Юность Бабы-Яги Качан Владимир
– Да так, воспоминание, девушка у меня была, ее Ветой звать, сокращенно от Виолетты, Вета и Вита – очень похоже.
– Ну, так она была, а я – есть, – рассудительно сказала Вита, – и вообще – ни капельки не похоже. «Вето» по латыни – запрет, а «вита» – жизнь, – проявила она свою образованность. – Вы же знаете.
– Да, но я об этом никогда не задумывался. И правда ведь – «вето» – запрет… Хм-м… Ну, ладно… А чего это ты – на «вы» опять? – спросил он в свою очередь. – Во время… ну-у… во время… когда мы… это… тогда – «ты», а после – «вы»?
Вита привела убедительный аргумент в пользу своего «вы». В нем, оказывается, не было ничего обидного для Саши, дело, оказывается, было не в том, что он намного старше, а в том, что ее давит авторитет, и только большое уважение к нему, как к творческой личности, не позволяет ей так быстро начать общаться на равных.
– Но ничего, – сказала она, – я скоро справлюсь.
– С уважением? – усмехнулся Саша.
– Нет, – опять пленительно покраснела Вита, – со смущением. Я до сих пор не могу поверить, что это со мной произошло, и что я тут рядом с вами, да еще в постели.
Благодарная ласка Поэта в ответ на эти слова скоро переросла в новое возбуждение, и все продолжалось до утра, вперемешку с тихим лепетом, шепотом губ, щебетом птиц за окном, незатейливыми нежностями, шампанским и даже чтением новых стихов, которыми Шурец не мог не порадовать Вику (или все же лучше Виту – жизнь) – на заре начинающегося дня. Вита плакала. Короче – выражаясь языком возвышенным – занималась заря новой любви…
…будь она неладна, потому что в девять часов утра сильный напор отрезвляющего душа остудил горячий темперамент нашего героя и безжалостно пригнул к земле зелененький стебелек его едва пробившегося к свету чувства. Без ключа (видно, с замками у них никаких проблем не было) дверь Сашиного номера открылась, и на пороге спальни появились трое приветливых ребятишек в спортивных костюмах и со спортивным же – телосложением.
– С добрым утром, дети, пора встава-а-ать, – с ласковой интонацией телеведущей программы «Спокойной ночи, малыши» вымолвил самый приветливый.
Но, поскольку интенсивность ласк и прочего у «детей» ночью превысила их физические возможности, то усталость в конечном счете повергла их в глубокий сон, похожий на потерю сознания. Они не проснулись, мирно лежа в объятиях друг друга и не желая возвращаться к суровым жизненным реалиям. Другой спортсмен подошел к полигону необузданных страстей нашего героя и его новой избранницы. Беспардонно освободив Сашу из объятий возлюбленной, он стал пихать его кулаком в ухо и приговаривать: «Просыпайся давай, просыпайся, козел», не утруждая себя поисками нестандартного оскорбления. Слово «козел» с уст спортсмена слетало, наверное, раз 30 за день и стало таким же привычным и родным, как прежде, в детстве слово «мама».
– Жора, ну зачем так грубо, – сказал самый приветливый. – Мы с ним сначала по-хорошему поговорим, правда? – обратился он к уже проснувшемуся Шурцу, севшему на постели с видом ребенка, которому только что приснился страшный сон, и он вот-вот готов заплакать. Вита все не просыпалась, и приветливый сказал:
– Тш-ш-ш, не буди девочку, ладно, пусть поспит, а мы пока побеседуем.
– А что вы тут делаете? – задал Шурец глупейший в данной ситуации вопрос, и спортсмен опять улыбнулся.
– Мы тут пончиками торгуем, в гостинице твоей. Не хочешь купить десяточек? – тепло и доброжелательно сказал нежданный гость, добавив в вопрос каплю яда, чтобы Саша наконец начинал понимать серьезность момента. – Давай, давай, вставай потихоньку, – он похлопал Сашу по плечу, – пижамку надевай или халатик, что у тебя там есть – и пойдем в соседнюю комнатку, а там мы тебе все разъясним. Ну, живее, Станиславский, – он опять похлопал Сашу теперь уже по щеке, но не больно, и все трое вышли в смежную комнату Сашиного полулюкса.
Саша двинулся в ванную за халатом, соображая по дороге, что приветливый спортсмен последней своей репликой обнаружил хотя бы поверхностное знакомство с историей русского театра, а это, в свою очередь, намекало на его вероятную интеллигентность и давало надежду, что бить не будут. И хотя Саша пока и не понимал за что, собственно, его могут бить, но опасность почувствовал. Но главное – другое… В том, что гость назвал его Станиславским, содержалось знание того, чем Саша тут в Ижевске занимается и, следовательно, вот это и явилось основной причиной визита. Саша вернулся в комнату, в которой за журнальным столиком в креслах расположилась команда спортсменов.
– Ну, присаживайся, – по-хозяйски пригласил его самый приветливый, который по всему был у них за главного, и показал в сторону дивана напротив. – Поговорим теперь по-мужски.
Саша сел в напряженной позе, не облокачиваясь.
– Тебя зовут Саша Велихов и ты режиссер конкурса, так? – Саша кивнул. – А Киря, которая там спит, – его участница, так? – Саша опять кивнул.
Парень почему-то называл девушку Киря, что превращало ее имя в какую-то воровскую или проститутскую кличку, и намекало на связь Виктории с гостями – более тесную, чем хотелось бы Саше.
– И, наконец, третье, самое важное обстоятельство, – продолжал главный. – Кире еще не исполнилось 16 лет. Поэтому ты, парень, крепко попал. Сейчас мы ее отвезем в специальное заведение, там у нее возьмут мазок, и результат медицинской экспертизы, датированный сегодняшним днем, будет у меня. А потом она напишет соответствующее, нужное нам заявление, и ты в результате автоматически идешь по статье «за изнасилование несовершеннолетних». Я доходчиво объясняю? – Саша снова кивнул, понимая с растущей тоской, что юная его почитательница в сговоре с этими бандюганами.
– А что в тюрьме, и тем более на зоне делают с насильниками, – знает сегодня каждый второй гражданин нашей необъятной Родины, – додавливал Сашу приветливый спортсмен. – Но если тебе по каким-то причинам неизвестно, то я поясню. Тебя, голубок ты наш сизокрылый, сделают петушком, – тут оба его напарника гнусно хихикнули, – если опять не понял, что такое «петушок» – еще объясню: тебя «опустят» по полной программе, ты будешь работать любимой девушкой для всех сокамерников, без перерыва на обед, потому что обед тебе не понадобится, ты будешь все время сыт по горло, у тебя их сперма из ушей будет лезть. Я доступно объясняю? – опять ласково поинтересовался он. – «Петушок» – значит пассивный гомик. Доступно объясняю?
– Доступно, доступно, – тихо ответил раздавленный Шурец.
– Нет, я беспокоюсь, может ты чего не понял.
– Я понял, не беспокойся, – обречено сказал будущий подсудимый.
– Во-от, – удовлетворенно подытожил главарь. – Стало быть, все изложенное – это исходные данные нашей задачи, которую нам вместе и предстоит решить.
Саша, похоже, верно заподозрил в нем интеллигента, правда ерничающего и специально смешивающего грамотную русскую речь с уголовным сленгом. Но робкий луч надежды где-то далеко все-таки забрезжил. Если, как он сказал, вместе решить задачу, значит, есть выход, значит им что-то нужно, и сейчас они скажут – что именно, а если он выполнит их условия, тогда, может быть, не так все и страшно. Догадаться об этом можно было и с самого начала, но неожиданность и страх повергли Сашу в такой тяжелый ступор, что он совсем плохо соображал.
– Теперь ты должен выбрать наиболее оптимальный для тебя путь решения проблемы, – цивилизованно глумился над ним главный. – Их, путей, общим числом – четыре, и каждый из них я тебе назову. Слушай и вникай с неослабевающим вниманием. Номер 1 – ты, как режиссер, имеющий влияние на распределение мест в конкурсе красавиц – не спорь, имеешь, от тебя многое там чего зависит – и как девушку подать, и как о ней сказать, и не надо меня перебивать, что за манеры у этих москвичей, – обернулся он к ребятам. Те со смесью угрозы и укоризны в глазах посмотрели на Сашу. – Так вот, ты делаешь нашу Кирю если не победительницей, то призером конкурса, ясно? Но лучше постарайся, чтобы победительницей. Не буду вдаваться в подробности, но этого хочет один очень влиятельный в наших краях человек. Кто он ей – тебе знать не обязательно, но хочет сильно. Более того, ты имеешь шанс не только сохранить жизнь (но об этом в пунктах 3 и 4), но и получить за это приличное вознаграждение. Заметь, я начинаю с самого хорошего, дальше – по убывающей. Теперь второй путь: ты ничего не можешь сделать, у тебя при всех стараниях не получается выполнить первый пункт. Допустим, облом, ничего не вышло: члены жюри, у каждого свой интерес, всех не купишь и т. д. И тогда (тут главарь поднял вверх указательный палец, призывая Сашу к особому вниманию) – тогда мы ждем окончания конкурса, и если в числе победительниц Киря отсутствует, ты должен нам 15 штук, догоняешь? Хочешь в евро, хочешь в долларах – нам без разницы. Но лучше – в евро. Все это время, пока конкурс идет, документики-справочки для возбуждения уголовного дельца об изнасиловании будут у меня, они будут гарантией того, что ты никуда не рыпнешься. А рыпнешься – я пущу их сразу в ход и ты, голубок, окажешься в розыске, и настроения это тебе никак не прибавит, ведь правда?
Саша вновь кивнул, ожидая теперь уже узнать о двух последних пунктах, самых страшных, которые должны будут внушить ему подобающий ужас.
– Честно говоря, – сказал спортсмен, – я бы на твоем месте постарался осуществить первое предложение. И нам хорошо, и тебе хорошо. А главное – все безболезненно. И деньги твои целы, и жопа, и весь остальной организм. Это я тебе по дружбе советую, – ухмыльнулся он.
– Огласите, пожалуйста, весь список, – слабо пошутил Шурец, пытаясь попасть в тон главарю.
– Пожалуйста, – радостно отреагировал тот. – Остальные пункты по содержанию очень коротки, но зато по смыслу и силе воздействия на клиента – сильны необычайно. Собственно, выбор № 3 я уже огласил – статья, тюрьма и как нельзя более свежая, а потому захватывающая перспектива стать петушком.
Тут ребята опять хохотнули. Видно «петушок» и все с этим связанное – смешило их больше всего. В остальном они держались нейтрально, с большим уважением, почти восхищенно поглядывая на своего главаря: ишь, мол, как излагает красиво. Нам так в жизнь не научиться. А тот, чувствуя одобрение аудитории, как заправский артист, воодушевлялся все более и длил своей жутковатый монолог.
– И наконец 4-й и последний путь решения. Он, Саша, самый трагичный для тебя и твоих близких, потому что он последний в прямом смысле слова. И в твой последний путь тебя никто не проводит, так как, – тут он вынул платок и, прижимая его к глазам, сказал, – не обращай, Сашок, внимания: минутная слабость, непрошеная слеза… Не проводят тебя потому, что будешь похоронен ты в общей безымянной могилке с усопшими ижевскими бомжами или же тебя зароют глубоко под другую могилку и будешь ты лежать там под чужой фамилией, под каким-нибудь Филипповым Иван Иванычем.
И он шумно высморкался в платок под хохот своих товарищей по команде, которые, видно, обожали импровизированные спектакли своего вожака.
Потом он спрятал платок и уже серьезно глядя на Сашу сказал:
– Ну, ты же понимаешь, что это – крайний случай. Если не будет успеха в конкурсе, если ты не заплатишь, или из-за каких-то неожиданностей тебя не посадят, то есть, если с первыми тремя параграфами будет лажа – тогда конечно, тогда – только в последний путь, не сомневайся. А пока – пакт о ненападении заключен. Иди, работай, и работай плодотворно, – закончил он, – во имя победы нашей спящей красавицы, – он кивнул в сторону спальни, – и во имя нашей общей победы. Теперь пошли ее будить, поедем с ней в лабораторию, добывать из вагины компромат на этого Мейерхольда, – блеснул главарь эрудицией напоследок.
Но Вита (или теперь уже – Киря!), оказывается, не спала. Как давно она слушала разговор, вернее, набор излагаемых главарем предложений, – было неизвестно, но она сидела на постели, поджав ноги и натянув одеяло по самые уши. Виноватые, печальные глаза смотрели только на Сашу и о чем-то просили. Саша тоже печально смотрел на нее и думал: чего она сейчас-то от меня хочет? Что она теперь может сказать? Что не подставляла меня? Что к этому наезду не имеет отношения? Так это будет нахальное вранье. Он, конечно, невезучий лопух и мудак, конечно же обалдуй, но не до такой же степени, и всякая доверчивость, даже у такого, как он, имеет свои пределы.
– О-ой, – протяжно и скорбно выдохнул Саша, продолжая без упрека даже, а с каким-то бездонно-глубоким сожалением глядеть в ее просящие глаза. То были похороны последней Сашиной наивности, но Вита будто прочитала сейчас Сашины мысли и замотала головой – в бешеном отрицании его непроизнесенных слов и его выводов. Глаза ее кричали о том же, волосы метались по лицу, а из под одеяла вырвалось то же отрицание, только озвученное приглушенным криком: «Нет! Нет!» Короткий, телепатический обмен мыслями между ними не был замечен визитерами, а ее «нет» было отнесено к нежеланию ехать с ними в медицинскую лабораторию.
– Как это «нет»? – подал голос молчавший до сих пор рэкетир. – Мы ж договаривались.
Тут Саша опять посмотрел на нее с невеселой иронией, а она опять, глазами, лицом, всей собой пыталась дать ему понять, чтобы он не верил бандитам.
– Вставай, Киря, ты че, – пытался стащить с нее одеяло парень, но тут вмешался главный.
– Оставь ее, Витек, – сказал он, – пусть сама спокойно оденется и выйдет. А мы в машине подождем, лады? Пусть простятся касатик с касаткою, если не подерутся, конечно. Да и что они теперь изменить-то могут, а? Ну пошли.
Он подошел к Саше и все так же приветливо сказал:
– Ты не обижайся только. Что делать? Работа такая. Лады? – и протянул ему руку, и Саша, ненавидя себя в этот момент, не рискнул эту руку не пожать. Атлет, все еще держа в крепкой своей ладони Сашину руку, обратился к девушке: – Да, чуть не забыл, если ты вдруг ехать сейчас откажешься, мы сейчас вернемся и касатику твоему для начала выбьем пару зубов, лады? – Он подмигнул Саше и руку его отпустил.
Тройка «плохих парней» наконец покинула Сашины апартаменты, дверь за ними захлопнулась, и он обернулся к Вите-Кире. По скверной привычке – помимо стихов рифмовать все, что ни попадя, включая сюда и собственные неприятности – Саша произнес обобщающее ситуацию и, естественно, минорное двустишие:
– Опрометчиво думал о Кире:
Она лучшая девушка в мире, – и добавил жестоким вопросом в прозе:
– Выходит, ты обыкновенная шлюха?
– Нет! – сбросив одеяло и, уже в полный голос крикнула девушка, встала и замерла возле постели. Она не решалась сделать шаг к Саше и только стояла там, совершенно обнаженная и (что уж тут поделаешь – красоты не отнять) прекрасная в своем яростном стремлении доказать Саше, что она не так виновата, как он думает; доказать одну только ей известную правду. А в том виде, в каком она стояла, нимало не заботясь о том, чтобы чем-нибудь прикрыться, получалось, что она олицетворяла собой в буквальном смысле – голую правду. Она снова, панически боясь, что Саша даже не станет слушать ее, выкрикнула:
– Не-е-ет же! Нет!
И опять ее дивные волосы цвета меда взлетели над лицом в знак подтверждения искренности обвиняемой. И все вместе: эти волосы, глаза, губы, руки молили и плакали: «Выслушай меня, ну, пожалуйста! Я прошу 3 минуты. Потом можешь меня прогнать навсегда». Саша презирал и любовался одновременно. Вита все же сделала движение ему навстречу, но Саша сквозь стиснутые зубы проронил слова, лишенные всяческой интонации:
– Не подходи ко мне, слышишь, – мужественно не поддаваясь соблазну этой потрясающей обнаженной натуры.
«Бесстыжая шлюха! – заставлял он себя думать. – Наживка, на которую я клюнул, как самый никчемный и глупый карась».
– Оденься, – почти попросил он нагую девушку.
Она только сейчас заметила, что обнажена, и (это не было игрой) покраснела, как, видимо, умела только она – и лицом, и шеей, и поспешно принялась натягивать на себя белье и все остальное. Все время, пока одевалась, она сбивчиво объясняла Саше свою версию случившегося.
– Саша, я ничего не знала, их папа прислал.
– При чем тут папа? – спросил Шурец, невольно втягиваясь в беседу, хотя намерений таких только что не имел. Он почему-то подумал, что Виту следует выслушать.
– Ну как же, папа и есть тот влиятельный человек, о котором они говорили, торопилась объяснить Вита. – Они с мамой давно разошлись, потом он за что-то сидел. Три года ему дали, но вышел через год. Мама к нему даже ездила куда-то под Воркуту. Потом стал страшно богатым, я даже не знаю точно, чем он тут занимается. Навещал нас редко, только деньги присылал, за весь последний год я его ни разу не видела. А этим дурацким конкурсом решил, наверное, возместить свое невнимание ко мне, кретин, – глухо донеслось из-под платья, которое она надевала в этот момент через голову.
– Не любишь, значит папу? – спросил Шурец.
– Терпеть его не могу! Ему опять надо блеснуть: вот, мол, какая красивая дочка у меня. Лучше всех в Ижевске. Пижон вшивый! И депутат он, и особняки у него самые красивые, машины, дача с яхтой где-то на Черном море, теперь вот дочка… Ненавижу!
– Ну, так что дальше, времени-то нет, тебя ждут там… Киря, – добавил он издевательски.
– Да Вита я, Вита! – вновь закричала девушка, чуть не плача. – Я этих гадов второй раз в жизни вижу. В первый раз пришли, ну туда, где у нас репетиции, и от имени отца, вот так и сказали, очень вежливо, он извинился даже – он, вот этот, кто говорил все время сейчас, он один тогда пришел, других двоих тогда не было, – торопливо рассказывала она, надевая туфли, – и говорит: «Ваш папа просил передать», нет, не так, «папа попросил, чтобы вы познакомились с режиссером». – Зачем? – спрашиваю. А он улыбается и говорит: «не знаю, папе виднее, позвоните ему» и протягивает мобильник. Я говорю – а что ж он сам мне не позвонил? – А тот говорит: «У вас нет мобильного телефона с собой, Вам сюда звонить некуда, а эта идея ему только сегодня в голову пришла, вот он меня и прислал». Я звоню, спрашиваю, мол, папа, что за дела? А он вполне спокойно так отвечает: доченька, мол, ничего такого здесь нет, я, мол, узнал, что режиссер – хороший парень и может тебе индивидуально помочь. Не в толпе, а только мне: как двигаться, говорить и так далее, короче – как произвести впечатление. Он, папа, к тому же, наверное знал, что я сама об этом только и мечтала, чтобы познакомиться с тобой, что стихи твои знаю и что люблю… – она вздохнула со всхлипом, – их…
– Стихи? – уточнил Саша.
– Ну да, – опять смутившись, сказала Вита. – А теперь…
Ее намечающееся откровение прервал автомобильный гудок, требовательно прозвучавший с улицы. Спортсмены заждались.
– Ну так вот, – снова заспешила девушка. – Эту «Кирю» мерзкую они, видно, по ходу придумали, чтобы дать понять тебе, что я будто с ними заодно. И что мне 16-и нет они наврали, мне 18 вот уже два месяца. Это они на испуг тебя брали. А сценарий, небось, папочка и придумал. И предусмотрел, гад, что, если я окажусь у тебя утром, тут-то можно тебя и пошантажировать, прижать. Так и вышло по его плану. Поэтому эти и приехали втроем.
– А про 15 тысяч в случае неудачи он знает?
– Думаю, да, – ответила Вита. – Без его ведома они и шагу не сделают. Если бы он узнал, что они под его крышей, но слева, – заработали 15 тысяч., они бы и часу не прожили.
– А чего ж ты так торопишься тогда? – подозрительно спросил Саша. – Тебя что, так тянет в эту лабораторию, куда они тебя отвезти собираются?
– А я им покажу мазок! Они умоются! Я им такой мазок покажу, что у них морды вытянутся! Откуда этим шакалам знать, что мы не предохранялись. Им другое нужно… – Вита носилась по комнате, еще свою сумочку. Гнев ее, как ни странно, не портил и только указывал на скрытые резервы ее темперамента. Наконец она села, достала из сумочки косметичку и стала проделывать ритуальные манипуляции с лицом, о чем женщина не забывает даже в том случае, если только что сломала ногу.
– Кстати, – чуть успокоившись, продолжала она, – если бы ты обратил внимание на последние слова их главного – ну, что они, если я не поеду, вернутся сюда и тебе зубы выбьют, ты бы, во-первых, не задавал вопрос – почему я с ними должна поехать, а во-вторых, что еще важнее, сообразил бы, что, если я с ними в сговоре, то не безразлично ли мне – изобьют тебя или нет, а?
Это был разумный довод, и Саша обескуражено молчал. Снизу опять раздался нетерпеливый гудок.
– И вот еще. – Вита боялась не успеть сказать самое главное. – Вот этот сборник, – она вынула из сумки свернутый в трубочку рулон Сашиных стихов и потрясла им перед его носом, – я, по-твоему, вчера переплела, да? Скажи, да? Дурак, – заплакала она, – я твои стихи из всех журналов целый год переписывала, и вот что получилось.
– Прости, – сказал Саша и поцеловал ее в мокрые глаза.
В дверь позвонили. Затем из-за двери донесся знакомый ласковый баритон:
– Кирюшенька, выходи-и-и, уже пора. А то ведь мы можем и так отпереть, как в первый раз. И тогда будут не только тебя ждать в лаборатории, но и зайку нашего, попрыгунчика – в стоматологическом кабинете…
– Да иду же уже, иду! – крикнула Вита в сторону двери, – сейчас, только в туалет на минуту. Минуту подождите! – И шепотом – Саше: – Они там ни черта не найдут, я же под душ бегала. Главное для них – заявление. Заявление будут требовать, чтобы я написала.
– Не пиши, – твердо сказал Саша.
– Тогда они тебя изобьют, – ответила она.
– Почему?
– Так ведь папина затея! – в предельном возбуждении объясняла она Саше. – Папа ведь умный у меня. Ему ведь еще вчера наверняка доложили, что я у тебя осталась, иначе бы этой мрази здесь не было, – она показала на дверь. – У-у-у, – вдруг зарычала она. – Ведь папа и про стихи наверняка каким-то образом узнал, или от мамы, или еще как. Поэтому понимает, что ты для меня не просто. Он ведь знает, что я просто так на ночь ни с кем не останусь. Поэтому и устроил такую взаимосвязь: ты вроде как теперь повязан и должен мне сделать зеленый свет на конкурсе, а я, в свою очередь, если ты мне дорог, – тоже повязана и должна заботиться о том, чтобы тебя не покалечили. Понял?
– А я дорог? – задал Саша лирический вопрос, никак не соотнося его ни с временем, ни с ситуацией.
– А ты подумай и сам ответь, – сказала Вита и опять заметалась по комнате: – Что же делать-то? Что делать? Заявление это проклятое! Вот! – осенило ее. – Они моих рук увидеть не успели, когда тут были. Разбей мне сейчас же пальцы! На правой руке. А я им скажу, что напишу позже, через несколько дней, какая им разница! Давай, вот, вазой, – она положила правую руку на край стола. – Давай, бей, быстрее!
– Да ты спятила совсем! – вскрикнул Саша. – А если перелом! А конкурс! Ты на сцену загипсованная пойдешь, да?
– Да, правда, – Вита обыскивала комнату в лихорадке поиска предмета, который мог бы помочь! Взгляд ее остановился на ноже, которым они вчера резали фрукты. Сашин походный перочинный ножик, довольно острый, но никак не напоминающий оружие – миролюбиво покоился на столике и не подозревал, что когда-нибудь понадобится для членовредительства. – Вот! – победно воскликнула Вита и схватила нож. – Давай, режь! Полосни по этим двум пальцам! – указательный и средний пальцы правой руки вновь легли на стол. Она всовывала ножик в Сашины руки, а Саша отмахивался.
– Нет, нет! Да не буду я этого делать! Пусть лучше они мне выбьют зубы!
Диалог начинал сильно отдавать черным юмором, хотя им обоим было не до смеха.
– Да ты приди в себя! Ведь тогда они будут бить тебя до тех пор, пока я не сломаюсь и не напишу! И зубы потеряем, и заявление все равно придется писать, чтобы тебя спасти! А так – и зубы целы, и заявления нет! А на конкурсе – пластырь телесного цвета на пальцы – и порядок.
Логику Виты опровергнуть было нечем и некогда, и Саша взял нож.
– А бинт? Где мы бинт возьмем?
– Есть! – испустила она торжествующий вопль, – у меня есть! В сумочке. И пластырь медицинский тоже! Всегда там, на всякий случай. Давай!
И Саша, зажмурившись, дал. Брызнула кровь, Вита испустила глухой стон, поскольку Саша, видно, силы не рассчитал, да и рассчитаешь ли их в состоянии аффекта.
– Киряшка! Милашка! Я достаю отмычечку, – прозвучало за дверью.
– Все! Иду! – откликнулась Вита и подошла вплотную к двери, за которой стоял бандюга. – Все, губы крашу и иду!
– В машинке покрасишь, – возразил тот.
– В машине трясет, – отозвалась она и отошла. – Бинтуй быстрее! – она достала из сумки бактерицидный пластырь и бинт.
Руки у Саши не слушались, но он все же справился. Вита спрятала в широкий карман своей кофты забинтованную руку и через эту же руку перекинула сумку. Атлеты в машине не сразу должны были заметить, что у нее с рукой. А потом она объяснит, что еще вчера вечером чистила яблоко и случайно поранилась. Смышленый их атаман, конечно, удивится, почему, в таком случае, правая рука повреждена, а не левая, и заподозрит, что она специально симулирует, чтобы не писать, тогда, в крайнем случае, она ему покажет рану. Но там уже будет не до деталей, пусть потом думает, что хочет. А она как-нибудь успокоит его, скажет, что напишет, но позже. Вита быстро подошла вплотную к Саше и, в упор глядя на него, спросила:
– А теперь?
– Что теперь? – прошептал Саша.
– Теперь ты мне поверил? Ты веришь в то, что все у нас было взаправду? Веришь, что я тут не по заданию, а… – она немного помедлила, – по любви?
– Верю, – ответил Саша, и тогда Вита притянула его голову к себе здоровой рукой и поцеловала его, как в последний раз, так, как будто они больше никогда не встретятся. Потом отодвинулась и стала уходить от него спиной к двери и лицом к нему, очень медленно, а Саша все стоял неподвижно и смотрел, пока дверь за ней не закрылась с легким щелчком.
Глава 4-я. Конкурс, и снова бандиты
Конкурс благополучно стартовал, и Саша с печальной радостью наблюдал, как Вита набирает очки без всякой с его стороны помощи…
«Печальная радость» – это такой эклектичный подвид радости, к которой ни с того ни с сего примешивается печаль или горечь. Сахар с солью, селедка с кремом, торт с полынью – прихоть свихнувшегося кондитера, казалось бы, но некоторые любят. Их можно было бы назвать извращенцами, но это было бы слишком оскорбительно для «загадочной русской души», в которой чуть ли не основным компонентом является как раз «печальная радость». Чистая радость без примеси печали «загадочную русскую душу» – не колышет, такое ей попросту неинтересно. «Я люблю тебя до слез», – поется в одной, цепко берущей за душу – эстрадной песне. В своем монументальном труде автор не в первый раз обращается к «загадочной русской душе», а все потому, что эта загадка волнует его не меньше, чем некоторых представителей зарубежной литературы, а также – других народностей. Хотя, если подумать, им со стороны, быть может, виднее…
Хочется об этом спокойно порассуждать, отвлекшись на некоторое время от сюжета. Отдохнуть, знаете, хочется, тянет расслабиться, прилечь где-нибудь в тени после жаркого климата предыдущей сцены, после судорожно-стремительного пробега по ней, и умиротворенно повитийствовать о вечном. Такую говорливость нетерпеливый читатель легко может принять и за словоблудие и будет по-своему прав, но однако есть и неоспоримый аргумент в пользу защиты рассказчика. Вот он: именно философские отступления делают всякий писательский труд монументальным – что у Фолкнера, что у Льва Толстого. Под «монументальностью» подразумевается прежде всего объем. А равнение на колоссов мировой литературы и должно служить ориентиром, путеводной звездой, движущей силой для каждого бумагомараки, взявшегося однажды за перо или расположившего пальцы на клавиатуре пишущей машинки. Или компьютера, кому что нравится, но мнится почему-то, что с пером в руке хоть на миллиметр ближе к Пушкину или Толстому, чем с компьютером. Писатель в таком случае должен именоваться «печатальщиком». Подобные рассуждения могут раздражать только поистине нетерпеливого человека, слишком привыкшего к активному действию захватывающих бестселлеров, кровавых криминальных драм и к бурным водоворотам телесериальных страстей. А того, кого еще не успела развратить перманентная энергетика действия, – такой способ изложения только утомляет. Эта категория людей не верит, что только действием можно удержать внимание, и быстро устает от калейдоскопа событий, выражаемых в каждом абзаце агрессивными словами – «выстрелил», «свернул челюсть», «задушил», «вытащил нож», «впился в ее губы», «сорвал одежду», «овладел», «она со стоном»… и так далее. Нет, конечно, кто же против, пускай, но только так и в больших дозах, согласитесь – это слишком. И все же рано или поздно к действию придется вернуться. Поэтому: «Ну что, рассказчик, отдохнул в оазисе своих «нетленных» умозаключений? Успокоился? А-а, почти вздремнул… Ну, вставай теперь, пора идти дальше.
Итак, Саша пребывал в упомянутой «печальной радости» по поводу успешного продвижения Виты по этапам конкурса. Радовался он за нее потому, что она по всем параметрам, а главное – человеческим, того заслуживала. А печалился от того, что они больше совсем не общались. Ни разу на протяжении следующих пяти дней. Саша в первый же день увидел, что порезанные пальцы никак не обращают на себя внимания ни членов жюри, ни публики. Телесного цвета пластырь удачно скрыл раны, и не помешал никому разглядеть личные достоинства Виктории. Как она тогда, отмазалась или нет от требуемого рэкетирами заявления – он не знал, бандиты пока не появлялись, но определенно где-то тут, конечно, околачивались. Вита в тот первый день соревнования красавиц, пробегая (наверное – не случайно) мимо по коридору, убедившись, что никого нет вокруг и привстав на минуту, успела ему сказать:
– Саша, не подходи ко мне, пожалуйста, до финала, я прошу тебя. Папины наемники пусть никогда не видят нас вместе и думают как можно дольше, что я с ними, а не с тобой, что я вынуждена играть на их стороне. А там посмотрим. Хорошо? – Она, оглянувшись опять и рискуя провалить задуманное, чмокнула Сашу в губы, с которых готовы были сорваться наболевшие вопросы, и быстро побежала по коридору.
Один вопрос, вдогонку, все же вылетел из Сашины уст:
– А заявление? Про пальцы они поверили?
– Не очень! – уже убегая, крикнула Вита. – Но это не важно. Я ничего не на-писала! – и исчезла за поворотом.
В первый день конкурса Вита чувствовала себя довольно скованно, и это было видно если не всем, то уж Саше во всяком случае. Но дальше уверенность ее в своих силах росла на глазах Саши, жюри и публики. Метаморфозу, происходившую с Витой, которая с каждым днем становилась все краше, – все объясняли именно крепнущей уверенностью в своих силах и амбициозностью девушки, стремящейся к победе. Но если по правде, то не было в ней ни уверенности, ни тем более – амбициозности. Никто и не подозревал даже, что у нее таких полезных свойств характера попросту нет. Уверенность в своих силах и своей правоте проявлялась в ней только по отношению к другим людям, а не к себе. Она будто не осознавала даже собственной привлекательности. Что «будто» – члены жюри даже не сомневались, полагая, что такой стиль поведения – не что иное, как тщательно продуманный и классно выполняемый прием. В то время, как это было чистой правдой, без «будто». Вита действительно не осознавала своей привлекательности, поэтому никак ею не оперировала; ничего не показывала, она была такой. А поверить в это очень трудно, особенно искушенным в таких вопросах членам жюри, на чьей морали уже давно отдохнул их собственный «аморальный кодекс».
Начинал верить только Саша, но и он пока не дозрел до осознания ценности в женщине такого рудимента прошлого, как порядочность. Само слово казалось скучным и ассоциировалось с чем-то занудным. То, что принималось в Виктории за уверенность в победе, на самом деле было обычным спокойствием, обретенным ею после того, как каждое ее появление стало приветствоваться аплодисментами зала; она попросту перестала бояться – множества людей, телекамер, яркого света и прочего и с похвальным равнодушием воспринимала горячую поддержку со стороны публики и возросшее внимание журналистов к своей особое. Пришедшее вовремя спокойствие позволило ей в последний день, день моды, показывать одежду так, будто она всю сознательную жизнь провела на подиуме, и профессиональные манекенщицы рядом с нею выглядели бледновато.
Все финалистки конкурса красоты должны были поучаствовать также и в конкурсе красоты одежды, а победительницы-красавицы должны были демонстрировать самые интересные наряды. Вита в число трех победительниц не вошла (места и голоса членов жюри были раскуплены и распределены еще до начала), и поэтому оглашение имен выигравших девушек вызвало гул возмущения и даже свист зрительного зала, вместе с довольно вымученными улыбками призерок. Но зато она под самые настоящие овации всех собравшихся и даже операторов ТВ, – получила приз зрительских симпатий. Справедливость, таким образом, восторжествовала. Отец Виктории мог быть доволен своей дочерью и своей новой заочной победой, соответствующей ее имени…
Отец был доволен, но не его спортивные наемники, которым уняться бы наконец и успокоиться на достигнутом, потому что папа на радостях выплатил им все, что обещал, несмотря на нулевую долю их участия в триумфе дочери. Шантаж режиссера ведь действия не возымел, дочь отказалась от чьей-либо помощи, она и так обошлась. Не только потому, что «прекрасное должно быть величаво», но оказалось еще и очевидно. И все же радость папы повлекла за собой и широту жеста, да и ребята все-таки старались, сделали все, что могли, все, что им было поручено, поэтому были щедро вознаграждены.
Но аппетит бандитов, оказывается, возрос, и жадность их приняла неразумную и опасную форму; недальновидную и опасную для них самих, в чем мы вскоре сможем убедиться. Не однажды «жадность фраера сгубила», но они себя фраерами не считали, скорее наоборот: они считали себя «крутыми парнями», способными и без папы добывать деньги. Ну, а папе даже в голову не приходило, что он имеет дело с совершенно новой формацией мутантов уголовного мира, которые могут жить и действовать «не по понятиям», то есть не по правилам – неписаным законам «деловых» людей. Он с ними честно расплатился и вправе был думать, что с этим делом покончено, что команда спортсменов и дальше способна выполнять всяческие деликатные поручения, что им можно доверять. Про 15 тысяч в случае неудачи он уже и не вспоминал, он был полностью удовлетворен и держать Сашу на крючке больше не собирался. Он эту тему закрыл и атлетам об этом сказал при расчете. Он-то закрыл, а вот они – нет. Они таки решили провернуть свой личный бизнес и 15 тысяч с Саши все же слупить. Поэтому Сашу встретили после прощального банкета и не где-нибудь, а снова в его гостинице. В его номере они и ждали.
На банкете Саша все искал глазами Виту, потому что в самом начале она здесь была, но (и Саша это видел) – вся была как натянутая струна и всего один раз переглянулась с Сашей. А Саша в тот момент был занят важной и приятной беседой с мэром города. Он принимал от него поздравления и памятные подарки: книгу о городе, весом, примерно, в три килограмма, а также часы, видимо, специально изготовленные Чистопольским часовым заводом для ижевской мэрии с гербом города и поясняющей надписью «Ижевск» на циферблате. Тут же был и Тофик Тураев, веселый и довольный удавшимся во всех (и финансовых в первую очередь) отношениях – мероприятием. Саша догадывался, что Вита хочет ему что-то важное сказать, назначить свидание, быть может, или даже незаметно улизнуть вместе с ним из ресторана, но когда он уже отошел от мэра, Тофик повлек его в сторону, вручил ему конверт с гонораром и стал увлеченно рассказывать о том, как американская кинозвезда небесполезно для себя провела отведенные ей два дня.
Конкурсанткой на ночь артист, оказывается, тоже не пренебрег, в первый же день выбрал, но, слава тебе, Господи! – не Викторию. У него оказался вкус, продиктованный содержанием мужских журналов «Плейбой» и «Пен-клуб». Выбранная девушка с восторгом приняла приглашение провести сутки в обществе «центровой» персоны конкурса. Для нее это было – «супер!» и, к слову сказать, Тофик ее за это отблагодарил: она оказалась в тройке призеров и, так сказать, бронзовая медаль Ижевской олимпиады почетно украсила ее биографию, не говоря уже о значительном улучшении ее материального положения. Тофик очень занимательно рассказывал Саше о скромной, неприхотливой, можно даже сказать, домашней – оргии на зафрахтованном речном пароходе. Такую оргию Тофик изысканно называл «маленький бардельеро». В свальном грехе, которым завершилась ночь, американец участия не принимал, уединившись со своей избранницей в лучшей каюте парохода и, по всему, улетел из города вполне удовлетворенным: все официальные и неофициальные условия контракта были выполнены.
Саша безответственно увлекся рассказом Тофика и Виту из поля зрения потерял. А когда вновь стал искать, ее уже не было. «Вполне возможно, что она обиделась», – подумал Саша, но не слишком озаботился этим, и продолжал праздновать. Когда же все-таки возвратился в свой временный ижевский дом в игриво-нетрезвом виде – даже не обратил внимания на испуганное лицо портье, отдававшего ему ключ. Часом раньше портье мягко, но внушительно порекомендовали помалкивать, когда явится жилец номера 47 на втором этаже. У Саши никак не получалось открыть ключом дверь, потому что она была уже отперта другим инструментом. Он все возился с ключом, не понимая, почему он не поворачивается, пока не услышал приветливый знакомый голос из глубины своих апартаментов:
– Входи, входи, открыто.
Саша похолодел. Войдя, он увидел всю троицу, комфортно расположившуюся на диване перед телевизором.
– Ну вот и явился соколик, – ласково и как всегда напевно изрек главарь, – явился наш витязь ясноглазый.
Он встал, вынул из вазы букет увядших роз, подаренный Саше еще на открытии, и глумливо поднес его к Сашиному носу. Затем он вдруг хлестнул букетом Сашу по лицу, и шипы больно оцарапали его щеку. Саша отшатнулся, а главарь, продолжая изгаляться, рассыпал розы у его ног и душевно сказал:
– Поздравляю.
– Спасибо, – машинально ответил Шурец, и спортсмены при этом радостно осклабились.
– Ну, лады, – произнес парень свое любимое слово. – Увертюра закончена. Сейчас пойдет главная тема, – он помолчал, обдумывая подходящую формулировку (видно, издеваться над людьми в интеллигентной манере – было его главным хобби, его фирменной фишкой). – Тематика, значит, будет у нас такая: «Материя определяет сознание» или по-другому «Деньги и их неослабевающее влияние на экономику Ижевска, а также на улучшение благосостояния и настроения простых ижевских трудящихся». Не всех, конечно, а отдельных представителей рабочего класса. А? Как вам темка? – он обернулся к своей свите, они зааплодировали.
– Да какой же ты рабочий класс! – не выдержал Саша, прижимая руку к исцарапанной щеке. – Кем ты работаешь?
– Тих-тих-тих, – молвил главный, – ты не выступай, дорогуша, а то я тебя опять ударю… цветком, – и он похабно изобразил голубого из анекдотов, – цветком тебя, цветком, да по ланитам, по ланитам. Сначала цветком, а потом и кулачком, два зубика за тобой, помнишь? У нас тут с тобой не диспут, и тему диктую один я, сечешь? А твое дело сидеть и слушать с напряженным вниманием, – перешел он на свой обычный тон. – Можешь даже записывать, хотя все элементарно, ты и так запомнишь. Ты не забыл, что должен нам теперь 15 штук? Вот сейчас можешь подать голос. Не забыл?
– Да как же, – опешил Шурец, – она же выиграла.
– Что она выиграла, любвеобильный ты наш? Ее даже в призерках не было. Значит, ты не постарался, не оказал влияние на судейскую коллегию, так? А мог бы… молчи, не возражай, я твой микрофон отключаю.
– Ну, она же получила приз зрите…
– А вот твой говенный утешительный приз зрительских симпатий, – оборвал Сашу главный, – нужен нам, как ежику электробритва. Этот приз в наших условиях не фигурировал. Или три первых места, или пункт первый не выполнен. И переходим ко второму этапу, к деньгам, которые должны возместить нам моральный ущерб, так пацаны? – обернулся он опять к собратьям по рэкету, и те, понятное дело, энергично закивали, а тот, кого звали Жорой, даже открыл рот и сказал: «А как же!».
– Какой моральный ущерб? – попытался возразить Саша.
– Иду за цветком, – пригрозил главарь. – Еще слово без разрешения и ударю по другой щеке. Будешь похож на бурундучка полосатенького, лады? Но я, так уж и быть, тебе объясню: моральный ущерб, голубок, потому что мы переживали, исстрадались все, прямо глаза все выплакали, когда наша Киря в тройку-то не попала. Нервы у нас теперь – ни к черту. Поэтому собирай деньги. На сбор средств тебе дается два дня. Дай-ка сумочку свою сюда, милаша моя. – Он отобрал у Саши сумку, открыл ее, порылся и нашел там паспорт и конверт с его гонораром. Затем открыл конверт и сказал: – Вот и бабулечки, которые наш режиссер, наверно, за работу получил. Это они?
– Да, – трагично произнес Шурец, уже понимая, что в Ижевск он слетал бесплатно.
– Ну-ка, пересчитай, Витек, – бросил он конверт одному из помощников.
– Можете не считать, там 3 тысячи, – сказал Саша.
– Нет, Витек сейчас пересчитает. Но если правда, тогда ты должен нам только 12 штук. Не грусти, остались 12 – всего ничего. Начинай заботиться. Телефон у тебя есть. Всего два дня.
– Мне никто столько и не одолжит, – размышлял Саша вслух.
– А вот это уже твоя головная боль, – ответил предводитель и с благородным осуждением добавил, – юбочник! Раньше надо было думать. Твоя фамилия как? Велихов? Тебе ее надо поменять на «Блядкин». Будешь называться Александр Блядкин. Красиво и правильно, – ребята заржали. – Все, базар окончен. Если через два дня не будет оставшейся суммы, то тебя ждут вначале телесные повреждения, а потом – этап № 3. Помнишь? То есть, конкретно «по этапу» и петушком, петушком. Я доходчиво объяснил?
И тут Саша рискнул спросить:
– Насчет «этапа». Что, Виктория заявление уже написала?
– А ты как думал? – позеленел командир. – Что она к тебе так душой прикипела, что не напишет? А, Блядкин, скажи, ты так думал? Ее заявление у меня! Сомневаться тебе – только время терять, понял, сучонок?
«Что-то он в этой фазе разговора уж больно разозлился», – подумал Саша и, опасаясь быть ударенным еще раз, все же спросил:
– Можешь показать?
– Зачем? – зловеще спросил главарь.
– Да просто хочу увидеть, что она про меня написала. Хочу степень подлости понять. Чтобы иллюзий не было.
– А-а-а, – понимающе улыбнулся Сашин мучитель, – значит, все-таки «ля мур», «лав стори», «аморе миа», люб-э-эвь все ж таки!.. М-м-м, ну ты, дурашка, похоже, всю жизнь будешь об нее спотыкаться, об любовь эту. Я тебе по-дружески советую, не люби больше никого, тебе же будет лучше. А про заявление Кирино не заикайся пока, тебе его следователь покажет, если до этого дойдет, лады? Так что давай, шевели мозгами в поисках средств, чтобы не попасть в места, которые тебя сильно огорчат, ты меня понял? – Саша кивнул. – Ну и ладненько, – подвел итог собеседования с клиентом капитан сборной по рэкету. – Твой паспорт я пока забираю, – он открыл паспорт. – О-о! Да тут еще и билет! Авиабилет Ижевск-Москва! И на завтра уже?! Ой, как не повезло-то! «С грохотом рухнули мальчика кости. Нет, не поедет он к бабушке в гости». Ц-ц-ц! Как нехорошо-то, уезжать, с нами не попрощавшись. Все, билет мы пока порвем, – сказал он и сделал это тут же, немедленно, – потом купим тебе новый. Сами. Мы потому что в целом – ребята неплохие. Добрые. А вот паспорт берем с собой, чтобы у тебя не возникли ненужные мысли и нехорошие намеренья. Счастливо. Удачи тебе, сам знаешь в чем. В поисках… чего?
– …Средств, – закончил Саша.
– Молодец, – сказал главарь, и тройка вышла из номера, оставив Сашу в более чем удрученном состоянии.
Обратиться за помощью было не к кому. Наутро Саша позвонил, было, Тофику, но оказалось, что он уже улетел в Москву ночным рейсом. Дела Тофика не терпели отлагательств, и Саша, по сути, остался совсем один в чужом городе. Весь следующий день он ожидал, что каким-то образом объявится Виктория, только она могла бы что-нибудь придумать, но не пришла она и даже не позвонила. Тупая, вязкая апатия овладела Сашей. Деньги в бумажнике у него еще оставались (бандиты забрали только конверт с гонораром), и Саша в 12 ч. дня – расчетный час для всех гостиниц – пошел и оплатил номер еще за двое суток вперед, потом купил в баре водку «Банкир» и весь день провел на диване перед телевизором в тяжелой депрессии и ожидании звонка Виты или еще какого-нибудь чуда. Как ее найти, Саша не знал, а все варианты спасения (милиция, оргкомитет фестиваля и даже мэр) казались нереальными и даже глупыми. Если у папы ее весь город в руках, то чего дергаться-то?.. Что же касается Виктории, то сейчас Саша остро жалел, что не подошел к ней во время банкета. Она, наверное, обиделась. Ей надо было Саше что-то важное сказать, а он вместо этого слушал скабрезные байки Тофика Тураева и думал, что разговор и все другое приятное с Витой – от него никуда не денутся. А она, видно, подумала, что она для него – ничто, так, случайный эпизод в жизни большого художника, попавшего в маленькую провинцию, экзальтированная девчонка, любящая его стихи, которую можно забыть так же легко, как вчерашний, пусть вкусный и необычный – но всего-навсего ужин. Он проявил непростительное равнодушие к девушке, по которой после конкурса вздыхало пол-Ижевска, и сейчас казнил себя за это. «Но ведь это не так, не так!» – вступал Саша в воображаемый диалог с нею, – в нем нет равнодушия, а есть и влечение к ней, и восхищение даже, и благодарность, и что-то еще, совсем-совсем новое, что он не в состоянии пока выразить словами. Он бы все это сказал Виктории, если бы она только появилась, только позвонила, лишь бы только захотела его хоть раз увидеть, но… пусто было в гостиничном номере, и телефон молчал.
В муторном и липком предощущении расправы над собой Саша провел целые сутки. И на утро следующего дня, презирая себя за безволие и полную неспособность к сопротивлению, побрел все же в театр, где проходил конкурс, чтобы там у кого-нибудь узнать, каким образом можно найти Викторию или хоть кого-то, кто знает, как ее найти.
Он не видел, как в двадцати метрах позади следует за ним левый крайний из тройки нападающих вымогателей – Жора и на ходу разговаривает по мобильному телефону со своим интеллигентным центровым. Невдалеке от театра, почти на подходе к нему, его уже ждали. Двое, а третий подходил сзади.
– Пойдем, касатик, перекинемся парой слов, – приобняв Сашу за плечи, сказал главарь и властно направил обнимающую руку в глухой тенистый переулок в сторону от театра. – Мы решили чуть пораньше, чтобы не было между нами недомолвок, экивоков и ухищрений, – сделать тебе, Вахтангов ты наш праздничный, – некоторое внушение. Обращаться к Кире и, как следствие, к ее папе за деньгами – тебе не следует. Нет, я просто подумал, что такая непродуктивная мысль может вдруг прийти тебе в голову, поэтому решил упредить.
– При чем тут ее папа? – решил Саша на всякий случай проявить неосведомленность.
– Не надо парить. Папа Кири – богач, а для него 15 тысяч баксов – все равно, что для тебя 15 копеек. Может, ты о нем пока и не узнал, но я что-то в этом сильно сомневаюсь.
– А с чего это Ви… в смысле, Киря, стала бы мне помогать? Она же с вами в одной шайке, – продолжал Саша гнуть свою линию.
Главарь с минуту испытующе глядел на него, потом лениво произнес:
– Ну, мало ли. Вдруг она тебя пожалеет. Она же девушка чуткая, отзывчивая, вдруг у нее сочувствие к тебе, бабнику непутевому, петуху щипаному – возникнет. И тогда она совершит ошибку, голубок, и позвонит папе. А нам этого вовсе не надо, разумеешь, – продолжал он, увлекая Сашу в глубь переулка. Двое подельников держались сзади в двух шагах.
– Но главное все же, – чтобы у тебя самого не возникло такое непристойное желание: обратиться к Кире за помощью. В этой связи, – вдруг улыбнулся он белозубо и доброжелательно, – мне вспоминается один веселый, но весьма поучительный анекдот. Мужик нашел пустую бутылку, заткнутую пробкой, вытащил пробку, а оттуда – джинн. Мужик обрадовался. «Вот, – говорит, – какая радость! Ты сейчас исполнишь мое самое заветное желание». А джинн отвечает: «Желание твое заветное я вряд ли исполню, а вот отбить я его тебе – могу».
Он заразительно засмеялся, но не заразил своим смехом Сашу, который лишь принужденно улыбнулся, предугадывая то, что последует дальше. – «Отбить могу», – все хохотал главарь, потом вдруг резко оборвал смех и сказал: – Что мы сейчас и сделаем с тобой. Исключительно в целях профилактики и для укрепления нашей нерушимой дружбы, лады? – и одновременно со словом «лады» он без замаха саданул ногой Саше в пах. Саша чуть не потерял сознание от боли и свалился на бок.
– Первый удар, – сказал главный, – символичен. Ты получаешь его именно по тому месту, каковое является основной причиной твоих неприятностей.
Далее они принялись за дело все втроем. Они рук не пачкали Сашиной кровью, а главарь даже не вынимал их из карманов во время избиения. Били только ногами, деловито, прицельно и с удовольствием. Резкая боль в боку намекнула на перелом одного, а, может, и нескольких ребер. Не прекращая пинать Сашу, главарь говорил:
– Сейчас, через боль, ты приходишь к истине, отрок. Кирюху ты в наше дело не вмешиваешь (удар). Звонишь в Москву друзьям (удар), пусть они помогут тебе (удар) в трудную минуту. «Звонок другу», знаешь, как в игре «Кто хочет стать миллионером» (удар). На звонки и решение проблемы (удар) мы даем тебе только сегодняшний день. Лучше, чтобы кто-то из друзей привез деньги лично. И завтра ты нам скажешь, кто выехал или вылетел и каким поездом, или каким рейсом (удар) прибывает. Фу-у-у, устал, все ноги об тебя отбил. Ты все понял, дружок? – он нагнулся к корчившемуся на асфальте Саше.
– Да-а, – прохрипел Саша сквозь кровь, заливавшую его горло.
Он все время прикрывал руками лицо, но это не очень помогало, и тут после самого страшного удара носком ботинка в правый глаз угасающее сознание зафиксировало только последнюю реплику главаря:
– Ну, это-то зачем, Витек. Это уже лишнее.
Саша отключился.
Глава 5-я. Больница, бегство и загородный дом ижевской красавицы
Когда Саша очнулся, он ничуть не удивился, обнаружив себя не в гостинице, а в травматологическом отделении местной больницы.
– Какое сегодня число? – просипел он медсестре и немного даже обрадовался, узнав, что число то же самое.
От медсестры же он получил и общие сведения о состоянии своего здоровья. Перелом двух ребер, сотрясение мозга и раздвоение предметов в правом глазу, не считая многочисленных ссадин и ушибов, – таким был реестр потерь и разрушений Сашиного организма. Спасибо еще глаз не потерял после последнего удара ботинком, спасибо еще почки не отбили и разрыва селезенки не было, словом, спасибо большое, что не оставили калекой на всю жизнь. Отдельное спасибо за то время, которое дали, чтобы найти деньги. И огромное спасибо сердобольной уборщице театра, которая шла на работу именно по этому переулку и увидела Сашин полутруп. Да еще узнала его, скорее по одежде, а не по изуродованному ботинками лицу: у Саши была красивая, приметная замшевая куртка, а в ней он постоянно был на репетициях конкурса. Вот она-то, уборщица, и похлопотала о Саше, привела людей, они отнесли его в театр и вызвали скорую. И им всем за это большое-большое спасибо.
Уже к вечеру того же дня Саша чувствовал себя получше, приходил врач, сказал, что самое опасное для него – это глаз, но излечим даже худший вариант – разрыв сетчатки. А наутро выяснилось и совсем хорошее: после тщательного обследования было установлено, что ни разрыва, ни отслоения сетчатки нет, а двоится по другим причинам, менее страшным. Саша вернулся в постель, несколько приободрившись. Только сильно болели ребра и вдохнуть более-менее глубоко из-за боли было невозможно.
А тут еще сосед по палате, дремучий дед, которому от роду исполнилось 86 лет (он поведал об этом сам с законной гордостью, что, мол, ему столько, а он абсолютно здоров и попал сюда лишь случайно с травмой), – так вот, этот дед весело рассказывал остальным обитателям палаты историю происхождения своего перелома. В палату набилось еще человек десять ходячих больных, чтобы послушать. Видно, дед рассказывал свой водевиль без музыки уже не в первый раз и с таким успехом, что больные тянулись послушать еще и еще. А ижевский Щукарь в полной эйфории от собственного мастерства сказителя и балагура, оснащал свой рассказ все новыми и новыми подробностями. Саша, насколько мог, смеялся со всеми, но дело в том, что на каждый его спазм смеха переломанные ребра реагировали соответственно – спазмом боли, и Саша готов был задушить деда за его непревзойденное мастерство.
Вкратце история деда сводилась к тому, что он, как и Саша, пострадал за любовь. Он в санаторий попал по путевке. Вечером пошел на танцы. Видит, что на него обращает внимание молодуха. (Не забывайте: деду – 86.) Итак, зырит на него молодуха. (Дед говорит «зырит», а не «смотрит».) Он думает: проверить надо, правда, что ли, интересуется? Дождался белого танца. Видит, деваха идет к нему, приглашает. Он ее общупал всю, чувствует – она тоже волнуется. Тогда он говорит: «Пойдем отсюда». Отошли подальше, сели на лавочку. Он приступил (86!). Вдруг деваха вскрикивает: «Муж приехал!». Он видит – ни х… себе! По аллее, и правда, идет какой-то мужик. Ну, дед так потихоньку встает со скамейки и тихим таким, прогулочным шагом идет по аллее в другую сторону, вроде, он тут совершенно ни при чем. Вместо «совершенно ни при чем» дед выразился, понятное дело, – иначе. Он сказал: «Будто я пионер неe…ый, и от слова «п…а» у меня пупок на х… выпрыгивает». (Ну скажите, нельзя же просто взять и выбросить за пределы прозы – жемчужины русского фольклора! Жалко! Но для самых целомудренных поместим все же в многоточия драгоценные россыпи неформальной дедовой речи, а лучше – посоветуем пропустить пару абзацев.)
– Стало быть, иду по аллее, а аллея – в горку. Стоит, прямо, аллея, как мой х…, который, как указательный палец, показывает мне – куда идти, будто я, блядь, и сам не знаю. Я ему даю команду: Лежать! Лежать, п…дюк, из-за тебя все! А он стоит, стервец, как посох деда Мороза.
Палата закатывается, Саша стонет от боли в ребрах, а дед все продолжает свою пытку смехом.
– Вот так, – говорит, – и иду по аллее, а штаны-то у меня спортивные, из мягкой материи, и бугор на них спереди, будто я туда (тут дед, конечно, преувеличил) дыню узбекскую продолговатую запихал. Сты-ыд, бля! Срам на весь санаторий. Хорошо, никто навстречу по аллее не идет. Но продолжаю идти, тихо так линяю с места своего блядского преступления. Но все зрение – сзади, все там, все внимание: догоняют или нет? Бежит мужик за мной или не заметил? А если все ж побежал, то догонит и тут же увидит вещественное доказательство: чай горячий, х… стоячий. И так я опасаюсь, что внимание совсем рассеял, да еще башку туда повернул. Да еще стемнело, свой член беспутный – хер знает, какой партии – даже не различаю, тока чувствую: стоит пока, просто так стоит, без дела, говнюк, совсем ориентировку потерял, когда стоять, когда лежать. Но я уже на него тоже х… положил, не думаю об нем, паскуде.
– У тебя их два, что ли? – интересуется больной с крайней койки у окна.
– Так я ж фигурально положил, мысленно, – поясняет дед, – понимать надо. Ну, короче, ямку-то я и не приметил. Там ямка была, метра полтора глубиной и метра два шириной. Попадаю я в ямку, у меня перелом берцовой кости, а у х… моего – ну ничего! Только лег, наконец. Видно, от страха. Или ударился об край ямки и пришел все ж таки в себя, – заканчивает дед раздумчиво под общий хохот.
– А молодухе-то сколько примерно? – задают соседи по палате, как видно, ключевой вопрос, ответ на который они сами знают, но хотят, чтобы порадовались непосвященные, в том числе и Саша.
– Да лет 70-75, не больше, – отвечает шустрый дед, и Саша получает самый острый приступ боли в ребрах оттого, что хохотнул слишком «от души». Как тут было не вспомнить 70-летнюю горничную в его гостинице, которую муженек «голубит по ночам», несмотря на возраст.
«Да, – подумал Саша после того, как все разошлись, – тут в Ижевске какое-то необычайное сексуальное долголетие». А потом подумал, что корень всех неприятностей у них с дедом один, вон он лежит, прикрытый больничным одеялом. Неуправляемый и глупый. А он, Саша, временами – его раб, раб животного инстинкта, и потому называться «Homo sapiens», то есть «человек разумный» – недостоин. Самоуничижение Саши было прервано осторожным стуком в дверь, затем дверь палаты открылась, и появились сначала цветы, а за ними – Виктория с тревожными глазами над несравненной линией губ, изломанной на этот раз – состраданием к нему.
– Ты пришла, Вита, в переводе – «жизнь», – прошептал Саша. – Я тебя так ждал, так ждал, – голос его задрожал, и он неожиданно для себя заплакал.
– Не надо, – говорила она, присев на край Сашиной кровати и вытирая платочком его здоровый глаз (второй-то был под марлевой повязкой), – не надо, не плачь, все теперь будет хорошо, я все устрою.
Она сама сейчас плакала, и в голосе ее было столько вины за происшедшее… Да если по правде, если бы не она, то и не случилось бы с Сашей ничего плохого, был бы сейчас уже в Москве, живой и невредимый. И пусть она и возникла в Сашиной жизни не по каким-то шкурным соображениям, а по сердечной склонности – все равно результат-то один, вот он, результат, весь перебинтованный и беспомощно лежащий тут в ожидании тюрьмы или даже смерти. Вечером или в крайнем случае завтра утром сюда непременно явятся эти садисты-спортсмены, уведут его в неизвестном направлении и будут мучить до тех пор, пока не добьются своего. И чем все может кончиться – даже страшно подумать.
Саша еще пока не знает, что тюрьмы во всяком случае – не будет, поскольку заявления от Виктории они не получили и не получат. Она ведь уже мысленно простилась с любезным сердцу предметом и лишь какое-то женское чутье, предчувствие, интуиция – подсказали ей, что с Сашей что-то случилось, не мог он после всего так уехать, совсем не простившись. Она не звонила ему в первое после банкета утро лишь потому, что ей очень хотелось, чтобы Саша сделал первый шаг, сам разыскал ее и тем самым показал, что она ему не совсем безразлична. Поэтому она оставила в театре записку со своим телефоном и просила ее передать Александру Велихову, если он в театре появится и про нее спросит. А позже все улетели намеченным рейсом, и Вита с безнадежной грустью подумала: «Ну, вот и все. Все кончено. Не простился, улетел. Я для него была всего лишь девочкой на одну ночь».
Она не могла знать, что Саша остался, что предприимчивые ребятки решили провернуть с ним свой собственный бизнес, уже независимый от ее всемогущего папы. Однако какая-то необъяснимая тревога точила ее сердце, и это заставило ее позвонить на проходную театра и спросить: не появлялся ли, не спрашивал ли о ней режиссер Велихов. Тут-то она и узнала, что появлялся, то есть, конечно, не сам появлялся, а его принесли и в таком виде, что скорая помощь его увезла немедленно. Виктория догадывалась – кто его избил и почему, и у нее были основания опасаться, что это избиение – далеко не финал, но сейчас в больнице, срочно надо было убедиться: правильны ли ее предположения, потому что, если они подтвердятся, – время терять было нельзя.
– Прости, Сашенька, – говорила она, – это все из-за меня.
– Не надо, Вита, – отвечал он, продолжая плакать свободным от повязки глазом. – Это просто реакция на все вдруг наступила, прорвало, понимаешь, расслабился. Я ведь до тебя держался, – сам утешал ее Саша и гладил по склонившейся над ним голове Виктории, а ее волосы щекотали при этом незабинтованную часть его лица.
– Что с глазом? – спросила она.
Саша рассказал.
– Что еще?
– Ребра.
– Сломаны?
– Да.
Вита подняла голову, и Саша увидал, что выражение сострадания и вины на ее лице сменилось выражением решимости и отваги. Вита тихо спросила:
– Это они?
Уточнять, кто они, было не надо, оба прекрасно понимали, о ком идет речь. Саша утвердительно прикрыл левый глаз.
– Зачем? – опять спросила Вита, чувствуя возрастающую ненависть к «крутым ижевским парням». – Ведь отец с ними расплатился, у него претензий к ним не было.