Тропы песен Чатвин Брюс

36

Дождь лил всю ночь, а утром, когда я выглянул в окно, светило солнце, а от склона горы Либлер, казалось, отслаиваются багровые облака пара.

В десять часов мы с Рольфом отправились на поиски Хромоножки. От Аркадия, с запозданием в три недели, пришло сообщение, чтобы мы ждали его с почтовым самолетом. Важно… опять — «очень важно», чтобы Хромоножка и Титус были на месте.

Над долиной носился лекарственный запах эвкалиптовых костров. Собака завыла, почуяв наше приближение. Люди сушили одеяла.

— Хромоножка! — позвал Рольф, и едва слышный голос отозвался из обветшалого каравана, стоявшего чуть выше, на холме.

— Ах, вот они где! — сказал Рольф.

На караване была сделана краской оптимистичная надпись: «Рекреационный центр». Внутри стоял шаткий пинг-понговый столик без сетки, покрытый пленкой рыжей пыли.

На полу сидело трое величавых стариков — Хромоножка, Алекс и Джошуа — в головных уборах. На Хромоножке была ковбойская шляпа, на Джошуа — бейсбольная кепка, как у янки, а на Алексе — великолепная поношенная «партизанка».

— Титус там, у скважины? — спросил Рольф.

— Конечно там! — сказал Хромоножка.

— Он никуда не ходит?

— Нет! — тот покачал головой. — Там все время.

— Откуда ты знаешь? — спросил Рольф.

— Знаю, — ответил Хромоножка и закончил разговор.

Рольф уже рассказывал мне, что Алексу принадлежит подвеска из перламутровой раковины с Тиморского моря, какие с незапамятных времен имели хождение по всей Австралии. Их использовали в обрядах вызывания дождя: подвеска Алекса уже сделала свое дело в этом году. И тут он удивил нас, запустив руку куда-то между пуговицами своего бархатного пальто и выудив за конец веревочки эту подвеску.

На раковине был процарапан узор — зигзагообразный меандр, натертый рыжей охрой. Наверное, подвеска болталась у него между ног.

На первый взгляд такие подвески напоминают чуринги, но для посторонних глаз они не являются непременно запретными.

— Откуда она? — спросил я, показав на раковину.

— Из Брума, — уверенно ответил Алекс.

Он провел указательным пальцем черту на пыльном пинг-понговом столике и отбарабанил названия всех «остановок» в пустыне Гибсон, между Калленом и Брумом.

— Хорошо, сказал я. — Значит, вы получаете перламутровые раковины из Брума? А что вы посылаете им взамен?

Он задумался, потом нарисовал в пыли удлиненный овал.

— Дощечку, — пояснил он.

— Чурингу? — переспросил я.

Он кивнул.

— Священные дела? Песни и все такое?

Он снова кивнул.

— Это, — сказал я Рольфу, когда мы зашагали обратно, — очень интересно.

Песня до сих пор остается средством, которое дает имя земле, на которой она поется.

Мартин Хайдеггер, «Зачем нужны поэты?»

До того как отправиться в Австралию, я часто разговаривал с разными людьми о Тропах Песен, и они обычно вспоминали что-нибудь другое.

— Это что-то вроде лей-линий? — спрашивали они, имея в виду древние каменные круги, менгиры и могильники, которые расположены вдоль определенных линий по всей Британии. Это очень древние линии, но видны они только тем, кто умеет видеть.

Синологам сразу приходили на ум «линии дракона», о которых толкует фэн-шуй, традиционная китайская геомантия. А когда я беседовал с одним финским журналистом, он сказал, что у лапландцев есть «поющие камни», которые тоже «выстроены» вдоль линий.

Для некоторых Тропы Песен — это нечто вроде Искусства Памяти наоборот. Из замечательной книги Фрэнсис Йейтс можно узнать, что классические авторы, например, Цицерон и его предшественники, воздвигали целые дворцы памяти; прикрепляли фрагменты своих речей к воображаемым архитектурным элементам, а затем, обвиваясь вокруг каждой колонны, каждого архитрава, заучивали речи колоссальной длины. Такие элементы назывались loci — «места». Но в Австралии loci — не умственные построения, они существуют испокон веков, как события, относящиеся ко Времени Сновидений.

Другие мои друзья вспоминали о фигурах и «линиях» пустыни Наска, которые впечатаны в меренгообразную поверхность пустыни посреди Перу и в самом деле являют собой настоящую тотемную карту.

Однажды мы провели веселую неделю с их добровольной «опекуншей», Марией Райх. Однажды утром я отправился вместе с ней посмотреть на самый необычный из этих «рисунков», который виден только на рассвете. Я тащил ее фотооборудование по крутому склону наверх, а сама Мария, которой было уже за семьдесят, шла впереди. И вдруг я с ужасом увидел, как она катится мимо меня и несется вниз, к самому подножью.

Я уже решил, что она переломала себе кости, но она рассмеялась:

— Мой отец любил говорить: «Раз уж ты покатился — катись до конца».

Нет. Все те сравнения не годились. Не на этом этапе. Все это было слишком далеко от моих поисков.

Обмен означает дружбу и сотрудничество; а для аборигена главным предметом обмена является песня. Следовательно, песня приносит мир. И все же я чувствовал, что Тропы Песен — это явление не обязательно австралийское, а общемировое: они служили вехами, которыми человек отмечал свою территорию и тем самым устраивал свою социальную жизнь. Все прочие успешные системы являлись вариантами — или извращениями — этой исходной модели.

Главные Тропы Песен, по-видимому, «входят» в страну с севера или с северо-запада — со стороны Тиморского моря или Торресова пролива, — и оттуда разбегаются дальше, на юг, по всему материку. Создается впечатление, что они воспроизводят маршруты переселения первых австралийцев — и что те пришли откуда-то извне.

Когда это произошло? Пятьдесят тысяч лет назад? Восемьдесят, сто тысяч лет? Эти даты ничтожны, если сопоставить их с доисторическим африканским пластом.

И тут мне нужно совершить «скачок в веру» — в такую область, куда я никого за собой не зову.

Мне видится, как Тропы Песен простираются через века и континенты; и где бы ни ступала нога человека, он оставлял за собой песенный след (отголоски тех песен мы иногда улавливаем); и следы эти, проходя сквозь время и пространство, ведут в африканскую саванну, где первый Человек, раскрыв рот, чтобы защититься от всех обступавших его ужасов, прокричал первую строфу Мировой Песни: «Я ЕСМЫ»

Позвольте мне сделать еще один шаг. Давайте представим себе, как Праотец Адам (homo sapiens) шагает по Саду. Он заносит левую ногу и называет цветок. Заносит правую — и называет камень. Глагол переносит его во вторую строфу Песни. Всем зверям, насекомым, птицам, млекопитающим, дельфинам, рыбам и горбатым китам известна система ориентации, которую мы называем «триангуляцией», от слова «треугольник». Загадочное понятие врожденной «глубинной структуры» предложения, выдвинутое Хомским, становится ясным, если представить себе человеческую триангуляцию: треугольник Подлежащее — Дополнение — Глагол.

37

Я услышал шум приземляющегося самолета. Выбежал к взлетно-посадочной полосе — и увидел, как с «эски» в руках выходит Аркадий. За ним показалась золотистая копна волос Мэриан. Выглядела она безумно счастливой. На ней было очередное цветастое хлопчатобумажное платье — такое же затрепанное, как и остальные.

— Эй! — прокричал я. — Как здорово!

— Привет, дружище! — Аркадий улыбнулся. Он бросил свой «эски» на землю и заключил нас обоих в могучие русские объятия.

— Ага! Я вижу, вы спелись.

— Все новости хорошие, — сообщил Аркадий. — Все хорошо… есть надежда… С делами Титуса. Хорошо и с Хэнлоном… Закупорка доброкачественная. С железной дорогой тоже все хорошо. Они поглядели на бюджет и решили, что им эту хрень не построить. Работа остановилась. Я лишаюсь работы — но кому какое дело?

— А ты знаешь, кто все сглазил? — спросил я.

— Старик Алан, — сказал Аркадий.

— Может, он песнями своими колдовство навел?

— Как работа над книгой?

— Как всегда, сплошной беспорядок, — ответил я.

— Не грусти, — сказала Мэриан. — У нас есть отличная рыба на ужин.

В «эски» лежала баррамунда весом в 4 фунта и всякие травы, с которыми ее полагается жарить. Еще там поместились две бутылки белого вина с виноградника Уинн в Южной Австралии.

— Вот это да! — сказал я. — Большая редкость. Где ты такое раздобыл?

— Связи, — ответил Аркадий.

— А где Уэнди? — спросила Мэриан у Рольфа.

— С детворой в буше, — сказал тот.

Минут через пять появилась Уэнди: она сидела за рулем своего старенького «лендровера». Сзади набилась куча ухмыляющихся ребятишек, некоторые держали за хвосты варанов.

— Эти двое, — сказал Рольф, — снова вместе.

— Как здорово! — Уэнди выпрыгнула из автомобиля и бросилась в объятья Мэриан, а потом к ним присоединился Аркадий.

Вместе с Эстрельей нас было шестеро за ужином. Мы ели, смеялись, пили и рассказывали смешные истории. Этрелья оказалась неиссякаемым источником абсурда. Ее любимым персонажем был католический епископ из Кимберли, который когда-то был капитаном подводной лодки, а теперь воображал себя воздушным асом.

Этот человек, — говорила она, — просто fenomeno… una maravilla… [73] Ведет свой aeroplano в середину кучево-дождевых облаков и потом решает, откуда ему вылетать — снизу или сверху.

После кофе я отправился наводить порядок в караване для молодоженов. Аркадий начал запускать мотор лендкрузера.

Он хотел отправиться к Титусу в восемь утра.

— Можно мне на этот раз тоже поехать? — спросил я.

Тот посмотрел на Мэриан и подмигнул ей.

— Конечно можно, — ответила она.

Мы наблюдали, как они уходят спать. Эти двое были созданы друг для друга. Они были безнадежно влюблены друг в друга с самого первого дня знакомства, но постепенно каждый забился в свою скорлупу, намеренно и отчаянно отводил глаза от другого, словно в счастье невозможно было поверить, — пока неожиданно лед тоски и умалчивания не растаял.

Ночь была ясной и теплой. Мы с Уэнди вытащили из сарайчика ее кровать. Она показала мне, как фокусировать телескоп, и, прежде чем уснуть, я поблуждал вокруг Южного Креста.

38

В восемь мы двинулись в путь. Утро было ясным и свежим, но день обещал быть знойным. Между Аркадием и Мэриан сидел, не выпуская из рук чемодана, человек из Амадеуса. Хромоножка, нарядившийся по такому случаю, сидел рядом со мной сзади.

Мы ехали в сторону моей неудавшейся охоты на кенгуру, но потом повернули влево, на проселочную дорогу, которая вела в Алис. Километров через пятнадцать местность изменилась: вместо кустарников, цветущих желтыми цветами, появились открытые луга с выгоревшими округлыми эвкалиптовыми деревьями — сине-зелеными, как маслины, у которых листья тоже становятся белыми на ветру; и если слегка расфокусировать взгляд, то начинало казаться, что находишься внутри светлого провансальского пейзажа вангоговского «Поля под Арлем».

Мы пересекли ручей и, снова повернув влево, поехали по песчаной дороге. В зарослях деревьев стояла опрятная лачуга из волнистого листа, а рядом с ней — «форд» Титуса. Какая-то женщина вскочила и убежала. Собаки, как обычно, подняли лай.

Титус — в шортах и шляпе с загнутыми полями — сидел на розовом поролоновом коврике перед котелком, в котором закипала вода. Его отец — красивый длинноногий старик, заросший двухсантиметровой седой щетиной, — лежал на голой земле и улыбался.

— Рано приехали, — серьезно сказал Титус. — Я вас раньше девяти не ждал.

Он поразил меня своим уродством: приплюснутый нос, жировики на лбу, мясистая отвисшая нижняя губа, глаза, утопающие в складках век.

Но что это было за лицо! Я никогда не видел другого такого подвижного и выразительного лица. Каждая его частичка постоянно находилась в состоянии оживления. Вот он — непреклонный абориген-законник, и вот — уже через секунду — неподражаемый комик.

— Титус, — обратился к нему Аркадий. — Это Брюс, мой друг из Англии.

— Как там Тэтчер? — протяжным голосом осведомился тот.

— Все еще на посту, — сказал я.

— Не могу сказать, что я в восторге от этой женщины.

Аркадий подумал, что настало время представить человека из Амадеуса, но Титус поднял руку и сказал:

— Подожди!

Он отпер висячий замок на двери лачуги, оставил ее приоткрытой и достал еще одну эмалированную кружку — для нежданного гостя.

Чай заварился.

— С сахаром? — спросил он меня.

— Нет, спасибо.

— Нет? — он подмигнул. — Я так и думал.

Когда мы напились чаю, он вскочил на ноги и сказал:

— Пора! За дело!

Он кивком позвал за собой Хромоножку и человека из Амадеуса. Потом обернулся к нам.

— А вы, ребята, — сказал он, — сделаете мне большое одолжение, если полчасика побудете здесь.

Сухие ветки затрещали у них под ногами — и они скрылись за деревьями.

Старик-отец, с блаженным видом лежавший на прежнем месте, постепенно задремал.

Чуринга — стоит повторить, — это овальная дощечка, вырезанная из камня или древесины мульги. Это одновременно и музыкальная партитура, и мифологический путеводитель по странствиям Предка. Она же является и телом самого Предка (pars pro toto [74]). Это alter ego человека; его душа; его обол для Харона; его документ на землю; его паспорт и билет «обратно».

У Штрелова можно прочесть душераздирающий рассказ о старейшинах, которые обнаружили, что их хранилище чуринг было разграблено белыми людьми: для них это был конец света. Есть у него и радостный рассказ — о том, как старики, одолжившие свои чуринги соседям на несколько лет, наконец получают их обратно, разворачивают и тут же разражаются счастливой песней.

Читал я и о том, что, когда весь песенный цикл исполняли целиком, «владельцы» его отрывков выкладывали на земле свои чуринги в ряд, концом к концу, совсем как вагончики состава Train Bleui [75].

С другой стороны, если ты разбил или потерял свою чурингу, ты сразу оказываешься за чертой человеческого существования — и теряешь всякую надежду на «возвращение». Я слышал, как об одном бездельнике в Алис говорили: «Он не видел своей чуринги. Он сам не знает, кто он такой».

В эпосе о Гильгамеше в качестве дополнительного замечания есть странный эпизод, где царь Гильгамеш, устав от жизни, желает посетить загробный мир, чтобы навестить покойного друга, «неистового» Энкиду. Но паромщик Утнапиштим говорит ему: «Нет! Ты не можешь сюда войти. Ты разбил каменные дощечки».

Аркадий всматривался через дверную щелку в лачугу Титуса.

— Только ни в коем случае не входи, — проговорил он сквозь зубы, — но если заглянешь сюда, то увидишь кое-что удивительное.

Я осторожно подошел к двери и тоже заглянул внутрь. Глаза не сразу привыкли к темноте. На сундуке рядом с кроватью Титуса громоздилась стопка книг на английском и немецком языках. На самом верху лежал Ницше — «Так говорил Заратустра».

— Да, — кивнул я, — я весьма удивлен.

Меньше чем через полчаса мы услышали свист из-за деревьев, и показались те трое, шедшие гуськом.

Все улажено! — уверенно заявил Титус и уселся на свой коврик. — Чуринги возвращены законным владельцам.

У человека из Амадеуса был довольный вид. Разговор перешел на другие темы.

Титус был грозой движения за земельные права, потому что все, что он говорил, непременно оказывалось своеобразным и непрошенным. Он стал объяснять, что людям из поколения его дедушек и бабушек будущее представлялось куда более мрачным, чем сегодня. Старейшины, глядя на то, как спиваются их сыновья, нередко вручали свои чуринги миссионерам, чтобы их никто не разбил, не потерял и не продал. Одним из таких людей, удостоившихся их доверия, был пастор из миссии Хорн-ривер, Клаус-Петер Аурихт.

— Мой дед, — сказал Титус, отдал старику Аурихту несколько чуринг, когда этот вот, — тут он кивком показал на своего храпящего отца, — пристрастился к бутылке.

В конце 1960-х годов, перед своей смертью, пастор Аурихт взял с собой эту «коллекцию» в штаб миссии в Алис и там хранил под замком. Когда «активисты» пронюхали, что немцы сидят на священной собственности «стоимостью в миллионы», они подняли обычную шумиху и принялись ратовать за возвращение чуринг народу.

— Чего эти свистуны не понимают, — протяжным тоном рассказывал Титус, — это то, что не существует каких-то «аборигенов вообще». Есть только Тджакамарры, и Джабуруллы, и Дубурунги, как я, и так далее, которые рассеяны по всей стране.

— Но если Лесли Уотсон, — продолжал он, — и весь этот канберрский сброд хотя бы одним глазком взглянули на мои семейные чуринги, и если бы мы решили применить закон к данному случаю, то я ведь обязан был бы убить их — а?

Титус затрясся от смеха, и мы вслед за ним.

— Надо сказать, — прохрипел он с лукавой ухмылкой, — с тех пор как мы в последний раз виделись, у меня тут побывали очень забавные посетители.

Сначала пришли молодые архитекторы: они хотели — от имени Совета пинтупи и в надежде заткнуть ему рот — построить для него дом.

Титус фыркнул:

— Они имели в виду какую-то хибару с плоской крышей. Черта с два! Я так им и сказал: если уж строить мне дом, так настоящий, с двускатной крышей. Мне нужна библиотека для моих книг. Гостиная. Гостевая спальня. Кухня и душ на улице. Иначе я останусь тут.

Следующий посетитель оказался еще забавнее — бойкий на язык тип из горнодобывающей корпорации, которая хотела провести сейсмическое профилирование земли Титуса.

— Мерзавец! — сказал Титус. — Показывает мне свои геологические карты — которые, впрочем, он и обязан показать мне по Закону Короны — и городит несусветную чушь. «А ну-ка, дайте ее сюда!» — говорю я ему. Гляжу на все эти синклинали и вижу, что скорее всего под Охотничьим Обрывом прячется месторождение нефти или природного газа. «Но послушайте! — говорю я. — Мы совсем по-другому на это смотрим. У нас в этом месте множество важных Сновидений. У нас там Пятнистая Куница. У нас там Эму, Черный Какаду, Волнистый Попугай, два вида Ящериц; а еще там „вечный дом“ Большого Кенгуру. Я могу наугад сказать, что там для вас месторождение нефти или еще что-нибудь. Но он спит там еще со Времени Сновидений, и, если слово останется за мной, то он будет спать там и дальше».

Титус получил настоящее удовольствие от нашего визита. Мы еще долго смеялись.

Даже чванливый человек из Амадеуса смеялся. Потом мы погрузились в «лендкрузер» и поспешили обратно в Каллен.

Остаток дня я разбирал бумаги. Утром мы собирались уезжать в Алис.

39

Человек из Амадеуса хотел, чтобы его высадили в поселении Хорн-ривер, поэтому Аркадий вызвался подвезти его по проселочной дороге. По ней ездили гораздо реже, чем по основной дороге, но сейчас земля везде подсыхала, и тому человеку из горнодобывающей компании удалось по ней проехать.

Мы нагрузились едой и водой и уже прощались с Рольфом и Уэнди, обещая переписываться, слать книжки и не забывать друг друга, как вдруг подошел Хромоножка и что-то прошептал на ухо Аркадию, прикрыв рот ладошкой.

— Конечно, мы тебя захватим, — сказал тот.

Хромоножка был при параде. На нем была чистая белая рубашка и коричневый твидовый пиджак, а волосы и лицо у него были промазаны маслом, так что он походил на мокрого серого тюленя.

Он хотел посетить Долину Саговника очень важное место, расположенное на его Песенной тропе, где он никогда не бывал.

Долина Саговника — это Национальный парк (впрочем, старательно оберегаемый от посетителей), где растут уникальные виды капустной пальмы и имеются древние посадки Аборигенной Сосны. По дну ущелья, расположенного там, течет река Хорн; Предок Хромоножки, Пятнистая Куница, когда-то пробегал по дну этого русла. Пятнистая Куница, или Тджильпа, — это не настоящая куница, а маленький сумчатый зверек (Dasyurus geoffrei) с огромными усами и опушенным хвостом, который он все время держит вертикально поднятым над спиной. К сожалению, ему грозит вымирание.

Есть рассказ о том, что молодой Предок-Тджильпа где-то на севере от хребта Макдоннелл увидел, как с неба падают два орлиных пера, и ему захотелось узнать, откуда они. Последовав вдоль Млечного Пути по песчаным холмам, он постепенно привлек других Людей-Тджильпа, которые один за другим присоединялись к шествию. Они шли и шли. Их шерсть сделалась взъерошенной от зимнего ветра, а лапы растрескались от холода.

Наконец они достигли моря возле Порт-Огасты, а там, в море, стоял шест — такой высокий, что касался неба (как Дантова гора Чистилища). Его вершина была белой от небесных перьев, а нижняя половина — белой от морских перьев. Люди-Тджильпа вытащили этот шест и понесли его в Центральную Австралию.

Хромоножка никогда там не бывал из-за какой-то давней распри. Но недавно он узнал по «телеграфу буша», что трое его дальних родственников живут — вернее, умирают — там, рядом со своим хранилищем чуринг. Он хотел повидаться с ними перед их уходом.

Мы ехали семь часов — с семи до двух. Хромоножка сидел впереди, между водителем и Мэриан, не двигаясь, а только бросая быстрые взгляды направо и налево.

Не доезжая примерно 15 км до долины, «лендкрузер» перепрыгнул через ручей, который тек на юг.

Вдруг Хромоножка подскочил на месте, как попрыгунчик, забормотал что-то неразборчивое, просунул голову в водительское окно (так что Аркадию пришлось вильнуть), потом сунулся в другую сторону, а потом сложил руки и умолк.

— В чем дело? — спросил Аркадий.