Люди в красном (сборник) Скальци Джон

– Неправда, – отвечает Ник Вайнштайн, после того как ты указываешь ему на очевидное.

Он заглядывает в клинику, чтобы принести новую версию сценария. Думаю, прочие статисты вряд ли удостаиваются подобной милости от главного сценариста.

– Смотри. – Он перелистывает на последние страницы. – Здесь ты в сознании!

Ты читаешь: «Астронавт Хестер открывает глаза и осматривается».

– Вот, он же в сознании!

– Надо же!

– Понимаю, немного. Но я не хотел перегружать тебя на первых же после выздоровления съемках.

«Уж точно не перегрузил», – думаешь ты и листаешь сценарий в приемной перед кабинетом томографии, перечитывая описания сцен, где ты всего лишь лежишь трупом.

Серия полна действием. В особенности много экранного времени получил лейтенант Керенский – он пилотирует шаттл, а потом бежит по взрывающимся коридорам на фоне людей в красном, протыкаемых обломками рушащихся кругом переборок. Сценарий еще бессвязнее и нелепее, чем обычно в «Хрониках „Интрепида“». У Вайнштайна неплохо получаются диалоги, и действие тоже, но ни он, ни его подчиненные, кажется, не слишком заинтересованы в сюжете. У тебя сильное подозрение: если знать больше о научно-фантастических телесериалах, можно без труда определить, откуда и что содрали Вайнштайн и компания.

«Эй, эта нелепица оплатила твой колледж, – напоминает часть твоего „я“. – И заплатит за твою томографию».

Справедливо подмечено, думаешь ты.

Но ведь вполне разумно ожидать от семейного бизнеса чего-нибудь получше бессмысленного и нелепого развлекательного продукта, неотличимого от любого другого бессмысленного и нелепого развлекательного продукта. С тем же успехом можно выпускать пластмассовые вешалки.

– Мэттью Полсон? – спрашивает оператор томографа.

Ты глядишь, киваешь.

– Мы готовы, прошу вас.

Ты заходишь в комнату с томографом, медик показывает, где переодеться в больничный халат и оставить свои вещи. Рядом с аппаратом не должно быть ничего металлического. Ты раздеваешься, залазишь в халат и выходишь. Оператор же смотрит в твою историю.

– Кажется, вы здесь уже были и, вероятно, помните, что нужно делать, – говорит он.

– Вообще-то, я не помню, был ли здесь раньше. Потому, собственно, я и здесь.

Оператор снова глядит в медкарту и слегка краснеет.

– Простите, – бормочет он. – Я не всегда такой болван.

– Когда я был здесь в последний раз?

– Чуть больше недели назад, – отвечает он и хмурится, перечитывая. – Кажется, ваши данные перепутались с чьими-то еще.

– Почему вы так думаете?

Оператор глядит на тебя пристально:

– С вашего разрешения, я пока не стану отвечать. Если это результат путаницы – в чем я уверен, – то я не хочу отвечать за разглашение информации о другом пациенте.

– Хорошо. Но вы же можете сообщить мне мои данные?

– Само собой. Это же ваши данные. Но давайте сейчас сосредоточимся на процедуре.

И он велит тебе лечь на стол и задвигает твою голову и туловище в клаустрофобически тесную трубу.

– Ну и что, по-твоему, высматривал медик? – интересуется Сандра во время вашего совместного ланча в «Китайском бистро П. Ф. Чанга».

Китайское бистро ты не слишком любишь, но к нему – по причинам, объяснению не поддающимся, – питает слабость Сандра, а ты все еще питаешь слабость к Сандре. Ты встречаешь ее у бистро, видишь ее впервые после аварии, и она утыкается носом в твою жилетку, чуть не плача от радости, обнимает – но быстро выпускает, отступает на шаг и угощает шутливой оплеухой за то, что не позвонил ей раньше. Затем вы оба заходите в то место, где подают претенциозную разномастную снедь.

– Не знаю, – отвечаешь ты. – Я хотел взглянуть в карту, но оператор сразу велел мне одеваться и сказал, что результаты сообщат потом. Я не успел и штаны натянуть, как он был таков.

– Что бы там ни было, вряд ли это что-то хорошее, – заключает Сандра.

– Что бы там ни было, скорее всего, оно не слишком совместимо со мной, без труда ходящим и говорящим. Особенно с тем, какой я был неделю назад.

– Ошибки в записях случаются сплошь и рядом. Моя фирма на них и зарабатывает. Причем очень неплохо.

Сандра учится на первом курсе факультета юриспруденции Южнокалифорнийского университета и практикуется сейчас в адвокатской конторе, специализирующейся на медицинских делах.

– Возможно, – замечаешь ты задумчиво.

– То есть? – спрашивает Сандра, посмотрев с минуту на твое лицо. – Ты, случаем, не думаешь ли, что родители тебе врут?

– А ты помнишь что-нибудь обо мне после аварии?

– Твои родители не пускали к тебе, – говорит Сандра, и лицо ее делается холодным, напряженным, будто она хочет что-то сказать и боится, что потом пожалеет.

– Они даже не звонили нам, – добавляет она через секунду. – Я узнала из заметки «Лос-Анджелес таймс», которую Камаль послал мне в «Фейсбуке».

– Там была заметка обо мне? – спрашиваешь ты удивленно.

– Ну да. Только не совсем о тебе, а о засранце, который поехал на красный свет. Он партнер в «Уикомб Лассен Дженкинс и Бинг». Внешний консультант в половине дел.

– Мне нужна эта статья.

– Я перешлю.

– Спасибо!

– Меня злит, что я узнаю из «Лос-Анджелес таймс» о настоящей беде с тобой. Я думала, что котируюсь несколько выше.

– Ты не очень-то нравишься моей маме. Ты ж разбила мне сердце.

– Мы были всего лишь школьниками. И ты быстро оправился. Даже слишком. Через неделю уже вздыхал вовсю по Дженне.

– Может быть, – соглашаешься ты.

Да уж. Вспомнишь – вздрогнешь. С Дженной было все сикось-накось. Причем постоянно.

– Да и в любом случае – пусть не мне, но твои старики могли сказать хотя бы Нарену. Он же твой лучший друг. Или Келу могли сказать. Или Гвен. А когда мы все же узнали, они не пустили нас к тебе. Сказали, не хотят, чтобы мы увидели тебя таким.

– Они и в самом деле это сказали?

Сандра отвечает не сразу.

– Буквально не сказали, но подтекст был такой. И мы поняли, что они не хотят. Знаешь, Нарен больше всех давил на них, настаивал. Готов был из Принстона приехать и ночевать под дверью, пока не пустят повидать тебя. А потом ты пошел на поправку.

Ты улыбаешься, вспоминая, как друг захлебывался от восторга, услышав твой голос в трубке.

А потом перестаешь улыбаться.

– Но это же бред, – говоришь ты.

– Что именно? – спрашивает Сандра.

– Отец сказал, что я поправился, ходил и говорил еще за несколько дней до того, как вернулась память. И что я вел себя как обычно в это время.

– И?..

– Так почему я не позвонил тебе? Мы ж встречаемся и говорим каждую неделю, когда я в городе. А почему я не позвонил Нарену? Я ж говорил с ним каждый день. Почему я не писал в «Фейсбук», не рассылал эсэмэски? Почему не сказал никому, что со мной все в порядке? Я же все это сделал в первую очередь, как только вернулась память.

Сандра открывает рот, но раздумывает говорить.

– Ты прав, бред какой-то. Ты бы позвонил или эсэмэску послал – хотя бы затем, чтобы мы тебя живьем не съели за молчанку.

– Именно!

– Ты и в самом деле считаешь, что родители врут тебе?

– Возможно.

– И ты думаешь, что это связано с информацией в твоей медицинской карте? Там написано что-то странное?

– Возможно, – повторяешь ты.

– Как же, по-твоему, одно связано с другим?

– Без понятия.

– Знаешь, по закону ты имеешь полное право увидеть свою историю болезни. Если дело как-то связано с медицинскими данными, начать стоит именно с них.

– Сколько нужно времени?

– Чтобы пойти в больницу и составить запрос?.. Тебе дадут заполнить форму, а потом отправят ее в какой-нибудь чулан, станут перекладывать из папки в папку, посуетятся, а после выдадут резюме. Может быть, оно прояснит что-нибудь. А может, и нет.

– Ты улыбаешься. Значит, есть и другой вариант?

Сандра, и в самом деле улыбаясь, вынимает телефон, звонит, бодро и радостно называет твое имя и прерывается лишь для того, чтобы узнать у тебя название больницы. Еще минута – и отключается.

– Кто это был? – спрашиваешь ты.

– Иногда фирме, где я прохожу практику, нужна информация быстрее, чем по официальным каналам. Я звонила парню, который дает ее нам. У него своя рука во всех больницах от Эскондидо до Санта-Круса. Твои данные будут к вечеру.

– Как ты узнала об этом парне?

– Думаешь, партнер фирмы позволит себе расхаживать с номером этого типа в записной книге? Подобными вещами занимаются практиканты. Фирма всегда выйдет сухой из воды, если попадешься. Виноват глупый, сверхамбициозный студент. Гениально.

– Но ты-то не выйдешь сухой из воды, если парня словят.

– Я выживу, – говорит Сандра, пожимая плечами.

Ты вспоминаешь, что ее отец продал свою программистскую компанию «Майкрософту» в конце девяностых за три миллиарда шестьсот миллионов долларов и успел выйти из дела до того, как лопнул пузырь с интернет-компаниями. В некотором смысле факультет юриспруденции для Сандры – всего лишь хобби.

Она замечает странное выражение на твоем лице.

– Что такое? – спрашивает, улыбаясь.

– Да ничего. Всего лишь думаю о жизни богатеньких баловней судьбы.

– На себя посмотри – за время обучения восемь раз сменил специализацию и все еще не знаешь, что делать со своей жизнью, унылый ты ублюдок. Я, конечно, рада, что ты остался жив, но, честное слово, я тебя прибью.

– Я смотрю, – сознаешься ты.

– Из нас двоих ты случай тяжелее. Я меняла специализацию всего четыре раза.

– А потом решила погулять пару лет, прежде чем взяться за право.

– Я фирму основала. Папа мной гордился.

Ты молчишь и улыбаешься.

– Хорошо, я основала фирму не без солидных вливаний папы и его друзей, потом объявила себя главной, а настоящую работу делали другие… Ну что, теперь ты доволен?

– Да.

– Но по крайней мере, было хоть какое-то дело. И теперь я занимаюсь делом. А тебе диплом зачем? Ты до сих пор ничему не посвятил свою жизнь. Пусть ничего не нашел по душе – но это же не повод и дальше болтаться как неприкаянный. Мы оба знаем тех, кто плывет по течению. Неприятное зрелище.

– Правда, – соглашаешься ты.

– Ты понял теперь, чем хочешь заняться в жизни?

– Прежде всего я выясню, что же со мной случилось. А то я как будто до сих пор в коме. Даже хуже: мне вообще кажется, что эта жизнь не моя.

Ты стоишь перед зеркалом в своей комнате голый – нет, не в приступе нарциссизма. У тебя голова идет кругом. На твоем планшете данные, которые нашел агент Сандры. Там же и отчет об аварии. Там твои фотографии из больницы, сделанные при подготовке к операции, и снимки твоего мозга после того, как врачи стабилизировали твое состояние.

Список переломанного, пробитого и разорванного читается как школьный учебник анатомии. На фото твое тело будто манекен, какие реквизиторы разбрасывают по съемочной площадке дешевых фильмов ужасов. Их продюсировал твой отец на заре карьеры, когда ты был еще малышом.

Ты без малого мертв, ты чудовищно искалечен. Тебя чинили и оживляли. Сейчас твое тело, точно лоскутное одеяло, в шрамах, язвах и струпьях, должно лежать на кровати без движения, трубки и катетеры должны торчать изо всех дыр.

А ты стоишь голый перед зеркалом – и на тебе ни царапины.

Нет, правда, кое-что все-таки есть. Шрам на тыльной стороне левой кисти – напоминание о том, как в тринадцать лет летел через руль велосипеда. Маленький, почти незаметный ожог под нижней губой. Тебе было шестнадцать, и ты нагнулся поцеловать Дженну Фишман в тот самый момент, когда она подносила сигарету ко рту. Остался и крохотный след от лапароскопической аппендэктомии. Ее сделали восемнадцать месяцев назад. Приходится нагибаться и раздвигать волосы в паху, чтобы увидеть шрамик. Отмечено всякое, даже самое малое повреждение, нанесенное телу до аварии. Смотри, вспоминай.

Но нет ничего, связанного с нею.

Падая, ты содрал почти всю кожу с правой руки – и никаких следов. Переломанная берцовая кость распорола левую ногу, вылезла наружу – но все чисто. Гематомы на груди в местах, где полопавшиеся ребра рвали мускулы и сосуды, отсутствуют. Будто и не было этого вовсе.

Ты проводишь почти час перед зеркалом, читая в медкарте описание травм и пытаясь отыскать их отметины на теле. Напрасно. Ты безупречно здоров, как бывают только те, кому чуть за двадцать. Словно авария и не случилась – вернее, случилась не с тобой.

Ты отключаешь айпод, делая над собой усилие. Тебе хочется снова открыть снимки недавней томографии, прекрасно дополняемой припиской оператора: «Серьезно, что за хрень???» Это потому, что разрыв между прежними показаниями и нынешними приблизительно такой, как между Испанией и восточным побережьем США. Судя по первому снимку, лучшее, что ты мог бы сделать, – послужить поставщиком органов для трансплантации. Последний же демонстрирует образцово здоровые мозг и тело.

Есть только одно подходящее слово.

– Невозможно! – произносишь ты его, глядя в зеркало и не надеясь, что тебе его подскажет кто-нибудь еще. – Вашу мать, да это попросту невозможно!

Ты обводишь взглядом комнату, пытаясь представить себя на месте незнакомца. Она больше, чем квартиры многих ребят, только что выбравшихся из-под родительского крыла. Она усеяна напоминаниями о нескольких прошедших годах и учебных курсах, которые ты сменил, пытаясь выяснить, что же с собой делать. На столе – ноутбук, купленный ради написания сценариев, но используемый главным образом чтобы читать в «Фейсбуке» посты разъехавшихся друзей. На полках стопки книг по антропологии, к которой уже никогда не вернешься. Ты это понял почти сразу. Это знак промедления, нежелания признаться самому себе: ты просто не понимал, что же делаешь.

На столике у кровати – зеркалка «Никон». Мать подарила ее, когда ты сказал, что заинтересовался фотографией. Ты побаловался с камерой неделю, положил на полку и больше не брал. Рядом – сценарий серии «Хроник „Интрепида“», свидетельство твоего последнего увлечения, попытка окунуть ногу в болото актерства – а вдруг понравится?

Не понравилось. Так уже было и со сценариями, и с антропологией, и с фотографией. И, как и со всем остальным, приходится ждать возможности без проблем оставить наскучившее дело. Антропологию пришлось тянуть до диплома. В писательстве пришлось вытерпеть унизительную встречу с агентом, согласившимся уделить тебе двадцать минут в качестве одолжения твоему отцу. С актерством будет так: ты снимешься в последней серии, раскланяешься и вернешься в эту комнату размышлять, что же на очереди.

Ты поворачиваешься к зеркалу и смотришь еще раз на свое тело – нагое, без изъянов. И думаешь, что принес бы миру больше пользы в качестве донора органов, чем в качестве себя нынешнего – ничем не стесненного, абсолютно здорового и бесполезного.

На съемочной площадке «Хроник „Интрепида“» ты лежишь на носилках, ожидая, пока группа перейдет к следующему эпизоду. Тебе все неуютнее. Грим, благодаря которому ты на вид бледный, в испарине и с синяками, требует постоянного подновления субстанцией на основе глицерина. Кажется, будто тебя смазывают интимным лубрикантом. А еще тебе делается неуютно оттого, что двое актеров постоянно глазеют.

Один – второстепенный персонаж вроде тебя, парень по имени Брайан Абнетт. Большей частью ты на него не обращаешь внимания. Знаешь ведь: все на площадке слыхали, что ты продюсерский сынок. А еще знаешь про определенный тип актеров-неудачников из тех, что из кожи вон лезут, лишь бы подружиться с тобой в надежде повысить свой статус. Работа по знакомству, в этом роде. Ты понимаешь, куда он метит, и не хочешь связываться.

Но другой – Марк Кори, одна из звезд шоу. Он уже в прекрасных отношениях с твоим отцом, и ты ему не нужен для карьерного продвижения. Судя по тому, что тебе о нем известно из «Гаукера», TMZ и случайных реплик отца, Кори вряд ли станет попусту тратить на тебя свое безмерно драгоценное время. Становится не по себе, когда такой человек не сводит с тебя глаз.

Ты несколько часов лежишь на каталке, изображая коматозника, пока Кори с командой статистов бегают вокруг, отбивают воображаемую атаку, тащат каталку среди декораций, швыряют в медицинский отсек. Там другая группа статистов, одетых в халаты, делает вид, что тычет в тебя космическими иглами, машет фальшивыми космопричиндалами, будто бы пытаясь диагностировать твои беды. Время от времени ты приоткрываешь глаз, чтобы проверить, глазеют ли на тебя Абнетт с Кори. Да, либо один, либо другой пялится обязательно. Единственная активная сцена – когда открываешь глаза, словно бы вернувшись из беспамятства. Теперь уже пялятся оба. Правда, им по сценарию положено. Но ты все равно задумываешься: может, когда закончатся сегодняшние съемки, оба подвалят с предложением дружбы и любви?

И вот съемки подходят к долгожданному концу. Ты обдираешь с себя лубрикант и синюшный грим, официально кончая с актерской карьерой. Идя к выходу, замечаешь беседующих Кори с Абнеттом. Сам не понимая зачем, ты меняешь курс и движешься прямиком к ним.

– Как дела, Мэтт? – говорит Кори, завидев тебя.

– Что происходит? – спрашиваешь ты тоном, подразумевающим: ты не просто поздороваться явился, а и в самом деле хочешь все выспросить, и как следует.

– Ты что имеешь в виду? – спрашивает Марк.

– Вы оба глазели на меня весь день!

– Ну да, – подтверждает Брайан Абнетт. – Ты играл персонажа в коме. Мы тебя катали на тележке с утра до вечера. Мы должны были глядеть на больного с озабоченным видом.

– Да хватит уже, – говоришь ты Абнетту. – Что происходит?

Марк открывает рот, но передумывает, закрывает рот, затем обращается к Абнетту:

– Брайан, мне бы еще поработать здесь.

– Значит, я красномундирник? – усмехается тот.

– Не то чтобы, – говорит Марк. – Но ему нужно знать.

– Да ладно, я согласен, – кивает Абнетт, хлопая Кори по плечу. – Марк, я уж позабочусь.

– Спасибо, – отвечает Кори и добавляет, обращаясь к тебе: – Мэтт, я рад тебя видеть. По-настоящему рад.

И быстренько уходит.

– Я понятия не имею, о чем вы, – жалуешься ты после его ухода. – Я уверен, до сегодняшнего дня у него и мысли не было обо мне. В чем дело?

– Мэтт, как ты себя чувствуешь? – спрашивает Абнетт, игнорируя вопрос.

– Ты что имеешь в виду?

– Думаю, ты знаешь, что я имею в виду. Ты ведь хорошо себя чувствуешь? Здорово, да? Будто стал другим человеком?

От этих слов у тебя мороз по коже.

– Ты знаешь, – произносишь ты.

– Да. И я знаю, что ты знаешь. Или, по крайней мере, подозреваешь.

– Думаю, мне известно далеко не столько, сколько тебе.

Абнетт меряет тебя взглядом:

– Да, скорее всего. И потому, думаю, нам с тобой лучше перебраться туда, где можно опрокинуть стаканчик. А может, и пару.

Ты возвращаешься в свою комнату поздно вечером и становишься посреди нее, шаря взглядом по сторонам. Ты ищешь послание.

– Хестер оставил тебе послание, – говорит Абнетт, вывалив целый ворох немыслимых невозможностей. – Я не знаю где, потому что он не сказал мне. Сказал он Керенскому, а тот сообщил Марку, сообщившему мне. Марк говорил, оно где-то в твоей комнате. Ты сможешь найти, а никто другой искать не станет. Да и ты не наткнешься случайно, но если будешь искать – найдешь.

– Почему именно так? – спрашиваешь ты Абнетта.

– Не знаю. Может, посчитал, что ты сам можешь и не догадаться. А если не догадаешься, какой смысл рассказывать тебе? Ты ж не поверишь. Я едва верю, а ведь я встречал своего двойника. Вот это действительно жутко и странно, скажу тебе. А ты же своего не встречал. Потому мог усомниться.

Ты не сомневаешься. У тебя убедительные доказательства. У тебя – ты сам.

Прежде всего ты идешь к компьютеру и ищешь файлы с незнакомыми названиями. Когда не находишь, упорядочиваешь папки так, чтобы видеть документы, созданные после аварии. Но их нет. Ты проверяешь почту, ожидая найти письмо от самого себя. Ничего. Твоя страница в «Фейсбуке» забита посланиями от друзей из школы, колледжа и магистратуры, прознавшими, что ты выздоровел. Никаких новостей от себя или новых фото. Никаких признаков, что ты оставил себе сообщение.

Ты встаешь из-за стола и медленно поворачиваешься, внимательно осматривая комнату. Идешь к полкам. Берешь пустые тетради, купленные в то время, когда решил стать сценаристом. В тетради ты хотел записывать мысли и наблюдения, чтобы потом использовать в своих шедеврах. Ты листаешь тетради. Они пусты, как и прежде. Ты кладешь их на место и смотришь на школьные учебники. Тянешь их с полки, подняв облачко пыли; открываешь в поисках новой записи среди старых. Ничего. Ставишь назад – и вдруг замечаешь на полке незапыленное место. Но пятно – не в форме книги.

Ты смотришь на очертания с минуту, затем поворачиваешься, идешь к прикроватному столику и берешь свою камеру. Открываешь гнездо для карты памяти, выщелкиваешь ее наружу, вставляешь в компьютер и открываешь папку с фотографиями, упорядочив их по времени.

Со времени аварии – три новых файла. Одно фото и два видео.

На фото – чьи-то ноги и обувь. Ты улыбаешься. На первом видео кто-то носится по комнате с камерой, крутит ее так и сяк – очевидно, пытается разобраться, как работает устройство.

На втором видео – ты. Появляется твое лицо, затем изображение неистово скачет и дергается – ты ставишь камеру на стол и подпираешь, чтобы остаться в кадре. Ты сидишь. Секунду автофокус, жужжа, подгоняет изображение, затем замолкает. Изображение резкое и четкое.

– Привет, Мэттью, – говоришь ты. – Я – Джаспер Хестер. Я – это ты. В некотором роде. Я уже провел пару дней с твоей семьей, говорил с ними о тебе, и они рассказали: ты к этой камере не притрагивался уже год. То есть она – идеальное место, чтобы оставить тебе сообщение. Если ты очнешься и просто продолжишь жить как ни в чем не бывало, ты никогда его не найдешь и послание это тебе, незнающему, не навредит. Но если найдешь, значит ты его искал. А если ты его искал, значит случилось одно из двух. Либо ты смекнул, что произошло нечто странное, а объяснять тебе никто ничего не хочет, либо тебе рассказали, но ты не поверил. Если правда первое, то успокойся: ты не сошел с ума, у тебя не случился дикий и странный психический срыв. И с мозгом твоим все нормально. У тебя был сильно поврежден мозг – но не в твоем нынешнем теле. Так что не беспокойся. И амнезии у тебя нет. Ты не помнишь о своих поступках после аварии потому, что не ты совершал их. Простое объяснение, правда? Если тебе рассказали и ты не поверил, надеюсь, я смогу убедить тебя. А если нет – ну, не знаю, что и сказать. Хочешь верь, хочешь не верь. Но удели мне минутку.

На видео Хестер, который ты и не ты, ерошит пятерней волосы и смотрит вбок, придумывая, что еще сказать.

– Ладно, вот что. Думаю, я существую, потому что существуешь ты. У меня, конечно, вразумительного объяснения нет, и вовсе никакого, но я, однако же, верю: в тот день, когда ты попросил у отца разрешения попытать счастья в шоу, что-то случилось. Произошло в моей Вселенной что-то, перекрутилось, повернулось и сошлось, и родился я, и прожил жизнь, частью которой ты смог стать, играя меня как вымышленного персонажа в твоем мире. Я не понимаю, отчего так и как это работает, но ведь работает. В том-то и дело, что работает. Наши жизни сплетены воедино, потому что мы вроде бы один и тот же человек, только разделенный вселенными и несколькими столетиями. И потому, думаю, я имею право спросить. Мэттью, честно, что за хрень мы творим со своими жизнями? Знаешь, я про тебя говорил с твоей семьей. Они тебя любят. Очень. Когда случилась авария, кто-то словно пришел и пырнул их в сердце. Поразительно, как сильно они тебя любят. Ну и опять же, ты – это я, потому могу сказать: они хотят, чтобы ты взял наконец себя в руки и перестал валять дурака. Они говорят, какие у тебя разносторонние интересы, как ты ожидаешь того единственного, что раскроет твой потенциал, но я за всем этим будто слышу: повзрослей скорее. Я знаю и не сомневаюсь, что так и есть. Я такой же. И неудивительно, ведь я – это ты. Мэттью, я годами плыл по течению, не зная, чем себя занять. Я и во флот Вселенского союза пошел не оттого, что меня заставили. Я просто не знал, куда себя деть. И решил: раз не знаю, куда себя деть, все думаю и думаю, так почему бы во время раздумий не повидать Вселенную? Но и тогда я делал только то, что от меня требовали, и пальцем не пошевелил лишний раз. А смысл?

В общем-то, не так уж плохо мне жилось. Честно говоря, я считал себя шибко умным. По-своему я неплохо справлялся и полз по жизни успешно. Но потом я попал сюда и увидел тебя, с мертвым мозгом, с трубками, торчащими из всех частей тела. И понял, что никакой я не успешный и не получается ровно ничего. Родился, потыкался туда-сюда, поваландался, попал под машину и отдал концы – вот и вся биография, в исчерпывающих подробностях. Никакого успеха не будет, если ползти по жизни, не делая ни черта.

Мэттью, ты сейчас смотришь эту запись, потому что один из нас все-таки сделал в своей жизни что-то стоящее. И этот один из нас – я. Я решил спасти твою жизнь. Я обменялся с тобой телами, потому что работает это так: в нашем мире возможно выжить и в твоем раздрызганном теле, а ты выживешь в моем. Если я ошибся и мы оба умрем или если ты выживешь, а я умру – что же, значит, я погиб, пытаясь спасти тебя. Ну да, не слишком-то сладко, но мое будущее благодаря шоу твоего отца и так не самое радужное. Скорей раньше, чем позже, я погиб бы на «Интрепиде». Если взвесить все здраво, так смерть ради тебя – лучшая из всех, какие мне светят.

Но я открою тебе секрет: у нас получится. Я в это верю. Не спрашивай почему – черт возьми, да меня вообще спрашивать бессмысленно, отчего тут что и почему. Я просто знаю: получится. И когда получится, я хочу от тебя кое-чего. Немногого хочу. Всего-то: сделай с собой что-нибудь! Не тычься наугад. Перестань пробовать и возиться, пока не наскучит. Хватит ждать главного и уникального. Это глупо. Ты зря теряешь время. Ты его потерял почти все. Тебе повезло, что явился я, – но, кажется мне, второго шанса у нас не будет.

Я сделаю то же самое. Мэттью, я завязываю плыть. Судьба – штука неразумная и жуткая, но если у меня получится – если у меня и моих друзей с «Интрепида» получится, – тогда у нас выйдет то, чего не вышло ни у кого из нашей Вселенной: мы получим шанс сами управлять своей жизнью. И я за него ухвачусь. Еще не знаю как, но ухвачусь. И не выпущу.

Мэттью, не упускай свой шанс. Я не жду, что ты прямо сегодня решишься переделать свою жизнь. Но я хочу, чтобы ты решился. И начал действовать.

Решайся, а?

Если взвесить все, что было, я ведь имею право на такую просьбу.

Мэттью, добро пожаловать в новую жизнь! Не профукай и ее.

Хестер наклонился и выключил камеру.

Ты закрываешь окно с видеороликом, опускаешь крышку ноутбука, оборачиваешься – и видишь отца, стоящего в дверях.

По его лицу катятся слезы.

– Это не амнезия, – говорит он.

– Я знаю, – отвечаешь ты.