СССР™ Идиатуллин Шамиль
Разместились быстро – Даша влилась в дверь как вода в стакан, а Игорь как-то ловко подобрался и уперся, без тесноты, хамства и интима, чисто рабочая поездка, мало ли, кто на ком сидит и кто кем или даже чем погоняет. Если не вслушиваться в себя и не ловить отличия мягкости от упругости, ощущается только тяжесть, вполне терпимая.
Алик сразу тронулся, Кузнецов тут же завел дозволенные речи, мудро воздержавшись от комментариев по поводу недолгих веком кавалергардов и юнкеров, которые срывают бутоны удовольствий под каждым им кустом. Он интересовался, а почему Дарья Вадимовна не на машине, ее отдел располагает ведь. Даша ответила, что авто на участке, конечно, показания с датчиков снимают, а у вас? Та же фигня, сказал Кузнецов. Камалов самодовольно хмыкнул, назидательно сообщил: не гонялся бы ты, поп, за новинками, – и без перехода спросил, как у нас дела с докладом. Кузнецов оскорбленно ответил: с утра еще сдано, секретутку тряси. Даша, выждав паузу, сообщила, что у них еще полтора дня есть, хотим с вашего разрешения использовать – интересная альтернативная маршрутизация поставок вырисовывается. Игорь коротко сказал: сдаю, – и снова уставился в синь за окном, стараясь не чувствовать себя и не себя ниже живота. И преуспел – за допросами да прибаутками домчались мгновенно, всего пару трамвайчиков вперед пропустили – потому что у них рельсы, а у нас перегруз, объяснил Алик, паркуясь.
Платформа уже висела у вторых ворот в цех, ничуть не колыхаясь под разнонаправленным напором пролетариата и совслужащих. И даже ударный отряд во главе с Камаловым, пытавшимся оторваться от Дашки (а фигу), перспективное изделие не впечатлил: застыло, будто вбитое в стену цеха. Камалов заскочил на платформу с разбегу: ловко извернулся в воздухе, проскочил в щель между цеховыми ребятами, которые болтали красными ножками на самом краю, ввинтился руками-плечом во второй эшелон, с хохотом подпихивавший соседей в бока и под коленки, удержал кого-то на ногах и вбурился в толпу. Даша куда медленнее, но вполне грациозно забралась следом, Кузнецов попытался галантно подсадить, Даша проигнорировала, тем более что ее уже подхватили и проводили сквозь себя красноногие. Кузнецов скорбно оглянулся на Игоря и лихо запрыгнул в незакрывшуюся щель.
Игорь, уперевшись в коленки, пошел вдоль изделия ПУС-бета, изучая другую щель, между ним и землей – вернее, клубящимся снегом. Света, падавшего из оконцев в воротах, хватало, чтобы разглядеть: платформа в самом деле висит на полметра выше положенного, но белая муть мешала рассмотреть подробности. Игорь сделал несколько шагов уточкой, как в садике, наконец не вытерпел и сунул руку в муть. Руку будто стальной дверью вышибло, и тут же Бравина рванули за шиворот и свирепо спросили:
– Совсем сдурел?
– Ага,– охотно признался Игорь, разворачиваясь, и загривок сразу отпустили.
– Игорь, ну ладно эти балбесы, но вы-то куда лезете? – с укоризной посетовал Малов, спрятанный за марсианскими очками.
– Больше не буду.
– Еще раз полезете – гораздо меньше будете, – пообещал Малов. – Вы тоже кататься? Лезьте.
– А тут превышения предельно допустимой концентрации пассажиров нет? – уточнил Игорь, рывком взбираясь на край платформы.
– Вот и проверим. Модуль в темное время суток, то есть без подзарядки, с полной нагрузкой должен пятьдесят проходить, а полная – это восемь тонн вообще-то. Мы хоть в три слоя тут ляжем, все равно столько не наберем – кушаем плохо.
– Нормально кушаем, – оскорбился Игорь, но тут Малов заорал:
– Все залезли? Все держатся?
Дождался нестройного, но оглушительного ответа, похожего на положительный, и чего-то там нажал. Платформа упала на сантиметр – пассажиры охнули и дернулись, хватаясь друг за друга, – и плавно пошла в сторону города, сперва неспешно, потом ускоряясь. Кто-то попытался запеть, кажется «Наш паровоз», но тут же сник. Ветер с ревом вгрызался под брови и скулы, заставляя отворачиваться и прятать голову под мышку. Игорь, морщась, все равно заметил, что Малов знай жмет себе невидимый пультик, и платформа меняет то скорость, то высоту, то направление – плавно и вроде бы физически недостоверно. Я лечу, меня несет по воздушному катку, сладко обмирая, подумал Игорь – как, видимо, и все остальные. Платформа будто скользила по пенному слою между двумя воздушными бисквитами – больше всего это смахивало на фрисби с боковым моторчиком или бобслейный, собственно, боб, научившийся разгоняться без наклонного желоба.
Игорь хотел спросить про боковой и задний ход, но колдун Малов опередил: мир вдруг стал закручиваться в неправильную сторону; закидывая голову к спине, Игорь сгруппировался, мотнув головой, и сообразил, что платформа перелилась из фронтального в боковое ускорение, обошла косые ледовые клыки и тут же вернулась на прежний курс. Пару раз быстро тряхнуло, и тут же полет стал чуть другим – смазанным, что ли.
– Вах! – крикнул Малов и засмеялся. – Ай-вай, товарищи, семь километров. Куда дальше?
– А айда над речкой, – крикнул кто-то.
– Куда?
– Ну, на запад – и до Оби, а потом через Ямал к полюсу.
– На фиг, – не напрягаясь, но слышно возразил компьютерщик Рома. – Там царство мертвых, Яша Елескин рассказывал.
Яша Елескин представлял в совете местное население. Три хантских села находились вне зоны интересов Союза, но на первых порах их жители были в городе завсегдатаями: пасли оленей по соседству, рассказывали, что здесь место нехорошее, а ближе к шахтам просто проклятое, пытались торговать корешками, бальзамами и поделками, а изредка и подшабашить на стройках. Гнать их не гнали, наоборот, построили хантский дом на двадцать комнат, с техстанцией и даже загоном для оленей. Но взяли в такой же оборот, как остальных рекрутов. В итоге большинство обских угров (так они назывались по-научному) откатились к местам постоянной дислокации, оставив в хватких лапах Луценко отряд оленеводов при постоянно растущем стаде, а в совете – Елескина, который продолжал делиться фольклорной жутью (в верховьях Ваха живет богиня огня и деторождения Пугос, в верховьях Оби мертвецы, а на небе, по одной версии – бригада богов, из соплей которых произошел человек, по другой – медведи, один из них полез к земле, застрял на дереве, сдох, сгнил и рассыпался червями, и снова без происхождения человека не обошлось) с самодеятельными этнографами вроде Ромы и Эли, а взамен регулярно урывал для земляков добровольный союзнический ясак.
– Мы на небо залезем, разгоним всех богов, – пообещал тот, кто рвался в верховья.
– Советский переворот у медведей или в царстве мертвых – это сюжет, – согласился Камалов, болтая ногами. Он, оказывается, сидел рядышком.
– Вниз до второго, потом до города – и оттуда напрямую обратно, – решил Малов.
Мир снова качнулся к затылку и неохотно упал на место, но Игорь уже привык. Он подсел к Малову и спросил – оказывается, можно было говорить, почти не надрываясь:
– Норма?
– Тьфу-тьфу, – ответил Малов, поглядывая то вперед, то на огоньки между коленей.
– К совещанию, значит, успеваем?
– к совещанию не успеваем, полный комплекс испытаний еще неделю откатывать, но к представлению президенту – запросто. Как раз первый десяток наклепаем, в разных комплектациях.
– И на Красную площадь, как положено. Жаль, что к этой неделе не успели.
– Да успели бы, – злобно сказал Малов. – Руки кому-то поломать надо, знать бы еще кому.
– Что такое? – спросил Игорь.
– Внимание, товарищи, справа от нашей экскурсионной платформы открывается прекрасный вид на второй участок, следующая остановка – Союз Советов! – затрубил Малов, выждал, пока публика оторется, и вполголоса продолжил: – Какой-то мудак перепутал все схемы на финишном этапе. Второй десяток вместо первого, полностью, еще и двадцать седьмая вместо двадцать девятой. Мы корячимся, всю цепочку прогоняем, все поставки прозваниваем, а ни фига. Ладно, додумались от отчаяния уже, все схемы полностью по характеристикам провести – и нашли. А то до Олимпиады корячились бы.
– А по характеристикам зачем? Так разве не видно?
– Игорь, родной, так их вообще не видно. Нанайский народный хор.
– Хантский, – поправил Бравин, потом сообразил и уточнил: – А кто перепутал-то?
– Да кто угодно. Инженеры, лаборанты при оформлении, или просто программу перемкнуло. У этих схем – именно первые порядки и два-семь – два-девять – на самом деле базовые характеристики одинаковые. Ну ты с утра умываться когда выходишь, сонный совсем, из стаканчика не глядя тюбик берешь – это что за тюбик?
– Клей «Момент».
– Вот. Потому что ты безопасность или, допустим, токсикоман. А мы ни то и ни другое, мы в ванной никаких тюбиков, кроме зубной пасты, не ждем. И вот пока не догадались выдавить и посмотреть, не могли понять, чего ж у нас так зубы сводит и вообще вонь и невкусно. А кто положил – ну, может, даже сами, в темноте пакеты перепутали. Ты ж знаешь, как у нас с нано.
– Мы можем гордиться нашими нанотехнологиями, – задумчиво подтвердил Игорь. – У нас самые большие в мире нанотехнологии.
– Большие сразу бы заметили.
– Сергей Леонидович, а специально перепутать не могли?
– В смысле специально? Шутил, что ли, кто-то? Вряд ли. Ну кто с таким шутит.
– Я про другое.
– Вредители?
– Шпионы, – буркнул Бравин.
– Японские, понимаю. Вы, Игорь Никитич, совсем уж советскими детективами не увлекайтесь. Они всем хороши, кроме одного: в жизни так не бывает.
– Сроду не увлекался, – гордо ответил Бравин, неслышно добавив: – А в жизни всякое бывает.
– Ну, Игорь Никитич, это уж вам решать. По мне, бред это. Но держите в курсе, конечно, – попросил Малов и заорал про остановку «Союз», следующая конечная, и про выход через переднюю дверь с проездными документами в поднятых руках.
Народ ссыпался зерном с ладони сеятеля, почти все, кроме красноштанников. Потому что Малов тормознул в конце Таежной, в пяти минутах заполошного бега до «Чайки», которая вот только открылась – на долгие пять часов.
Заполошный бег стартовал, не мешкая. Сперва в лидеры выбились длинноногие программеры, но длинными у них были не только ноги, а физподготовки не хватало, поэтому они быстро скисли и позволили обойти себя быстрым умом и телом Невтонам из разных первых смен. Резервы обхода были ограничены границами тротуара – вычищенного, но все равно утыканного соснами и вообще не предназначенного для массовых забегов. Игорь в три заторможенных прыжка перемахнул через газон, удачно имитирующий бесконечный сугроб, – и дернул по краю проезжей части, молясь, чтобы Кубакин не закончил уже работу, не вышел на улицу и не увидел, – непременно штрафанет, гада принципиальная.
Не то чтобы Игорь хотел хряпнуть – он больше рюмки и не принимал сроду, но последним быть не хотелось. Хотелось быть первым. Все побежали, и я побежал.
Рядом запыхтели, Игорь покосился – естественно, это Кузнецов набирал скорость, иногда оскальзываясь на ледяных заплатах. Игорь наддал. Кузнецов тоже. Смотреть через сугроб было уже некогда, по гортани загуляла вверх-вниз наждачная лента, ай, не падать, теплокуртка не справлялась с отводом пота, Кузнецов исчез из края глаза и снова появился, а вывеска с белым зигзагом на непонятной занавеске уже сдержанно освещала половину мира – дверь, схватить первым, бам в плечо, вот гад.
Одновременно.
Игорь и Кузнецов ввалились в вестибюльчик, разлетевшись от соприкосновения по противоположным стенкам, коротко отдышались ладошками в колени, переглянулись и сквозь пустынный зал рванули к барной стойке
– Пожал-сте-добрый, вод-як и мяс-рыб-зку! – рявкнули они в одной тональности и синхронно выкинули вперед левые запястья.
Юля оглядела их и невозмутимо поинтересовалась:
– В одной посуде и счет пополам?
Кузнецов с Бравиным переглянулись и некоторое время картинно, с жестами и поклонами, уступали друг другу право первого заказа. Юля сказала в пространство:
– Пойду, наверное, посуду помою.
– Бегут, – напомнил Игорь Сергею.
Топот с гиканьем и впрямь были почти слышны.
– Заказывай, – предложил Кузнецов.
Бравин посмотрел на часы и зевнул. Кузнецов принялся не спеша расстегиваться.
– Пойду, пожалуй, – сообщила Юля.
За дверью загрохотали – в проем явно пытались вписаться более двух человек.
– Конь-дку и нарез-рыб-сную! – гаркнули клиенты и снова выбросили вперед левые руки.
– Нацисты, что ли, – пробурчала Юля, взяла в руки сканер и спросила: – Коньяк и рыбную кому?
– Мне коньяк и мясную, товарищу водку и рыбную, быстро сказал Игорь.
– Ага, – сказала Юля, дважды пикнула сканером и без суеты, но мгновенно выставила перед посетителями две тарелочки с нарезками, два графинчика и рюмку со стопкой.
– Ты нас ждала, что ли? – спросил Кузнецов, малость обалдев.
И тут понабежали.
– Я вас всех, оглоедов, ждала, – мрачно объяснила Юля сквозь гомон. – Я, Игорь Никитич, на следующий месяц расписание дежурств составляю – так я сперва узнаю у Шагалова, когда у «союзника» публичные испытания, – и вы в этот день у меня не из-за стойки, вы у меня из канализации не вылезете, я вам это торжественно обещаю.
– Прости, Юленька, – смиренно сказал Игорь. – Хочешь, расскажу, как все было?
– У меня тут вафельница горячая,– предупредила Юля.
Игорь коротко поклонился и вместе с Кузнецовым побрел к дальнему столику сквозь народные крики: «Ну сколько можно заказывать» и «Дорвалось начальство». Но на добычу никто не покушался.
Первую махнули за успех испытаний, зажевали солененьким под укоризненное поучение Кузнецова на тему «Чем закусывают коньяк умные люди». Стало тепло. Махнули вторую за успех доклада и последующие радости. Кузнецов завел про пагубное влияние оленины, Игорь неожиданно и нетипично заржал, а вместо объяснений полез за пелядью. Кузнецов попытался хлопнуть его по руке, чуть не напоролся на выставленную вилку, попытался вырвать вилку, рука соскользнула. Сергей ахнул, схватил коньяк – Игорь дернулся, но нет, – Кузнецов ловким махом наполнил его рюмку, сменил тару, так же бойко кинул в стопку почти ровный шарик водки и спросил:
– За тех, кто временно не с нами?
– Ты не с Танькой временно или совсем?
Сергей люто посмотрел на Игоря поверх стопки, тут же опустил глаза и спросил:
– Догадался или доложили?
– Блин. Кто мне доложит? Когда мне докладывали? Что вы из меня Мюллера делаете, а? Тайна, тоже мне, – ты вон на Дашку как сегодня бросался, а Таньку я уже две недели не видел, хотя раньше где ты после работы, там и она. Отсюда следует...
– А ты на Дашку не заглядываешься будто.
– Я чисто эстетически, – отрезал Игорь.
– Ага, аж штаны звенят.
– Типа, я мудозвон?
– Молодец, правильно трактуешь. У самого с Катькой как?
– Нормально все с Катькой. Танька-то?
– Ну что Танька. Я как честный человек ее прокинул, ибо полюбил другую.
– Кого ты там полюбил, алкоголик? – весело спросил Камалов, выросший рядом при неизменном для минут торжества молочном коктейле в руке.
– Эльку, кого еще, – мрачно сказал Кузнецов и выдвинул третий стул.
Камалов сел и сказал:
– Ну что зависли? За любовь – ala![8]
Он отсалютовал стаканом звонкому чоканью приятелей и смачно всосался в коктейль, но, дождавшись, пока мелкая посуда опустеет и ее содержимое зажуется, спросил:
– А Элька что?
– Ну что ей до того, она уже в Иране – мы снова говорим на разных языках.
– Ага. Как всегда, коротко и по существу. Но если что, поторопись – у нас вообще-то свадьба через полторы недели.
– А как же Дарья Вадимовна? – сурово спросил Кузнецов.
– Блин. Уволю я ее, ей-богу, еще один такой приступ – выгоню на фиг. Пусть в цирк идет.
– Дурак ты, Камалов, – сказал Кузнецов, а Игорь поспешно спросил:
– А муллу для свадьбы где возьмете? Или в Нижневартовск поедете? Ближе-то мечетей вроде...
– Дорогой Игорь Никитич, niqax мы еще в Москве прочитали, два года скоро как. Так что в главной канцелярии все давно урегулировано и зарегистрировано. Теперь вот и кровавый режим успокоим.
Кузнецов лег щекой на кулак и сказал:
– Бедная Элечка. Это она, получается, два года незамужней женой была?
– Почему ж незамужней?
– Потому что вот бросишь ты ее – и ни алиментов ей, ни штампа в паспорте, что занята была. И сама, поди, уйти не могла.
– Ты, по ходу, мусульман с христианами спутал, – сказал Алик, откинувшись на спинку стула. – Это у вас фиг разведешься, особенно если тетенька. Коран вообще-то браки презирает, но гарантирует равенство прав мужчин и женщин. У нас пицот видов развода – на время, на следующий брак, навсегда. У тетенек по умолчанию есть право развестись за нарушение брачного контракта, супружеский нестояк или жестокое обращение – и еще в ходе niqax муж может передать ей право развода.
– И ты передал? – заинтересованно спросил Игорь.
– И я передал.
– А что такое «на следующий брак»?
– Ну, это я неверно выразился. Есть виды разводов, после которых заново сойтись невозможно, а есть – когда можно сойтись только после того, как жена – ну, или муж, если жена развод устроила, – сходит замуж за другого человека. Ну или там женится. А развод вообще-то по щелчку делается. Один раз сказал «talaq», «свободна», значит, – всё, процедура включилась. Три раза – надо ждать, пока жена за другого выйдет. Ладно, повеселю ударников: эта процедура называется «xui’le». Молодцы, оправдали.
– Хулле! – изнемогая, гаркнул Кузнецов, к счастью, неразборчиво и не очень слышно в общем грае.
Камалов посмотрел на него с одобрением и продолжил, обращаясь в основном к Игорю, которому впрямь было интересно:
– Причем фиктивное «xul’le»... Блин, Серый, угомонись. Ну ладно. Фиктивное замужество только ради возвращения к первому супругу очень не поощряется как частный случай блядства. Ну а девять раз «talaq» сказал – всё, привет, расстались навсегда, без вариантов.
– Дурдом, – серьезно резюмировал Игорь.
– Ну да, жить вечно с нелюбимыми, плодить от них детей и пороть всех по выходным, конечно, здоровее, – согласился Камалов и высосал сразу полстакана.
– Слушай, – сказал Кузнецов, вытирая глаза, – а вы с Элькой эти эксперименты еще не проделывали? Ну, чисто из спортивного интереса – а хулле, собственно?..
– Дурак ты, Серый, типун тебе в носоглотку. Все, ребят, пошел я ваши каракули разбирать. Не балуйтесь здесь, ага?
– А хулле нам, – задумчиво сказал Игорь.
– Бар-раны, – констатировал Камалов, еще раз отсалютовал стаканом и удалился.
Бравин немедленно разлил и предложил:
– За личную жизнь.
Махнули, пожевали. Игорь вдруг вспомнил маловский рассказ и пожаловался Сергею на необходимость прозвонить все подозрительные движения на производстве и в городе, а он не Мюллер и не Берия, и с чего начать, совсем не представляет.
Кузнецов гонял изменчивую каплю по дну стопки.
– Ну? – сказал Игорь, полюбовавшись на эту картинку.
Кузнецов поставил стопку на стол.
– Рассказывай, – потребовал Бравин.
– Да фигня.
– Ты обещал.
– Что я, про Эльку обещал? – зло спросил Сергей.
Игорь оторопел.
– У тебя и впрямь с ней, что ли?
– Уху ел? Вот ты в натуре баран.
– А что тогда?
– Ничего. Ты ж сам подозрительное искал.
– Элька работает в отделе логистики. Поставки,– медленно сказал Игорь.
Кузнецов вздохнул и рассказал, что в конце года Элька подкатила к нему с просьбой прихватить с собой в Москву паетик с документами. Кузнецов удивился, потому что Камалов катался в Москву никак не реже, но Эля объяснила, что это для подружки, которую Алик не переваривает и все такое. Кузнецов взял пакет – на самом деле плотный запечатанный конверт с картонками внутри, вроде паспортов, – передал его какой-то бабе, действительно неприятной блондинке, не выпускавшей руку тощего типа восточной наружности. Они даже не поблагодарили, Масква, блин, а на той неделе опять подкатила Элька – на сей раз с просьбой забрать конверт у тех же орлов. Причем чуть в слезы не бросилась, когда Сергей сказал, что мимо дирекции промчится и вообще со временем швах. Пришлось пообещать и выбрать время и место. Ну забрал, передал, а теперь вот думает, что за тайны такие срочные.
– А что Алику не рассказал? – спросил Игорь.
– Ну, во-первых, меня не то чтобы просили в тайне держать, но как бы подразумевалось, что именно Алику не стоит. Потом, Камалов бы решил, что я так шучу. И вообще, кто у нас гестапо?
– Какое счастье, что ты сам не знаешь, какой все-таки гад, – устало сказал Игорь.
Кузнецов покачал головой, как болванчик, и объяснил, что в нем заряд нетворческого зла.
Графинчики опустели очень кстати. Кузнецов сказал, что останется ради Дашки или достойной альтернативы, – а вдруг случится. Бравин пожелал ему большой половой удачи и ушел в дирекцию – трамваи еще ходили.
Он быстро выгнал обезумевшего от редактирования Женьку, просмотрел сведенный текст, подумал и решил обойтись без досылов. Связался с Ленькой – к счастью, тот был на связи и готов к труду и обороне: в Москве вечер лишь становился поздним. Что искать, он сам не знал толком, поэтому задал самый общий и широкий поиск по всем базам, от гаишных до СПАРКа. Ленька развернуто пожаловался на тоску и аргументированно попросился хотя бы в командировку в Союз, а потом сообщил, что Эльмира Шагиахметовна Билялова движимым и недвижимым имуществом не владеет, ничего не учреждала, не привлекалась и не разыскивается. Ну и слава богу, сказал Игорь и начал было прощаться, но Леня спросил, а чего ищем все-таки. Да любое упоминание, сказал Игорь. По Москве или вообще? Бравин, поколебавшись, решил ограничиться Москвой. Это легче, сказал Леня и опять завел про отсутствие перспектив и готовность стоять на страже социалистических завоеваний. Игорь уже привык к московскому юмору, к тому же Камалов и Рычев с самого начала предупредили его не вестись на московские разводы, потому что в головной конторе перенос названия «Союз» на административную единицу до сих пор вызывает живость, близкую к истерике.
– Есть, – сказал Ленька тем же заунывным тоном. – Восемь записей.
– Ага, – напряженно откликнулся Игорь.
– Ничего особенного. Две симки, куплены пять и два года назад, «МТС» и «Мегафон», выдача диплома МГУ, прописка в Мневниках и перепрописка у нас, брак и развод, и последнее – выдача нового паспорта взамен утерянного.
– Стоп, – скомандовал Игорь, вдруг осипнув. – Какой брак, какой развод?
– С одним и тем же человеком. Чернявский Эдуард Валерьевич, брак три года назад, развод – о, свеженький, в декабре. Еще что-нибудь поискать?
2
И долгий поцелуй разлуки
Союз любви запечатлел.
Александр Пушкин
Первый день прошел вроде нормально, ночь, правда, вышла не по возрасту образовательной. Я честно пытался почить на супружеском ложе чуть ли не до самого подъема. Потом приказал себе заткнуться или переключиться с бесконечных прокруток менее стыдных альтернатив последнего разговора («а что это, если не предательство, – нет, не так, – а тогда как ты объяснишь, – нет, лучше вот так: – я ведь тебе всегда верил и всегда рассказывал о себе – да, всю, да, правду, а ты») хотя бы на пересчет баранов. Потом обнаружил, что снова увяз в топтании по бесчисленным вариантам единственно возможного ответа. Плюнул – кажется, не в переносном смысле. Полежал с пустой головой. Обнаружил, что это состояние совсем не отличается от двух предыдущих. Снова плюнул – точно не в переносном смысле. Пошел менять постель. Обнаружил, что до подъема осталось на сорок минут меньше, чем было при отбое. Плеваться не стал, пошел за свежими простынями. Обнаружил, что стою, уставившись в сияющее нутро холодильника, – давно стою, судя по истошным трелям таймера. Плеваться не стал, продолжил поход за бельем. Обнаружил, что стою, уставившись в книжные полки, – как раз в Элькины пособия по логистике и финно-угорской морфологии. Тут я понял, что дело плохо, взял себя под ребра, довел до шкафа, вытащил простыни с наволочками, захлопнул дверь, распахнул дверь, заехал себе по локтю, шипя и выгоняя электрическую онемелость, забросил наволочку с простыней обратно, дошел до кровати, снял белье, отнес его вместе с одной подушкой в ванную и упихал в корзину под носки, вернулся в спальню, застелил все заново в сингл-варианте, полюбовался такой красотой, добавил для завершения картины покрывало, потому что сна не осталось ни в единой грани хрусталика, и отправился в кинозал за последним средством. Последнее средство до сих пор было безотказным – мой организм неоднократно и с блеском демонстрировал неспособность уживаться в одной реальности с подлинными шедеврами мирового синематографа, одинаково лихо скрываясь в анабиозе от Фассбиндера, Вендерса и Бергмана с Тарковским. На сей раз фокус не удался – и неудивительно: предаваться, так всеми. Я целиком и почти без пауз посмотрел «Сало» Пазолини, сходил помыться, вернулся почти живым, включил испытанный верняк, от которого в самых благоприятных условиях и в самом благодушном состоянии отпадал на третьей минуте, – и вуаля, через десять лет после первой попытки досмотрел себе на горе «Дни затмения» Сокурова. Больше надеяться было не на что.
Я удалился в спортзал, попутно обнаружив, что входная дверь осталась открытой. Элька, медведь-шатун и страшный маньяк с ножами вместо задницы этим не воспользовались.
В спортзале я два часа добивал то, что от меня осталось. Потом еще раз помылся, попытался позавтракать, яичницу выкинул в корзину, чай вылил в раковину, а тосты обернул калькой и убрал в шкаф, потому что хлеб ведь, – и поехал на работу, чуть не шарахнувшись у самого дома в какого-то дебила на «двойке».
Второй день тоже прошел нормально, хотя ближе к вечеру я отловил пару сочувственных взглядов. Кузнецов и Нина явно напрашивались на задушевную беседу про что стряслось, все пройдет и поплачься, легче станет. Рычать и тем более увольнять их я пока не собирался, потому предпочел поотворачиваться и не понять намеков.
После этого жить стало легче, а к вечеру и совсем распогодилось – Дашка все-таки помимо пур-тазовской прямой ветки придумала обходной вариант поставок вычищенного конденсата с Талакана (я даже не вздрогнул), причем такой обходной, что транспортное плечо сокращалось на полтыщи верст и почти на сутки при сопоставимой стоимости. Я Нового года не забыл, потому старался держаться с Дашкой посуше и поприлюднее. Но тут сыграла общая размочаленность чувств, я оценил Дашкину гениальность как-то совсем бравурно. Она качнулась на каблуках, – будто я ее в грудь толкнул, будто я фашист совсем, такую грудь толкать, – застыла на секунду, а потом Дашку как-то очень ловко и изящно повело ко мне. Не будь и я ловким, изящным и опомнившимся, не уйти бы нам от контакта. Но я его предупредил, прыжок был верен мой и скор. Я выскочил из-за стола как бы проверить забытый в куртке телефон, потом, не поворачиваясь к Дашке лицом, распахнул дверь и отдал Нине Ивановне несколько неотложных распоряжений. И тут же, не отходя на всякий случай от двери, сообщил Дашке, что хотел бы видеть ее окончательно просчитанный вариант завтра к обеду, – справитесь ли? Безусловно, сказала Дашка, как-то очень по-женски, зараза, усмехнувшись, и красиво, не торопясь, от бедра ушагала мимо меня в приемную. Каким взглядом проводит ее Нина и чего эти красавицы сочинят после, меня не слишком интересовало. Я прикрыл дверь, открыл окно, сделал несколько правильных вдохов-выдохов и вернулся к станку.
Вторую ночь я встретил опытным страдальцем: легкое одурение и песочек под веками не залили меня до макушки уверенностью в том, что уж сегодня я засну если не сразу, то на сотом баране точно.
Я предельно угомонил мысли, упокоился по всем правилам и чуть ли не одеяло подоткнул, но этим бессмысленные ритуалы и ограничил. Полежал грустным палтусом, сперва затылком в подушку, потом щекой в ладошку, потом побрел в спортзал, стучал и махал чем попало до изнеможения, потом выскочил во двор, почти не воя, покатался в снегу. Кататься-то особо не требовалось – с неба валилось как из правильного сита, густо и ровно. На пороге я зачем-то огляделся – ну да, привык публику естеством стращать – и уловил на той стороне улицы, почти у леса, силуэт машины, еле видный сквозь толстую кисею. Игорь, что ли, побдеть вздумал, подумал я, хотел пойти разбираться, но вовремя сообразил, что даже до ворот дойду, скорее всего, ледяной скульптурой, там и рассыплюсь на куски, туда мне и дорога. Машинка тем временем нашла свою дорогу, беззвучно продавившись сквозь снегопад в сторону центра.
Я вернулся в спортзал, чуть разогрелся и на издыхании уполз в ванну – авось там усну. Раз шесть подпускал горячую воду, наконец накрыло. Не сном, конечно.
– Talaq! – звонко сказала Эля. – Talaq!
Я с размаху опустился в кресло – оно протяжно скрипнуло, – закинул руки за голову и приготовился слушать дальше.
– Talaq! – повторила Элька в третий раз.
– Ну-ну, – подбодрил я. – Продолжайте, мне интересно.
Элька закусила губу и впилась в меня мокрыми глазами. В груди у меня холодно оборвалось, но было уже плевать.
– Разве ты не «xul» должна говорить, причем в присутствии свидетелей? Впрочем, к чему тонкости. Айда еще шесть раз, и будем считать проблему исчерпанной.
Элька мотнула глазами вбок, попыталась незаметно вытереть щеки, махнула рукой и быстро пошла к двери.
Я смотрел ей вслед.
Дверь хлопнула.
Я перевел глаза на потолочную балку и разглядывал ее, пока не затекли руки и не стало очевидно, что шума мотора не будет. Пешком ушла. Интересно, далеко ли, равнодушно подумал я, убрал руки из-за головы, дождался, пока из-под кожи разбегутся неуместно веселые дюймовочки на шпильках, встал, поправил покрывало и пошел спать.
Вот с тех пор и спал. Талакан дохлый.
Я с бурлением восстал из ванны, дохлюпал до стола, полюбовался мягонькими гармошками, в которые собралась кожа на ладонях и ступнях, потом с небывалой тщательностью выстриг все ногти, заусенцы и пленочные язычки. Велик был соблазн поэкспериментировать с отпечатками пальцев – например, с помощью тех же ножниц установить, на каком слое эпителия завершается процесс папилляризации. Я остановил себя страшным усилием воли, на всякий случай отложил ножницы подальше и объяснил – себе, кому же еще, – что мы все вот тут имеем дело с перекосом крыши на почве недосыпа, так что, товарищи, не обращайте внимания, занимайтесь общественно-полезным трудом и работой в интересах человечества.
Объяснение вышло таким зажигательным, а в доме оставалось столько режущих и колющих предметов, что я предпочел наскоро просушить волосы и отправиться на работу, в которой, вообще говоря, и было заинтересовано человечество. Заодно и охранников проверю – пусть знают, что даже в час собаки крепкий сон неблаготворен для стражей порядка.
«Кипчак» должен заводиться дистанционно и с браслета, вернее, с «союзников», которые придут браслетам на смену. Но «единичка» не была «кипчаком», она была «единичкой» – разгонной таратайкой, заводящейся здоровенным пластиковым ключом и собранной по двунадесяти взаимоисключающим технологиям, – чтобы придирчивые эксплуататоры за два-три месяца, меняясь друг с другом, выявили побольше позитивных и негативных черт. Я объезжал уже третий экземпляр, на сей раз доставшийся мне от Малова, и во всех промежуточных отчетах тупо, как про Карфаген, писал про водородный привод, который на фиг не нужен, и только про него. Ну раздражали меня перегонные системы под крышей, да и суеверен я: на газу пускай цеппелины летают, а по земле лучше ездить на батарейках. Тихо и гладко.
Но сегодня «единичка» взбесила меня не избыточностью, а скрытностью. Я точно помнил, что оставил ключ в поддоне под сиденьем. Туда и полез. Обнаружил сменные перчатки, щетку и скребок, которыми вслепую жонглировал, дрожа все интенсивней, почти минуту. Потом рассвирепел, выдернул коробку, высыпал ее содержимое на пассажирское сиденье, переворошил, не обнаружил, смахнул на пол, а коробку метнул куда-то назад, зарычал, отчего тьма вокруг стала совсем мутной, а стекла заискрились как сахарные, и полез драть поддон под пассажирским креслом. Тут мне в бок сразу уперся ключ, стывший все это время в кармане куртки. И какая сволочь его туда сунула?
На самом деле я знал, конечно, какая сволочь его туда сунула, – та самая, что несколько часов назад подъехала на «единичке» к дому и поскакала, свешиваясь мозгами, спать, мыться и истерить и с тех пор истерить не переставала.
Я истерично воткнул ключ в замок зажигания и дал по газам – в прямом смысле, задействовав нелюбимый водородный привод, потому что в ночи на высокий уровень дееспособности батарей особо не рассчитывал, тем более что забыл поставить их на подзарядку. «Единичка» выскочила со двора на дорогу пьяным козлом, чуть юзнула – и потому ушла от столкновения с безумной «двойкой», ширкнувшей мимо на солидной скорости и вроде бы с выключенными фарами, – впрочем, когда я выправил руль и перевел дыхание, «двойка» уже драпала на ваховский тракт, полыхая вроде бы дальним светом, – насколько можно было разглядеть сквозь поредевший снегопад.
Узнаю, найду и убью, решил я. Но хотя бы согрелся. Много все-таки адреналина в человеке, и он умеет не только холодить. По дороге я малость успокоился, а когда печка раскочегарилась, вовсе о свежих планах забыл, переключившись на изначальное желание прищучить спящую охрану.
Я специально припарковался не на своем месте, а на открытой стоянке, подальше от входа и впритирочку к стенке, не видной из «стакана», а вдоль фасада шел самым шпионским макаром – даже снег под подошвами скрипел, кажется, с японским акцентом. Но охрана в лице бабы Зины оказалась на высоте – не спала, огонь по движущейся в неурочный час мишени не открыла, страшной фигуры за стеклянной дверью не испугалась и даже воздержалась от удивленных вопросов или ворчания на тему: вот не спится ведь им. Проверила документы (я в который раз не понял, маразм это или часть мирового порядка), выдала ключи и вернулась к изучению объемного фильма – по нижней кромке экрана шла цепочка плоских изображений с охранных камер, так что не придересся.
Ночные лестницы и холлы выглядели диковато, ко второму этажу я почувствовал себя вполне сложившимся персонажем фильма ужасов и был уже готов к тому, что за углом встретит некрасивый полосатый мужчина с осуждением беготни по коридорам, а мое рабочее кресло занимает неприветливый зомбак в моем костюме. То ли от этого, то ли от бессонной вялости – да очевидно, по совокупности причин – я замешкался перед табличкой с собственным именем, прислонил ключ к замку с некоторой опаской, зато распахнул дверь так, будто собирался сразу косо нырять слева направо и палить с обеих рук.
Палить было не в кого, о том, что не из чего, застенчиво промолчим. И вообще кабинет даже при черном окне и по-ночному тревожном освещении выглядел привычно и комфортно – видимо, потому, что в нем-то я, в отличие от коридоров с лестницами, ночевал неоднократно. Впрочем, не ночевок ради я оставался.
Рефлекс сработал и на сей раз. Я плюхнулся в кресло совсем бездумно, комбайн включил на автомате, это следующее движение после отодвигания кресла от стола – и утренние бумаги из кучи взял машинально, просто взглянуть. И понеслась.
В себя я пришел от деликатных щелчков Нины по двери – она заглянула, чтобы поздороваться, сообщить, что я совсем что-то рано сегодня, и осведомиться, чай или сразу завтрак. Я обнаружил, что не только перелопатил утреннюю норму документов, но и дочитал наконец записку к генплану Восточной зоны (с резолюцией «переделать рекреационную часть»), а заодно выбрал третий из трех предложенных межинститутской группой вариантов краткосрочного развития. Вариант предусматривал сосредоточение на полноцикловом выпуске эксклюзивных товаров народного потребления. Направление «Прогресс» – массовое производство носимых модулей «две головы», бесповоротно переименованных в «союзники», разработка и разброс по дочкам производства разнообразной периферии и ураганное создание альтернативной открытой информсети с мощной инфраструктурой и разнообразным контентом. Направление «Динамика» – постановка на конвейер «кипчаков» с полностью автономной солнечной батареей, на втором этапе подсадка в кар «союзников» (водородные потуги и прочие атавизмы нынешнего подвижного состава крутить по остаточному принципу).
Естественно, движение в эту сторону выглядело куда толковей наращивания оборонного производства с превращением Союза в силиконовый ящик (первый вариант) или создания в Союзе кластера финишных предприятий, собирающих произведенные поодаль детальки (второй вариант). Но аргументы группы Широкова, отстаивавшего третий вариант, не носили сметающего характера, который необходимо выдерживать в разговоре с заказчиками, особенно из военных ведомств. Аргументы следовало усилить. Чтобы ни одному генералу и в голову, или чем там они думают, не пришло бы сомнение по поводу того, не слишком ли вольной жизнью и ерундовыми проектами занимается ключевой поставщик армии будущего. Вариант финишной сборки комплектующих от удаленных поставщиков имел не меньше преимуществ и недостатков, чем противоположный, и достоинства надо было изучить, обкусать и хотя бы примерить к концепции Широкова. И чем скорее, тем лучше, – и так уж последние полгода на лаврах почивали. На динамике это отразиться не успело и даже мало кем ощущалось, но тем и опасен эффект пойманной звезды. Я это знал, Рычев это знал, Кузнецов, хоть и не считал эффект опасным, знал тоже – и этого круга посвященных было достаточно, чтобы попытаться народ срочно перенацелить на следующую звезду, никого при этом не спугнув и не обидев.
Поэтому я согласился с Ниной, что завтрак лучше бы организовать на месте, уж какой получится. Потом, после трех бесед с Широковым и нервных консультаций с кучей представителей института, дирекции и продуктовых направлений, а также после Нининых настойчивых и где-то даже угрожающих напоминаний, затребовал обед, а ближе к восьми она занесла и водрузила на печку поднос блестящих бадеек со словами: «Алик, холодное не ешьте, пожалуйста, я специально именно сюда ставлю». У двери она задержалась, попрощалась, потом не выдержала и стала все-таки говорить про то, что лучше бы мне уже тоже поехать отдохнуть, потому что смотреть довольно страшно. Я рассеянно согласился, попытался нырнуть в график полигонных испытаний биоагрегатов, не смог из-за Нининого болботания и попросил ее как-нибудь определиться, домой она идет или другим мешает. Возможно, не в тех тонах попросил. Ладно, завтра будет дуться – извинюсь и заглажу.
По хлопку двери приемной я понял, что заглаживать придется интенсивно. Еще я смутно вспомнил, что институтские, включая Широкова, из сегодняшних бесед выходили будто аквалангисты – махом и спиной вперед. Магнитные бури, все перекошенные и обидеться норовят. Тем проще, мешать не будут, а завтра буря пройдет и все остынут, решил я и все-таки нырнул в графики.
Плавание вышло недолгим: пару звонков я отбил двумя словами, так что собеседники даже представиться не успели, потом случился недолгий перерыв на работу. Но едва я изучил мощностную динамику и перешел к потребительской, позвонил Рычев. Я сперва всполошился, ведь час был не светлым, не иначе зихер настал, и с довольно скрипучим усилием смекнул, что в Москве рабочий вечер в разгаре. Можно было и не смекать: высокое начальство добровольно и красноречиво дало понять, что соскучимшись без новостей от глупеньких сотрудников чересчур удаленного офиса и решимши уточнить, когда уже доклад-отчет предстанет пред его, начальства, полыхающими очами – и лучше вместе с молодым-перспективным. Обычно я к опекунским проявлениям отношусь снисходительно и даже с симпатией, но нынешний раз показался мне абсолютно неуместным – и особенно вопросы про концепцию развития, упорно отвлекающие меня от этой самой концепции. Примерно эту мысль я постарался донести до Рычева, удержавшись, по-моему, в деловитом и вежливом тоне. Не знаю, устроил ли его мой ответ, да и не слишком меня эти тонкости колебали в тот момент. В любом случае Рычев, помолчав, справился о моем здоровье и благополучии – я как мог изысканно заверил его в чрезмерности справок, – выдержал еще одну паузу интенсивностью в треть Качалова (так, что я даже забыл про трубку с начальственной функцией и подвяз в динамике потребления), пожелал всех благ и попрощался. Я откликнулся со всем жаром и, по-моему, невпопад, а сам уже пытался подобно известному ослу понять преимущества и недостатки дорогих долговечных и дешевых малоресурсных батарей.
Первые, кремниевые, больше отвечали нашему любимому лозунгу «Поставил – забыл» и имиджу всего проекта «Союз» – дешево сердитых однодневок и без нас хватало, в какой сектор или сферу ни плюнь. Зато биоформы были почти безвредными на всех стадиях, от выращивания-производства до утилизации, а утилизация представляла собой возвращение на завод для отращивания нового рабочего слоя и приведения в товарный вид. С другой стороны, больше одного завода мы строить не собирались, а покорить желали всю Россию – что при расчетной продолжительности рабочего цикла в три месяца обещало вот такенный геморрой с транспортировкой и логистикой: это ведь не коридор Тюмень–Союз и даже не Москва–Союз, это паутина шелковой плотности, требующая открыть в каждом городе, райцентре и деревне пункт приема использованных батареек (за деньги, иначе фиг что соберем, а значит, стоимость вторичного сбора надо вписывать в цену новой продукции, что накрывает красивым медным местом мечты об обоснованном демпинге), которые будут каким-то чудом собираться в крупных городах, правильным образом паковаться и отправляться до Союза. С третьей стороны, утилизация кремниевых элементов по уму тоже требовала создания сборной сети, которая позволила бы собрать хотя бы часть драгоценного вторсырья (по расчетам спецов, знающих психологию отечественного потребителя, около двадцати пяти процентов; тоже хлеб, честно говоря). Но тут как раз можно было бы обойтись миллионниками и субмиллионниками, в меньших городах нагару было бы больше, чем навару, – по крайней мере, на первой стадии.
Как всегда, выбрать между шилом и мылом мне не дали. Телефоны впали в режим оскорбленного будильника – и это еще я личную трубку дома оставил. Я рассудил, что в полночь-то ничего страшнее Рычева случиться не может, а с Рычевым я уже покончил, так что и остальные подождут, и вырубил сперва стационарную, потом мобильную связь. Кому надо, так придут, зловредно решил я, подумав было запереть на этот случай кабинет, но поленился.
Напрасно.
Пришли.
Кузнецов проявился деликатным стуком и встревоженной физиономией. Она так скверно сочеталась с привычным обликом зама по обеспечению, что в других условиях я бы посмеялся и, может, сыграл бы на повышение тревоги. Но сейчас не было ни условий, ни времени, ни сил, была только почти детская обида на человечество, которое, когда оно нужно, шеренгами вытаптывает далекие поля, а когда лучше бы обойтись без него, накидывается теми же шеренгами и айда пропускать через строй – через все его доступные грани и оконечности. Я стонуще вздохнул, подумал, что это тоже, наверное, невежливо, но чего уж теперь делать, решительно уткнулся в расчеты и сказал в ответ на «Доброй ночи»:
– Ну?
– Я тут тебе звонил несколько раз, вопрос был по завтрашнему договору с Челябой. А ты не отвечаешь.
– Ага, занят очень. Что за вопрос?
– Да решили, в принципе, – Малов расклад на второе полугодие дал, там рост поставок забит на четыреста... Ну, короче, укладываемся, вопрос снят.
– Молодцы. И чего пришел?
– Алик, я тебе в последнее время сделал что? Или ты мной чисто эстетически недоволен? – помолчав, спросил Кузнецов.
– Да нет вроде. А в чем проблема?
– Ну, не знаю. По ходу, или во мне, или в тебе, раз ты на звонки не отвечаешь, не здороваешься и хамишь тут сидишь. Раз проблема не во мне, ты говоришь, значит, это твое личное горе.
– Сереж, вот ты сейчас, по-моему, совсем лишние вещи понес. Может, прервешься или уйдешь куда-нибудь от греха?