Юность Бабы-Яги Качан Владимир

– Денег хотят, – вздохнул Саша.

– С тебя?

– С меня.

– Значит, еще хотят, им мало того, что отец дал?

– Значит, мало.

– И сколько?

– 15 тысяч. Теперь уже 12. Гонорар за работу они забрали. И паспорт тоже.

– А они не подавятся? – со злостью задала Вита риторический вопрос и сама же себе ответила, – подавятся. Сегодня же папа узнает про их «творческую» инициативу, и им очень скоро станет не до тебя. Ох, как разозлится папа! – с оправданным злорадством протянула Виктория, – ох, и разозлится же! – Она помолчала, обдумывая что-то, затем сказала: – Тебя отсюда надо сейчас же забирать. И спрятать. Пока отец примет меры, еще какое-то время пройдет, а они могут появиться здесь в любую минуту.

– Да, – согласился Саша, – сегодня обещали появиться. Хотя… они ведь не знают, где я, в какой больнице и в больнице ли вообще.

– Ну, это нетрудно. Если я быстро узнала, то им-то – раз плюнуть. Увозить тебя надо. Так… Я за машиной. Сегодня мою младшую сестру увозят в деревню, к бабушке нашей, ты поедешь с ней, я с вами. Провожу, потом вернусь. Ты отлежишься там, пока этих свиней не повяжут, а потом я тебя отправлю в Москву, глаз долечишь там, у специалистов, так даже лучше будет.

Саша еще раз подивился ее одному уникальному свойству: в критических ситуациях она умела максимально включаться и действовать в атакующем стиле, выбирая самый правильный выход из положения, ну совсем, как бывший президент Ельцин, который именно в форс-мажорных обстоятельствах был непобедим. Это свойство Виту с Ельциным объединяло. В остальном – совершенно разные люди.

– Все, – заспешила она. – Я побежала. На тебе мой мобильник. У меня есть еще один. Я позвоню, когда машина будет у подъезда, когда тебе спускаться. А ты пока выписывайся.

– А меня разве выпишут?

– Да. Только заявление надо написать, что ты уходишь из больницы по своей инициативе, хочешь лечиться в Москве, и местные врачи за тебя ответственности не несут.

– Опять заявление? – улыбнулся Саша.

– Ну, конечно, – восхитительно улыбнулась в ответ Вита, – у нас без заявлений ничто не идет, никуда не движется, ни в суде, ни в больнице. Все, жди. Через час я буду. Сейчас сколько?

– Четыре, – посмотрев на часы, сказал Саша.

– Ну, будем надеяться, что наши бойцы до пяти не придут. А уж потом с ними разберутся.

И Вита быстро пошла к выходу из палаты, потом остановилась, обернулась и, лукаво глядя на Сашу, сказала:

– Кстати о заявлениях. Представляешь, у них его до сих пор нет. Так пальцы болели, просто ужас. Ни буквы не могла написать.

И, послав от самых дверей Саше воздушный поцелуй, вышла из палаты.

Белый больничный халатик, накинутый на плечи, никак не мог скрыть ее фигуры, которая представляла собой недостижимую мечту всех травмированных мужчин Сашиной палаты, а уж лицом ее они любовались (те, кто мог ходить, конечно) всю предыдущую неделю по телевизору в холле. Поэтому, когда она вышла, вся палата с большим уважением посмотрела на Сашу. Саша смущенно отвернулся и закрыл глаз. Он попытался отвлечься от назойливого внимания соседей по палате и избежать их возможных вопросов. Надо сделать вид, что устал и заснул. Он подумал, что его старомодно-романтическое отношение к женщинам – не так уж смешно и беспочвенно, как он сам считал еще совсем недавно. «Есть женщины в русских селеньях», – думал Саша. Все-таки есть! Как из них не выбивают доброту или там, сострадание, верность, а из всех выбить – все равно не выходит. И напрасно всякие там скептики думают, что жены декабристов все повымерли, что даже в генах их потомков ничего не осталось.

От жен декабристов Сашина мысль легко порхнула к Пушкину, и Саша вспомнил, как его личный романтический настрой однажды зашел настолько далеко, что он сразу после Литинститута чуть не женился на одной (совсем не в его вкусе) девушке, которая не вызывала в нем никаких эмоций. А не вызывала еще и потому что она была тщеславной и глупой, а уж это, – в сочетании с бесцветными глазками, круглым носиком, снабженным ноздрями, выставленными вперед, и напоминавшим поэтому свиной пятачок, а также улыбкой, способной только испугать в темном переулке, – давало ей лишь минимальные шансы на замужество. Но Саша всерьез собирался жениться на ней. И лишь потому (!), что у нее в семье хранился автограф Пушкина, и если бы он женился, то мог бы хоть каждый день брать в руки этот старый листок, смотреть на него и даже прикасаться к летящему завитку росписи.

Но чувство самосохранения, слава Богу, взяло верх тогда: Саша представил себе отчетливо, как он должен будет ежевечерне ложиться в постель с этой лягушкой, да еще ее и целовать, зная наперед, что она в царевну не превратится ни-ко-гда! А уж остальное делать! А как?! «Сердцу ведь не прикажешь», – сказал тогда себе Саша, имея в виду вовсе не сердце, а все, что находится у него в области паха. И не женился. А то и ее бы сделал несчастной, и себя. Автограф Пушкина был побежден отвращением к его владелице, но Саша тогда утешил себя тем, что сам Пушкин на его месте наверняка поступил бы точно так же.

Далее Саша подумал о том, как глупо и быстро погиб Пушкин, о том как Булгарин сказал про него: «Корчил из себя Байрона и пропал, как заяц», потом о том, что и он сейчас в Ижевске едва не пропал, как заяц, и, хоть он и не Пушкин, но все равно, как заяц. А дальше перешел к философским размышлениям об эфемерности и беззащитности человеческой жизни, которая в наши дни потеряла всяческую ценность, и его, Сашину, жизнь мог легко отнять – что тот страшный мужик во дворе его дома, который пригрозил заточкой остановить его сердце, – что эти ублюдки, которые в случае чего пообещали закопать его в общей могиле с ижевскими бомжами. Что на надгробиях выгравировано? Такой-то, фамилия, имя, отчество. Внизу две даты – рождения и смерти. Между ними – маленькая черточка. Вот эта-то всего-навсего черточка – и есть наша жизнь. «Вся она умещается в черточку на надгробии, – с философским пессимизмом рассуждал Саша. – А у меня может не быть даже этого, ни имени, ни черточки не будет, если спортсмены решат все закончить своим пунктом № 4». Они, видите ли, решают – жить ему или не жить, и Саше больше не на кого надеяться, кроме, как на Викторию. Что ж, оставалось только ждать и верить в то, что она приедет первой.

И она приехала первой. Укоризненно качая головой, врач, начальник отделения, разрешил Саше покинуть больницу под подписку о том, что это – личное решение больного, и за жизнь его врачи теперь не отвечают. Саше выдали его перепачканные джинсы и замшевую куртку, непоправимо залитую кровью, и он снял больничную пижаму, пошатываясь от слабости и головокружения. Потом переоделся. Зазвонил мобильник, и Вита сказала, что машина здесь, и она идет к нему, чтобы помочь спуститься вниз по лестнице.

– Зачем, я сам, – неуверенно возразил Саша, понимая тем не менее, что без поддержки он и шагу не сделает. Вита и тут была права.

Внизу стояла семиместная «мицубиши», предоставленная, как видно, папой для перевозки младшей сестры на лоно природы. Сашу осторожно погрузили на заднее сиденье, на переднем сидела девочка лет 11-ти-12-ти с куклой на руках и в шапочке с помпоном. Шапочки своей детской девочка при появлении Саши застеснялась и вскоре сняла ее, обнаружив при этом красивые волосы, почти такие же, как у старшей сестры. После этого обернулась к Саше и, протянув ему ладошку, очень серьезно, по-взрослому, представилась:

– Надежда.

– Александр, – в том же тоне ответил Саша, потом улыбнулся и спросил: – А можно, просто Надя?

– Можно, – великодушно согласилась девочка. – Только в таком случае я буду звать вас Сашей, можно?

– Можно, – в свою очередь разрешил Саша.

Во время обмена, так сказать, верительными грамотами Саша успел заметить, что девочка Надя наверняка вскоре составит сестре достойную пару, что не пройдет и пяти лет, как она сама запросто победит в конкурсе «Ижевской красоты», ничего особого не предпринимая для достижения успеха. Надя, скорее всего, догадывалась об этом, поэтому старалась изо всех сил казаться взрослой и побыстрее покинуть детство. Но от куклы, однако, пока отказаться не могла. Впрочем, мы знаем и вполне взрослых женщин, основная слабость которых – не драгоценности или шубы, а мягкие игрушки.

– Можно я на вас еще посмотрю, – неожиданно сказала Наденька, пристально разглядывая Сашино лицо.

– Да чего на меня сейчас смотреть-то, – отчего-то смутился Шурец, – видите же, что половины лица нет. – Саша с удивлением для самого себя отметил, что называет девочку на «вы». Ну, значит, она сумела так себя поставить. С уважением к ней надо; если как к ребенку относиться – обидится наверняка.

– Чего на это лицо смотреть? – повторил он и мрачно пошутил: – плюнуть туда надо.

– Не скажите, – серьезно ответила девочка и упрямо встряхнула волосами, совсем как сестра. – Пол-лица мне достаточно, чтобы понять… – она замолчала.

– Что понять-то тебе надо, что? – вступила в разговор Виктория, шутливо толкнув сестру в лоб.

А Надя, так же серьезно отведя в сторону ее руку, и продолжая сверлить взглядом Сашин левый глаз, сказала:

– Понять, за что Вита вас так любит.

Своей простодушной и честной репликой Надя вогнала сестру в краску, а Вита, как мы уже знаем, краснела внезапно и ярко – и не только лицом, но и всей видимой наружностью. Она не умела и даже не пыталась скрыть замешательство, или же, по отношению к ней уместнее будет сказать по-старинному – сконфуженность. Словом, Вита сконфузилась, тем самым невольно подтвердив правомерность последней Надиной фразы.

– Надь, ну ты что, совсем обалдела? Ты зачем это говоришь? – накинулась она на младшую сестру.

– А что такого? – рассудительно сказала Надя. – Я честно говорю. Почему честно – это плохо?

Виктория пока не нашла, чем ответить, а Надя, опять посмотрев внимательно на Сашу, вынесла свой окончательный вердикт в отношении сестринского избранника:

– Вообще-то вас любить можно, – разрешила она. – Глаз у вас добрый и умный. Если второй такой же, то все в порядке, – без тени юмора резюмировало подрастающее с адской скоростью поколение. – Вы похожи на свои стихи, – добавила она удовлетворенно.

– А ты откуда знаешь? – почти возмущенно вскричала загнанная сестрой в угол Вита.

– У-ой, у-ой! – с сарказмом опытного сыскаря по отношению к дилетанту, который надеется от него что-то спрятать, поморщилась Надя. – Все, что ты прячешь от меня по углам, я могу перечислить. А уж его стихи-то… Переплела и под подушку. Так трудно найти! Прямо невозможно, да?

– Надя! – сделала Вита последнюю попытку приструнить девочку, но Надя, уже не обращая внимания на воспитательный вскрик, вновь обратилась к Саше.

– Вот я вам правду сказала, и вы теперь знаете, если сами раньше не узнали. Она, – Надя показала на Виту куклой, – такая же честная, как и я. И вы ее, пожалуйста, не обижайте. И если вы ее не любите, то тоже честно скажите сразу. Скажите сейчас, нам обеим.

– Надя, мы без тебя на эту тему поговорим, ладно? – совсем смешавшись, сказала Вита. – После поговорим, сейчас не до этого.

– Почему, я отвечу, – сказал Саша, – и попробую честно. Я пока не знаю… У меня была не так давно девушка, и в нее, как мне кажется, я был влюблен.

– Виолетта? – переспросила Вита, слишком хорошо помнившая их первую и, кто знает, может, и последнюю ночь.

– Да, она. А сейчас к твоей сестре, – обратился он к Наде, – у меня что-то совсем новое, в чем я еще не разобрался. Но совсем другое, чем было к той девушке. И что из двух настоящая любовь, та, о которой мечтают всю жизнь, мне еще предстоит понять. А когда пойму, я напишу. Или позвоню… Вот. Я сказал честно. Никогда не говорил так честно, – признался он. – Мне проще всего было бы сказать, что да, конечно люблю, а как же. Но я тоже, как и ты, понимаю, что с ней, – он бережно взял Виту за руку, – надо только серьезно, по-настоящему, потому что она сама – тоже настоящая.

– Спасибо, – сказала младшая сестра, – за правду. Если бы вы соврали, я бы все равно увидела.

– Спасибо, – в свою очередь тоже сказала старшая. – Это гораздо больше того, что я предполагала. Хотя и была, если уж до конца быть откровенной, призрачная надежда на взаимность, – и она, будучи лишенной всякого кокетства, ухитрилась тем не менее, кокетливо скосить глаза на Сашу, – но такая призрачная, что и говорить не стоит.

– Она не призрачная! – горячо возразил Саша.

– Значит, надежда остается?..

– Ну, конечно, я же сказал! Я просто еще не готов…

– Да шучу я, шучу, успокойся, – прервала его Вита. – Ты, Саша, прямо как тургеневская барышня. «Дайте мне время, я еще не готова вас полюбить, но я привыкну, я еще полюблю вас, подождите» – пародировала она всем известные отговорки барышень, которые сами не любят, но на всякий случай влюбленного в них хотят придержать до лучших времен. Она была при этом так красива, что Саша не мог отвести от нее взгляда.

– Да как же ты не поймешь, ты, ковбой на Пегасе, что мне взаимность и не нужна! То есть, нужна, наверное, но не так, как другим. Если я и полюблю, то это только моя проблема и грузить ею никого я не собираюсь.

– Так любишь или нет? – настаивал Саша, – ты сказала «полюблю», значит, сейчас – еще нет?

– А вот это уже не твое дело! – поставила точку Вита в этом, совершенно неуместном в их обстоятельствах, выяснении отношений.

И действительно, выяснять отношения во время бегства из больницы было глупо, и нервы у Виты были настолько на пределе, что она даже нагрубила Саше, и через минуту после «не твое дело», сказала «извини». Она так нервничала еще и потому, что никто, кроме нее – ни сестра, ни Саша, – так и не заметили, что буквально через несколько секунд после того, как они отъехали, к воротам больницы подкатил традиционный для «братвы» джип, а из него быстро вышли и направились ко входу трое крепких молодых людей в спортивных костюмах. Их лица были слишком знакомы Виктории, чтобы она не осознала со страхом: опоздай она хотя бы на минуту – весь ее план полетел бы в тартарары. Она тогда ничего не сказала Саше и даже виду не подала, не желая волновать его лишний раз, только незаметно шепнула шоферу: «Побыстрей, пожалуйста».

Когда подъезжали к деревне, Саша задал Виктории запоздалый вопрос об экспертизе.

– Да не было ничего, ты что, не понимаешь, – ответила Вита. – Это все был блеф и шантаж. Экспертиза ведь что должна установить в первую очередь? – Следы насилия – синяки и прочее. А у меня нет ничего. Они могли бы и сами устроить мне синяки и побои, чтобы списать их потом на тебя, но побоялись меня трогать, папа бы их за это наказал, не поручал им этого мой добрый папа. Нет, главным для них было мое заявление, а его из-за порезанных пальцев отложили на потом. Заявление мое – вот единственное, чем они собирались и еще собираются держать тебя за горло. Но только теперь уже без ведома папы. А папе их самодеятельность сильно не понравится. Кстати, пора ему позвонить, моему предприимчивому родителю.

Вита достала мобильный телефон и по одному ей известному номеру, минуя секретарш и автоответчик, сразу связалась со своим папой. По разговору Саша догадался: отец Виктории делал вид, что ничего не знает обо всех предыдущих событиях. А Вита довольно жестко давала ему понять, чтобы он не утруждал себя бесполезной ложью. Он делал вид, что в первый раз слышит о трех рэкетирах, об их визите в гостиницу, ну да, он послал одного парня в театр передать дочери, чтобы она познакомилась с режиссером, ну и что? Но дальше? Какие 15 тысяч?

– Я что, доченька, похож на человека, которому эти деньги позарез нужны?

– А почему, в таком случае, именно с режиссером, а не, скажем, с председателем жюри?

– Ну, не знаю, я же объяснял, что он может помочь индивидуально, ну и… вообще порядочный парень.

– Папа, не надо. Ты ведь даже про его стихи знал.

– Какие еще стихи? – пытался удивиться папа.

– Те самые, которые я прятала у себя в спальне, ты узнал про них, тебе сестра проболталась, ведь так?

Надя в этом месте разговора виновато взглянула на Сашу и удрученно развела руками.

– Ну, хорошо, а если и знал, – вынужден был признаться любящий отец, – так ведь я же тебе лучше хотел сделать, ты ведь хотела бы с ним познакомиться? Хотела. Я только подтолкнул события.

– Спасибо, – язвительно сказала Вита, – только я бы уж как-нибудь сама познакомилась. А сейчас ты и сам можешь с ним познакомиться, по телефону. Да, он здесь, я его везу к нам в деревню. Почему? Сейчас я тебе объясню.

Она отдала трубку Саше и сказала:

– Поздоровайся с моим папой. Павел Сергеевич его зовут.

– Здравствуйте, Павел Сергеевич, – пожимая плечами в знак того, что не считает знакомство целесообразным, сказал Саша.

– Здравствуйте, Саша, поздравляю, роскошный конкурс, спасибо за дочь, – рокотало в трубке, а Саша слушал с понятным отвращением, потому что Павел Сергеевич и являлся главной пружиной криминальной интриги, в сети которой Саша и попал.

Только Павел Сергеевич даже не подозревал, что Сашина «веселая» жизнь в Ижевске все продолжается. Саша сухо попрощался с Павлом Сергеевичем и передал телефон Виктории.

– А теперь, папа, я тебе вкратце объясню, почему Саша здесь, почему я его везу к бабушке, из какой больницы я его везу и каким образом он в эту больницу попал, ладно?

И она объяснила ему все про неприличное поведение его временных наемников. Реакция Павла Сергеевича, как она и ожидала, была ужасающей. Их немедленно найдут и привезут к нему, после чего они ответят по полной программе.

– Ну, пока, пап, до свидания. Через три часа я вернусь в город и позвоню тебе. Да-да, обязательно. Да, я поняла, ты уверен, что в самое ближайшее время эти бандиты будут у тебя в офисе, – она повторяла за папой все, что тот говорил, прежде всего, для Саши, чтобы ему потом не пересказывать. – Да, пап, чуть не забыла, они забрали его паспорт и деньги за работу на конкурсе. Что? – Она прикрыла трубку и, смеясь, шепнула Саше: – Он говорит… сам послушай, что он говорит!

Из трубки неслась чудовищная и затейливая брань человека, не понаслышке знакомого с изысканными оборотами лагерной речи. Из произносимых слов самыми безобидными были «хорьки вонючие», «псы смердящие», «я им покажу крысятничать», а также вполне парламентарное (в том смысле, что давно вошло в обиход нашего парламента) выражение – «не по понятиям живут». А кроме того Саша услышал, что 15 тысяч теперь с них. Эта поэма уголовного экстаза длилась целую минуту, и Саша не без наслаждения внимал ей и готов был слушать еще и еще, но Вита прервала поток папиного негодования, взяв трубку, сказав, что батарейки садятся, еще раз попрощавшись и подтвердив, что позвонит непременно через три часа.

– Все-таки и от папы нашего бывает польза, – обратилась Вита к сестре.

– Бывает, – согласилась Надя, – и часто. Он ведь по-своему нас любит, правда? Насколько способен… И помочь старается… Правда, тоже по-своему. Но он по-другому не умеет… И ты зря к нему так относишься, он все-таки наш папа.

Убеждать Виту сменить к папе гнев на милость сейчас было и не нужно. «Стихи вот тоже, – думала Вита, – про которые он узнал. Действительно – как умеет. Хотел ведь, как лучше, чтобы дочка могла бы хоть прикоснуться к автору любимых стихотворений, и в придачу – конкурс выиграть… Он ведь не знал, что из этого может получиться».

– Да я не так уж и ненавижу его, – сказала Вита, обращаясь скорее к Саше, чем к сестре. – Он ведь по натуре кто? Игрок. Самый что ни на есть отпетый игрок! 15 тысяч, думаешь, ему нужны? Ха! Он с потолка эту цифру взял, мог назвать пять, а мог и тридцать, ему все равно. Папу нашего не деньги интересуют, а многоходовые комбинации, – что с партнерами, что с дочерью. Только вот с дочерью он заигрался. Ему ведь раз плюнуть было купить на этом конкурсе всех с потрохами, чтобы я заняла там первое место, но ведь там же были другие девушки, фаворитки других деловых людей нашего, блин, региона. – Вита опять начала злиться. – Те тоже могли купить кого угодно, и их тоже надо было уважить. Чего портить отношения-то из-за всяких там красавиц, правильно?

Вита саркастично излагала свою версию расклада всего конкурса «Мисс Ижевск», в котором все места были распределены еще на пороге. Саша знал, что ее версия в принципе верна, но что его поражало – так это то, что в свои 18 лет девушка обладала таким взрослым и горьким знанием жизни, которое не убило в ней, тем не менее, ни восприимчивости к стихам, ни веры в любовь, ни готовности забыть себя во имя такой любви и даже не ждать взаимности. Сложнейшее, несовместимое, казалось бы, сочетание: с одной стороны, рассуждения умного, холодного, саркастичного человека, хоть и молодого, но давно разочаровавшегося во всяких там идеалах, а с другой – тонкая душа, слезы, искренность, способность непревзойденно краснеть, и тот момент, который Саша никогда не забудет – тогда в гостинице, когда она подставила свои пальцы под нож, лишь бы не писать пресловутое заявление. Пугало пока Сашу это сочетание, уж слишком непривычным было оно, потому-то он, видно, и не мог так сразу разобраться в своих чувствах. А Вита, между тем, заканчивала краткую характеристику своего отца:

– Ну, он такой, что поделать. Нет у него такого органа чувств, который предупреждал бы: сюда нельзя, это бестактно или безвкусно, или же просто гадко. Ну нет, и все! Нельзя же упрекать человека в том, что у него, допустим, нет уха. Зато у папы вместо этого другой орган, который безошибочно указывает, что полезно, а что – не полезно. Ну, хватит про него, подъезжаем уже. Сережа, – обратилась она к водителю, – тебе не обязательно рассказывать Павлу Сергеевичу то, что ты здесь услышал, ты это понимаешь.

Водитель засмеялся.

– А я и не слышал ничего.

– Я на всякий случай тебе напомню, что водителей много, а дочерей – всего две. И в любом случае мы останемся, а ты…

– Да понял я, Вита, кончай, что я, совсем дурак, что ли? – ответил водитель, и машина остановилась перед бабушкиным домом.

Дом вызывающе контрастировал с деревенскими избами по соседству. Это был, собственно, не дом, а вполне современный коттедж, еще чуть-чуть – и вилла. Бабушка, наверное, принципиально не желая подлаживаться под интерьер, стояла на пороге в резиновых сапогах и с тяпкой в руке. Вита сказала:

– Бабушка, познакомься, это Саша. Он у нас поживет дня два. Он – наш режиссер с конкурса… и мой друг, – добавила она, снова легко покраснев.

Бабушке, видно, ничего не надо было объяснять дополнительно, мудрая была у Виты бабушка. Поэтому она без лишних слов повела Сашу показывать его комнату. Потом сели за стол.

– А что с глазом-то у него, друга твоего? – только-то и спросила бабушка, на что получила неопределенный ответ, что хулиганы напали.

Подробности бабушке было знать совершенно незачем. Легкое сотрясение мозга, постельный режим, хорошее питание и свежий воздух – вот все, что рекомендовали врачи, и все это у бабушки есть. Обед более чем отвечал разделу «Хорошее питание», Олимпиада Юрьевна (так звали бабушку) тут показала подлинное кулинарное мастерство. Бабушка сказала, что так кудряво ее в деревне никто не величает, а зовут просто – баба Липа, и Саша порадовался такой сказочной звукописи и тому, с каким аппетитом он будет произносить два слова – «баба Липа».

– Баба Липа, – повторил он, с удовольствием перекатывая по горлу эти буквы, эти чудесные деревенские звуки, и засмеялся счастливо. О нем заботились, его любили, все, казалось, стало таким надежным и славным. «Теперь все будет хорошо», – подумал Саша.

Вита засобиралась обратно.

– Ты что же, не останешься? – удивилась бабушка.

– Я завтра приеду, – ответила Вита, – а может быть, даже сегодня попозже, совсем к вечеру, – добавила она, многозначительно взглянув при этом на Сашу.

– Я буду ждать, – отозвался Шурец, вложив в ответ максимум не только благодарности, но и другого, куда более интересного чувства.

Он попытался окрасить свой голос мужским магнетизмом, но в сочетании с забинтованным глазом и вспухшим лицом магнетизм смотрелся почти комично. И хотя сил у него было сейчас, прямо скажем, немного, он твердо знал, что, если Вита вернется сегодня вечером, у него их хватит на непродолжительный и осторожный сеанс нежной страсти. Как в том анекдоте: «Ты что, тебе же после инфаркта нельзя. – Нет можно, но медленно».

Долгим взглядом одарила его Виктория за последние слова и попытку «магнетизма». Даже его побитой рожей она любовалась. Они вышли к машине. Стали прощаться. Вита поцеловала сестру в щечку, а затем Сашу в губы, задержав свой поцелуй несколько дольше, чем того требовали деревенские приличия. Саша пошатнулся, и не столько по причине сотрясения мозга, сколько от резкого импульса его богатого воображения. Как только он вообразил, что они с Витой будут делать этой ночью, может, даже на сеновале (интересно, тут есть сеновал? – подумал он дополнительно), вот тут-то его и качнуло.

– Все, я уезжаю, уезжаю, – промолвила Вита, наконец освобождаясь из Сашиных крепнущих объятий, – уезжа-а-ю, уезжа-а-ю, – мечтательно пропела она, – а то еще останусь, а надо… Сашенька, все, я поехала, значит буду сегодня вечером, в крайнем случае – завтра утром.

Она двинулась к машине, но ее остановил какой-то напряженно-звенящий голос сестры.

– А меня?

– Что тебя? – удивилась Вита, – я же тебя поцеловала, простились уже.

– Нет, – упрямо и все так же напряженно отвечала сестра, – пусть он меня поцелует. Мне нужно. Только сегодня. Один раз. Потому что вы все забыли, у меня сегодня день рождения. Только пусть так целует, как тебя.

Она подошла к Саше, подставила губы и закрыла глаза. Саша оторопел. А Вита, не обратив внимания на странноватый для возраста сестры оттенок просьбы, бросилась к ней и стала обнимать со словами:

– Ой, Наденька, прости, я совсем забыла, но ведь сама знаешь – отчего.

– Знаю, из-за него, – Надя хмуро показала на растерянного Сашу, – вот потому-то я и хочу от него получить свой подарок. Взрослый! – снова подчеркнула она, – чтобы я запомнила. – И снова, закрыв глаза, подошла к Саше.

Саша хоть всю жизнь и обожал импровизации, но все же – не до такой степени. Он обескуражено посмотрел на Викторию, не зная, что делать в такой щекотливой ситуации. Виктория засмеялась, но как-то не совсем естественно.

– Ну, целуй, что же ты. В день рождения отказывать нехорошо.

Саша аккуратно прикоснулся губами к губам Наденьки и вдруг почувствовал, что они приоткрылись, и ощутил на своих губах, подумав при этом: «ни хрена себе!», ее детский язычок. Саша хотел отпрянуть, но девочка схватила его голову обеими руками и не отпускала. «Черт возьми! Так и педофилом недолго стать», – мысленно пошутил Саша и снова попытался освободиться. И тут ему Вита уже помогла. Отлепив руки сестры от Сашиной головы, Вита строго сказала:

– Ты что же это делаешь?

– Что? – озорно улыбаясь, спросила Надя.

– Да то! Ты где этому научилась?

– Ха! Что я, кино не смотрю, что ли? А вы всe думаете, что я такая уж маленькая! – ликуя, выкрикнула она и тут же вприпрыжку, как ребенок, играющий в «классики», побежала в дом. И уже с порога засмеялась: – А я уже вовсе не ребенок! Вот!

И исчезла за дверями, шкодливо уворовав свой желанный подарок ко дню рождения и своим замечанием о кино еще раз подтвердив его тлетворное влияние на незрелую детскую психику. Слово «нимфетка», введенное писателем Набоковым в нашу добропорядочную жизнь, обрело в лице Наденьки прямую иллюстрацию к происходящему.

– Стой, Надюша, – крикнула баба-Липа ей вслед. – Я-то тебе подарочек приготовила! – И, на ходу помахав рукой Виктории, двинулась вслед за младшей сестричкой, которую, по всему, перестало устраивать положение младшей. Они остались опять вдвоем.

– Ну и дела! – сказала Вита. – Одной рукой куклу держит, другой мужчину обнимает. Приехали!

18-летняя Виктория сама не замечала, что говорит сейчас тоном бывшей ударницы первых пятилеток; мол, дожили! Вот, молодежь пошла. Целуются на улице. Да в наше время… Да разве при Сталине… и т. д. и т. п. Саша с ласковой усмешкой посмотрел на нее, и тут она, будто взглянув на себя со стороны, сама расхохоталась.

– Что это я, в самом деле? Девочка взрослеет. Мне ли останавливать. Однако, – полушутя продолжала она, – вы же тут одни останетесь, без меня. Мало ли…

– Мало ли что? – все так же улыбался Саша.

– Как тебе сказать… во всяком случае, она после этого финта с поцелуем заставляет меня ревновать.

– Ага! – сказал Саша, – ты меня еще к бабушке приревнуй. Езжай быстрее. И быстрей возвращайся.

– Ну, теперь-то уж точно к вечеру. Вас тут с сестрой наедине оставлять нельзя, – Вита вновь посмотрела на Сашу так, что у него второй раз в жизни после случая с Виолеттой сердце провалилось куда-то вниз.

Потом она быстро села в машину, и, пока машина не скрылась за поворотом Саша, все стоял, махал рукой вслед и думал: «Вита и Вета… Надо же, прямо индийский фильм какой-то «Зита и Гита». Как имена похожи, – думал Саша, – и какие разные». Он уже давно смирился с тем, что потерял Виолетту навсегда, лишь осталась невынимаемая заноза, которую она всадила тогда в его сердечную мышцу, да там и оставила, позабыла вынуть. Другие девушки, бывало, оставляли там свои миокардические рубцы, кто больше, кто меньше, но они, так или иначе, – заживали. А тут была заноза и, как следствие, – нарыв. И тогда, в Севастополе, еще на лавочке, он почувствовал боль укола, и потом сердце будто встало.

А сейчас произошло необъяснимое: Виктория так посмотрела, что он вновь почувствовал тот же укол, и сердце снова на миг перестало биться. Только тут была одна существенная разница… Когда заноза вонзается, человек чувствует укол. Но точно такой же укол он чувствует, когда заноза вынимается! Вынимается из трудно доступного места, поэтому не им самим – он ведь так и не смог, – а другим человеком, в его случае – прекрасной молодой женщиной, которая, кажется, его очень любит… Неужели свободен! – все еще не верил в свою удачу Шурец. Нет, он не мог даже себе честно ответить на вопрос: полюбил ли он Викторию, но что она вытащила из него ту самую саднящую занозу – в этом уже не было сомнения. Он чувствовал внутри будто вакуум, пустоту, пространство, свободное от Виолетты. Впервые за все время он вспомнил сейчас о Виолетте без всякой боли, даже без так называемой «светлой печали», без сожаления, без всего. А просто так вспомнил, как вспоминают, скажем, о давно прочитанной книге, спокойно, но мимолетно, и то – потому что понадобилось сравнить. Да уж, поистине «Вита» – жизнь, а «Вето» – нельзя!

– Во всяком случае, – не стоит, не рекомендуется, – усмехнулся Саша про себя. – Особенно впечатлительным.

Так он и стоял посреди дороги, глядя вслед машине и имея в сердце долгожданную пустоту, которую, возможно, заполнит собой уехавшая девушка. Саша не знал, да и не мог знать, что приключившаяся с ним история с Виолеттой закономерна и по их научно-колдовским меркам – обоснована. После близости ведьме, как правило, мужчина уже не нужен, а он, наоборот – привязан. Так Ветина мама держала Герасима Петровича, так сама Виолетта, невольно правда, действовала на Диму-таксиста, и на Гамлета, и на того же Герасима Петровича; и конечно, Саша Велихов тоже влип, как муха в клейкую ленту. Разрушить такую адскую зависимость может либо другая ведьма, либо обыкновенная женщина, – но только сильной любовью, порождающей столь же сильную энергетику, способную перекрыть энергетику прежней привязки.

Зная это, он бы по-другому оценил свою внезапно обретенную свободу и совсем другими глазами взглянул бы на красавицу Викторию.

Ему раскроют тайну, но значительно позже. А сейчас надо ли ему знать? Но нам такое знание не помешает, не так ли? А наш герой пусть идет в дом и соблюдает постельный режим. Пока ему достаточно и того, что, не успела Вита уехать, а он по ней уже заскучал. Хороший признак! Правильный дорогой идете, товарищ! Быть может, ваше любвеобильное сердце, испещренное шрамами от пережитого, сделает, наконец, безошибочный выбор. Будем надеяться… Будем! Мы верим в вас, Саша! Стихи сильнее! Добро победит! Да здравствует… впрочем, довольно…

Во всяком случае, с уверенностью можно констатировать, что Саша не просто проводил вечер. Он мечтал. О ней, разумеется, о ком же еще! Но мечты его не заходили дальше сегодняшнего вечера и ночи, в его дальнейшие планы девушка Виктория еще не вписывалась, короче – жениться пока не собирался. А вот о ночи, что и говорить, сильно мечтал. И ждал. Весь вечер ждал. Но она так и не приехала.

Глава 6-я, в которой мы в последний раз встретимся с ижевскими спортсменами

Все это время Саша не только мечтал о животворных радостях с Викторией на сеновале. Ему в 12 часов ночи уже стало не до них. Тревога за нее овладела его мыслями. Он был уверен, что, если она твердо пообещала вернуться вечером, она бы непременно вернулась. Выходит, ей что-то очень сильно помешало. А что или кто мог ей помешать оказаться там, куда она сама стремилась, то есть – в объятиях Саши Велихова? Какая-нибудь случайность, автокатастрофа? Это в умозаключениях Саши было гораздо менее вероятным, чем вмешательство в их жизнь все тех же бандитов. Саша опасался наихудшего развития событий, и, как выяснилось, опасался не напрасно.

Вита все же вернулась в деревню, глухой ночью, скорее ранним утром, часа в четыре. Вернулась, чтобы успокоить его, показать, что ничего страшного не случилось, что она уже здесь. Вита отдавала себе отчет и в том, что у Саши были все основания беспокоиться не только о ней лично, но и о своей собственной судьбе: ведь кроме нее тут у Саши больше не осталось никого, кто бы мог ему помочь. Как же без нее он обойдется? Без нее у него ни денег, ни паспорта, ни билета. Без нее – как он сможет вернуться домой в Москву? «Он, небось, волнуется прежде всего об этом, и он прав», – думала Вита со свойственным ей самоотречением. Неизвестно как укоренившаяся в ней манера: даже не пытаться надеяться на что-то благоприятное для себя (из двух красок, предлагаемых на выбор – черной и белой, она на всякий случай выбирала черную, какую-нибудь гипотетическую пакость, а если оказывалась вдруг белая и пакости не было, – что ж, хорошо, приятный сюрприз) – такая манера до сей поры себя оправдывала и приносила пользу, никакая неприятность не была для нее неожиданной и не могла выбить из седла. Получалось так: разумный пессимизм, как залог жизнестойкости, был у нее чем-то вроде девиза. И сейчас она привычно предполагала худшее для себя: уедет в Москву и забудет. Ну и пусть, ну и не надо, несколько прекрасных дней любви и приключений – вполне довольно. Она и так их запомнит на всю жизнь. Надо уметь довольствоваться малым.

Но в глубине души, где-то там, с обратной стороны ее брони, с тыла предательская трещина разрушала непоколебимую доселе защиту Виктории, порождая в своих недрах опасные бактерии необоснованных надежд. (Во как! И все же, постарайтесь простить автору его необъяснимую склонность выражаться временами цветисто и затейливо, снабжая свою несовершенную прозу всякими там рюшами, оборками и кружевами. Последней фразой автор полагает, что вырастил целое словесное жабо.) Вернемся, однако, к трещине. Трещина в данном случае вела себя абсолютно верно, ибо Саша как раз волновался прежде всего не о паспорте и не о себе, а именно о ней, о Виктории, что, несомненно, знай она об этом, подтвердило бы обоснованность ее (трещины) появления, и добавило бы ей оптимизма.

Она вернулась той ночью злой и веселой, осунувшейся, с синими кругами под глазами, но победившей. И Саша узнал следующее. С самого начала. А лучше с конца. Так вот: бандиты сейчас в КПЗ, двое избиты омоновцами от всей души, а третий, самый главный, не только избит, но и валяется с тяжелым сотрясением мозга и, может быть, даже с проломленным черепом в той же больнице, где лежал Саша, только под охраной «человека с ружьем», и как только придет в себя, будет препровожден в подобающее ему место, на нары. У них у всех здоровье сейчас сильно пошатнулось и стало значительно хуже, чем у Саши. Ой, а Саша уже и повязку снял! Скоро он будет совсем красивый… как и раньше. Саша действительно снял на ночь повязку, потому что на глаз она вообще не влияла (в глазу – что с повязкой, что без – все равно двоилось), а была предназначена, скорее всего, для того, чтобы помочь побыстрее погаснуть яркому, цветному фонарю под ним. Да и врач говорил, что через день повязку снимут, так что было можно.

Вита нежно и участливо погладила Сашин синяк (красняк-зеленяк) и продолжала излагать события уже сначала. Уже и допрос был, и она свидетельницей была, так что она в курсе всего. «Хорьки вонючие» (по исчерпывающему определению папы) добрались до палаты, из которой Саша исчез незадолго до их появления. В палате от остальных больных им совсем нетрудно было узнать, что к Саше приходила девушка, и она-то его и увезла. Краткое описание девушки, озвученное покоренными ею мужчинами палаты, сводилось в основном к междометиям, мату и жестам, пока один из них не сказал, что ее видали по телевизору, на конкурсе красоты. Впрочем, спортсмены сами могли догадаться, других девушек у Саши тут и быть не могло, тут какого-то особого аналитического ума и не надо было.

Где живет Виктория, спортсмены знали, так как в то самое утро, после их первого визита в Сашину гостиницу, они повезли ее не на экспертизу, а домой. В том, что экспертиза бессмысленна, а заявление она напишет позже, Виктории удалось их убедить, но они все равно пугали ее, провожая до самой квартиры. Да и сама идиотская идея об экспертизе родилась в их не отягощенных знаниями мозгах от чистого дилетантства: ну, слышали где-то, что уголовное дело возбуждается после экспертизы и заявления, а что за экспертиза, на основании чего – у них представление было смутное.

Естественно, что после визита в больницу они помчались на квартиру Виктории, полагая, что она спрятала Сашу там, и намереваясь любыми средствами выжать из нее такое нужное им письменное заявление. Намерения были просты, как придорожный камень, – поскольку им уже стало понятно, что Вита их надула, что она целиком и полностью на стороне Саши, что Саша ей, стало быть, дорог, если она пошла даже на такую акцию, как выкрасть его из больницы прямо перед их носом. А если так, то, значит, надо на ее глазах бить Сашу, пока она заявление не напишет. Но достаточно даже пригрозить, что будут бить, она вряд ли захочет, чтобы Сашу калечили и дальше. И, разумеется, напишет, как миленькая, куда она денется.

Даже ход их мыслей был известен Виктории, когда она с отвращением глядела в дежурной части милиции на вконец деморализованных Жору и Витька, у которых в самом начале допроса начался прямо-таки словесный понос, и они, пуская слюни и перебивая друг друга, рассказывали все, вплоть до мелких ненужных подробностей, и валили это «все» на главаря, поскольку его, на их счастье, тут не было. Наибольший страх у них вызывала не милиция, а Павел Сергеевич, сидящий рядом с Витой. В глазах Павла Сергеевича они читали только одно недвусмысленное обещание: им больше не жить. Даже на зоне, куда они вскоре отправятся. И не из-за их самовольного рэкета, а из-за другого, того, что Павел Сергеевич им нипочем не простит, а именно – дочь! Поэтому они рассказывали не столько следователю, сколько ему, лебезя, унижаясь, прося прощения и топя с головой своего предводителя. Папа Виктории, в белом костюме, черной рубашке и белом галстуке, закинув ногу на ногу и покачивая черным лакированным ботинком поверх черного шелкового носка, был похож на Аль Капоне в его лучшие годы. Он был также невозмутим, спокоен и беспощаден. Да и было – за что.

Намерения бандитов застукать влюбленную пару на квартире Виты были остановлены вначале запертой дверью. Но поскольку двери любых конструкций для них препятствием не были, они в квартиру проникли и с понятным разочарованием «голубков» не нашли. Кстати, умение главаря открывать разные двери без ключей, объяснили все те же, не перестававшие непристойно «колоться», Жора и Витек. Оказывается, за ним были и несколько нераскрытых квартирных краж, что следователь с видимым удовольствием и занес в протокол. У них хватило ума – не смешивать друг с другом два различных уголовных жанра: рэкет и воровство, поэтому они ничего в квартире Виктории не взяли, но, посовещавшись, решили в своем привычном стиле, как и с Сашей в гостинице, хозяйку тут подождать. Зачем рыскать по городу, искать, когда можно тут расположиться комфортно, а она рано или поздно появится. Зачем изобретать что-то новое, когда испытанный прием так хорошо действует, когда так приятно шокировать своим присутствием ничего не подозревающего клиента, видеть его испуг, растерянность и по горячим следам – надавить. У них уже не было сомнений в том, что Вита, переставшая в одночасье быть «Кирей», не стала прятать Сашу в своей квартире, поскольку адрес им известен, а увезла его куда-то. Но сама-то она непременно появится: вся одежда тут, опять же щетка зубная, косметика, словом – не может она не заглянуть в свое однокомнатное гнездышко, подаренное год назад папой, а там-то ее и ждут. И всего-то к ней два вопроса: где клиент и где заявление? А если напишет заявление сразу, то они миролюбиво уйдут.

Вита явилась через три часа ожидания. В 8 часов вечера. Она открыла ключом дверь, вошла и включила свет. «Сюрприз», – сказал главарь. Она было бросилась назад, но Витек уже успел встать у двери. Как раз в это время папа ждал ее звонка. Звонка не последовало. Вита ведь почему вернулась в город, а не осталась в деревне с Сашей, чтобы переждать события? Потому что она поехала на войну! Она хотела окончательно разобраться с бандой при помощи папы и добыть обратно и Сашин паспорт, и Сашины деньги, только по своему обыкновению решила не посвящать Сашу в свои планы, а сделать все сама. Да и чем Саша сейчас мог бы помочь? Ей бы сразу к папе отправиться, а она решила заехать домой переодеться и из дома отцу позвонить. Самостоятельные действия завели ее прямо в лапы ожидающей тройки.

Павел Сергеевич в это время уже изрядно нервничал. Он знал свою дочь, как человека обязательного, и если она пообещала позвонить ровно через три часа, значит позвонит, а прошло уже 3 часа 30 минут. Еще больше Павла Сергеевича тревожило то обстоятельство, что, несмотря на всеобщие усилия его подчиненных, его охраны и при содействии милиции – никого из «спортсменов» за истекшие три часа так и не нашли. Не было такого секрета или адреса, или преступления в городе, о котором Павел Сергеевич не узнал бы через 15 минут, если бы только захотел. А самостийные рэкетиры куда-то пропали. Но разве мог он предположить, что последние полчаса они вместе с его дочерью находятся в ее квартире, что спрятанное как всегда труднее всего найти на самом видном месте, ибо это «самое видное место» приходит в голову в самую последнюю очередь. Разве он мог представить себе, что Вита не может ему позвонить из своей квартиры, поскольку ребятки-спортсмены зашли настолько далеко, обнаглели настолько, что посмели взять его дочь в заложницы, да еще в подаренной им квартире.

«Спортсменами» до сих пор ребята именовались весьма условно, но выяснилось, что основания для этого были вполне реальными. Оказалось, что все они занимаются в школе каратэ, и что их не трое, а минимум – десяток. Оказалось, что уже год, как приветливый паренек, недоучка из института культуры, сколотил свою группировку, которая занималась мелкими, уголовно-наказуемыми делами, но стремилась к большему. Секция каратэ и (позвольте в прокурорском тоне) жажда легкой наживы – сплотили их. Основными принципами группировки стали «беспредел» и «крутизна» в том смысле, что они не должны останавливаться ни перед чем, и ничто их не испугает, что им сам черт не брат. Им хотелось обрести независимость и добиться того, чтобы их в городе все боялись. Только вот первая проба сил, первый же тест на способность действовать самостоятельно; дебют, так сказать, на опасной ниве суверенного, то бишь, независимого рэкета – у них не получился. Занимались Сашиным «делом» втроем, не привлекая остальных, но слишком высоко замахнулись они. Применять насилие к дочери такого авторитета, каким был Павел Сергеевич, было первой, а также последней ошибкой возомнивших о себе невесть что – дебютантов. Наехав на Сашу по поручению Павла Сергеевича (а он рекомендовал наехать мягко, лишь намекая на возможные последствия), они уже тогда не послушались его и перегнули палку. А затем и вовсе взяли по лопате и принялись рыть себе могилы тем, что проявили непослушание и дальше, не удовлетворившись выплаченным папой гонораром; а позднее тем, что решили пойти ва-банк, используя его дочь, как козырную карту в своей безнадежно испорченной игре. Жадность сгубила дилетантов.

А они были дилетантами по определению. И до черного пояса им всем было далеко, и «крутизна» их была почерпнута из видака, и были они не подлинными бандитами, а игравшими роли бандитов, не свои роли. И главарь их, исполнявший роль авторитета, был по сути – книжным мальчиком, недоучившимся в Московском институте культуры и почерпнувшим способ поведения и своеобразность речи не на зоне, а из прочитанных детективов Виктора Доценко и Дэшила Хэммета, а также из фильмов того же профиля. И сопровождавшие его лица, игравшие роли «законных пацанов» были обыкновенными салагами, едва закончившими школу для трудновоспитуемых подростков. А окажутся в результате именно там – среди тех, кого тут играли. И «петушком» вместо Саши чуть не станет их приветливый идеолог. Его спасет лишь то, что в институте культуры он научился играть на гитаре и недурно исполнял песни Высоцкого, Новикова и Трофима. И в описываемом эпизоде они повели себя, как опереточные гангстеры. Обветшалыми штампами было заполнено все их поведение. Образец для подражания у всех отморозков был по сути один. Что у тех, во главе с Димой-таксистом в случае с Виолеттой, что у этих ижевских – с Викторией. Все напоминало какую-то пошлую пародию на фильмы Голливуда класса «Б». У них финал фильма обязательно происходил на каком-нибудь заброшенном заводе или стройке, или же по-другому – на работающем заводе, но на месте решающей сцены почему-то не видно ни одного трудящегося, хотя какие-то агрегаты шевелятся, какие-то поршни двигаются на наших глазах. Там-то и происходит, как правило, финальная схватка между героем и злодеем.

За неимением завода, наши доморощенные гангстеры повезли Виту в какой-то барак или гараж на окраине города. Они не могли долго оставаться в ее квартире, понимая, что Павел Сергеевич сложа руки сидеть не будет. А она им уже сказала, что папа знает об их действиях и намерениях, и что он горячо не одобряет их поведения. Более того, она сказала им без всякой осторожности, что их ждет, когда папа их поймает. А кроме того, сказала, что нипочем не признается, где Саша, и что никакого заявления для них она не напишет. Другими словами – сожгла все мосты для отступления. Они, естественно, взбесились. Но отступать им тоже уже было некуда, их мосты тоже были сожжены. И дотла. Они уже понимали, что, оказывая давление на его дочь, они вступили на тропу войны с Павлом Сергеевичем. И что же в таком случае? Поворачивать поздно. «Ва-банк», так «ва-банк»! И они сделали последний, самый роковой для себя шаг – повезли Виту в гараж. Связанную, все с тем же пластырем из кино, заклеившим ее восхитительные губы, совершенно не привыкшие к такому скверному обращению.

Продолжение шло все в том же жанре пародии на кровавые видеоистории. По пути они поведали Виктории о том, что привезут ее в одно место и там будут делать ей немножко больно, пока она не признается – где Саша, и пока не напишет – что нужно. Дилетанты не знали, что номер их машины уже известен всем постам ГИБДД, что за ними идет настоящая охота, и уже несколько машин с людьми из подобающих случаю подразделений ведут их по их последнему маршруту. И, наконец, развязка, по-прежнему банальная до оскомины и потому – почти смешная. Они подъехали к гаражу и даже успели в него войти. Через минуту подъехал автобус с ОМОНом, и его бойцы, не дожидаясь особой команды, туда ворвались. Дальше все шло по схеме, виденной всеми в кино тысячу раз.

В Голливудской продукции финал строится так: злодей, обхватив девушку, любезную сердцу героя, сзади за шею и приставив к ее горлу нож (или же – к голове пистолет) берет ее в заложницы. Герой, целясь в злодея из своего оружия, непременно кричит одну из двух фраз (их всего две и запомнить легко). Это либо: «Брось пистолет» (или нож), либо: «Отпусти ее», либо обе фразы вместе, наперед зная, что злодей не выполнит ни одну из этих категоричных просьб. Злодей, в свою очередь, не остается в долгу и тоже кричит одну из двух фраз (их тоже две, как и у его оппонента). Первая: это все то же – «брось пистолет», а вторая – «я убью ее» (или опять же – обе вместе). Он тоже знает наперед, что никого не убьет, мало того, мы, зрители, тоже это знаем. Но герой, испугавшись за жизнь героини, бережет ее и аккуратно кладет свой пистолет на пол (или отбрасывает). Затем злодей, все так же удерживая девушку, кричит: «Толкни его (в смысле – пистолет) ко мне». Герой толкает. И в тот момент, когда злодей, одной рукой придерживая шею девушки, – другой пытается поднять пистолет героя, его собственное оружие оказывается выбитым из рук, и начинается последний, судьбоносный кикбоксинг между добром и злом. Еще бывает, что герой-лопух, оставшись безоружным, оказывается под прицелом злодея, и тот, не забыв подчеркнуть герою, что он все-таки лопух, стреляет в него. Но выясняется, что у него как раз к этому моменту кончились все патроны, или же у его пистолета как раз к месту – осечка, и тогда все равно начинается продолжительная драка в покинутом рабочими цехе между работающим поршнем и электропилой. В течение поединка злодей долго мордует героя, но мы знаем все равно – кто победит. Именно кровь злодея брызнет из-под электропилы, на которую герой исхитрится толкнуть злодея.

В нашем случае все было быстрее, грубее и проще. Как только злодей (он же центрфорвард известной нам тройки) увидел и услышал, кто это так внезапно нарушил их интимное собеседование с Викторией, он, как и следовало ожидать, схватил мгновенно ее за шею и приставил к горлу лезвие.

В этом месте рассказа Викторию затрясло, будто она вновь пережила ту мерзкую минуту, когда нож больно колол ее где-то в области сонной артерии. Только сейчас она осознала всю опасность того момента. И Саша – тоже, поэтому он, ни слова не говоря, обнял Виту и так держал долго. Слов было не нужно, он и так понимал, что ей довелось из-за него пережить, и сколько мужества надо было иметь, чтобы отказаться от требований ополоумевших каратистов.

Итак, бойцы ОМОНа двигались потихоньку на главаря, беря его незаметно в кольцо. Он отступал и, отступая, кричал все то же типичное:

– Не подходи! Я убью ее! Вы слышали! Я убью ее!

Остальных двоих уже положили резкими подсечками на пол, мордами вниз. Они стояли ближе главаря к дверям гаража и почти моментально были сложены на пол, при этом по-детски крича:

– Больно, вы че!

Красивые серебристые браслеты украшали завернутые назад руки обладателей низшего дана «каратэ – до». «Каратэ после» – так и хотелось сказать, глядя теперь на их распростертые на грязном полу атлетические торсы. Главарь тем временем продолжал орать и про «убью», и про «дайте вертолет», и «чтоб машину к дверям», и «чтоб ментов не было за нами», сам толком не соображая, чего хочет – машину или вертолет, или машину к вертолету; и еще что-то орал про 100 тысяч долларов, и что «папаша, падаль, свою дочку больше не увидит, если не будет того, что он хочет» – словом весь дежурный набор киношного негодяя. И так он продолжал орать, пока его не отвлекли переговорами якобы с целью обсудить его условия, а в это самое время незаметно обошедший его сзади омоновец элементарно двинул его прикладом по башке. Он даже не встал спиной к стене, чтобы к нему не могли незаметно подойти сзади. Он и тут проявил себя любителем. Он так и осел мешком к ногам Виктории. Она была свободна. Все длилось три минуты и кончилось быстро и просто.

Всех троих обыскали и повезли в милицию. А там уже ждал Павел Сергеевич, подробно информированный о ходе операции и жалевший только лишь об одном: что они попали сначала не к нему, а сразу в милицию. Ему и его «секьюрити» нестерпимо хотелось побеседовать по-свойски с этой группой. Но что поделаешь, милиция была задействована с самого начала, и теперь уже миновать дежурную часть было нельзя. «Ну что ж, может, и не стоит о них руки марать, – рассудил Павел Сергеевич, – все равно они сядут, а уж там о них позаботятся». Забегая вперед, скажем, что папа – то ли сам остыл, то ли Вита попросила, – но троих незадачливых рэкетиров на зоне не зарезали, как свиней, но по просьбе папы хорошо поучили. Причиной помилования явилось еще и то, что они, уже сидя в КПЗ, ухитрились отдать папе 15 тысяч, которые тот с них потребовал. Деньги, вместе с робкими извинениями, принесли папе оставшиеся на свободе члены группы.

Итак, Павел Сергеевич ждал в милиции, и Вита сразу напомнила ему про Сашин паспорт и деньги. В милиции настолько лояльно и уважительно относились к Павлу Сергеевичу, что уступили ему в его незаконной, в общем-то, просьбе: чтобы его люди съездили на квартиру главаря и обыскали ее. Он все объяснил сыщикам про паспорт дочкиного друга, не упоминая про деньги (иначе могли бы и не разрешить, могли бы изъявить понятное желание – найти все сами). И надо же! Через час, пока шел допрос тех двух, пока Вита давала свидетельские показания, люди Павла Сергеевича приехали. Они нашли все, что нужно было Виктории. Из денег в конверте кое-что было уже взято, но это – мелочи, пустяки по сравнению с общей «Викторией» – победой. Ни пережитый стресс, ни разумное предложение папы переночевать у него – не смогли остановить отважную девушку. Она попросила у папы машину и помчалась в деревню, чтобы Сашу успокоить и обрадовать.

– И вот я здесь, – закончила Вита свой рассказ.

Всю последнюю часть повествования Вита опустила, чтобы паспорт и утерянный было гонорар, возвращаемые Саше, стали самой приятной частью финала. Теперь пришло время Сашу обрадовать, как она думала, на все 100%.

– Да, а что ж ты про паспорт свой не спрашиваешь? Не интересует? Вот, – Вита победно вытащила из сумочки паспорт и конверт, – и паспорт твой, и деньги.

Но Саша даже не посмотрел на них. Он смотрел на Виту.

– Знаешь, – сказал он, – а я даже ни разу не вспомнил о паспорте. Я о тебе беспокоился. Весь вчерашний вечер и полночи.

Душа девушки запела. Подарок был преподнесен ей самой. Не надо даже догадываться, каков был остаток ночи! «Ночи, полной ласки и огня», – как поется в одном цыганском романсе. И вторая их ночь была не хуже, а лучше первой. Но все рано или поздно кончается, и наступило утро, и они проснулись, и надо было, как это ни печально, отправлять Сашу в Москву – лечить глаз, и предстояло прощание, и хорошо бы, если бы оно оказалось легким.

Глава 7-я, в которой мы с Викторией проводим Сашу домой

Самим ехать в аэропорт, брать Саше билет, провожать его в одиночестве Вита не рискнула: она ведь уже знала, что «конкретных пацанов» было не трое, а больше, и мало ли что им может прийти в головы, поэтому следовало подстраховаться. Очередная помощь папы была бы тут не лишней. Вот они и поехали перво-наперво в папин офис. После вчерашнего инцидента Вита почти простила Павлу Сергеевичу все его предыдущие грехи. Ведь это он, в конце концов, практически спас Виту от намерений пацанов «делать ей немножко больно», как изящно выразился главный спортсмен, и, быть может, даже от надругательства, а Сашу спас от реальной физической расправы, тем самым компенсировав частично ту мерзость, которую сам же и учинил.

Кающемуся напропалую Жоре разрешили (только ради Павла Сергеевича) один раз позвонить из милиции. И на следующее же утро в офис Павла Сергеевича были оперативно доставлены деньги, те самые 15 тысяч, из-за которых «крутые пацаны» и погорели. Сейчас они были готовы на все, лишь бы только спастись от карающей десницы всемогущего папы. Когда Саша с Витой приехали, папа, широко улыбаясь, чуть ли не с порога протянул Саше пухлый пакет и сказал:

– Это вам. За моральный ущерб.

– А за физический? – криво усмехнувшись, спросил Саша, не забывший – кому он обязан своими приключениями в Ижевске.

– Тут и за физический, – успокоил Павел Сергеевич на фоне постепенно сползающей с его лица улыбки и глаз, приобретающих привычный ледяной блеск. – Тут 10 тысяч, – и значительно добавил, – условных единиц…

Папа не всякому предлагал мир и дружбу и привык, чтобы это ценили, а парень еще тут кобенится. Саша все стоял и не брал протянутый пакет с деньгами. Тогда папа, дружески обняв его и похлопывая по спине, примирительно и вместе с тем – совершенно некстати сказал:

– Ну-ну… Хватит сердиться. Кто старое помянет, тому глаз вон, да?

И тут взгляд его как раз наткнулся на заплывшее Сашино око, покрытое к тому же неподобающим ему красным колером. Саша перехватил папин взгляд и сказал:

– Вот-вот, это вы правильно заметили, насчет «глаз – вон».

– Так не «вон» же, – засмеялся папа, – вылечим! Сейчас позвоню в Москву другу, и завтра же в институте глазных болезней вами займутся. – И не откладывая намеченное в долгий ящик, Павел Сергеевич нажал на кнопку селектора и скомандовал секретарше: – Клавочка, соедини меня с Москвой, с Борисенко. Давай, жду.

Медицинскую помощь Саша от него принял, но от денег все равно гордо отказался. Вита с горячим одобрением смотрела на возлюбленного, любуясь тем благородным достоинством, с которым Саша отверг такую внушительную сумму. Когда Павел Сергеевич попытался настаивать, она сказала:

– Папа, перестань, мы все равно эти деньги не возьмем, – она опять трогательно смутилась и уточнила. – Он не возьмет. Ты лучше купи ему билет в Москву в бизнес-класс и доплати то, что эти подонки истратили из его гонорара.

– Не вопрос, – ответил Павел Сергеевич, – и пока пили кофе, принесенный секретаршей Клавой, пока договаривались с влиятельным в медицинских кругах Борисенко о завтрашнем обследовании Саши в глазной клинике лучшими врачами, – билет на ближайший рейс был заказан и уже через час Саше нужно было быть в аэропорту на регистрации. Суховато, но уже без враждебности Саша попрощался с папой, и они с Викторией тронулись в аэропорт.

Ну, что, друзья мои, сказать про ижевский аэропорт и прощание в нем. Грустно все это, хотя намерение проститься легко и беспечально – было. Прощание, пусть даже ненадолго – скверная штука, так как люди не знают, как правило, что сказать перед тем, как уйти. Просятся на язык дежурные ласковые слова, но каждый честный провожающий и провожаемый в ту же секунду, когда готов их произнести, понимает, что оно – не то, что это нечестно и мало, что всякая фраза сейчас – лишь плод природного оптимизма, который протестует против грусти вообще и минорного расставания в частности.

– Ну, пока («пока», это, стало быть, не насовсем).

– Пока.

– Скоро увидимся, – говорил Саша, будучи не вполне уверенным в том, что говорит. Оттого и было ему почти стыдно.

– Конечно. А как же, – отвечала Вита с улыбкой понимания.

– Нет, правда, ты ведь приедешь ко мне в Москву?

– Саша, милый, не суетись, не надо. Ты лечись там спокойно, выздоравливай… А потом разберись в себе… И только потом приглашай… Или не приглашай…

– А чего мне разбираться-то? Я и сейчас уверен, что скоро захочу тебя увидеть, позвонить.

– А я – нет. Москва, знаешь, что с людьми делает. Засосет, закрутит снова. И может так получиться…

– Да что может получиться! – слишком горячо возражал Шурец. – Я знаю, что есть! Сейчас есть. То, что я сейчас чувствую…

– Благодарность, – с не слишком веселым лукавством произнесла королева ижевской красоты, обнаруживая при этом нетипичные в этих краях ум и интуицию.

Ну, скажите, чего еще было надо нашему герою? Чего?! Влюбленная в него красавица, верный самоотверженный человек, понимающий к тому же его стихи, да еще и умница! А еще, невзирая на всепобедительную красоту, обаяние и даже умеренную свободу поведения в постели, – стопроцентно порядочная девушка, не разучившаяся смущаться и краснеть! Ну, чего еще надо-то?! Что за идиотская привычка у всех мужчин во все века – глухо вскрикивает автор не в первый раз – страдать по самовлюбленным девицам, которые их оставляют! Или вот-вот готовы оставить, и потому соответственно себя ведут. Более того, – принимать вот эти свои переживания за любовь и, как следствие, – отождествлять любовь с болезнью, с болью.

Древний медик и философ Авиценна, абсолютно не шутя, формулировал любовь, как «навязчивое помышление черно-желчного характера, вызываемое постоянным осмыслением и переосмыслением поведения и слов некоего лица противоположного пола». Ах, почему она так сказала? А что она имела в виду? И я тоже так неудачно ответил, надо бы вот этак… Ах, почему она так холодно, без радости совершенно, а сухо, деловито поздоровалась по телефону? Вроде как спешила куда-то… А куда? И почему не сказала, куда так спешит? К кому? Неужели?! И т. д. и т. д. Получается действительно «навязчивое помышление черно-желчного характера» и выходит, что Авиценна прав? Или же любовь – это что-то иное? Может, все-таки бескорыстная отдача себя другому человеку. Принесение себя в дар. Подарок, за который не ждут ни «спасибо», ни ответного подарка, иными словами – чувство, лишенное в идеале всякого эгоизма. И в таком случае любовь – твое сугубо личное дело, твое служение, твоя забота, потребность делать ему (или ей) добро, доставлять удовольствие, стараться, чтобы ей (или ему) было хорошо. И все! Надо уважать саму любовь, а значит, и свою тоже воспринимать как Божий дар, а не как несчастье. А жажда непременной взаимности – это уже не бескорыстная отдача себя, а ожидание процентов со своего чувственного вклада. Стало быть, и ревность – не что иное, как яростный или вялотекущий (в зависимости от темперамента) гнев по поводу того, что твой вклад кто-то стырил и им беспардонно воспользовался.

Прямым воплощением вот такой бескорыстной, напрочь лишенной эгоизма, а значит, очищенной от всех примесей (невзаимности, ревности и т. д.) любви и была Виктория, прощавшаяся с Сашей в ижевском аэропорту. Ей и в самом деле не нужно было от него ни-че-го! Надежда? Да была, как же совсем без надежды? На то, что он посмотрит на все происшедшее и на нее тоже – со стороны и тогда… ну хотя бы просто заскучает по ней. И, быть может, помимо благодарности, почувствует еще что-то. И тогда – «перепишите письмо 24 раза и будет вам счастье».

Но речь идет всего лишь о надежде, маленьком таком огоньке в закоулках подсознания. Ей было достаточно того, что между ними было, она ни на что не рассчитывала дальше и была готова даже к тому, что ее и вовсе забудут. Это не объяснялось каким-нибудь специфическим свойством ее сумрачной натуры, нет. Она, как мы знаем, не была ни пессимисткой, ни поклонницей депрессии; она была, как сама о себе думала, трезвомыслящей девушкой, которая на всякий случай была готова к худшему, а в нашу «эпоху перемен» – тем более. Ну, а уж если, вопреки предположениям, случится лучшее, – что ж, она будет совсем не против. По этой же причине она себя предпочитала недооценивать, что было фантастической скромностью при ее данных.

Что же касается Саши, то он попросту не мог поступить решительно, не в состоянии был справедливо оценить идеальную для него невесту, стоявшую сейчас перед ним, которую взять бы сейчас за руку, подвести к кассе, купить ей билет до Москвы и вместе без оглядки улететь. Кто-то умный сказал: «Жизнь настолько коротка, что надо жить решительно». Саша не был знаком с этим мудрым человеком и фразы этой не знал. Он и впрямь не мог разобраться сейчас в своих чувствах. Слишком чистая, бесхитростная любовь порядочной девушки? Мама родная! Как скучно! Нам грязи подавай! И чтобы нас помучили. Тогда еще и стихи пойдут. И чтобы еще препятствия были, и посложнее. Безвыходные ситуации тоже подойдут, это любимое лакомство русских поэтов – невозможность соединения и прочее. А тут все так просто и ясно, что как-то выбивает из седла своей простотой и ясностью. Привычки-то другие.

И Саша стоял, не зная, что сказать и как уже уйти на паспортный контроль – легко и без мокрого снега на сердце. Он, в сущности, уже весь был там, в Москве, его ждали дом и друзья, которым он сегодня же за бутылкой-другой расскажет о своих приключениях в Ижевске, расскажет так, как он умеет рассказывать. Он уже предвкушал, как они будут ахать и смеяться, и сопереживать рассказу. Все! Уже быстрее бы взлететь и прилететь! И проститься бы побыстрее, но участливо. А как? И тут Вита ему опять помогла.