Книга волшебных историй (сборник) Рубина Дина
Характер человека не зависит от науки, потому что наука его не совершенствует.
Человек в прямой связи с добром и злом.
И хоть это все перетекает друг в друга, но мы все чувствуем в какой момент, что из них берет верх.
И тогда из каждой семьи уходят лучшие. Как бы это ни называлось: борьба за свободу, за справедливость, за территорию…
Это борьба между теми, кто говорит: жить должны все, и теми, кто говорит: жить должны не все.
А дальше по списку, с фамилиями, с цифрами в руках против невнятного бормотания: «Это нехорошо», «Это как же так», «За что»…
Добро накопили старики.
Они невнятны и неконкретны.
В них заключена не мудрость, а добро.
Давая злу дорогу, мы все равно поползем просить прощения…
Когда дело коснется нас.
Разговоры с отцом
Еще, Миша, когда у тебя будет сын, постарайся быть осторожным. Боюсь, что ты не сможешь. Но они всегда другие – я и ты, ты и он. Ты не сумеешь им руководить. Первый человек, который от тебя полностью зависит, а ты не сможешь им руководить. В этом, наверное, заложено разнообразие людей. С этим невозможно жить, хочется наказать, заставить. Заставить можно, но лучше пусть он, как ты, найдет свою дорогу. Пусть он найдет основные знания: грамматику, математику, поведение. Он должен знать поведение среди людей. Он обязан сформулировать, чего он хочет от них и что он может дать им взамен, просто, чтоб потребовать или подчиниться.
Образование помогает терпеть унижение.
Образование помогает переносить пытки.
Образование вызывает уважение даже в тюрьме.
Образование – значит жить дольше. Я не знаю, Миша, как это получается, но образованный человек живет намного дольше и лучше.
Я не сказал бы, богаче.
Кстати, богаче без «т», а лучше – после «у» идет «ч».
Лучше – то есть с удовольствием.
Богатый созерцает, что он получает, а образованный сравнивает то, что видит, с чем-то внутри себя и не нуждается в лишнем. Ему легче проникнуть и понять другого.
То есть, Миша, образованный понимает темного человека, а темный не понимает образованного.
Темный ни разу в жизни не сказал слово «опровержение» или «трепетный», или «волнующий». Он даже не сказал: «Я с трудом пережил ваш отъезд, девушка». Миша, он женщине не оставит воспоминаний, потому что запоминаются не поцелуи, сынок, запоминаются слова.
У темного человека неинтересное молчание.
Мы с тобой, помнишь, говорили, что образование – это память? Это – память тоже. Это не цитирование прочитанного, это формулирование своего на базе прочитанного. Даже неточное цитирование – уже свое. В суматохе, Миша, нельзя терять мысль. Мыслей не так много. Шуток миллионы, мыслей сотни, идей десятки, законов единицы. Их знают все.
Все знают одну идею темного человека.
От него ждут хотя бы самообразования, хотя бы впечатления от прочитанного. Не от кино, кино не рождает в зрителе идею или мысль – только книга, она научит и здоровью, и силе воли, когда полистаешь кого-нибудь и прочитаешь у кого-нибудь.
Пусть твой сын будет образованным. И диплом тут ни при чем. Он должен знать, что в предложении «ни при чем» все слова пишутся раздельно.
Все! Мама нам оставила обед на кухне. Подогрей себе. Я вернусь поздно: много вызовов и мало лифтов. Пожми мне руку, и я пошел. Кстати, образованный счастлив в старости.
Борис Жутовский
Одесса
С полвека назад была такая мода – на съемки нового советского фильма журнал «Огонек» засылал фотографов, а фоторепортаж в виде рекламы помещался на цветных четырех страницах в середке журнала. Я работал тогда в «Огоньке», и меня с приятелем послали в Одессу на съемки фильма «Полосатый рейс».
Про Одессу написано все. Глупо вступать в соревнование с Исааком Бабелем, Валентином Катаевым, Юрием Олешей или Константином Паустовским. Но все-таки это была Одесса.
Сцены, которые мы застали, снимались за волнорезом Практической гавани на маленьком уютном пляже. Это был заплыв тигров к берегу на набитый людьми пляж. До революции этот кусочек порта был доступен всем, в советские же времена все было за высоким забором, а само место съемки, пляжик, было обнесено еще и высоченной металлической решеткой, ибо порт жил своей рабочей жизнью, и тигры, даже дрессированные, были там лишком. У забора стояла «Победа» – вершина тогдашнего автопрома. В фильме в машину очумевшие пляжники усовывались в невероятном количестве.
В полдень объявили перерыв, съемочная команда и актеры побрели перекусить, а тигры во главе с легендарным Пуршем – звездой бугримовской стаи разлеглись на горячем песке и дремали.
Мы с напарником расположились на мешках с чем-то импортно-экспортным, ковыряясь с зарядкой камер. У решетки ограждения девочка-осветитель в белых перчатках что-то доколдовывала, когда соскучившийся Пурш, потягивая лапы и позевывая, решил походить по песочку. Что-то, видимо, привлекло его кошачий взгляд за ограждением, он вспрыгнул на крышу «Победы» и играючи перемахнул на территорию порта. Остолбеневшая девчушка пару раз махнула на него белой перчаткой, Пурш осклабился клыкастой пастью и не спеша зашагал по порту. Мы со страхом скатились за мешки, и буквально в считаные минуты радио порта заорало тревогу, требуя дрессировщика и объявляя опасность.
Пурш вполне мирно шлепал в сторону каменного забора, огораживающего порт, а за забором сновали машины, ходили люди – нормальная жизнь не ведающего опасности города.
С тиграми тогда работала не Бугримова, а ее напарник – высокий, по-цирковому рельефный красавец. Довольно быстро он появился из-за всяких тюков, несясь на красивых ногах на манер Тарзана, и, подлетев к Пуршу, схватил его за хвост. До забора было совсем чуть-чуть, а еще тут же, у кладки, примостился каменный сарайчик местной котельной. На крышу сарайчика, через стену – и киска в городе.
Тарзан, держа Пурша за хвост, приоткрыл дверцу котельной и проорал: «Есть кто тут?» Молчание. Схватив не слишком довольную полутонную кошку другой рукой за загривок, он втолкнул Пурша внутрь и навалился всем телом на дверь, горланя одновременно, чтоб срочно пригнали грузовик с клеткой. Было жаркое лето, котельная, естественно, не работала, и истопник в прохладе подвала принимал там свою пассию Софочку, молодую даму одесских размеров. Нужны слова? Кто в мире может похвастаться таким преддверием оргазма? Пурш спускался в прохладу дома свиданий. Звуков не было. Их не было и чуть позже, когда Тарзан выталкивал его снизу в клетку, прижатую к двери стаей помощников. И только упаковав киску в полную безопасность, дрессировщик огляделся. Высоко под потолком подвала, на блестящем от машинного масла латунном шатуне, завязанный в узелок, безмолвно скрючился истопник.
Софочка, как потом с удовольствием объясняли биндюжники порта, вышла в окошечко метрах в двух от пола и диаметром в несколько раз меньше ее габаритов.
Этого эпизода не было ни в фильме, ни в наших съемках, о чем мы жалеем и по сей день.
Вот так началось мое знакомство с Одессой.
Борис Давыдович Литвак, Боречка, мне достался недавно – длинная линия любящих его людей бережно передает эту эстафету счастья из ладоней в ладони. Меня с ним познакомил Юра Рост.
В Одессе, на Пушкинской 15, стоит белый дом. На фронтоне – золотой ангел с разведенными в ожидании руками. В доме – центр по реабилитации детей, больных церебральным параличом. Детей из любой точки земли здесь лечат бесплатно.
Сделать детишек поздоровее и посчастливее хотят здесь все. Врачи и сестры. Театр, куклы, картины на стенах. Родители, друзья. Знакомые. Знакомые знакомых. Все, кто хоть раз обернулся.
А выстроил все это – от стен до духа – Боречка. Одессит, которых мало осталось, с биографией страны и города, жил, работал и крутился, пока судьба не схватила его за горло и не отняла любимую дочь. И по ее завету: «Папа, ты не хотел бы подумать о слабых и больных, инвалидах, которые ничего не могут сами, которые обречены, если им не помочь?» – он построил этот центр. Кому-нибудь из русскочитающих надо объяснять, как на пустом месте, без копейки денег построить дом? Оснастить уникальной аппаратурой, и лечить, лечить, лечить!
Буквально на второй или третьей встрече, под горилку и сало, Боречка стал упрашивать меня приехать с работами и показать их ребятишкам.
Конечно, я согласился. Конечно, это тянулось долго в суете московской жизни; конечно, грызла совесть; конечно, конечно, – пока в один прекрасный день не раздался телефонный звонок. Милый женский голос известил меня, что послезавтра у меня место в самолете «Москва – Одесса» и номер в «Лондонской», милости просим. Я свернул рисунки в рулон и, побаиваясь таможни, полетел в Одессу.
У дома на Пушкинской висел плакат:
Лауреат всего на свете – Боря Жутовский. Выставка на прищепках.
На веревках вдоль и поперек зала на прищепках мы повесили рисунки, и я рассказывал, кто там и как нарисовано. Потом я ползал с молодыми дарованиями по полу, раскрашивая все вокруг. Потом был спектакль, смотреть который мешали слезы.
Перед открытием Дома Боречка попросил знакомого голубятника: «Слушай, дай мне полсотни белых, я выпущу их на открытии!» Парень дал, не сомневаясь, что все они вернутся в родную голубятню. Окна распахнули, и стая взмыла в небо. Они сделали несколько кругов, спустились на крышу – и остались навсегда…
Нет, господа хорошие, ни Сталины, ни Гитлеры, ни большевики, ни теперешние не выведут с земли редкую породу «настоящих пацанов»!
А 10 апреля этого года, вскоре после своего 84-летия, Боречка ушел. Похоже, что предстоящие события в его родных Одессе и Украине были ему уже не по характеру, не по силе…
Игорь Иртеньев
Страж небесный
Живет в поселке городского типа Острецово Шумаков Глеб Никитич. От роду ему пятьдесят четыре года, а работает он охранником в салоне красоты «Лесная нимфа». Но это только так говорится, «охранником», на самом же деле при знакомстве Шумаков представляется «секьюрити» и даже визитку себе заказал с этим мужественным словом. Жизнь его течет тихо и размеренно, как вода из старого бачка, зарплата же, наоборот, капает, как из крана, тут же расположенного. Так что жаловаться грех.
А попал в салон Шумаков так. В одно не слишком прекрасное утро он с ужасом обнаружил, что не может летать. То есть не то чтобы плохо там или с трудом, как, допустим, твердотопливная баллистическая ракета «Булава», а вообще никак. Хотя еще каких-нибудь двадцать лет назад этот вопрос у спортивного мускулистого Глеба и близко не возникал. Скажет жена Шура:
– Глебка, слетай на рынок, у нас картошка кончилась.
– Сейчас, – отвечает Глеб, – добреюсь только.
– Может, ковер заодно из чистки заберешь?
– Ноу проблем, Шурец.
И так каждый день.
А после сорока у Шумакова, как, впрочем, и у большинства мужчин, начались с этим делом проблемы. То встречный ветер мешает, то, наоборот, попутным бог знает куда занесет. Но он как-то не придавал этому большого значения.
«А, – думал, – само как-нибудь образуется». К доктору, правда, однажды сходил. Тот помял Глебу Никитичу лопатки, положил на кушетку, несколько раз надавил на живот и спросил:
– Злоупотребляете?
– В меру, – признался Шумаков.
– Знать бы ту меру, – мечтательно произнес доктор. – Ладно, одевайтесь. Хотя погодите. Ну-ка, а сейчас попробуйте.
– А можно со стола? – спросил Глеб Никитич. – Мне так легче.
– Валяйте, только бумаги мне там не смахните.
– Я аккуратно.
Он залез на стол, несколько раз, крякнув, присел, разведя руки, затем с усилием оттолкнулся, сделал несколько медленных кругов по кабинету, после чего вылетел в коридор, спустился через открытое окно на первый этаж, долетел до регистратуры, неловко развернулся и направился обратно, сопровождаемый неодобрительным взглядом пожилой сестры.
– Ну что, – сказал доктор, когда запыхавшийся Шумаков влетел обратно, – можете одеваться. Для сорока пяти совсем даже и неплохо. Тем более при таком весе. Мне сейчас, дай бог, лампочку поменять без стремянки, а раньше, верите, каждое утро на работу и с работы в любую погоду.
– Так вы считаете, мне никуда больше обращаться не надо?
– Ну, не знаю, в ДОСААФ если только.
…И вот годы спустя настиг Шумакова безжалостный недуг.
– Да ладно тебе, – утешала его верная Шура, – ты ж не Икар, Шумаков, не Ариэль там какой, прости господи. Вон Гешка подрос, если что – всегда его сгонять можно.
– Да что ты понимаешь, дура, – сплевывал Глеб Никитич и уходил на лестницу курить.
С друзьями он встречался все реже, разговоры шли об одном и том же – когда, да как, да у кого – и поддерживать их не было никаких сил.
Как-то достав из ящика газету, Шумаков на последней странице увидел объявление мелким шрифтом: «Опытный специалист восстанавливает утраченные навыки полета в закрытых и открытых помещениях. Оплата по результату. Обращаться в любой день, кроме пятницы и субботы».
Придя в понедельник по указанному адресу, Шумаков позвонил в дверь. Ему открыл аккуратный старичок в ермолке. Такие Шумаков раньше видел только в кино.
– Ну, рассказывайте, молодой человек.
– Да что тут рассказывать, – и Шумаков рассказал все как есть.
– Что ж, – пожевал губами старичок, – случай ваш, мягко говоря, не уникальный. И что, без этого – никак?
– Никак, – вздохнул Шумаков. – Сорок лет, извините, не хрен собачий.
– Ничего общего, – согласился старичок. – Простите, а вы гой?
– Кто? – не понял Шумаков.
– Ну в смысле, не еврей?
– Да откуда ж?
– Ну, мало ли… Дело в том, что я стараюсь пользовать в основном, как бы сказать, единоверцев.
– Ну и как же мне теперь? Я ж только год назад покрестился. Сосед Пашка достал. Пошли, говорит, вдвоем прикольней как-то.
– Веселый вы народ, – вздохнул старичок, – ладно, не будем формалистами. А уж Его-то такие мелочи вообще вряд ли волнуют. В общем, давайте пятьсот рублей и летите с богом.
– Не понял. Так я что, опять теперь смогу летать?
– Абсолютно верно. Правда, только во сне. Но зато куда и сколько захотите. Хоть на Луну. Никаких ограничений. Кроме будильника.
– А, допустим, на работе?
– Ну, это уж как начальство…
– Да где ж мне найти такую работу?
– Это, конечно, верно. Тем более сейчас, когда такой кризис. Вы слышали, что Медведев вчера говорил? И почему я, старый поц, тогда Фиру не послушался… Хотя там, говорят, тоже. Но это к делу не относится. Короче, есть у меня брат Сёма. Раньше он работал в парикмахерской при бане. А сейчас держит тут неподалеку одну точку и сам же сидит на кассе. Вот его телефон. С вас еще триста.
…Каждый день, кроме пятницы и субботы, Глеб Никитич сидит в «Лесной нимфе» при входе. У него красивая черная форма и пустая кобура на поясе. Глаза его обычно полуприкрыты. И только иногда по чуть вздрогнувшим векам можно догадаться, что он в этот миг стремительно взмывает под облака или, напротив, камнем падает из поднебесья. Но определить это способен только очень опытный специалист.
Александр Кабаков
Три фантазии
Android
У меня характер вздорный, зато отходчивый. Из-за всякой ерунды я могу спорить до крика и тихих, но непростительных оскорблений. А серьезным вещам, как правило, не придаю значения… К сожалению, это не всегда помогает, то есть вообще почти никогда. О важном промолчу, но из-за чепухи как разгорится скандал, как грянет война!.. И уж на войне как на войне – иду до конца: начинаю говорить правду. Сказать правду же, как известно, самый верный способ испортить отношения с кем бы то ни было, хоть с домочадцами, хоть с ближайшими друзьями. Для сохранения хороших отношений существует лицемерие, а правда – это для обид и дальнейшего осадка в душе – значит, он (она) про меня вот какую правду знает! Я-то ее, правду, знаю, это само собой, но как же он (она) может про меня такую правду знать?! Если бы он (она) ко мне хорошо относился (-ась), ему (ей) такая правда и в голову не пришла бы…
Но поскольку я вздорный, зато отходчивый, вскоре меня одолевают сожаления. Какого черта я эту идиотскую правду ляпнул? Что меня, за язык тянули? Что, убедил я его (ее)? Разве я не знаю, что взрослого человека нельзя ни в чем убедить, а можно только упросить или заставить?
А тут у меня что-то случилось с компьютером. В смысле, с ноутбуком, на котором я постоянно работаю.
Во-первых, курсор стал самопроизвольно перескакивать, так что начинаешь писать слово, а конец его вдруг оказывается в середине другого слова, давно написанного. Черт знает что! Сведущие люди говорят, что это сенсорная мышь разладилась, но мне от этого не легче. Чего это она вдруг разладилась? Я ноутбук не ронял, ничего на него не проливал – у многих, я знаю, бывает, но я за работой ничего не пью, а если захочется, так я лучше отойду от рабочего стола или вообще на кухню пойду, в зависимости от того, чего захочется… Прыгает, зараза!
Во-вторых, Интернет стал включаться по часу. Ну, по десять минут – точно. Почему? Проверил – все оплачено, еще запас почти на месяц. Подергал все провода, и в прихожей тоже – ничего, не влияет. Сидишь чуть ли не полчаса, пялишься в пустой экран. Никаких нервов не хватит.
В-третьих, вообще стал он сам то вдруг выключаться, то включаться – и это при работе от сети! Тот же сведущий человек сказал, что это батарея накрылась, надо менять, а она чуть ли не как новый компьютер стоит, да еще найти надо подходящую… И я вообще не понимаю, при чем здесь батарея? Он же в сеть включен…
Короче, сижу я, смотрю на него – и вдруг такая досада меня взяла!
Это ж кусок пластмассы и еще немного железа – ничего больше!
И цена ему теперь – три копейки в базарный день. Когда-то такие чудеса техники действительно стоили порядочных денег, а теперь… Да выкину я его и новый куплю! Не разорюсь. И никаких обменов на новый, пошли они с их рекламой, просто на помойку – и все. Достал.
Тут экран осветился, внутри этого… в общем, внутри у него звякнуло, как будто имэйлина пришла – и возникло крупно написанное прямо на рабочем столе: «На себя посмотри».
Я растерялся и только минуты через три, призвав весь опыт семейных скандалов и поездок в общественном транспорте, ответил: «Не тебе судить».
«Баба базарная» – мгновенно нашелся он – надо же, а сам-то не в базарном стиле выступает?!
Надо признать, я поступил недопустимо: дал волю рукам. То есть просто закрыл его. В тонкую щель между крышкой и корпусом пробивался полузадушенный свет.
Разнервничавшись, я встал из-за стола и было собрался принять успокоительное, но оцепенел – выключенный компьютер неприятным искусственным голосом произнес громко и внятно: «Хам».
…В общем, что ж говорить – победил он. Я ж говорил, что покладистый. А по-честному надо бы сказать – малодушный. Я попросил у него прощения, но он промолчал. Экран светился ровно и безразлично.
Понемногу успокоившись, я решил продолжить работу, которой занимался с утра, – писать этот, обещанный хорошим людям, текстик.
И писать-то осталось немного…
Но курсор прыгнул…
Экран осветился, и по нему поплыли написанные каким-то диким шрифтом, каждая во весь экран, буквы.
«ПРОЩАЙПРОЩАЙПРОЩАЙПРОЩАЙПРО…»
Так что эти, последние, строчки я дописываю уже на другом компьютере.
Начинается все с простой ссоры, а меняется судьба.
А как хорошо мы жили когда-то…
1 000 000
Что касается богатства, то с ним мне все уже давно ясно. Если излагать коротко, то вот: у каждого человека, что бы с ним ни происходило, всегда есть и будет столько денег, сколько ему положено… ну, не знаю, Богом или кем-то еще, но сколько положено, столько и будет. Один родился, чтобы всю жизнь тянуть от зарплаты до зарплаты. А другому кармана не хватает для запасов, и он вкладывает излишки в акции перспективного, просто даже инновационного проекта, но проект этот накрывается медным тазом в связи с всеобщей рецессией, и акциями его нельзя даже воспользоваться в гигиенических целях, потому что акции – это не бумага в физическом смысле, как некоторые думают, а просто запись в электронном реестре, так что еще недавний богач становится просто нищим… Как бы не так. Вот проходит какое-то, иногда даже совсем небольшое время, что-то сдвигается, где-то выплачивают, кому-то приходится… И, глядь, а наш-то опять в порядке! И опять у него миллионов сто или двести, сколько там ему в среднем положено, или миллиард, или еще сколько-нибудь… Судьба. И наоборот: вот честный работяга случайно получил в наследство теткину двушку, или даже сам что-нибудь выгодное придумал, и образовались у него три или четыре котлеты денег в приличной валюте. И, чтобы не рисковать, он эти котлеты спрятал среди чистого постельного белья – там их никакая рецессия не возьмет… А она взяла! То ли упала валюта, то ли, наоборот, поднялась, но только сделались валютные котлеты по цене почти равны котлетам обычным, которые называют в кафе домашними, – ну, и то: не дикими же их называть… Или просто взял он эти котлеты да и прожил – купил кое-что по мелочам, ну, костюм по фигуре, выпил раз-другой с товарищами, не глядя в меню, на Крит съездил… И остались только фотографии с Крита в компьютере, да быстро возникшая привычка к ирландскому виски, а сам он опять ждет зарплаты, которая даже в пределах индексации растет вяло.
В общем, каждому свое, как, по слухам, говорили древние римляне и писали коваными буквами сравнительно недавние фашисты.
И вдруг я нашел миллион, который мне совершенно не положен.
Вышел из метро, мне оттуда до работы две остановки троллейбусом, смотрю – лежит на асфальте конверт. Длинный такой и довольно чистый, хотя на него многие наступали прямо на моих глазах. Ну, я его и поднял.
Никакой надписи снаружи на нем не было.
Сначала мне показалось, что и внутри конверт пустой. Чтобы убедиться в этом, я растянул его и заглянул глубоко внутрь.
Там лежала такая же длинная и узкая, как конверт, бумажка. Как положено серьезным бумагам – несколько раз в жизни я такие видел – эта была покрыта мелкой цветной, серо-зеленой, сеточкой и какими-то тенями, которые, как я вспомнил, называются водяными знаками.
Сунув конверт вместе с бумагой во внутренний карман куртки – не рассматривать же документ в толпе, я побежал за троллейбусом и успел-таки влезть в него.
Пришел я на работу, по обыкновению, раньше всех. Такой у меня характер – всегда боюсь опаздывать. И не опаздываю, но это не имеет никакого значения, потому что и опаздывать мне некуда, и успевать не за чем…
Серо-зеленая бумага с водяными знаками содержала следующую короткую надпись:
ОДИН МИЛЛИОН
А наискось, через эту надпись и всю бумагу, тянулось черное, слегка смазанное – будто оставленное печатью – слово
НЕРАЗМЕННЫЙ
Вот так.
И ведь была это чистая правда: именно миллион и действительно неразменный.
К вечеру, сделав самые необходимые покупки и потратив на это весь рабочий день… Впрочем, на работе я, конечно, уже написал заявление по собственному и, неожиданно для себя, расстроился, что никто особенно не расспрашивал о причинах, а начальство не удерживало… Итак, к вечеру, успев почти оформить покупку новой квартиры и такой машины, о которой даже не мечтал, я убедился, что все правда: миллион неразменный. То есть, даже получается не один миллион, а сколько угодно – просто в кассе списывали его номер не один раз, а три, или пять, или сто пятьдесят… Получалось, что это такая безлимитная карточка странноватого вида, только и всего. Как положено – с длинным номером, тянущимся по нижнему краю.
Вечером я сидел в кафе – не из тех, где домашние котлеты, а из самых дорогих, где даже музыки нет. Ведь у нас музыка везде, я один раз лежал на носилках в приемном покое больницы, а надо мной играла музыка, и отнюдь не Шопен для тренировки, а веселенькая и громкая… Да, так вот: я сидел в кафе, понемногу выпивал и чуть-чуть закусывал, миллион лежал во внутреннем кармане, на всякий случай застегнутом на обычно не используемую пуговицу, а я, выпивая и закусывая, думал.
Я думал о том, о чем сказал вам в начале: о том, кому какие положены деньги. И получалось, что миллион, да еще неразменный, мне никак не положен. Деньги сверх зарплаты у меня иногда бывали, но быстро и незаметно расходились, не оставляя почти никакого следа в моей жизни. И она шла себе, и шла, и шла… А теперь? Добро бы просто миллион, не так уж это и много, даже в любой, самой твердой валюте, тем более, что миллион списывается в валюте страны сегодняшнего проживания. Вон за квартиру платил, так бухгалтерша устала номер моего миллиона списывать, в рублях же… Но неразменный миллион не кончится никогда, и это совсем другое дело. Жизнь меняется радикально, полностью. А хочу я изменить свою жизнь? Просыпаться в огромной комнате с видом на московские крыши, ездить на огромной машине, на которую оглядываются в потоке, не ходить на работу – при том, что больше ходить мне некуда…
Не хочу.
Обманывать мне некого, сам себе говорю – не хочу.
Если бы кому-нибудь этот миллион отдать, кому он нужнее…
Есть такие люди даже среди моих близких. Им действительно нужно, а мне, оказывается, не нужно ничего.
Но я достаточно сведущ в волшебных неразменных миллионах, чтобы понимать – в руках любого другого человека бумажка не будет иметь силы.
Это послано мне.
Я расплатился, привычно отметив, что без музыки получается дороговато, и быстро пошел к метро.
Там я положил конверт на то же место, где взял.
Привет, следующий миллионер.
Может, конверт и сейчас там лежит, сходите, гляньте на всякий случай. А мне еще отказы от квартиры и машины улаживать…
{ – }
Я посмотрел в окно, а там нет ничего.
Нет старой яблони, потрясающе цветущей, так что в мае перед моим окном второго этажа повисает белое кружево.
Нет облинявшего, когда-то темно-зеленого глухого забора, которым я безуспешно пытался отгородиться от шумной проезжей улицы.
Нет подсохших стеблей неведомых мне, еще в середине лета осыпавшихся темно-розовых цветов.
Нет растрескавшейся асфальтовой площадки перед воротами – для стоянки автомобиля, которого давно нет, а на асфальте валяется, перекатывается со спины на живот палевая кошка – но и ее нет.
Нет серого, ровно подсвеченного неприятным рассеянным светом неба.
Моей комнаты второго этажа, из которой я смотрю на все, чего нет, тоже нет.
И дома, на втором этаже которого я почти безвыходно живу, нет.
Нет душевой, в которую прямо из моей комнаты ведет туго закрывающаяся дверь.
Нет первого этажа с ванной, гостиной и еще двумя комнатами.
Нет, вероятно, и кухни, куда я собирался спуститься к завтраку.
И завтрака нет.
И нет никого из домочадцев, никого.
Ни кошек, ни людей.
Комната жены, которая была на втором этаже, дверь в дверь с моей, исчезла.
Пусто.
И меня нет.
Не могу сказать, что я испытываю неприятное и сильное чувство оттого, что нет ни живых существ, ни предметов.
Нет – и ладно.
Я уж привык к тому, что по утрам мир возвращается из пустоты постепенно.
Мир возвращается ко мне, и я возвращаюсь в мир в течение нескольких минут.
А кто скажет, что это нелепые измышления автора и пустая его фантазия, тот пусть прислушается завтра утром к своим ощущениям и всмотрится в окружающее.
И когда вся действительность вернется к нему, пусть найдет в себе мужество признать, что я ничего не выдумал.
Конечно, это сложновато для сказки.
Но я и не обещал простоты.
Тимур Кибиров
Ночь накануне и после Рождества
Синопсис сценария для кукольного мультфильма
1
Пролог на Земле
Утро 31 декабря. Кухня в малогабаритной подмосковной квартире, в окне за какими-то сараями и гаражами, за опорами ЛЭП заснеженный хвойный лес.
Бабка Елена Борисовна пьет чай с непутевым отцом своих внуков, Ванечки и Манечки.
Папаша давно уже живет в другом городе и в другой семье, а мама, то есть дочь бабки покоится в местном колумбарии, что по теперешним взглядам Елены Борисовны страшный грех.
Папаша привез детишкам новогодние подарки, с тем чтобы старушка вручила их после двенадцатого удара кремлевских курантов. Да не тут-то было.
Бабушка уж два года как воцерковилась и праздновать безбожный новый год посреди рождественского поста не намерена.
Отец пытается спорить, но где уж ему, малахольному, совладать с истовой (или неистовой) православной старухой.
Да еще на свою беду он что-то вякнул по поводу того, что вон весь мир уже справил Рождество, а мы…
Напрасно он об этом заговорил.
Много ему пришлось выслушать и по этому поводу и вообще о ситуации в стране и мире и конкретно о собственном моральном и физическом облике.
Но в итоге все-таки умолил он свою бывшую тещу согласиться на компромисс – подарки детям будут вручены, но, конечно же, не в языческий праздник, а как положено – на православное Рождество.
И то не все – пятый айфон, предназначенный для старшенькой внучки, безапелляционно отвергается.
2
Пролог на Небесах
Святая Троица обсуждает создавшуюся ситуацию.
У художника-постановщика с неизбежностью возникнут сомнения и трудности с визуализацией триединого Бога.
Читать бесплатно другие книги:
