кроме работы, и дома в том числе, она вела себя так, будто ей вчера исполнилось 20, и все от нее без ума. Априори. Без вопросов. И поведение юной красавицы делало толстую старую тетку еще более жалкой. У Виолетты такие манеры матери вызывали не сочувствие, а злорадство, они лишь облегчали ей задачу. Задачу сделать Герасима Петровича счастливым и свободным. Вот только… на сколько дней?…

Вернемся теперь на несколько секунд к самому-самому началу. Пора признаться, что стартовая фраза «Виолетту наконец-то изнасиловал отчим» имела только одну цель – заинтересовать потенциального читателя, хотя для автора была еще и скрытым издевательством по отношению к рыночному интересу. Согласитесь, что, прочитав этакую крутейшую фразу, можно заинтересоваться и дальнейшим: «Как он это сделал? а что она? и что потом?» Рынок диктует свои правила. Но дальше рассказ пошел совершенно о другом, и «изнасилование отчимом» (кстати, одна из самых популярных легенд профессиональных шлюх или «дам полусвета») как-то отошло в сторону и почти забылось. Но теперь пришло время вновь вернуться к тому, с чего началось повествование.

«Изнасилования», как вы уже догадываетесь, никакого не было. Вета приехала из Севастополя загоревшей, прелестной, молодой девушкой, отвечающей всем параметрам матерой искусительницы, несмотря на свой невинный (только в цифрах) возраст. Началась многонедельная провокация Герасима. Такая, что Набоковская «Лолита» показалась бы по сравнению с Ветой замшелой старой девой с поясом верности, запертом на ржавый амбарный замок. Стоит ли говорить, как тяжело было Герасиму Петровичу бороться с собой. Вета, в общем, ничего особенного и не делала: ну, прошла из своей комнаты в ванную в одних трусиках один раз. Так извинилась же! Ну, переодевалась однажды в своей комнате, когда мать была на работе, а он – дома, писал что-то за своим столом, а стол был как раз напротив двери, а дверь была полуоткрыта, а переодевалась она не спеша, а перед этим тело кремом намазывала – так ведь никто его смотреть не заставлял! Но в зеркале, перед которым она стояла, в его отражении она поймала несколько раз быстрые робкие взгляды Герасима. В значении этих взглядов усомниться было трудно. Там были всего две – весьма лестные для Веты и давно ожидаемые ею эмоции: восхищение и желание. Но еще и с примесью болезненного отчаяния, вызванного внутренним криком: «Невозможно ведь! Нельзя!!» Герасимовская порядочность защищалась до последнего патрона: «Она же – дочь моей жены!!!» И затем, – все-таки оставляя позиции, но еще не сдаваясь: «Она же несовершеннолетняя! Окстись!! Ей же 16 только через месяц исполнится!!!»

Жестокий прессинг продолжался. Искушение шло талантливо и в нарастающем темпе. Можно было, например, попросить его помочь со сложной задачей по математике, и когда он, стоя над ней, склонится над тетрадью, – в какой-то момент повернуть к нему лицо и, таким образом, почти встретиться с ним губами. И задержаться так секунды на три, закрыв глаза и будто чего-то ожидая, потом, разумеется, следовало смутиться и уткнуться опять в тетрадку. Но он должен был кое-что усмотреть в этом мгновенном эпизоде, может быть, даже заподозрить и ее в таких же, как у него, грешных мыслях.

Можно было через два дня поменять мизансцену: он сидит, помогая ей начертить какой-то там график, а она стоит над ним, близко стоит, так что ее локон касается его уха, а он ерзает, волнуется и делает в графике помарку и начинает все по новой, а она все стоит, но, совершенно случайно локон опять задевает его лицо, а ее грудь плотно прикасается к его плечу.

Можно было, уже не прибегая к гуманитарной помощи, когда мама утром уйдет, чтобы припасть к своему «Живительному роднику», вдруг закричать и, когда он прибежит на крик с естественным беспокойством приемного, но все же – отца, и со словами: «Что с тобой? Что случилось?» – вот тут-то и прижаться к нему всем телом, облаченным в одну только тонкую ночную рубашку, но прижаться не просто, а в общепринятой манере, выражаемой простыми, безыскусными словами «вся дрожа». Чтобы он, успокаивая ее, поглаживая по спине и по волосам, ощутил в полной мере все достоинства и преимущества ее фигуры. Но можно было это проделать только по какой-то уважительной причине. Какой-нибудь дурной сон, напугавший ее до смерти, так что она закричала и проснулась – тут не проходил, вернее, проходил, и он, Герасим, и это бы съел, но все равно – попахивало липой и выглядело бы одной из форм женского банального кокетства, замешанного на фальшивой истерике. Поэтому, все еще продолжая находиться в состоянии «вся дрожа» и оставаясь в объятиях Герасима, можно было показать рукой куда-то в угол и попросить его поймать мышку, которую она только что видела. Она боится мышей, ей страшно. Логично и, казалось бы, вполне по-детски, если бы не все изгибы ее теплого и совсем не детского тела под ночной рубашкой, которые успеет ощутить Герасим за короткий промежуток времени. Он возбужденно и довольно ненатурально засмеется и скажет, все поглаживая по головке напуганного «ребенка»: «Ну, что ты, успокойся. Это ведь всего лишь мышка. Не бойся», – и с растущей нежностью и лаской добавит – «моя маленькая». И тут она отстранится от него и, посмотрев в упор, скажет: «Я уже давно, Герасим Петрович, не маленькая. Неужели вы до сих пор этого не заметили? – и отходя добавит… – не почувствовали». Потом опустит голову и тихо скажет: «Уходите».

– А мышка? – растерянно спросит Герасим, уже совершенно не понимая, что ему дальше делать, как с ней себя вести.

– Пусть живет, – скажет Виолетта, – я попробую не бояться. Она уже убежала.

И, словно только сейчас обнаружив, что на ней только ночная рубашка, прибавит:

– Извините, я в таком виде. Я сейчас быстро оденусь. Мне сегодня ко второму уроку. Уже опаздываю, – и уже весело переводя сценку в бытовое русло, – вам не трудно кофе сварить, а то я совсем опоздаю, а? Не трудно?

– Конечно, – скажет Герасим Петрович и пойдет ставить чайник и зажигать газ дрожащими руками.

Многое, словом, можно было сделать. Палитра приемов и методов, предназначенных для того, чтобы сбить с истинного пути самого стойкого мужчину, настолько общеизвестна, что ее буквально по пунктам можно было бы разместить в какой-нибудь специальной энциклопедии обольщения. Все, что возможно, и было исполнено – постепенно, по нарастающей, не дергаясь и не торопясь.

За день (!) до Ветиного 16-летия Герасиму был показан еще один сеанс стриптиза, который жестко поставил его на нейтральную полосу при переходе границы, в данном случае – границы дозволенного. Поставил перед выбором: или вернуться назад и продолжать жить свою унылую безлюбовную жизнь, или идти вперед, на другую территорию, где неизвестно, что тебя ждет, и где, возможно, ты сломаешь себе шею.

Все тот же стол, компьютер, за которым сидит Герасим, работая; все та же полуоткрытая дверь в Ветину комнату; все то же зеркало, перед которым стоит полуобнаженная Вета, ввергающая бедного Герасима в темный омут греха и соблазна; зеркало, в котором она опять видит отчаянные глаза Герасима, а в них уже – буквально мольбу: «Прекрати, не надо! Не мучай меня!» Но Вета продолжает стоять перед зеркалом, проводя плавно руками по своему безупречному телу, задерживая руки на груди и бедрах, мнет слегка свою грудь, потом вниз и, вновь задержавшись на бедрах, медленно и пластично стягивает с ног последнюю оставшуюся деталь одежды. Это был эротический балет!

Танцевально-гипнотический урок жреца Вуду, то самое соло, показавшее колдунам, кто есть кто, – бесследно для Веты не прошел. Знания и навыки она уже умела впитывать в себя алчно и навсегда. И тут, оставшись перед зеркалом обнаженной до конца, она подчеркнуто неторопливо, как в рапиде, поворачивается к Герасиму Петровичу сначала лицом, а потом всем телом и смотрит на него серьезно и с терпеливым ожиданием, которое тоже, однако, имеет свои пределы. Герасим готов. Он жадно, будто физически прикасаясь, шарит глазами по ее телу, одним словом – вожделеет ее и привстает за своим столом. Вета делает шаг вперед. Герасим уже всем лицом, молча кричит себе и ей: «Ведь нельзя же! Это бред! Невозможно!!» – он уже сокрушенно разводит руками, которые затем бессильно падают. Надо как-то дать ему понять, что можно, что уже можно, завтра уже 16, что теперь можно все то, от чего он себя так долго сдерживает. И Вета делает еще шаг вперед и чуть-чуть протягивает к нему кисти рук. А глаза ее все так же серьезны и глубоки, а на губах – едва заметная улыбка, выражающая мягкий укор и иронию: неужели ты и сейчас спасуешь, попятишься?…

Стоять на нейтральной полосе долго нельзя, времени на раздумья нет! Пошел отсчет… 10… 9… 8… 7… Давай! Решай!! Или назад, или вперед! Но это окончательно, шанса больше не будет! – 6… 5… 4… Решай же! Решайся на что-нибудь! 3… 2… 1… Пошел!!! И Герасим бросился в комнату Виолетты. Он побежал, по пути сдергивая с себя рубашку так, что пуговицы разлетались в разные стороны.

– Не надо, Герасим Петрович, – для порядка прошелестела Виолетта, обнимая тем временем его изо всех сил одной рукой, а другой – расстегивая ему ремень на брюках.

После глубокого, взаимострастного поцелуя она оттолкнула его, явно «слабея», и опять тихо сказала:

– Не надо, Герасим… – уже без отчества.

Они все стояли: Герасим, с упавшими с него на пол брюками, и Виолетта, которая уже гладила его там же и так, как научил ее Саша Велихов, приговаривая при этом: «Ну, не надо, я больше не могу, не надо…» После второго поцелуя, последовавшего вскоре вслед за первым, Вета снова крепко обняла его вместе все с тем же «не надо», только уже «не надо, Гера… Герочка, ну, прошу тебя…»

«Герочка», – произнесенное ею теплым и порочным шепотом, свело на «нет» последние остатки его благоразумия. Он ведь все думал, что самого последнего шага (или акта) может быть, удастся избежать. Но Вета так крепко обнимала его, а ноги были спутаны упавшими брюками, что ей стоило чуть-чуть потерять равновесие, и они начали падать. Падали они в правильном направлении. Они аккуратно рухнули на Ветину диван-кровать. Ее действия и это ее «Герочка» с переходом на «ты» перевели их отношения совершенно в другую плоскость, в момент сократили дистанцию между ними и окончательно похоронили в одной общей могиле и добропорядочность Герасима, и его рассудительность, и его страх, и его сдержанность, и ум, и иронию – все вместе, а заодно – и мамин приворот, от которого могла избавить только женщина с аналогичными способностями – контрприворотом. Вот так и произошло пресловутое «изнасилование», только кого и кем – это еще вопрос. Впрочем, если бы Вета захотела, она бы могла его и посадить за изнасилование. Она же все время твердила «не надо, не надо…», а он… Но она не хотела. Просто, на всякий случай – «не надо, Герочка», и все… К тому же в данный момент исполнялась заветная мечта…

Герасим все пытался сделать осторожно, опасаясь причинить ей боль, он ведь наивно полагал, что имеет дело с девочкой, которая с его помощью сейчас станет женщиной. Он не знал, что в Севастополе Вета уже прошла первый интенсивный курс обучения постельному мастерству, которое Герасиму незамедлительно и продемонстрировала. Она уже совсем перестала притворяться девочкой, отбросила прочь все свои формальные «не надо» и отдалась процессу с чувством, которое было выстрадано и имело право на выход, но все же с умеренным исступлением. Герасим был озадачен, был в недоумении, но недолго. Ему так все нравилось, что было не до анализа. Девочка она, не девочка… и когда успела – какая разница, когда так хорошо! Совершенно неумелая девчонка вызвала бы только досаду и запоздалое раскаяние. А тут!… Хотя, конечно же, Герасиму хотелось бы отнести Ветины умения скорее к врожденному таланту любить, нежели к блядскому опыту, но выяснять природу ее поведения или еще хуже – ревновать к тому, что у нее было до него, – представлялось ему сейчас совершенно неуместным и глупым. Наоборот, надо было длить это свободное парение на крыльях гармонии, совпадения тел и чувств… пока мама-Лиза не пришла. Такого изысканного секса в жизни Герасима еще никогда не было. Думать о будущем, о какой-нибудь там ответственности, как он привык, сейчас тоже совершенно не хотелось, а хотелось повторять и парить дальше.

Нежный и глупый рэп-речитатив сопровождал в постели вакхическую песнь их любви:

– Гера, тебе хорошо со мной?…

– Ты еще спрашиваешь, моя хорошая…

– Ты мой, Гера, слышишь, ты теперь мой, Герочка, Гера, Герасим. Можно, я буду твоей Муму?

– Ты что, издеваешься?

– Нет, правда, давай ты меня будешь звать Муму.

– При маме?

– Нет, когда мы будем вдвоем.

– Ну хорошо, если тебе так хочется.

– Очень! Очень-очень!…

– Договорились.

Герасим, весь переполненный благодарностью за неиспытанную доселе радость обладания, не знал, как это выразить, не умел. И тут он вспомнил «шалунью» из Петербурга, которая вместе с напарником выцыганила у него все деньги, вспомнил, как она себя вела, что говорила и как возбуждающе это на него действовало. Он наклонился над Ветой и неумело прорычал:

– Ты хочешь раствориться во мне? Хочешь? Я сделаю это сейчас, – и замолчал, увидев вдруг, как она поморщилась, не понимая, почему такая реакция, что он такого сказал.

А Вете в этот момент стало стыдно – и за него, и за себя. «Неужели же он, которого я люблю уже целых три года, – такой же штампованный дурак, как и другие? – думала она. – Неужели и я такая же дура? Как я могла Сашке пороть такую высокопарную чушь? Что он обо мне мог подумать тогда? И ведь подумал, наверное», вспоминала она Сашу, ни к месту и не ко времени. Если бы она только знала, в каких альковах почерпнул Герасим этот стиль, эти бессмертные слова, – ей бы стало еще гаже. Но все же и такой малости, такой песчинки тоже было достаточно, чтобы крылья детской мечты надломились и ее летучая, но хрупкая конструкция начала падать вниз. Всегда (или почти всегда) мечта о чем-то или тем более – о ком-то – оказывается в результате намного лучше ее реализации. Интересный и азартный путь к достижению цели заканчивается в момент ее осуществления, и исполненная мечта, как правило, разочаровывает. Вот и сейчас – сбылось, вершина взята, гора покорена, теперь надо спускаться, дальше дороги нет, только вниз, и хорошо бы – не камнем.

Глава 15-я, в которой бедный Герасим становится уже ненужным

Талантливый художник видит пейзажи и пишет картину, насыщая ее своим настроением, своим личным видением. Теперь закройте глаза и попытайтесь описать даже не увиденную картину, а восхитивший вас пейзаж – словами. Что, трудно? То-то! Но есть мастера, которые умеют поместить величественную и прекрасную картину в слова и добиться при этом удивительной живописности. Человек читает – и видит! И мало того, что видит, еще и дополняет прочитанное – своим воображением, создает свою собственную картину. Имена таких мастеров, умеющих рисовать словами, всем широко известны, они входят в писательскую элиту и называются классиками. Некоторые еще не называются, но уже умеют. Для них – описать закат солнца в Тибете или на Карибском море – не труд, а одно удовольствие. Но вот писывать закат любви – занятие, согласитесь, тоскливое и неблагодарное. Восход – куда веселее, чем закат, даже если речь идет о солнце, потому что в первом случае – все еще будет, включая высшую точку – зенит, а во втором – все уже было. Подробно живописать закат отношений – не что иное, как мучить и себя, и читателя. И поскольку автор – гуманист, и к тому же оптимист – да что там! – просто добряк и все – то он и не станет этим заниматься. Поэтому мы и с Сашей Велиховым простились быстро (но не навсегда!), а уж с Герасимом Петровичем и подавно – простимся легко и непринужденно.

Но справедливость (а также добрый нрав автора) требуют все же уделить ему несколько обнадеживающих слов на прощание. Ведь в обоих случаях, что с Сашей, что с Герасимом, не было заката взаимных отношений, был закат одного лишь отношения – Виолетты к ним. А далее по жизни – ее отношения ко всем мужчинам (да и к женщинам тоже) строились всегда с потребительской точки зрения: что они могут мне дать? От Саши она получила любовный романс. В лице Герасима она обрела свершение давней детской мечты, а также средство отмщения матери и всему ее колдовскому гнезду. У обоих мужчин никакого заката-то и не было, у них все только-только разгоралось, и надо же! – оба остались ни с чем. Хотя у Саши и было некоторое преимущество: как человек чуткой душевной организации, он предвидел нечто подобное: что Вета исчезнет из его жизни неожиданно, и был к этому отчасти подготовлен, правда, единственное, чего он никак не ожидал – что так скоро.

Герасиму же было сложнее. Он был в полной, слепой эйфории от их тайной связи с острым привкусом греха. Невозможное оказалось возможным, но только строго между ними. Вкус запретного плода был сладок, как никогда, и Герасим пожирал этот плод с невероятным аппетитом. Виолетта же становилась все холоднее и холодней, ей становилось уже скучновато, она уже строила дальнейшие планы, среди которых побег из дому (только когда и как?) – был самым важным. Герасим Петрович не замечал перемен в ней, он наслаждался ею по утрам, пользуясь отсутствием законной жены, и не чувствовал, что в руке у него остался один огрызок от того самого запретного плода. Он все пытался воспроизвести в постели все то, чему обучила его теоретически (и частично практически) «шалунья» Лаура, надеясь, как и многие другие мужчины, что таким широким диапазоном телодвижений и поз он покорит Виолетту навечно. Да-да, в тот период Герасим хотел именно навечно, ведь он чувствовал себя впервые влюбленным и счастливым, и поэтому он очень старался. Так старался быть этаким секс-монстром, что во время своих разнообразных действий сильно потел, что тоже, прямо скажем, шарма ему не прибавляло. И однажды Вета, прямо во время очередного соединения тел, с удивляющей ее саму холодностью потянулась за своим платочком и вытерла ему со лба пот. Герасим и этого не заметил. Нет, нет, нельзя сказать, что она лежала, как надувная баба из секс-шопа, она не без удовольствия продолжала обучаться и фиксировать все новое, что Герасим предлагал. Хотя оно и было, если по правде, – обучением у далекой Лауры, но какое это имеет значение, если уроки полезны, а ученица способная. Лаура могла бы гордиться своей заочной ученицей. Более того, Вету саму теперь без экзамена можно было бы смело принимать в ТОО «Шалунья». Но для Веты 200-300 долларов за ночь – это был не ее размер, не ее формат, ей нужно было мир завоевать, а не то, что город Петербург или какого-то там Герасима Петровича, пусть даже такого хорошего и славного.

По-прежнему она называла его Герочка, а он ее, как она и просила – своей Муму, но это был как раз тот редчайший случай, когда Муму утопила Герасима, а не наоборот. Она охладела, а Герасим был при этом не только нем и глух, но еще и слеп: не видел, не замечал ни одного симптома, хотя их совали ему буквально под нос.

А теперь – те самые обещанные оптимистичные слова в адрес Герасима, всего несколько страниц на прощанье с этим, не лишенным обаяния, персонажем. Да, действительно Муму-Виолетта утопила Герасима, но камень на шею не вешала. А как раз напротив! С камнем на шее, в виде коварного приворота мамы-Лизы – он до сих пор ходил, а Вета этот камень с него сняла. Она расколдовала его, он был теперь свободен. Свобода на первых порах была горькой и ненужной. Вот как у крестьян, которым царь Александр даровал свободу от крепостного права, а они не знали, что с этой свободой делать, на кой она им, и чувствовали себя сначала неуютно. Но вскоре ощутили все же дыхание свободы и стали жечь помещичьи усадьбы. Да, горечь и сердечная пустота какое-то время угнетали Герасима Петровича. Он потерял и любимую, и дом. Он ушел из дома, но это был еще один верный шаг к освобождению. Он был уже расколдован, у него появилась свобода выбора, длинный поводок был обрезан и ошейник приворота – снят. Он переживал остро внезапный уход Виолетты и все перечитывал еще и еще раз ее прощальное послание, оставленное ему в кармане его пальто (а для Веты прощальные записки становились уже своего рода традицией): «Герочка, мой дорогой! Я уезжаю. Я не могу больше оставаться в этом доме. Не могу объяснить тебе всего, но я должна уехать от матери и всей ее родни куда-нибудь подальше. Я обязана, иначе мне не жить. Не ищи меня, не жди, я должна исчезнуть. Если что – я сама тебя найду. Теперь главное: ты тоже уезжай, лучше в другой город. Слышишь! Не оставайся здесь НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ! И никому, особенно маме, не говори – куда уехал. Это моя последняя к тебе просьба. Я желаю тебе только хорошего, поэтому уезжай. И чем быстрее, тем лучше. Почему – долго объяснять, да ты и не поверишь, но умоляю, собирай вещи и уходи! Немедленно! Как только это прочтешь! Тебе здесь оставаться даже на день очень опасно. Я всегда буду помнить тебя. Целую тебя, мой хороший. Не грусти. По таким, как я – грустить нечего. У меня своя, особенная дорога. И вот еще: женись поскорее. На молодой, красивой девчонке. Тебя полюбят, я знаю. Еще раз целую. Твоя бывшая Муму. Виолетта».

Вета никогда не сжигала мостов дотла. Потому и любила прощальные письма. Действительно, может эти замечательные мужчины когда-нибудь еще пригодятся. В письмах должен был содержаться слабый лучик надежды для адресата: «может, Саша, я найду тебя через журнал». Или «если что, Гера, я тебя найду».

«Что «если что»? – думал Герасим, скорбя над распечатанным посланием из компьютера. И как она найдет, если «никому не говори, куда уехал»? Он ведь не знал, что Виолетта может, если захочет, найти и без подсказок, он ведь о ее магических талантах и понятия не имел. Но что удивительно и спасительно для него (а мы знаем почему) было то, что он выполнил все, чего от него хотела Виолетта. Выполнил от и до! Он далеко не все понимал, на что она там намекала, на какие такие таинственные причины, по которым и она убежала, и он должен убежать. Какая такая опасность подстерегала его? И почему никому нельзя сказать, куда уехал? Но поверил. Поверил потому, что любил. Поверил, что она желает ему только хорошего, что хочет его от чего-то страшного спасти. Не было в ее письме неискренности или фальши – нет! Она желала ему добра. Он верил в это. Хотя с ее стороны это был лишь прощальный реверанс, который ей ничего не стоил. И Герасим собрал вещи, в тот же вечер уехал в Петербург и жил на первых порах у друга. А через месяц выяснилось, что его бывшая жена Светка уезжает насовсем за границу и квартиру оставляет ему. Он позвонил ей из Питера просто так, случайно, когда чувствовал себя особенно одиноким.

– Все живешь со своей сволочью? – осведомилась Светка, не забывшая, разумеется, подлый ход своей лучшей подруги.

– Нет, теперь один, – усмехнулся Герасим. – И даже в другом городе.

– В каком?

– Пока не могу сказать…

– Уй ты, какие секреты! Ну, не важно. Хорошо, что ты позвонил. Я тебя уже неделю ищу. Тебе повезло. Я уезжаю в Голландию. Насовсем. Понял? Чего молчишь?

– Так, перевариваю информацию.

– Быстрее переваривай. Я тебе квартиру хочу оставить. Тем более, что ты в ней прописан. Приезжай из своего города, все оформим. И не забудь 10 тысяч баксов.

– За что? – удивился Герасим, но уже начал догадываться.

– Как, за что? Мне. Заплатишь и все – квартира твоя, я выписываюсь.

– Да где я возьму, – начал он.

– Заткнись, ты что совсем дурачок? Двухкомнатная квартира на Фрунзенской набережной по-твоему сколько стоит?

– Не знаю.

– Вот потому и дурачок. Займи на месяц. А через месяц поменяешь ее на любую, понял – любую! В любом городе, да еще и с доплатой. А мне всего 10 тысяч надо.

– А чего так мало, в таком случае? – полюбопытствовал Герасим.

– Потому что там у меня все будет, – сказала Светка воодушевленно. – Там у меня подруга слишком богатая, – она засмеялась, – влюблена в меня. Уже целый год уговаривает. А 10 тысяч так, на всякий случай.

На том и порешили. И не месяц все длилось, а недели две. Даже занимать не пришлось. Моментально обменяли квартиру на лучшую в Питере, да еще с такой доплатой, что и Светке можно было сразу отдать, и на жизнь хватало. Только бывшим питерцам, с которыми обменялся, строго было наказано – никому его нового адреса не давать. Он помнил Ветины предупреждения. Хотя, учитывая и мамины способности, можно было предположить, что она, если сильно захочет, тоже, как и Вета, сможет найти, и тогда Герасиму нет спасения. Но время показало, что Елизавета Васильевна не захотела. Ей, видимо, было уже все равно, Герасим уже не был «светом в окошке», да к тому же, если уж так прижмет, – не проблема приворожить кого-нибудь еще.

Не прошло и полугода, как Герасиму предложили его бывшие партнеры очень хорошую, высокооплачиваемую работу. Жизнь, в общем, налаживалась, и рваная любовная рана, нанесенная Виолеттой, потихоньку стала зарубцовываться. Он вспоминал ее уже не 120 раз в сутки, а всего лишь 10-20. Если одолевали физиологические потребности, он звонил по газетным объявлениям, предлагающим «массаж» или «Всe», или «Пока жена на даче! Звоните!» и т. д. Но еще через полгода он подружился на работе (а зачем далеко ходить?) с очень симпатичным человеком. Человека звали Люба. Через год родился сын, потом купили щенка лабрадора. Люба не только его очень любила, но еще и заботилась о нем так, как когда-то давно – только мама. Все было исполнено, как ОНА и писала. Все было так здорово, что даже не верилось. И еще один оптимистический штрих к биографии Герасима Петровича: если бы с Виолеттой у него продолжилось, продлилось, если бы он, не дай Бог! – женился на ней, то он всю оставшуюся жизнь был бы одним из самых несчастных людей на земле. Она освободила его не только от рабского маминого приворота, но и от своего, еще более сильного. Она умела уже это делать, когда хотела, конечно… Она освободила его от себя! Это была, если разобраться, не рана, а подарок. А новая жена Люба его спасению помогла…

Но время от времени, в редчайших теперь случаях оставаясь в одиночестве, Герасим достает то самое, затертое уже до ветхости, письмо, спрятанное в 4-м томе полного собрания сочинений Оноре де Бальзака, между листами (что характерно!) его «Человеческой комедии». Он знает, что к этим книгам больше никто не притрагивается, Люба Бальзака почему-то терпеть не может. Воровато прислушиваясь – не поворачивается ли ключ в замке, и решив, что хотя жена должна прийти позже, но надо на всякий случай дверь запереть на цепочку – он затем подходит к встроенному в стенку бару, достает бутылку коньяка, наливает себе треть пузатого бокала, отпивает для настроения, садится за журнальный столик, потом, замирая, как всегда, осторожно разворачивает письмо и в который раз читает: «у меня своя, особенная дорога. Целую тебя, мой хороший. Тебя полюбят, я знаю».

Глава 16-я, в которой вновь появляется Гамлет

Может быть, отъезд или побег из дому был бы не столь поспешным для Виолетты, а затем и для Герасима, может быть, они и прожили бы в состоянии классического треугольника (муж – жена – любовница), а в нашем случае – «Бермудского треугольника» – не месяц, а подольше, если бы Виолетте не объявили, что через неделю, в следующее воскресенье, состоится ритуальный обряд посвящения ее в женщины и наследницы колдовского рода. Специально из Сибири прилетает дальний родственник, сильнейший колдун Василий Смелов, который и займется окончательным укрощением строптивой девчонки. Чтобы Вете он не был вовсе незнаком, чтобы она начала понемногу привыкать, – ей показали его фотографию. Со снимка на нее смотрел слегка модернизированный Гришка Распутин: такой же страшный, кудлатый, черный с глубоко посаженными враждебно-мрачными глазами, но в пиджаке и галстуке. Вета поняла, что пора рвать когти, и на сборы – меньше недели, а надо еще денег добыть и загранпаспорт. Как ни странно (а впрочем, так часто в жизни бывает), помощь пришла с совершенно неожиданной стороны. Помог приятель Герасима Гамлет, Гамлет Вазгенович. Надо было еще позаботиться о том, чтобы ни мать, ни особенно Герасим ни о чем не заподозрили, чтобы Гамлет ничего не сболтнул. Но он оказался человеком верным и надежным.

Оставшаяся неделя до приезда колдуна была настолько насыщена событиями и действиями, что промелькнула, как один день. Началось с того, что Гамлет позвонил тогда, когда дома была одна Виолетта и как раз в этот момент искала среди маминых украшений то, что можно будет в момент ухода взять так, чтобы мать не сразу заметила. Взять, чтобы продать, разумеется. И на эти деньги жить хотя бы первое время. По ее взволнованному тону и поспешности, с которой она стремилась закончить разговор, Гамлет понял, что с ней не все в порядке. По одной только интонации понял, а не как в некоторых фильмах, в которых какой-нибудь очередной борец за справедливость, дрожа от нетерпения броситься в погоню за очередным негодяем, склоняется над его очередной жертвой, – полузадушенной, окровавленной и еле дышащей, – и задает ей абсолютно идиотский в ее положении вопрос: «Are you o’k.?» – то есть «Ты в порядке?», хотя по одному только виду жертвы даже последнему олигофрену ясно, что не только не «в порядке», а надо немедленно в больницу. Еще хуже, когда герой подходит к могиле давно похороненного друга, присаживается на корточки и спрашивает: «Как дела?» Понятно, что пустая формальность, но можно же когда-нибудь вникнуть в содержание вопроса или хотя бы почувствовать контекст, в котором этот вопрос задается?… Подумал бы, олух, ну какие у покойника могут быть дела? Но это так, к слову, невольный фрагмент рецензии на знакомые киноленты, номинированные на «Оскар». А вот Гамлет Саркисян потому и был удачливым бизнесменом, что у него была хорошо развита интуиция. Он сразу спросил Виолетту с характерным, но милым армянским акцентом:

– Эй, эй, послушай, что с тобой? – И дальше (вот тут вполне уместно!). – С тобой все в порядке?

– Нет, – после короткой паузы, во время которой она быстро решала: посвящать ли, хотя бы частично, Гамлета в свои проблемы – ответила Виолетта.

– Могу чем-нибудь помочь? – мягко и доброжелательно перешел к делу Гамлет.

– Может быть, – еще прикинув шансы, отозвалась она.

– Сейчас приеду, – решительно сказал Гамлет и, не давая ей возможности отказываться из вежливости и этим только тянуть время, повесил трубку.

Через 20 минут «мерседес» с цифрой 600, соответствующий нынешнему положению Гамлета в российском бизнесе и кочующий из анекдота в анекдот, припарковался возле их подъезда. Нетерпеливо глядя в окно последние пять минут, Вета с обнадеживающим удивлением наблюдала, как с переднего и заднего сидений автомобиля быстро выскочили двое чернявых и крепких ребят, четко, наработанно огляделись по сторонам, и один из них открыл правую заднюю дверь. Из глубин салона неспешно выдвинулась нога в шелковом носке и лакированном, комбинированном ботинке. Вкусы и привычки гангстерской элиты города Чикаго в период сухого закона все-таки были в Гамлете неистребимы. Дальше появился серого цвета костюм из какой-то переливающейся ткани и галстук, стоимостью скорее всего в годовую пенсию обыкновенного москвича. И, наконец, – во всем этом – Гамлет с большой охапкой белых роз, который, сразу заметив Вету в окне, помахал ей букетом и улыбнулся. Все с тем же оптимистичным удивлением Вета отметила, что некоторые, сегодня уже реликтовые понятия о том, что красиво, Гамлет в себе преодолел. Или же у него появился стилист, который убедил его в том, что иметь золотые зубы в линии улыбки сегодня не только не модно, но и не престижно, что деловых партнеров из США, Германии и других высокоразвитых и в стоматологическом отношении стран его «форт нокс» во рту несколько смутит. Поэтому сейчас Гамлет улыбнулся Виолетте тщательно и естественно сделанной металлокерамикой, которая не оставляла сомнения в том, что это его собственные зубы, а не плод кропотливого труда протезиста. Пока он поднимался по лестнице на их третий этаж, Вета с удовлетворением сделала вывод, что ставка на Гамлета может оказаться правильной и успешной. Кроме того, целовать его в знак благодарности – в металл, пусть даже и золото, ей было бы совсем неприятно, а возможность того, что события будут развиваться именно в этом направлении, – она допускала.

Она ждала его на лестнице, у открытой двери в квартиру, невозможно красивая и неожиданно для Гамлета – повзрослевшая. Он видел ее в последний раз несколько месяцев тому назад, но за эти несколько месяцев произошли разительные изменения в лице, в фигуре – во всем. Но главным все же были поза и взгляд – не закомплексованной (хотя и перспективной) девочки, а молодой, знающей себе цену женщины. Последний лестничный пролет он преодолевал в восхищении. Гамлет был потрясен. Тем более что привычно-застенчивое: «Здравствуйте, дядя Гамлет», сменило многообещающее: «Здравствуй, Гамлет, я так рада тебя видеть». Уж что-что, а резко, но органично сокращать возрастную дистанцию Вета уже умела в совершенстве. И когда Гамлет, как обычно, то есть, как отец или старший брат, – обнял ее, он тут же ощутил фальшь и несвоевременность этого «как обычно». И еще в большей степени ощутил, когда вслед за объятием намеревался поприветствовать ее тоже обычным, дежурным поцелуем, как прежде, – в подростковую щечку. Но Вета в этот момент как-то так «неловко» повернула лицо, что поцелуй дяди Гамлета пришелся как раз в краешек полуоткрытых губ. Оба смутились на несколько секунд, Гамлет – по-настоящему, Вета – не совсем, но об этом знаем только мы с вами, а он-то – нет.

Прошли в квартиру. Один охранник остался у подъезда, второй – за дверями, у окна, повыше на один лестничный марш, шофер – он же третий охранник, остался в машине. Дверь захлопнулась. Пролог был проведен отменно, надо было развивать действие дальше, не теряя ритма и напряжения. Наилучшим продолжением Виолетте представлялись слезы. Поэтому, когда Гамлет спросил: «Что же все-таки случилось?», – Вета, размещая букет в самой большой вазе, которая была в их доме, и стоя к нему спиной, – тихо всхлипнула.

Именно, что тихо, потому что тихое безутешное горе, скромно выраженное отчаяние, детская беспомощность перед оскаленной мордой ополчившейся на нее судьбы – действуют на людей куда как сильнее, чем визгливая истерика и шумные рыдания на груди предполагаемого спасителя. Нет, нет, именно тихо, ничто не должно было резать ухо, ненавязчивое такое уныние и первая, безусловно, инициатива со стороны Гамлета. Он ее и проявил. Последовали настойчивые расспросы с его стороны и вполне органичные для него уверения в том, что безвыходных положений нет. Гамлет был в этом совершено уверен, так как сам всегда находил выход из, казалось бы, безнадежных ситуаций. Все сопровождалось, понятное дело, – ласковыми поглаживаниями по головке, плечам и спине онемевшей от горя девочки. Наконец Вету прорвало, и она все Гамлету и выложила. В те две-три минуты, когда она отказывалась говорить, а Гамлет все настаивал, в тот короткий период едва слышного плача, Вета соображала: все ли ему рассказать или все-таки от некоторых деталей воздержаться. В конце концов решено было рассказать все, только окрашивая при этом рассказ определенными акцентами, что, как известно, может увести правду в необходимую тень. То есть, правда будет, но та, что нужна для результата, будет на первом плане, а та, что не нужна, – будет незаметна. Некоторые подробности можно было совсем опустить. Например, историю с Сашей в Севастополе Гамлету вовсе необязательно было знать. Но вот о маминой закулисной жизни, о предстоящем роковом соитии с колдуном из Сибири, что тем самым окончательно сделает ее кровь порченой, а там еще и обнаружится, что она уже вовсе не девушка… Вот это было, пожалуй, самое тяжелое для Виолетты, но с удовольствием, однако, воспринятое Гамлетом – признание. Оно произносилось с трудом и невероятным смущением. Удалось даже покраснеть. Запинаясь и топя в слезах окончания слов, Вета признавалась в своей глупой девчачьей любви к Герасиму Петровичу, в том, как она мечтала, чтобы только он сделал ее женщиной, как это наконец произошло, потому что она (Боже! Как стыдно!) сама соблазнила и совратила кристально чистого и честного Герасима. В этом месте Гамлет, повидавший в жизни всякого и временами посещавший со своим «кристально чистым» другом кабинеты эротического массажа – все-таки удивился, и сильно. Он даже предположить не мог такой прыти в своем застенчивом и консервативном друге. Он развел руками и пожал плечами, но внутренне: Вета его изумления не заметила. Он только предложил на минуту прерваться и выпить по рюмке «Мартеля», которой тоже прихватил с собой вместе с цветами. Он видел, что Вета преодолевает сейчас самый трудный барьер в своей исповеди, и ей необходима маленькая разрядка. Вета легко, будто воду, опрокинула в себя рюмку «Мартеля». «Как, ты еще и выпиваешь?!» – мог бы вскрикнуть Гамлет в этот момент, но он промолчал, все больше убеждаясь в том, что перед ним далеко не ребенок, которого он знал с детства, и которому дарил большие мягкие игрушки.

– Значит, сама соблазнила Геру? – уточнил он почти восхищенно.

– Да… – Виолетта подняла на него свои (вот тут нестерпимо хочется прибегнуть к затасканным штампам) – бездонные глаза, обрамленные длинными черными ресницами. (Лучше ведь не скажешь, правда?) Впрочем, можно попытаться и своими, менее выразительными словами. Где-то так: глаза ее просили, намекали и звали куда-то. Вот только куда – непонятно. Все еще непонятно…

– Да! – повторила она решительно и даже не без вызова: мол, да, соблазнила! Неужели на этот счет могут быть малейшие сомнения? В том, что я могу соблазнить не только Герасима, но и вообще – кого угодно.

– Даже совратила, – продолжала она, беспощадно по отношению к себе подписываясь под своим аморальным поведением. – Он долго не хотел, вернее, – хотел, но долго держался. Дай мне сигарету, пожалуйста.

«Как?! Ты еще и куришь?!» – следовало бы вновь возопить Гамлету, но он опять сдержался, переставая удивляться и начиная потихоньку привыкать к совершенно новой Виолетте.

– Вот так! – сказала Виолетта, затянувшись, как курильщик с немалым стажем, после того, как перешагнула самую опасную часть рассказа. В самом деле, поведать дяде Гамлету о том, что стала женщиной с его близким другом, к тому же своим приемным отцом – это было непросто.

– Что? Шок? Шок, да? – спросила она Гамлета, имея в виду как раз это, а не сигарету, которую Гамлет дал ей прикурить три секунды назад.

Но Гамлет был умен. Ему надо было упростить ту часть разговора, которую Вета считала наиболее важной. Не надо было придавать ей такое серьезное значение, а то пришлось бы как-то оценить словами происшедшее, а этого-то ему как раз и не хотелось. Что? Говорить ей, как ты нехорошо поступила, и не слишком ли рано она стала этим заниматься? Скучно это и никуда не ведет, это снова бы вернуло Гамлета в неинтересный статус дяди, друга отца, а он полагал себя, пусть даже интуитивно, – уже совсем в другом статусе, гораздо более заманчивом. Поэтому Гамлет невинно спросил:

– Что шок? Что ты куришь? – и тонко улыбнулся, приглашая Вету не переводить свой рассказ в чересчур серьезное русло, а продолжать легче и бессовестнее, не оглядываясь на пресловутую нравственность или там – порядочность, которых у нее и так не было, так зачем мучиться?

– Да, – ответила Вета с пониманием вопроса. – Что курю… тоже…

– Нет, не шок, – все так же улыбаясь, пресек Гамлет все шансы Виолетты увидеть его удивленным. – И что дальше?

– А дальше… Дальше я его разлюбила. После первого же раза.

– Почему?

– Не знаю… Кто вообще знает, почему любят, а потом вдруг раз – и не любят.

– Да, действительно… и все-таки…

– Ну, не знаю, – уже с вполне искренней досадой сказала Виолетта. – Может, он был только мечтой. Идиотской мечтой 13-летней девочки. Может, ему и надо было оставаться мечтой. Сама виновата…

– Это правда, – согласился мудрый Гамлет со знанием дела. – Когда исполняется – становится пусто.

– А потом жалко его было. Его же мама к себе приклеила так, что он и оторваться не мог.

– Ну, не совсем так, – попытался возразить Гамлет.

– Я не имею в виду его походы налево, – прервала его Виолетта, – я имею в виду, что он влюбиться по-человечески ни в кого не мог.

– А в тебя смог?

– Еще как, – усмехнулась Виолетта совсем по-взрослому. – Но я-то – нет! И что я ему могу теперь дать? И потом, мама… В такой обстановке жить нельзя. Да еще этот колдун со дня на день приедет.

Словом, Вета привела рассказ к главному моменту: что надо отсюда уезжать как можно быстрее и как можно дальше, чтобы никто не нашел. Лучше за границу. Только она не знает, как это сделать и на какие средства. Ну, а уж в этом-то вопросе никто лучше Гамлета помочь бы не смог. Если бы он захотел, конечно. Если бы первый предложил, так как она сама ни за что не попросит. А если все-таки предложит, если поможет, она для него все сделает. Все-все! Вот, что захочет, то она и сделает! Можно даже сейчас, немедленно, но лучше не дома, пусть он увезет ее куда-нибудь.

Настало время чуть внимательнее отнестись к Гамлету Вазгеновичу Саркисяну, чтобы понять, почему он решил помочь Виолетте имеющимися в его распоряжении средствами и связями. Хотя, – он с самого начала решил помочь, еще до того, как девичьи флюиды Виолетты, переходящие в женские, стали доходить до его сознания. Надо сказать, что Гамлет проявил себя вполне благородным человеком и не воспользовался ее безнадежным положением, чтобы принять от Виолетты аванс в виде ее тела за только обещанную пока помощь. У них ведь в бизнесе за все надо платить, бескорыстная помощь выглядит у них либо глупостью, либо капризом. Но к чести Гамлета, он и не собирался брать с Веты какую-либо плату, в нем было слишком много достоинства, которое в народах так называемой «кавказской национальности» воспринимается иногда народами «некавказской национальности» как простое пижонство. Однако, это не так. Стремление достойно выглядеть и не терять лицо диктует их лучшим представителям высокое благородство в поведении и изумительную шикарность в поступках. Можно это счесть и гипертрофированным тщеславием, но хотелось бы все-таки думать иначе. Хотелось бы наделить богачей новой формации хорошими и красивыми чертами, внушающими оптимизм остальным слоям населения. Они есть у них, есть! Мы смотрим на их дворцы с надеждой, что они когда-нибудь приведут в них бедных и добрых девушек, у которых не будет претензий на «тачки» и «брюлики»; каких-нибудь, скажем, провинциальных библиотекарш, выросших на прозе Тургенева, и тогда… Тогда этот дерзкий, но перспективный биосинтез, это соединение несоединимого – вольет в наше уставшее от цинизма общество новую, свежую кровь душевного здоровья и уютной, обаятельной добродетели. Дай Бог, как говорится, нашему теляти волка… Нет! Не «задрати», разумеется, тогда он сам превратится невесть во что, – а хотя бы частично, самую малость – «перевоспитати»: чуть-чуть улучшить его внешний облик и сделать его беспощадные челюсти не такими страшными, как мы уже привыкли. Эта робкая надежда произрастает именно из таких примеров, как Гамлет. Он опровергает своим поведением расхожее мнение о том, что люди становятся – чем богаче, тем прижимистее. Глядя на его стиль, у нас возникает несмелое предположение, что у богатых тоже бывает сострадание, жалость, сочувствие и, как следствие, – соучастие в чьей-то судьбе. Без всякого расчета на бартерную отдачу, а просто так, ни за что. Они, оказывается, способны на широкий жест, на подарок, на благородный порыв. Кстати, о порывах… Они, богатые, так же капризны и непредсказуемы, как ветер с его внезапными порывами, или наоборот, – досадным для какого-нибудь яхтсмена, застрявшего посреди океана, – штилем. И тут главное – вовремя поймать ветер и быстренько поднять парус, что Виолетта и исполнила с присущей ей сноровкой и спортивной реакцией. А Гамлет тоже был готов к синхронному с Виолеттой плаванью, он полагал, что тащить за собой в могилу свои богатства и жен – это не только дикий эгоизм скифов и фараонов, но и обыкновенная дурь. Можно, конечно, совсем уж выпендриться и засыпать свою могилу не землей, а долларами, всю ее покрыть, так сказать, «зеленью», но зачем? Завтра же, да какой «завтра», этой же ночью непременно все стырят. А можно, напротив, оставить о себе добрую память, которая и будет наилучшим обелиском на твоей усыпальнице.

Словом, Гамлет к этому времени как раз созрел для гуманитарной помощи и, таким образом, у какого-то неизвестного детского дома или, там, школы – появились шансы. И тут очень вовремя подвернулась Виолетта. Как полагается – в нужном месте и в нужное время. Этим неоценимым свойством Вета уже обладала. Хотя справедливо будет отметить, что Гамлет и раньше бывал размашисто щедр. Временами… Какими? А вот как раз во время порыва. Например, он всем своим бывшим женам купил квартиры. Мог бы просто удавить этих жадных стерв, мог, но не удавил же, ушел красиво! Первая жена, Дездемона Сысаковна (помните, в самом начале про его объявление в газете «Вечерний Ереван»: «Саркисян Гамлет Вазгенович возбуждает дело о разводе с Саркисян Дездемоной Сысаковной»), так вот, его первая жена Дездемона получила роскошную квартиру в Ереване, двухэтажную, даже с джакузи, куда ее 120-килограммовая туша все равно не влезала, но ладно, пусть будет, пусть подавится, но чтоб не смела никому в Армении сказать, что Гамлет ее оставил ни с чем. А зимний сад, а дача, а домашний кинотеатр, который эта корова никогда не включает, потому что смотрит по ящику сплошную «Санта-Барбару» и все другие сериальные розовые сопли. Э-э! Нечего вспоминать! Подарил и подарил, пусть живет! Пусть дальше толстеет на ежемесячные 1000 долларов, которые Гамлет ей посылает.

А остальные две жены! Одна из Кривого Рога приехала покорять московский шоу-бизнес, дура! Ни слуха, ни голоса! Не было и нет! Так ведь поет же! До сих пор поет! И клипы крутятся, снятые на Гамлетовы деньги, и эфир проплачен, и в ночных клубах выступает, и квартиру ей Гамлет в Москве купил, и не где-нибудь, а в комплексе «Алые паруса», где каждый метр стоит – да ладно, чего там! – так нет же! – все равно денег просит, все ей мало, еще клип хочет снять, не может, лярва, без искусства, дарить его она хочет массам, массы, видите ли, без ее искусства жить не могут, хотя в бабе – ну ничего нет, кроме ног, шеи и волос! Ну еще кукольного личика. Массам, видно, ничего кроме и не нужно. Слух и голос массам по барабану, главное – ножки и псевдоним позабористее. Все друзья ей псевдоним выдумывали, были несколько удачных вариантов, так нет же, настояла на своем: «Земфира» и «Лолита», – говорит, – уже заняты, значит, я буду «Афродита». Мать твою! «Из тебя Афродита, – думал Гамлет, забывая при этом как его самого зовут, – как из меня, – он порылся в памяти в поисках хоть одного мифологического героя и вспомнил, – как из меня Аполлон!» Действительно, волосатый и кривоногий Гамлет Аполлоном быть никак не мог, даже если бы сильно захотел и много заплатил. Поэтому сравнение ему показалось удачным, самокритичным и смешным, короче, – правильным. Но «Афродита», мать ее! Ну нет у этой дворняги ни ума, ни вкуса, ладно бы только голоса.

Так думал Гамлет, вручая тем не менее Афродите пачку у. е. на съемки очередного клипа песни с дурацким названием «Проданная нежность». Он не знал, что Оля Булкина (так по-настоящему звали Афродиту) специально заказала авторам эту песню, подразумевая их конкретные с Гамлетом отношения. Он тогда не знал, что получится вопль покинутой женщины о разрушенной семье и нелегкой судьбе девочки из Кривого Рога, которую чуть не сожрала Москва и ее муж-монстр-спонсор, который ее попросту купил и растлил. Он не знал, что Оля и дальше собиралась пачкать «руку дающего». Она намеревалась рассказать историю их отношений в ТВ-передаче «Моя семья» и заодно показать там клип с этой самой песней, как художественную иллюстрацию к своей биографии. И когда она все-таки это сделала, тварь, обмочив горючими слезами всю телеаудиторию и опозорив при этом Гамлета на всю страну за его же деньги, – она тем самым сделала лихой рекламный трюк, и в результате ее клип вошел в десятку самых популярных клипов сентября прошлого года. Так вот, Гамлет ей даже эту пакость простил! Вот каких размеров достигало Гамлетово великодушие! Более того, даже дал еще денег на запись нового диска с тем же обидным для него названием «Проданная нежность». Ну хорошо, пусть «проданная», но где она, нежность-то? Не было ее. Деньги дал так, за прошлое. Вот какой был Гамлет!

И предыдущая, простая танцовщица из мало популярного народного ансамбля теперь работает арт-директором в ночном клубе, сама приглашает известнейших артистов, и они все лебезят перед нею, потому что она хорошо платит. И тоже живет в нехилой 3-комнатной квартире на Тверской, которую купил, оплатил евроремонт и обставил – не кто-нибудь, а Гамлет. Эта хоть ведет себя потише. Не выступает. Сказала «спасибо» по крайней мере…

Больше Гамлет не женился и обходился короткими, не больше месяца, но эффектными и по возможности – престижными связями с красивыми, яркими женщинами, которых не стыдно было показать друзьям и партнерам. И все они получали от него дорогие подарки, а в день расставания (легкого, не обремененного ни драмой, ни простой печалью) – очень дорогие подарки: машину, например, или украшение тысяч на 10 – и хватит! Квартир Гамлет больше не дарил, но все же и это, согласитесь, было приличной компенсацией, достойной оплатой за нежность дамы, взятую в аренду на 3-4 недели. Молодец был Гамлет, что и говорить…

Но в отличие от шекспировского наш Гамлет никогда не терзался вопросом «быть или не быть?» Он всегда твердо знал, чему быть и чему не быть, равно, как и «кому быть, а кому не быть», в смысле – не жить. И никогда не раскаивался в содеянном, так как знал, что живет среди упырей, и если не он, то его. К тому же среди знакомых упырей не было ни одного, кто бы хоть кому-нибудь по-настоящему помог, а уж женщин и девушек они считали просто обычным товаром, который можно купить: когда подороже, когда подешевле, а если представится случай, то взять даром. Поэтому Гамлет по сравнению с ними был рыцарь, благородный идальго, мушкетер, просто романтик какой-то. Можно пояснить на примере.

Вот был у него приятель – не приятель, а так, довольно близкий знакомый предприниматель Лева. У Левы на визитке так и значилось: предприниматель. Чтоб было понятно сразу – чем человек занимается. Что он делает? А предпринимает! Что? – А неважно! Разное. Предпринимает и все. В начале своей деятельности Лева решил пробиться в шоу-бизнес. В прошлом спортсмен, футболист, Лева решил писать песни про футболистов, тем более, что эта песенная нива была еще толком никем не освоена. Слушая образцы песенного творчества по радио и телевизору, Лева справедливо решил, что он может не хуже, а даже лучше. Надо только освоить музыкальные азы, азбуку, так сказать, а дальше пойдет само. Поэтому сначала нужно было обзавестись инструментом. Несколько позднее он понял, что этот классический путь вовсе не обязателен, потому что безработные музыканты-профессионалы за небольшую плату готовы оформить любой его музыкальный выплеск – сначала как партитуру, а затем аранжировать и произвести звукозапись, которую в готовом виде можно отнести на радио. Но на заре своего песенного творчества Лева еще об этом не знал, поэтому решил приобрести рояль или, в крайнем случае, пианино. Жилка предпринимательства была основой его характера, поэтому ему удалось добыть пианино, как говорится – малыми средствами. Узнав, что дальний родственник его жены, преподаватель музыки, как ни странно, в профтехучилище, – находится в глухом запое, и что дома у него стоит бесхозный в данный момент инструмент, Лева явился к нему с литром водки, то есть с двумя бутылками. Позже он с гордостью рассказывал друзьям, что в результате сторговался на одной, что парень пропил все, и в то утро был с такого бодуна, что отдал бы пианино и за стакан. А грузовик уже внизу стоял, и два грузчика курили на лестничной площадке. Словом, Лева очень удачно приобрел пианино, заплатив только за перевозку и за пузырь. Дома он расположил пианино между спортивными трофеями и тренажером, а над инструментом висели еще боксерские перчатки и подаренные хоккеистами клюшки с автографами. То есть пианино смотрелось тут примерно так же беззащитно, как академик Сахаров посреди нашей боевитой Государственной думы.

Лева твердо решил учиться музыке и, более того, объявил всем, что намерен вскоре вступить в Союз композиторов. Обнаружив вначале, что клавиатура состоит из клавишей белых и черных, и сообразив, что белым клавишам оставаться просто белыми – неэкономно и не практично, и что на них можно что-нибудь написать, он и написал. Синим фломастером на каждой клавише было написано для полной ясности: до, ре, ми, фа, соль и т. д. Дальше этого учение не пошло, поэтому надписи, так и не стертые трудолюбивыми пальцами, так и остались на клавишах конкретным напоминанием о том, что каждая из них собой представляет.

Музыка Левы нуждалась в денежных инвестициях, и они вскоре появились, потому что Лева наладил через шведских хоккеистов хорошие связи с производителями престижного автомобиля «вольво». У него был прямой контакт с заводом-изготовителем. Поэтому в начале перестройки, когда никакого порядка не было совсем, и бардак в стране достигал размеров апокалиптических, когда деньги предприимчивыми людьми делались буквально из ничего, а некоторые аферы представляли собой просто удивительнейшие произведения своеобразного искусства, – вот в это смутное время Лева ухитрялся брать в Швеции машины по номинальной цене, перевозить их на пароме в Россию и, по-дружески договорившись с таможней, продавать их потом здесь с привлекательной прибылью в 100, а то и 200%. Машины «вольво» были тогда еще если и не в диковинку, то, во всяком случае – редкостью, и столь баснословная прибыль достигалась колоссальным спросом на эти машины у аналогичных предпринимателей с юго-востока.

Стартовый капитал Левы за короткий период возрос в несколько десятков раз и был в состоянии теперь подкрепить собой любую, даже самую дурную песню. При желании Лева мог бы теперь из любой безголосой стриптизерки сделать эстрадную звезду, а из песни «Чижик-пыжик» – симфонию. Но он был жаден и вкладывал деньги только в записи собственных сочинений. На раскрутку их он не тратился и телевизионный эфир не покупал, самонадеянно полагая, что его произведения сами собой зазвенят и полетят, пленяя умы и покоряя сердца простых сограждан, причем не только футболистов.

А вот на что Лева тратился, так это на благоустройство своего быта и удовлетворение претензий своего организма, в основном – претензий желудочного свойства. Тут он себе не отказывал ни в чем и с каждым годом становился все толще, быстро меняя автомобили (естественно «вольво») на новые, с более вместительным салоном. На женщин он тоже тратился, так как они входили в реестр претензий его организма, но однако, если можно было сэкономить и попользоваться женщиной бесплатно, он такого случая не упускал.

К примеру, он тормозил возле ждущей троллейбуса девушки, по виду явно какой-нибудь студентки; или притормаживал и ехал вдоль тротуара рядом с бредущей по нему девушкой истощенного вида. Лева безошибочно вычислял студенток, которым не хватало стипендии, чтобы прокормиться, у которых дома была опять же голодная бабушка, или родители оказались без работы и все жили только на стипендию и бабушкину пенсию, которую в то время регулярно задерживали. Еще лучше, если попадется сирота, или та, у которой родители живут в другом городе, но так бедны, что ничего не присылают, поэтому только стипендия, которой едва хватает на хлеб и молоко, а надо хорошо учиться, чтобы и ее не потерять. А голова от недоедания кружится, вот она поэтому и не идет, а бредет по тротуару, еле волоча ноги. А тут Лева на «вольво». Он нажимает кнопку, и окно с девушкиной стороны плавно ползет вниз. Лева перегибается туда, приветливо улыбается и говорит девушке:

– Можно вам задать один вопрос. Только, пожалуйста, не обижайтесь.

Девушка останавливается, «вольво» тоже.

«Ну, чего тебе-то надо, толстяк», – написано на лице девушки, но из всей фразы она произносит только выжидательное:

– Ну?…

И тогда Лева доброжелательно и застенчиво спрашивает:

– Скажите, только постарайтесь не обидеться, вопрос очень простой – как вы относитесь к любви за деньги?

Девушка ошарашена, но положение ее в жизни настолько отчаянно, что она не дает сразу отпор, даже не отворачивается и не уходит, а думает. В первый раз в жизни думает: «А почему бы и нет? Чего ради я так мучаюсь?…» К тому же толстый джентльмен смягчил грязное предложение словом «любовь» и, таким образом, сделал хотя бы попытку оросить русскую канализацию французскими духами. И хотя образованная девушка понимает, что «любовь» не имеет ничего общего с тем, чего хочет толстяк в «вольво», тем не менее после 10-секундного раздумья соглашается. «В конце концов, – думает она, – не больше 30-ти минут позора, но зато и сама поест, и бабушку накормит».

Они отъезжали куда-нибудь подальше: за город или даже в глухой безлюдный переулок. Откидывающиеся сиденья и затемненные стекла машины превращали салон в дежурный будуар, а коньяк и мягкая музыка, льющаяся из колонок сзади, придавали действию даже какой-то интимно-романтический флер. Через некоторое время коньяк начинал действовать, музыка расслабляла, было уже не так страшно, и девушка безропотно и даже без предполагаемого отвращения выполняла то, чего от нее хотел этот, по всему, богатый дядя. Потом она одевалась и даже не без интереса посматривала на него, и тут Лева говорил:

– Ну, давай. Теперь плати.

– Как это? – надеясь на то, что неправильно поняла, спрашивала она.

– А так, – говорил Лева, – ты же сказала тогда, что нормально относишься к любви за деньги. Сказала, ведь так?

– Сказала, – отвечала несчастная студентка, – но я думала…

– А чего тут думать! – пресекал экономный Лева намечающиеся возражения, – договорились же – «любовь за деньги». Я тебе дал любовь, теперь плати.

Оплеванная девушка, став еще несчастней, но опытнее, выбиралась из машины и уходила, благодаря судьбу, что унесла ноги, что этот мерзавец хотя бы разрешил ей уйти, не заплатив, что не отнял остатки стипендии в сумочке, и долго потом не понимала, что же произошло, как это с ней случилось и как она вообще согласилась. А довольный Лева, весело насвистывая мелодию своей новой песни о настоящих мужчинах-спортсменах, уезжал в свой офис, чтобы рассказать там товарищам о том, как он сегодня «кинул» очередную дурочку, снабжая рассказ подробнейшими описаниями того, что он с ней в машине вытворял.

Вот такой был Лева. И большинство знакомых из большого бизнеса были такими. Так что Гамлет по сравнению с ними представлял собою просто образец рыцарства и доброты. А потому он никогда бы не повел Виолетту в «нумера», взимая таким образом с нее плату за свою помощь. Ни-ко-гда! Этого не позволила бы ему его «рыцарская честь». Никогда бы не повел, если бы… она потом сама не попросила его об этом…

Он еще откажется, еще скажет:

– Ты с ума сошла! Зачем это? – скажет. – Мне от тебя не нужно ничего, – возмутится Гамлет.

Но она, властно и вместе с тем – нежно обняв его и приблизив лицо близко-близко, так что все поплывет у Гамлета перед глазами, прошепчет:

– Перестань, замолчи, ты же хочешь этого?

– Э-э! – попытается он вырваться, – может я и хочу, но…

– И я хочу, – перебьет его Виолетта, вкладывая в свой взволнованный голос максимум убедительности. – Не думай, что только из благодарности… Я правда хочу… быть с тобой. Я… очень хочу, поверь. Не думай ни о чем плохом. Я правду говорю, ты только верь мне, верь! – скажет она.

И он поверит… Так же, как и все другие…

Глава 17-я. Побег из дома

Идея смыться за границу была дерзкой и правильной, но преждевременной, а потому – неплодотворной. Пусть Виолетта и чувствовала себя отнюдь не школьницей, а вполне созревшей женщиной, однако для паспортного стола и тем более – для ОВИРа это обстоятельство роли не играло. Деньги, конечно, многое решают, да чего там – почти все решают, все зависит от суммы, и можно было бы и возраст прибавить, и фамилию сменить, и паспорт сделать, но все такого рода меры были бы скоропалительны и неразумны. Так решил Гамлет, которому (помимо разумных доводов и логики) не очень хотелось отпускать от себя Виолетту так быстро и, возможно – навсегда. Первая же их близость в гостинице (точно так же, как и его предшественнику Герасиму) с вопиющей правдивостью открыла Гамлету всю незатейливую простоту его прежней половой жизни, ее досадное и скучное однообразие, не подобающее его возрасту и положению. Ведь в самом деле, когда ты можешь купить себе любые наслаждения, но не знаешь – где, почем и кто продаст; если те, кто наслаждениями торгуют, уверяют в том, что их товар – самое-самое что ни на есть наслаждение, и ты им веришь и думаешь, что лучше не бывает, а потом оказывается, что бывает, да еще как! – то, разумеется, становится обидно: ведь столько лет прошло, а настоящее прошло мимо. И чувствуешь себя обворованным судьбой простаком, который всю жизнь блеф принимал за полный тузовый покер. Ну, не попадались Гамлету никогда женщины высокого класса! Ну, не везло ему! Одни только красивые ремесленницы, которым, как оказалось, до любовного искусства было так же далеко, как фотографии в уголовном деле (в фас и в профиль) – до портрета Модильяни, как хореографическому кружку трамвайного депо – до балета Мориса Бежара. Виолетта показала ему, чем он был несправедливо обделен все предыдущие годы. И естественно, что Гамлет вот так запросто и скоро не мог расстаться с обретенным вдруг и не дорого – подлинником вместо прежних подделок. Словом, напрасно Виолетта приоткрыла ему свои возможности, свое незабываемое искусство. Если бы не приоткрыла – могла бы уехать и пораньше. Но, с другой стороны разумнее и правильнее было все-таки закончить школу и получить паспорт, тем более, что это уже скоро. И ей польза, и Гамлету хорошо.

А основную задачу – удрать из дома и спрятаться понадежнее – можно было решить и в Москве: город ведь большой, тут и не такие прячутся. Поменять школу, уехать в другой район – не проблема. Можно, конечно, и паспорт справить, и аттестат зрелости купить, и фамилию поменять, тут в метро даже дипломами о высшем образовании в открытую торгуют. Но все же лучше по-настоящему. А перевод в другую школу, без лишних вопросов дирекции и учителей – совсем пустяк, стоит только вспомнить, сколько учителя и директора школ получают. Девочка приехала, допустим, из Краснодара, хочет освоиться в Москве перед поступлением в институт, живет у дальних родственников (Гамлет – он, мол, и есть ее двоюродный дядя), зарегистрирована в милиции уже не под фамилией Жмыхова, а, скажем, Сафронова, там, в милиции тоже есть друзья и лишние деньги в подтверждение дружбы им не повредят, словом – какие вопросы! И чего тут грузить рассказ техническими подробностями о легализации Веты под новой фамилией и по другому адресу. Достаточно сказать одно слово: деньги, и тогда любой из нас подумает: а, ну все ясно, ну тогда – чего уж, тогда – ну конечно, тогда – а как же…

Вот так Вета и смылась из родного дома. Квартира была снята в Лосино-Островском районе, а школу надо было заканчивать экстерном. Так прошел год.

Нельзя сказать, что за этот год Гамлет был слишком навязчив, да у него и возможностей таких не было: дела его ширились и требовали периодического присутствия в разных странах ближнего и дальнего зарубежья. Иногда он появлялся в снятой квартире чуть ли не каждый день. Это означало, что он приехал в Москву на неделю-две из какого-нибудь региона. И тогда он был с Виолеттой в меру страстным. Почему «в меру»? Ему, конечно, хотелось оставаться сутками в объятиях своей новой – не хочется употреблять это грубое слово, но придется, так как оно отражает истинный смысл Ветиного положения, поэтому морщась и преодолевая себя, все-таки произнесем его – содержанки (или наложницы). Но, несмотря на то, что хотелось, он себя сдерживал, потому что, представьте себе, боялся ей надоесть. Как говорят в Одессе: вы будете смеяться, но Гамлет полюбил. В нашей истории он уже третий мужчина, который «подсел на иглу» Ветиных чар. Хотя относительно Гамлета выразиться «полюбил» было бы также необычно, как заподозрить в аналогичном чувстве, предположим, компьютер или автомат Калашникова, но вот видите, что получилось. Фантастично, но факт: Гамлет действительно впервые в своей суровой биографии чувствовал что-то вроде влюбленности. И сам себе удивлялся.

Обстановка, подарки, одежда для Виолетты – это было само собой: любая ведь драгоценность нуждается в соответствующем обрамлении, а он чувствовал, что, пусть хотя бы временно, является обладателем именно драгоценности. Он чувствовал себя миллионером, заказавшим украсть из музея знаменитую картину, упомянутую во всех каталогах мира. Потом такому миллионеру, если все удается, картину доставляют, он ее прячет в какой-нибудь потайной комнате и один (!) понимаете – один на нее любуется. И не может ее никому показать, так как это означает – признаться в преступлении. Виолетта, спрятанная где-то в недрах Лосино-Островского района, и была для Гамлета вот такой картиной, он один ею обладал и никому не показывал. Вету, сбежавшую из опасного колдовского гнезда, засвечивать в каком-нибудь ресторане или в Доме кино было нельзя, хотя и сильно хотелось похвастать ею перед друзьями. Это вам не «мерседес», которым Гамлетовых друзей не удивишь и не семь каратов на пальце, и не платиновый с бриллиантом зажим для денег.

Тут следует приостановиться, чтобы пояснить человеку, основное меню которого составляют макароны, – что такое зажим для денег. Человеку, поедающему макароны и запивающему их жидким чаем многоразового пользования (то есть – пакетиком чая, используемым неоднократно) зажимать, собственно, нечего – три купюры по десятке зажимать, что ли? Можно, конечно, но смешно, хотя и грустно, с другой стороны… А вот у богатых в последнее время большим шиком стало дарить друг другу зажимы для денег. Причем они, зажимы, оказывается – все разные и оставляют за собой возможность импровизации, поле для фантазии дарителя, в котором можно разгуляться хоть на 5 тысяч зелени, хоть на 100, в зависимости от того, насколько тебе дорог даруемый. Нетрудно догадаться, что если зажимы для денег, значит, ими зажимают деньги. А зачем их зажимать? Поясним. Затем, что некоторые пачки денег в бумажник не влезают, бумажник не закрывается. А надо, чтобы зелень не рассыпалась, а вела себя аккуратно. Вот тогда-то и нужен зажим, понятно?… Причем он может зажать и 3 сантиметра денег, и 5. Ну вот. Объяснил. Тут перечисления всего лишь некоторых признаков ново-русского богатства. Это когда тебе при знакомстве смотрят не в глаза, а на руку – какие у тебя часы. Когда на руке не «Картье» по меньшей мере, то с тобой и разговаривать-то не стоит, будь ты сам Пушкин, «умнейший человек России», как о нем выразился царь Николай I. «Картье», «Патек-Филип» и еще туфли. Обувь должна быть престижной. А дальше можешь разговаривать словами хоть «типа» и «уау» – это не важно, ты уже пропуск в элитный круг получил.

А вот еще (забыть такое было бы непростительно) – очень модно, чтоб вы знали, иметь на своем дачном участке Эйфелеву башню. Ну, ясно, что не ее саму. Это было бы слишком круто даже для наших, однако точную копию в масштабе, допустим, один к пяти – можно. И не только можно, но и престижно и… почему-то – приятно. Скорее всего, приятно, потому что престижно. И вообще, приятно. Выйдешь, бывало в своем ближнем Подмосковье из виллы на крыльцо в китайском халате, кинешь взгляд на башню, – все, опять в Париже! Каждое утро на Елисейских полях.

Всеми перечисленными аксессуарами благополучия (а они – лишь ничтожная часть ассортимента) никак нельзя было удивить решительно никого из Гамлетовского окружения, а вот Виолеттой – можно было. Но нельзя было ее показать, и это было чрезвычайно обидно. Ну, казалось бы, что в ней, вчерашней девочке? Какие у нее преимущества перед группой фотомоделей, бесконечно мигрирующих из ночных клубов – в закрытые клубы Гамлетовых друзей и партнеров – и наших, и иностранцев? Или манекенщиц, которые на профессиональном сленге именуются «манепухами»? Ну что? А то, что есть большая разница между стандартами, эталонами («Лореаль», я этого достойна»), между общепринятыми образцами из глянцевых журналов и тем, что действует на каком-то бессознательном уровне, не похоже ни на что, и притягивает внимание моментально. Внешность Виолетты не была классически безупречной, там могли быть и какие-то неправильности, но это не играло роли, потому что – пусть оно и сказочно, и чуть-чуть смешно – потому что действовали чары (впрочем, их можно назвать и обаянием). И не только, как родовое наследие, но и талант, который Вета уже умела то запускать в действие, то выключать, чтобы никто особенно не привязывался. Но даже с выключенными чарами, если бы Гамлет появился с Ветой перед друзьями-миллионерами, это могло кончится весьма неприятно: восхищение могло перерасти в зависть, а зависть – в желание отнять. Тем более – у партнеров с Кавказа с их стандартными любовницами и утконогими женами. Что же до любовниц, то безусловно позавидовали бы. Модели, бесконечно сопутствующие большому бизнесу, представляли собою такой же стандарт, как зажимы для денег, – разные, более или менее дорогие, но все равно зажимы, и только.

Один раз в компании друзей, декорированной, разумеется, приглашенными моделями, было много смеха. Партнеры Гамлета, хорошо зная предмет, поспорили на крупные суммы, сколько раз среди щебечущих девушек будут произнесены определенные слова. Так вот 15 раз было произнесено слово «тусоваться», 18 раз – «скинуть на пейджер» и 20 раз – «прикольно». Поэтому, что тут говорить, – конечно, позавидовали бы. Вета была явно другая. Тут бы все их Эйфелевы башни и другие понты были бы перебиты одним махом, но нельзя, ведь, нельзя, черт возьми! И неизбывная страсть к форсу юго-восточного человека побеждалась желанием беречь Виолетту от внешнего врага – во-первых, и для себя самого – во-вторых. Она для него стала единственной, и в том было его коренное отличие от любого другого юго-восточного пижона, например от султана Брунея, который по слухам содержит постоянно обновляющийся гарем из 40 девушек. Девушку на очередную – ночь (утро, день – неважно. Когда ему заблагорассудится) – он выбирает с помощью видеокамеры, которая снимает девушек за завтраком, обедом или ужином. Новеньких в гарем либо соблазняют очень серьезным месячным содержанием и подарками, либо просто похищают. Похищенные некоторое время дичатся и сопротивляются, но роскошь, подарки, внимание в конце концов делают свое дело, и они сдаются. Да чего там! Мы же все-таки помним классику: Печорин похитил Бэлу, но непокорная черкешенка все равно потом влюбилась.

Через месяц-другой девушка получает прощальный, самый дорогой подарок и возвращается домой, обеспеченная на всю оставшуюся жизнь. Недовольных нет, никто на султана в суд не подает, все в результате благодарны. А если у девушки в период несения гаремной службы еще случается и день рождения, то она получает совсем уж потрясающий подарок. В результате, никто не отказывается, тем более что дома никто никогда не узнает, где они были, и почему так разбогатели. Многие, говорят, известные красавицы побывали у него в наложницах. Он ими гордился и, вероятно, показывал на видео своим друзьям – другим султанам и шейхам, а их султанский корпоративный сговор предписывал им молчание. У них ведь тоже, вероятно, гарем не пустовал. Словом, делал человек предложение, отказываться от которого бесполезно: ведь могут и похитить. Но во всем этом чувствуется все-таки этакая царственная пошлость. По странной для русского слуха иронии его зовут – вы не поверите – Муда Хассанал Болкиах, и это – единственное, что примиряет нас с его образом жизни.

Глава 18-я. Мелкий гангстер Дима-таксист

Этот год для Виолетты состоял не только из учебы и нерегулярных встреч с Гамлетом. У нее была и своя личная жизнь, о которой Гамлету было знать вовсе необязательно. Она быстро и радикально из гадкого утенка превратилась в лебедя, из полуфабриката – в готовый деликатес, из ребенка – в юную, красивую женщину, вслед которой похотливо глядели мужчины разных возрастов. Ну, на улице – ладно, пусть, это все же определенный тип мужчин, тех, кого чрезвычайно волнует силуэт, фигура, ноги, талия и та округлая часть тела, которой женщина покачивает при ходьбе. Это такой, знаете, латиноамериканский взгляд на женщину. Умение правильно двигать попкой по дороге в магазин или, наоборот, – в танце – может свести с ума уже не только мексиканца или там бразильца, но теперь и среднестатистического россиянина, чья природная простота и безыскусственность в желаниях обращает взор его прежде всего к ногам или к попе объекта, и только потом – к его лицу. Однако мы-то с вами знаем, что Виолетта могла привлечь не только физическими достоинствами. Они имели значение, разумеется, но решающей роли все же не играли.

Но именно внешность Виолетты вызывала зависть одноклассниц, большинство которых по-прежнему так пока и оставалось «гадкими утятами». А также вызывала и бешенство учителей женского пола и любого возраста: старых – потому что, как поется в одном эстрадном шлягере – «нельзя быть красивой такой», а тем более – в школе; выделяться так нельзя, нельзя вносить дисбаланс, то есть – нарушать школьную гармонию примерного равенства, а значит – нарушать дисциплину вообще; ну, а молодых учительниц бесила она, – потому что не только «нельзя быть красивой такой», но и, можно сказать, – подло. Да еще так одеваться при них, да еще так сидеть (в классе!) и ходить (по школе!) в облаке дорогих духов, будто насмехаясь над их учительской зарплатой. Ну, конечно, подло, а как еще сказать…

Кроме того, мальчики в классе стали хуже учиться, явно думая не о предмете урока, а совсем о другом предмете, который сидел за дальней партой, задумчиво и томно глядя в окно. Этот задумчивый профиль пробуждал в мальчиках совершенно ненужный в учебном процессе любовный зуд и, таким образом, успеваемость в классе падала.

Еще и поэтому (а не только потому, что школу надо было заканчивать экстерном и два года пройти за один) – следовало появляться в школе как можно реже. Но все же приходилось. И как-то так сложилось, что появился товарищ, школьный друг. Он был наименее застенчив из всех одноклассников, а если называть вещи своими именами – то наиболее нагл. Он хорошо одевался, у него водились деньги, он даже приглашал Вету в ресторан, на дискотеки и в ночные клубы, куда они ходили, естественно, тогда, когда Гамлет был в отъезде. Влюблен одноклассник был или не влюблен, Вета не знала, романтических разговоров они не вели, но что он кадрил ее и стремился затащить в постель – в этом сомнений не было. С ним было просто, легко и забавно, он был понятен, и все его желания читались так же отчетливо, как передовица газеты «Спид-инфо». Вета могла бы его, конечно, уважить разок-другой, в благодарность за ночные клубы, но не хотела. И не потому, что он был ей противен, а потому, что не хотела вешать себе на шею еще одного сопливого воздыхателя, а Вета знала, что он в него превратится сразу, как только ее получит. Хотя, может быть, в конце концов она бы и уступила, тем более, что его звали Сашей, а «Саша» для нее был не только именем, а событием, и светлой, хотя и перелистанной страницей биографии. Может быть… Если бы не случай, который разом избавил ее от школьного друга и его притязаний оказаться не только другом. Впрочем, в этом случае он был сам виноват.

Уже на 2-й неделе дружбы выяснилось, откуда у Саши водятся существенные для ученика 9-го класса деньги. Он сам рассказал. Сашу так распирала его маленькая тайна, что он не смог удержаться. Он, оказывается, был элементарным наперсточником и работал, в основном на Ярославском вокзале. Его природное нахальство и веселая бесшабашность были обязательными качествами в этой опасной профессии, поэтому Саша вписался в вокзально-криминальный мир без труда, а проросшая из личных качеств жуликоватость и быстрое овладение ловкостью рук путем несложных тренировок – обеспечили ему стремительный карьерный рост в этой скромной сфере криминального бизнеса. Сначала Саша, как водится, был на подхвате и стоял поодаль, для охраны. Если вдруг проигравшийся провинциал начнет выступать, скандалить, то Саша был одним из тех, кто должен его нейтрализовать. Также в его обязанности входило следить, не идут ли чужие менты (достаточно было своим отстегивать). Затем он поднялся на ступеньку выше и стал исполнять роль удачливого игрока, который всякий раз угадывает, где шарик, и огребает большие деньги. Тут надо было проявлять уже актерские способности и, по возможности, натурально изображать наивный восторг случайного прохожего, которому вдруг поперла такая неожиданная удача, такой фарт. Но уже скоро Сашины таланты были замечены, ловкость рук была на уровне, и тогда он получил свой индивидуальный столик и стал главным действующим лицом, то есть – игроком. Естественно, у игроков была «крыша», и этой «крышей» был некий Дима по кличке «Таксист» – мелкий местный мафиози, который курировал несколько групп наперсточников, а кроме того, у него там был еще и свой скромный рэкет, и проститутки, и что-то еще, совсем темное, во что Саша даже и не вникал, потому что – а зачем? У Таксиста, разумеется, тоже было свое начальство, – более высокого ранга, но начальником непосредственно Саши считался именно он, «Таксист». Происхождение клички было туманно. Можно было лишь предположить, что Дима некоторое время тому назад работал привокзальным таксистом, но потом сменил профессию на более прибыльную.

Сашины дела шли так хорошо и успешно, да к тому же он чувствовал к себе такое хорошее расположение Димы-Таксиста, что он проявил непростительное легкомыслие, решив познакомить своего босса с Ветой. Похвастать, видимо, решил: вот, мол, с какими девушками я гуляю. И тут же поплатился за это. Дима девушку отобрал. Не в том, конечно, смысле, что Вета после знакомства стала сразу принадлежать ему, а в том, что уже не принадлежала Саше. В тот же момент, когда познакомил. Совсем!

Саша долго еще будет помнить тот вечер в рыбном ресторане на Тверской, когда «Таксист» сказал Вете: «Извините нас, мы на несколько минут сходим в мужскую комнату». Дима вообще в тот вечер был необыкновенно, изысканно вежлив и элегантен. Ни одного слова, ни одного звука с блатным акцентом, все анекдоты без мата, и даже ел он так, будто всю жизнь учился хорошим манерам. Саша на него только глаза таращил, шарма у Димы в этот вечер было навалом, и откуда что взялось. Вете он нравился все больше, и Саша это видел. Вышли в туалет. Там никого не было. И тут Дима-Таксист взял указательным пальцем его за лацкан куртки, придвинул его к своему лицу и сказал:

– Слушай, баклан, меня внимательно. 500 баксов…

– Чего 500 баксов? – не понял Саша.

– 500 баксов, чтоб ты ее забыл. Во всяком случае – на время.

Несмотря на естественную боязнь своего криминального начальства, Саша все же сделал робкую попытку отстоять свою (как он ошибочно полагал) девушку, свои приоритеты, хотя попытка была обречена изначально.

– Дим, ты че, в натуре? – спросил Саша, не затрудняясь поиском новых слов для возражения. Но продолжить ему не дали.

– Что-что-о-о? – пропел Таксист Дима и тут же перевел свою лексику в уголовное русло для того, очевидно, чтобы Саша быстрее понял, чем для него обернутся возражения. – Я недопонял. Это ты-то, гудок мешаный, сейчас звякало разнуздал? Ты с кем базаришь, подзабыл? Может, тебя тут же в сортире и сложить? Тебе, стручку, надо еще рукодельем заниматься, понял, рукосуйством, а не с такими шмарами по кабакам шастать. Ее копилка не для тебя, школьника мокрожопого.

Тут Дима окончательно унизил Сашу тем, что взял в пятерню его лицо, повертел пятерней туда-сюда, дав тому до конца ощутить свое ничтожество, а потом просто пихнул это лицо и всего Сашу вместе с ним в сторону писуара и, завершая разгром, посадил его в этот писуар, после чего вымыл руки, оторвал бумажную салфетку, тщательно вытер их, а салфетку бросил Саше прямо в потерянное лицо.

Вариантов у неосторожного школьника Саши было, прямо скажем, немного, а точнее 2. 1-й – не поступиться принципами и быть тут же разложенным на грязном кафеле ресторанного туалета с испорченным лицом и возможно даже – сломанным носом и, кроме того, при этом навсегда лишиться своего пусть и не слишком прибыльного, но такого нужного бизнеса. Второй вариант был значительно проще и удобнее: поступиться принципами и продать девочку за 500 зеленых (что для школьника сумма хорошая), точнее, продать право на… всего лишь общение. Иными словами – сдать Вету в аренду на время. Ничего страшного… Природный оптимизм и неистребимая веселость пацана, для которого главной проблемой является – «кто пойдет за «Клинским», – запросто помогут забыть что угодно, даже гораздо более серьезные низости, чем вот эта: по-тихому сдать девочку бандиту, тем более, что 1-й вариант не подходит совсем и остается только 2-й.

– Деньги сейчас? – спросил Санек, падая уже до конца.

– Да на, на, сявка, – презрительно кинул деньги «Таксист», которого такая микропобеда над обыкновенным, противным червяком только лишала уважения к самому себе. – Теперь запоминай, ты поведи себя как следует сейчас. Ты посиди еще с полчаса, потом скажи, что, мол, тебе надо срочно куда-то бежать, ты позабыл, у тебя важная стрелка, только без туфты, умоляю, без того, что будто внезапно вспомнил, без хлопанья по лбу: ой, как же я позабыл, без взглядов на часы, без шаблонов, короче. Ты с наперстком-то – уже артист, так что и тут сыграешь. Органично, понял? Нормально. Скажешь: ребята, посидите, мне надо сбегать кое-куда минут на 40, потом вернусь. А потом не вернешься. Усек?

Саша, таким образом, получил единственно верные инструкции для своего поведения и в точности их выполнил. А когда Дима и Вета остались одни, – остальное было просто. Дима же и до того не мог не увидеть, что он девушке нравится, есть же признаки в конце концов, стала бы она с ним так кокетничать… Хотя…

Знаете ли, есть такая категория женщин, которым именно кокетство доставляет чуть ли не самое большое в жизни удовольствие. Вот будто бы нет ничего равного в сфере удовольствий, вот просто нет ничего слаще! Простоты отношений или искренности от них никогда не дождешься и… впрочем, мне кажется, я сам себе наступил на больную мозоль. Ведь столько встречаешь таких!… А согласитесь, как было бы чисто и просто… без игры и кокетства! Но нет же! Простыми и искренними девушками мало кто увлекается. Странные мужчины! Им непременно нужна какая-нибудь кокетка, кокотка, гетера, «шалунья» очередная или, наоборот, какая-нибудь загадочная сумрачная блядь, непредсказуемая, внезапная, от которой всего можно ожидать, но непременно вот чтобы она мучила, что-то обещала, но не исполняла, раздавала авансы, но этим бы и ограничивалась. Вот посмотрит, бывало, этак странно, потом поднесет руку к твоей голове, а в последний момент руку отведет, будто застеснявшись чего-то или испугавшись того, что может за этим последовать, но глазами покажет и всем лицом, что ужасно хотелось ей дотронуться, но изо всех сил сдержалась, потом скажет: «У вас там, предположим, ниточка, я хотела снять». Да сними, если ниточка, черт подери! Протяни руку, возьми и сними! Так нет же, надо весь этот спектакль проделать, тьфу, гадость какая!… Замечательная… Однако какая тьма мужчин на такие штуки попадались! И все же, господа, хочется надеяться хотя бы на то, что они такие фортели проделывают только с теми, кто им нравится… Ага, хочется… «Хотеть – не вредно». А если с так называемыми «нужными людьми», если у него большие деньги или связи, а если он – потенциальный спонсор для эстрадной красавицы, бездарной безнадежно, – тогда как?… Как распознать – нравится или по делу? В общем, чем больше рассуждаешь на эту тему, тем больше портится настроение и тем меньше веришь в любовь. А еще того хуже – говорит вот этакий ангел: «Уйдите, милый, я погублю Вас». И еще плачет при этом. А ты стоишь, как дурак, и не знаешь: то ли уйти, то ли остаться… Все! Хватит! Невыносимо вспоминать!

В нашем, однако, случае Вета кокетничала не по какой-нибудь нужде, а потому, что ей действительно хотелось. Кошка, которая гуляет сама по себе – как раз про нашу героиню, поэтому «Таксист» Дима подумал правильно: понравился он ей.

Тем же вечером (а чего тянуть!) они сблизились по полной программе, и надо ли говорить, какое сильное и неизгладимое впечатление Вета произвела на районного мафиози. Мы уже начали привыкать к э-э-э… – специфическим способностям нашей героини, но в данном случае она сама создала себе ряд неудобств. Легкой однодневной связи, как с поэтом Сашей – тут не прошло.

Стоп, некрасиво так! По существу, нельзя так легкомысленно о первом Ветином опыте обольщения, то есть – о ее первой пробе сил. О ее единственном в жизни лирическом, так сказать, сношении. Сутки с поэтом Сашей были очень важными и, возможно, окажутся лучшими в ее жизни, во всяком случае, – самыми правильными, остальное, может, окажется не то и не так, поэтому оставим поэта Сашу вне конкуренции, вне Ветиных альковных подвигов, это нам необходимо не только для рассказа, а, быть может, для смысла всего происходящего, всего того, что с героиней случилось, и к чему она пришла. А придет она в конечном итоге в избушку на курьих ножках, о чем можно было бы догадаться по самому названию данного литературного труда, но это, однако, далеко впереди, и излишне торопливый рассказчик обязан умерить сейчас свой оборзевший темперамент.

Поэтому вернемся к бандиту местного розлива – «Таксисту», с которым у Веты стряслось то, что в русском фольклоре формулируется пословицей: «Коготок увяз – всей птичке пропасть». Выразимся обтекаемо: первый же вечер, а затем и ночь, Диме очень сильно понравились. Вот так и скажем, как в школьном сочинении – «очень понравились» или еще мягче – «пришлись по душе». И хотя такая формулировка будет правдой, однако, никак не отобразит подлинный градус Диминых чувств. Хуже всего то, что он стал считать девушку своей, впав в ту же ошибку, что и школьный друг, но он так привык, ведь все предыдущие, проведя с ним ночь, день, час, уж не знаю что, словом, освоив хоть раз Димину постель – сразу попадали в статус его девушек. Ветина независимость Димой в расчет не принималась, да он и не знал про нее ничего, он думал, что если нельзя приручить, то можно сломать. И жизнь Виолетты с этого дня стала совсем-совсем непростой… К тому же очень скоро должен был вернуться Гамлет. Просить у него защиты от местного гангстера конечно можно, но как?… Надо же объяснять, почему он пристает, придется еще, не дай Бог, признаваться, что она гульнула влево от своего благодетеля, содержателя и спасителя. Свинство, да и только! Хотя… С другой стороны, можно будет сказать, что ничего не было с «Таксистом», а он попросту влюбленный маньяк, поэтому и пристает.

А между тем Дима не просто приставал – он преследовал, он следил, он ревновал, он бесился. А все потому, что по своей дурной привычке полагал, что Вета теперь его, и только его подруга. В то время, как Вета, напротив, полагала, что она свободна и принадлежит только себе самой. Интересы, стало быть, и жизненные установки у нее и у «Таксиста» кардинально расходились. К слову, ее независимость тот же Гамлет уважал, ценил и считал конструктивным дополнением к женским достоинствам вообще и к Ветиным в частности. Дима же был элементарно глупее и решил про Виолетту, что с ней можно и нужно, как обычно. Виолетта второй раз с ним встречаться совсем не собиралась, а Дима собирался. Не только второй, но и третий, и четвертый, и далее, тем более, что обидно было за первоначальное капиталовложение – $ 500. За уставной, так сказать, капитал. А устав никак не соблюдается, все не по правилам, не по понятиям.

Поудивлявшись слегка тому, что она его избегает, Дима через короткое время обозлился. За Ветой стала следить братва. Вета без контроля не могла не только сходить в магазин, но и встретиться с кем-нибудь из новых школьных подружек. А уж кому-то из ребят общаться с ней стало просто опасно. Даже эпизодически, мельком, в течение трех минут на улице. Они сразу попадали в группу риска. А уж если больше трех минут!… Посидели раз в кафе с парнем из 10-го класса, и тем же вечером его избили и покалечили в подъезде собственного дома. И другого парня, соседа по дому, с которым во дворе поболтала минут двадцать – тоже избили, словом, через пару недель от нее стали шарахаться все знакомые мальчики, как от инфекционной больной или, в нашем случае точнее – как от проклятой церковью ведьмы в эпоху инквизиции, проклятой, уже приговоренной и практически накануне сожжения.

Ну, не виновата же она, что Дима такой упертый болван и ведет себя так, что дышать уже невозможно от его изнурительной любви. Нет, правда, поведение Димы начинало обретать черты маниакальности, и Вета начала от него сильно уставать, достал он ее окончательно. Чтобы его отворожить, используя свои особые знания, Вета даже не подумала, и знаете почему? Она об этом непринужденно забыла. Ибо вся жизнь в прежнем доме казалась сейчас такой грязью и чем-то таким противным, о чем забыть даже хотелось. Она и забыла про то сильнейшее оружие, которое могло Диму заставить обходить ее за километр. В газеты хотя бы заглядывала, дурочка, они же пестрят объявлениями типа «сильнейший маг такой-то. Академик высшей магии. Отворот, приворот…» и даже такое: «отворожу от любовницы (любовника) вплоть до отвращения». Во как! Вплоть до отвращения, а вы говорите… То есть можно было бы сделать Диму так, чтобы при одном взгляде на Виолетту он бежал бы блевать в ближайшие кусты. Но… забыла девушка про свои колдовские дела, забыла до первой же форс-мажорной ситуации, когда организм, защищаясь, вспомнил сам.

Димины преследования держались до поры в рамках закона. Он настаивал, она не хотела; он и его ребята следили, но ее саму не трогали; он угрожал, она игнорировала; он просил – она смеялась, и вскоре Димино терпение лопнуло. Но перед этим на два дня приехал Гамлет, и Виолетта пока ничего ему не сказала, решив, что использовать силу и влияние Гамлета в этом вопросе, сейчас по крайней мере, преждевременно. Это, думала Виолетта, все равно, что стрелять из пушек по воробьям, как-нибудь сама разберусь, надеялась она. Но неприятно удивилась, когда Гамлет повез ее в загородный ресторан обедать, а за соседним столиком вдруг увидела Диму с парой товарищей. Он давал ей понять, что никогда и нигде она не спрячется от его нежной привязанности. Будучи обыкновенным уголовным недоумком в отношениях с женщинами, и действующий по одному принципу «нравится – не нравится – спи, моя красавица», Дима не в состоянии был понять, что так прилипая, нельзя вызвать ничего, кроме отвращения, а быть может, и ненависти. Но и тогда в ресторане Вета ничего не сказала Гамлету и даже не изменилась в лице. Лишь предложила Гамлету сменить ресторан, мол, якобы, не понравилось ей здесь. Гамлет был немного удивлен: что ей могло не понравиться в «Царской охоте», но промолчал.

Через день покровитель уехал, а еще через день у игнорируемого постоянно Димы чаша терпения не просто переполнилась, а разбилась вдребезги, и он перешел ту, уже для него невидимую в темноте страсти и ярости – границу между преследованием, посягательством на личность – и прямой уголовщиной, статьей. В тот несчастный вечер преследование прекратилось. Дима и еще двое на стандартной для московских рэкетиров девятке тормознули возле идущей по улице Веты и втащили ее внутрь машины – ну, в точности, как в многочисленных боевиках, зажали рот, чтоб не орала, затем залепили серебристым скотчем – ну все, как в кино – и повезли. В машине Вета услышала пугающий своей циничной простотой диалог между командиром этой бригады Димой и водителем.

– Куда, Димон? – спросил водила, – на Хорошевку?

Что было на Хорошевке, – догадаться нетрудно, видимо одна из квартир, которыми скромная по масштабам, но нахальная группировка «Таксиста» располагала. Дима молчал.

– Так на Хорошевку или на Речной, – нетерпеливо спрашивал рулевой, – мне же куда-то поворачивать…

И тут Дима сказал тихо и сквозь зубы, с ненавистью, накопленной за несколько недель невзаимности и более того – пренебрежения. Простить такого Дима не мог и решил отыграться на всю катушку.

– На чердак ее, – сказал Дима, – и на хор.

– На хор? – моментально обрадовались братки в машине, которые никак не ожидали такого приятного для себя сюрприза.

– На хор, – подтвердил Дима, мстительно глядя в наполнившиеся ужасом глаза над заклеенным ртом.

«О Господи! У них еще какой-то чердак», – некстати подумала Вета, будто именно место действия, а не само действие представляло для нее главную опасность.

– Да, на чердак, – повторил Дима, укрепляясь в своем вердикте и продолжая глядеть на Вету, как суровый палач, у которого нет сомнений в справедливости приговора и казни. – Только так, на хор, среди мусора, в говне и стоя – все по очереди.

– Ты первый? – вожделенно заерзав, спросил сидящий сзади прыщавый и жестокий пацан по кличке Чирий.

– Не, бля, ты, – саркастично ответил «Таксист», и все замолчали.

Леха Чирий, так звали Диминого напарничка. Фамилии его никто не знал, Чирий и все. Кличку свою он получил из-за постоянных и малопривлекательных кожных образований на лице, которое у Лехи справедливо можно было бы назвать рылом, так как тупые свиные черты его с крохотными круглыми глазками надо лбом, имевшим ширину аж сантиметра три, – вполне отвечали такому определению. Многочисленные угри, прыщи и чирьи свидетельствовали о неправильном обмене веществ у Лехи и о том, что онанизм не так радикально помогал его гормональному развитию, как хотелось бы. Но Леха все равно считал себя нормальным, классным пацаном. К любой группе девушек он подходил, как неотразимый красавец, как долгожданный подарок и, раскинув руки в стороны, игриво произносил: «Девчу-о-нки! Вот и я!»

Второй паренек был мрачно молчалив, а его кликуха «Шило» – говорила сама за себя. Этот рабочий инструмент он всегда носил с собой и, не задумываясь, пускал его в ход при разборках с неприятелем.