СССР™ Идиатуллин Шамиль
– Остряки. Приготовьтесь, сейчас будет грустно. Данные все в кучу. На зеркала камеры, с них показания на правый-левый края проекции, из салона зеркало можно хоть убрать, хоть продублировать изображением – и пустить над данными.
– Нормально. И какого размера вся эта радость будет. И главное, где? На руле?
– Зачем? Прямо передо мной. Я же водитель. – Сергей поудобнее перехватил руль и развалился в кресле с совершенно водительским видом, даже локоток в окно выставил.
– Волдырь ты внутри моей головы, – сказал Валенчук. – Сереж, ты если чего сказать хочешь, говори уже.
– Лес стеной впереди, не пускает стена. Вот, дядя Гена. – Он попытался ткнуть пятерней в нижний сектор лобового стекла, достал только кончиками пальцев, не разгибаясь, обвел стекло рукой и принялся рассказывать, чертя фигуры: – Здесь, говорю, левое зеркало, сюда – скорость и тахометр, сюда – расход и остаток, здесь – маршрут с карты, чтобы накладывалось на то, что видим, тут – верхнее зеркало, тут – правое.
– Прямо на стекло, что ли? – враждебно уточнил Валенчук.
– Можно криво, но лучше прямо.
– Бред.
– Ага.
– Не ага, а точно бред. И как ты себе это представляешь?
– Так я же показал, как представляю. Еще раз показать?
– Нет, как ты хочешь делать видимой проекцию на стекле? И куда консоль убирать? И где выставлять проектор? И во сколько это...
– Не-не-не, дядя Гена. Я это делать не хочу и не думаю ничего. Я все, что мог, придумал. Дальше ваша работа – придумывать, контрастить стекло, ставить световоды, убирать, выставлять и все такое.
– Молодец. Самое трудное сделал, эскиз нарисовал, нам осталось до Марса долететь.
– Ну, типа того, – сказал Сергей и принялся выбираться.
– А чего не экран с потолка? – поинтересовался Игорь.
– Летчик, – с уважением отметил Сергей, хотел сесть обратно, но передумал и принялся объяснять, нагибаясь к машине по ходу демонстрации: – Во-первых, все равно взгляд рассыпается, туда-сюда метаться замучишься. Во-вторых, проблема безопасности: это же не самолет, небо – моя обитель, там верхняя консоль висит и висит, и воткнуться башкой в нее можно один раз, и то тогда уже все равно, по большому счету. А нормальный водитель тридцать раз в день вот так – впере-е-е-ед, на-аза-а-ад – головой делает. Дырка будет или в экране, или в голове. Да и если подумать, все эти выносы показаний приборов в сторону – глупость и дань старой нетехнологичной традиции. Мы едем вперед, мы смотрим вперед, нам данные о скорости, заряде и маршруте для езды вперед нужны – и впереди, получается. То есть можно, грубо говоря, сделать снайперу оптический прицел, а сетку прицеливания, дальномер и шкалы поправок сбоку от ствола повесить. Типа, посмотрел так в окуляр, потом на дальномеры, логарифмическую линеечку так взял, посчитал...
– Ладно-ладно, не увлекайся, поняли, – сказал Валенчук.
– Прэлестно. Вы скажете: окуляр так окуляр, вернее, очки, все данные кидаем туда, водитель эти очки надевает – и на Тау-Ките живут в красоте. Но тут возникает проблема верчения головой. Мы из вестибулярных траблов полтора года вылезать будем, я клянусь, потом умучаемся привязывать очковую картинку к реальной дороге. Я уж не говорю, что теряем главное преимущество: цельный офигенный продукт.
– В смысле? – подал голос Паршев.
– В смысле – одно дело, если ты покупаешь машину по двум принципам: первый – все включено, второй – сел и поехал. И совсем другое дело, если тебе надо, когда сядешь, еще очки надевать, калибровать в них что-то, а зрение у всех разное, не забыли? Значит, покупать придется, чтобы с диоптриями. И все такое.
– А пристегиваться не надо? – спросил Валенчук.
– Чего так?
– Ну, сел и поехал. Значит, и заводить не надо, пристегиваться, просто сел и едешь, да?
– Лапидус, – сказал Сергей, уставившись в Валенчука. – Коротко и по существу.
Мир, как положено, спас Игорь, невнимательно вышагивавший вокруг «кипчака».
– А место куда девать? – спросил он.
– Какое место?
– Ну, вокруг водителя. Вот здесь тогда всю эту тумбочку сносим, за руль-колонкой вообще нечего ставить, если все показания на стекло идут. Образуется свободное пространство. Или, как на корабле, будет стоечка со штурвалом из пола?
– Ну это-то как раз... – начал обрадовавшийся перемене темы Валенчук, но Паршев перебил:
– А что, нормально. Много места, все дела. Хоть ногу на ногу, хоть подносик на колени – с кофе там или булками. И рукам простор. На стекло же можно чего угодно кидать – хоть кино. С телками. Подро... то есть, в смысле, подрался если, можно чулки поменять.
– Красавец,– смерив Паршева взглядом, сказала Даша.
– Это я еще не старался.
– Не, в самом деле, – сказал Сергей. – Даш.
– Слушаю, – сказала Даша, опершись о стену.
Кузнецов не поленился подойти к ней, по-белогвардейски дернуть головой и церемонно протянуть руку.
– Дарья Вадимна, позвольте.
– Не позволю, – проворчала Даша, но руку подала.
Кузнецов довел Дашу до раскуроченного «кипчака», как мог пособил вживлению в салон и спросил, не выходя из учтивого поклона:
– Вот, Даша, оцените интерьер и эргономику.
– А то я не ездила никогда, – сухо сказала Даша.
От Кузнецова, оказывается, очень приятно пахло. Непарфюмно. Чистым сильным мужиком и чем-то еще. Даша нахмурилась и сжала руль. Надо было следить за собой.
А Кузнецов разливался соловьем, но руками не лез и вообще всех этих самцовых блуканий не выкидывал.
Он подробно объяснил Даше, почему ей удобно, а почему нет, отдельные части речи посвятив положению рук, ног и, как он это мило произнес, корпуса, а потом довольно толково рассказал, стоически снося уточнения Валенчука, какие детали интерьера можно начисто убрать в новом варианте, а какие переживут переезд и трансформацию. И спросил, чего ей будет особенно не хватать как водителю и пропорционально сложенному человеку.
– На обезьяну с гранатой будем ориентироваться? – осведомилась Даша, послушно пытаясь представить пустоту за рулем и в районе торпеды.
Паршев громко гоготнул, а Кузнецов поднял брови и сказал:
– Боже, о чем вы, Дарья Вадимовна? Решительно вас не понимаю.
– Ну-ну, – сказала Даша, решив поначалу этим и ограничиться, однако Кузнецов, зараза, все держал детское недоумение на лице.
Игры начались, хотела подумать Даша с раздражением, а подумала почти с удовольствием и явно заводясь, соплюха, тьфу, гормоны проверять пора. Или я в самом деле охотница за начальниками? А, идут они все тайгой.
– Я не то чтобы против такого внимания, даже наоборот. Но машинки вообще-то всегда были игрушками для мальчиков. Странно, мне кажется, у девочек спрашивать, удобная это машинка или нет, тем более под нее переделывать – это все равно что куклы специально для мальчиков сочинять.
– Ну, во-первых, девочки как потребители куда более... – начал Кузнецов, но Паршев, не найдя, видимо, возможности более сдерживаться, ликующе воскликнул:
– Ну, во-первых, это у детей так. А у взрослых наоборот: куклы только для мальчиков и делают.
Кузнецов пугающе быстро развернулся к Паршеву, но Игорь упредил его самое искреннее высказывание, если не действие, отчеканив:
– Валера. Достаточно.
Даша обежала взглядом зеркала, мельком подумав, что, пожалуй, вынос изображения на лобовое стекло добавит удобств вождению и жизни. Паршев косо ухмылялся у стены, Валенчук и всю дорогу молчавший Викторов смотрели на него укоризненно, Игорь смотрел хмуро, но почему-то не на Паршева, а как будто на Дашу. Даша, немотивированно смутившись, перевела взгляд на Кузнецова. Тот, поджав губы, встречно покосился на Дашу и снова уставился на Паршева, будто выбирая допустимые слова.
Слова оказались странными:
– Слушаю, Маргарита.
Лишь пару секунд спустя, когда Кузнецов сказал: «Не понял» – и сделал несколько шагов к дальней стене, Даша сообразила, что это он не Паршева переименовал, а на вызов «союзника» ответил. Даша прыснула, остальной народ, видать, тоже, только Паршев так и косил губы симметрично побелевшему шраму.
– Не понял, – громко сказал Кузнецов, дойдя до стены. Помолчал еще немного и добавил: – Погоди. Все, я еду. Не дергайся, сейчас буду. Не истери, говорю, сейчас разберемся.
Развернулся и быстрым шагом пошел к выходу. У самой двери вспомнил все-таки, повернулся и сказал:
– Ребята, извините, дела. Добейте тут, ага? Вечером свяжемся, переговорим по итогам – хотя вроде уже все понятно. А я тут... А, да.
Он все тем же быстрым шагом вернулся к «кипчаку», снова по-белогвардейски кивнул, протянул руку и помог Даше выбраться, будто она сама не могла. А будто и не могла – на руку оперлась с удовольствием.
Кузнецов снова кивнул, вполголоса сказал: «До вечера» – и удалился.
Остальные разошлись через полчаса, а про пустые счета Даша узнала лишь на общем сборе.
2
Каб раньше
учитель
пошел за Советом,
мы,
может быть,
были бы
сплошь грамотеями.
Владимир Маяковский
Таня вспыхнула и сказала:
– Но это несправедливо.
– Почему? – ласково спросил я.
– Потому что это нечестно – сперва объявлять, что надо обогащаться, а потом дождаться, когда богатство заработается, и приходить на все готовенькое – вернее, не приходить, а отбирать. Нечестно.
– Ну, во-первых, может, и нечестно, зато эффективно. Во-вторых, никто же не велел закон нарушать.
– Но вы ведь сами сказали...
– Да, что все нарушали, я сказал, и это специальный почти официальный принцип, чтобы крючок на каждого был. Но садиться на этот крючок никто не заставляет. Ну и главное, наверное, традиционность такой политики. Так, пока мы совсем далеко не ушли: Тань, за реферат «пять». Я сам про этот АИК слыхом не слыхивал, а ты откуда узнала?
– Мы ж из Прокопьевска, – объяснила Таня, кокетливо двинув плечиком.
– Ну, кабы все так с историей родных мест дружили. Ребят, я, в общем, настаиваю на том, чтобы все изучили работы друг друга, специальную полку я заведу. Плохих рефератов не оказалось, но о двух отдельно скажу. Танин, ну, вы слышали – замечательная история про такую автономную индустриальную колонию «Кузбасс»: в двадцать первом году несколько красных американцев, фанатеющих по советскому эксперименту и Коминтерну, договорились с Москвой, что пригонят в Кузбасс восемь тысяч умелых и лояльных спецов из Европы и Штатов, причем каждый привезет с собой денег и продуктов на два года.
– Зачем? – спросил Никита.
– Строить светлое будущее. Восемь тысяч человек собрать не получилось, но почти шестьсот энтузиастов приехали. Представляете – в Россию, где Гражданская война только закончилась, а голод еще нет, в Сибирь, в заброшенные шахты – из Германии, Голландии, Штатов? Ну вот, и пять лет они пахали на свои деньги, восстанавливали добычу, построили несколько поселков – до сих пор вроде стоят, – пару заводов, молочную ферму, водопровод и канализацию отладили, все такое. Производительность труда подняли, технику запустили, какой сроду не было ни в горном деле, ни у крестьян.
– А потом? – спросил Никита.
– А потом – читайте Танину работу. Там и про другие кузбасские эксперименты – коммуну толстовцев «Жизнь и труд», народные артели... Кстати, интересное совпадение. Я обещал про два реферата сказать. Второй – это Пашин. Оба рассуждали, отталкиваясь от истории этих, ну или примерно этих мест. Оба пришли к грустным выводам: любое доброе дело безнаказанным не остается и либо становится злым, либо давится, быстро и на корню, и вот тут Таня с Пашей даже в цифрах совпали, которые, соответственно, и нам напророчили. Но вторая часть выводов по-своему оптимистичная: скорбный труд не пропадет, из искры возгорится пламя, и много новых сердец зажжет какой-то там жаждой свободы, света. Я правильно излагаю?
Таня опять повела плечиком, кудлатый Паша рявкнул:
– Не совсем!
– Ну, к следующему занятию все друг друга почитаем, вот и обменяемся мнениями. А пока у меня, Паш, если позволишь, два вопросика всего. Как ты дошел до сравнения СССР с тюркскими каганатами и почему ты считаешь, что наш Союз накроется так скоро?
Паша поводил руками по столу и принялся важно излагать:
– Ну, я просто, когда читал про историю родного края, как Дарья Вадимовна велела, дошел до продолжительности Великого каганата – это порядка семидесяти лет. И у СССР так же было. А второй каганат возник через четверть века. И у нас примерно то же. Ну вот...
– Так почему же ты нам так мало отмерил, если второй каганат полсотни лет, что ли, существовал?
– Чуть побольше все-таки. Но он же Великий был.
– А мы? – возмущенно взвыл класс.
Я с интересом смотрел на Пашку. Пашка побагровел и заорал:
– Ну, мы вообще великие, блин, ага! Вы почитайте сперва, потом говорите!
Я понял, что не вмешиваться опасно, призвал к спокойствию и сказал:
– Да, ребят, давайте сперва почитаем – там много интересных деталей и параллелей. А про то, что каганат начинался с семнадцати недобитков, я и сам давно забыл. Забавно, да – семнадцать человек успели уйти от китайцев в горы. Не успели бы – не было бы каганата ни вообще тюрок и вся история континента по-другому бы пошла.
– Нас тоже семнадцать, – пискнула Наташа.
Класс зашумел.
– Во-от, – сказал я. – Кстати, Паш, а почему вообще тюркский каганат в историю родного края угодил? То есть мне приятно и лестно, конечно, но здесь все-таки угорские земли – вот как раз здесь всю жизнь ханты и манси жили, ну и мадьяры как максимум.
– А чего они ушли? – нагло спросил Паша.
– Чего? – нагло повторил я.
– А того, что ваши пришли.
– Несть ни наших, ни ваших, кого ни поскреби. Будем считать, что спорный момент, но, в общем, молодец. Вернемся, с чего начали: история не – пробел – честна и не – пробел – справедлива. То есть справедливость на самом деле есть, просто она распределяется почти случайным образом, а присмотришься: нет, все логично. Допустим, вам знакомо слово «НЭП»? Нет? А «нэпман»?
– Сноб? – предположил Никита.
– Хм, забавно. Сноб. НЭП – это новая экономическая политика, провозглашенная нашей страной сотню лет назад в противовес коммунистическим, вернее, военно-общинным принципам. Такой откат к старому буржуйству, личному бизнесу и частной собственности. Власти почти что Таниными словами всем желающим предложили обогащаться, а потом тех, кто обогатился, размазали по стенке – гораздо раньше, чем в нашем случае, и гораздо жестче, я вас уверяю. Но НЭП и нэпманы успели не только спасти страну от вымирания, но и создать жирок, который позволил почти без вымираний провести коллективизацию и индустриализацию – то есть выйти на всё те же военно-общинные принципы уже не на первобытном уровне, а на вполне имперском. А нэпманы сгинули и физически, и в памяти – ладно вы, но даже мои папы-мамы-дедушки вряд ли вспомнят их как что-то существенное для страны, а если вспомнят, то не как спасителей новой России и не как смазку или там слой чернозема, на котором выросла новая империя, а как мелких спекулянтов, кутил и жирных пакостников, ну или в лучшем случае снобов, как верно отметил Никита.
– А зачем? – спросила Таня.
– Что – зачем? Зачем вспоминать?
– Нет, зачем опять нужна была империя?
– Хм. Хороший вопрос. Ответов, главное, много дать можно. Во-первых, это, как в анекдоте, красиво. А, вы не знаете,
– Расскажите, – потребовал маленький Гриша.
– Щазз, – сказал я. – Сами найдете. Стоять! Не сейчас. О чем я?
– Во-первых, это красиво, – подсказала Леночка, и по ее невинному голосу я понял, что уж она-то знает. Вот от кого уж... Так, ближе к теме, товарищ учитель.
– Спасибо. Да, это красиво – легионы маршируют, стяги вьются, солнце блестит на наших шлемах, но не может затмить нашего величия, ну или там никогда не заходит над нашими землями. На инфантилов действует оглушительно, но политика – это в основном занятие для мальчиков, а мальчиков-неинфантилов, хотя бы чуть-чуть, к сожалению или счастью, не бывает.
Мальчики-неинфантилы взревели нестройным хором, девочки зашушукались, коварно заулыбавшись, я попассировал эту ораторию, как дирижер-гипнотизер, и продолжил, чуть понизив голос:
– Второе объяснение вы знаете: империя наносит ответный удар. Всегда.
– Атакой ситхов! – расплывшись, выкрикнул Гриша, и публика вскипела новыми надеждами и возвращениями джедая, но я еще больше понизил голос, и сработало: всем хотелось слышать, вот ведь какой я умелый оратор, языком болтать – не кайлом махать.
– Да чем угодно. Но в нашем случае получается синдром Дракона из известной сказки: победивший дракона сам становится драконом. Не сразу и не добровольно. Но согласитесь с совершенной логичностью обидки: раз я победил, значит, я лучше, сильнее и умнее – так почему же побежденный мною предшественник, негодяй такой, жил во дворце, кушал оленину с золота и управлял империей, а я с какого-то перепугу, значит, буду жить в коммуналке, лупить картошку с газеты и делить с толпой неумех власть над непонятно чем. Я тоже хочу быть императором – ну и так далее. И тут еще, понимаете, история подсказывает, что грамотно отлаженные абсолютистские империи – они всерьез и надолго. Шумеров вон с египтянами на две-три тысячи лет хватило. Представляете? Это ведь гораздо дольше, чем вся наша эра, которую мы худо-бедно знаем или помним. Там были дикие потрясения, нашествия варваров, смены элит и даже основного населения вместе с языком, свержения самодержцев и воцарения то народного вождя Утхенгаля и его генсека Ур-Намму, то скромного визиря Ишби-Эрра, который вовремя припрятал собранный для столицы обоз с хлебом, подождал, пока власти примитивно сдохнут от голода, и на этом выплыл. То есть все как у нас – при этом длинней и стабильней. А стабильность, как известно, для нашего современника счастье, а для правителя – смысл жизни.
– А вы с этим не согласны? – спросил Паша.
– То есть ты не считаешь меня современником или правителем? – осведомился я.
– Ну, Галиакбар Амирович.
– Да, извини. Не хочу трюизмы повторять. Обязательно, да? Ну давайте: бывает стабильный рост, стабильное падение или стабильное болото. Нестабильные тоже бывают, но сейчас не про них. Я за стабильный рост и против остального. Вы, наверное, тоже. Ваши родители наверняка тоже – иначе здесь бы не оказались. Вообще, весь Союз – это попытка немножко вытащить всех нас из болота, пусть и за волосы.
– А что мы пытаемся этим доказать? – спросила Таня.
– Мы ничего доказать не пытаемся. Мы пытаемся убедиться, что вот эти известные две крайности: первая – ненавистная трудовая лямка, супермаркет, пыточная на шести сотках, футбол, пол-литра, банька, мусор под ноги, мордобой по выходным либо незатейливая ругачка на всех соседей, ближних и дальних, которые не дают нормально жить, и вторая – выкачивание и распиливание денег здесь, чтобы потратить их за границей или на заграничное, потому что здесь жить и здешним отовариваться невозможно, – что вот этими крайностями наша перспектива не перекрывается. Есть еще наш путь: работать в радость, дарить эту радость миру, делая его чище и роднее, тем и богатеть во всех смыслах. Извините, секундочку. Сереж, у меня урок, десять минут, если не совсем срочное.
– Срочное, да ладно, я подъезжаю уже, – недовольно сказал Кузнецов и отключился.
– Можно? – спросила Таня и, зачем-то встав, отчеканила: – А не может получиться, что мы не третий путь, а очередной НЭП? Как тот НЭП, который настоящий, возвращался в коммунистических условиях к буржуйству, так наш Союз – это не советский реванш против русского реванша, а возвращение в буржуйских условиях к совку, и с теми же...
– Во-первых, Тань, давай сразу избежим терминологической путаницы. Слово «буржуйство» я употребил в ироническом ключе, потому что на самом деле...
– Галиакбар Амирович, я знаю, и про совок тоже, это для краткости.
– Сестры таланта.
– Можно я закончу? – поджав губы, спросила Таня, и я приподнял руки, сдаваясь. – И наш Союз – такой же НЭП, то есть такая субстанция, которая создаст жирок или смазку для Ур-Намму, а сама исчезнет.
– Как? – спросил я, постаравшись снисходительно улыбнуться.
– Недобровольно, – подсказал Паша.
Я помолчал и сказал, старательно подбирая слова:
– Ребята, я больше всего на свете хотел бы, чтобы все были счастливыми и не было войны. А на втором месте по хотению... Садись, Таня, пожалуйста. На втором месте – желание сказать вам, что, конечно, Союз – это всерьез и надолго и он сам кого хошь на смазку пустит. Мне невесело оттого, что я так сказать не могу, и потому, что обычно обещания про всерьез и надолго плохо кончаются, и вообще. Бог располагает. Зато я вполне ответственно могу утверждать следующее: насколько у нас все всерьез и надолго – это ведь от нас с вами зависит. От меня. От вас. От ваших родителей. От Сергея Владимировича... Привет, заходи, мы уже заканчиваем. От всех, кому нужно то, что мы делаем, кому нравится то, как мы это делаем, кому дорого то, ради чего мы это делаем.
– Круто у вас, – уважительно пробормотал Сергей, размещаясь за последним столом.
– Дык, – сказал я. – Вот на этой оптимистической ноте давайте и разбежимся. Про налоги, взятки и долги сегодня не успели, тезисы не стирайте, поспорим в следующий вторник.
– Ну-у, – заныл народ, – как во вторник, послезавтра же.
– Послезавтра у вас сдвоенная физика.
– Ну-у.
– Не ну-у, а ура. Открытый урок на экспериментальной площадке НТЦ. Не слышу.
– Ура!
– Ура-ура. А, забыл. Большая просьба напоследок: перестаньте меня записывать и выкладывать в совсеть. И пожалуйста, мой голос с читки уберите, для начала с открытых ресурсов. Или уж стандарт ставьте, без эроэффекта и чипидейлов. Я уже в совсеть заходить боюсь – или самого истерика срубит, или собеседники ржать начинают.
– А нам нравится, – радостно сказал Гриша, а Ленка покраснела.
Так я и думал. Ну молодежь.
– Отомщу, – пообещал я бессильно. – Все, до вторника.
– Макаренко, – сказал Кузнецов, едва дождавшись, пока Леночка, звонко попрощавшись, последней выскочит из класса. – Песталоцци. Щетинин. Амонашвили.
– Ну-ну, – поощрил я, усаживаясь за соседний стол.
– Шаталов, – менее уверенно продолжил Сергей.
– Вы все так говорите, – надменно ответил я. – Завидуете потому что. Как прошло-то?
– Что – прошло?
– И печаль, и радость. Не сказали тебе: дурак ты стеклянный, товарищ Кузнецов, в связи с этим уходи в жопу?
– А. Не, что ты. Всем понравилось, Валенчук бухтел, но так, для порядка больше. По ходу, прокатывает идея, на этой неделе макет уже посмотрим, бог даст. В связи с этим два вопроса. Первый – долго я еще тебя озвучивать буду?
– Я великий немой.
– Великие с трибуны вещают, а не по пыльным классам шукаются.
– Сам ты пыльный. Я серый кардинал.
– Креститься сперва научись, Мазарини.
– Мечтай. И потом, ты думаешь, тебя как автора в летописи внесут? Не мучайся, никто не запомнит и не вспомнит.
– Чего так?
– А того, что ни фига это не моя выдумка, и вообще не выдумка – фантастику все смотрели, там проекция на блистер в каждом втором фильме.
– Сперва фантасты придумали блистеры, ой, бластеры, потом ученые изобрели их и решили назвать бластерами в честь фантастов.
– Типа того. Опять цитата?
– Типа того.
– Прикончишь ты меня когда-нибудь.
– С вами, бусурманами, только так. Кстати, я понял, почему ты в сторонку ушел.
– Исключительно интересно послушать вашу версию.
– Потому что каратэ перезанимался. Чем ты занимаешься, то тебя и занимает.
– Тогда наилучшие политики и бизнеса из Карпова, Каспарова да Фишера получиться должны были.
– А и получились, – с серьезным видом подтвердил Кузнецов и продолжил наветы: – А каратэ – это буддизм и всякий там синтоизм, а не ислам твой пресловутый. Буддизмом ты стукнутый, вот и созерцаешь свой пуп, вмест-того-чтобы.
– А ты, блин, Тайсон, не такой.
– А я, блин, Тайсон, не такой, – согласился Кузнецов. – К тому же бокс – это не философия, там все просто – нырок, двоечка, уход, никаких нефритовых стержней. И вообще это такая вещь, в которой лучше далее KMC не идти – мозгов не останется. Я мог бы быть мастером и все такое, звали – но предпочел мехмат. Выучка осталась, наверное. Но все равно я не боксер.
– Математик, что ли?
– Скорее все-таки математик, чем боксер.
– Опиши зависимость даламбертиана от лапласиана.
Сергей некоторое время смотрел на меня, потом сунул руки в карманы, пренебрегая трудоемкостью этого процесса в положении сидя, и сказал:
– Алик, ты иногда меня пугаешь.
– Зависимость-то.
– Да иди ты на фиг.
– Ага, – буркнул я, усмехнулся под нос и, будто распахиваясь, сделал быстрый мах кулаком от плеча.
Сергей вильнул головой.
– Вот, – сказал я. – Плечо поднято, кулачки сжал. Математик, блин. Лобачевский ал-Хорезми Пифагорович.
– Не важно, – упрямо ответил Сергей, втискивая руки обратно по карманам. – Человек тот, кем он себя чувствует.
– Кем ты себя чувствуешь утром первого января?
– Я чувствую себя совсем не бойцом. Рефлексы тут не в счет. А ты, Алик, до сих пор ногами машешь, и для себя ты в первую очередь Ояма, а потом уже Плевако.
– Песталоцци же.
– Пестун старый.
– Помоложе некоторых. А на самом деле, Серег, ну давай я попробую объяснить раз и навсегда, почему я здесь, а не там или где-то еще.
– Рискни, – сказал Кузнецов, по инерции подбираясь.
– Рискну. Кем я себя чувствую – это главный вопрос. Во-первых, отцом. Знаешь, он как родился – все остальное не то чтобы мелким или не очень существенным стало. Но это может подождать, а пацан нет. И вот эти пацаны и девчонки тоже нет. Ну, ты видел.
– Я видел. А во-вторых?
– А во-вторых, я чувствую себя мудаком.
Кузнецов улыбнулся:
– Наконец-то. А в связи с чем, если не секрет?
– Да нафигачил хрени какой-то вокруг семьи, никому не нужной, двух тетенек чуть до цугундера не довел, а все ведь на пустом месте.
– Ну как на пустом, – удивился Сергей, остро разглядывая меня, – у вас ведь там обычаи-традиции-заветы.
– Неграмотность это примитивная, а не заветы, – устало объяснил я. – Я же юрист, должен всегда первоисточники смотреть. А повелся на комментаторов, которые полтора тысячелетия бороды жевали, на Элькины слова повелся, на гормоны... Ну не было в этом ни смысла, ни необходимости. Развода с Элькой не было – потому что без свидетелей не считается, потому что до родов не считается, потому что мимо процедуры не считается. Аллах знает лучше нас, а Мухаммад пророк его. А мы нагородили...
– Но тебе было приятно? – с напором спросил Кузнецов.
– Быдло ты шкуренное.
– Да ладно, нашел, из-за чего париться. Дамы без огня не бывает. Слушай, а давай ускорим процесс покаяния? Давай, Элька за меня замуж сходит, чтобы счет сравнять?
– Фу, блин.
– Ну да, трудно будет, но я постараюсь.