Правдивый ложью Елманов Валерий
Годунов тут же задумчиво произнес, что хорошо помнит, какие морозы стояли весь тот месяц, после чего уточнил:
– А в чем же бежал сей холоп от тебя? Что за одежа на нем была?
– Одежа добрая, – ляпнул Карачев.
– Да что ж ты брешешь-то – кафтанец худой, и зипунок в заплатах, дыра на дыре, – не выдержал Живец. – Ежели бы не люди добрые, околел бы в ту же ночь.
– И я подтверждаю оное, – решительно выступила из толпы зевак стоящая позади Живца крепко сбитая молодайка. – Онучи и те драные. Цельный день опосля ентого молодца в баньке выпаривала.
– Ты, стало быть, его подобрала?
– И суседи мои подсобляли, он же вовсе мерзлый лежал, волоком тащить пришлось. Не пропадать же христианской душе! У меня и самой хошь и не больно-то, ан куском хлеба поделилась.
Допросили и соседей молодайки – Первак-шорник и Митяй-пекарь все подтвердили.
– Ну, стало быть, у тебя оных кусков было поболе, нежели у Карачева, – развел руками Федор. – А Петр сын Микитин, видать, и такого куска опосля продажи десяти возов зерна не имел.
Про десять возов Годунов загнул. По моей просьбе Игнашка накануне выведал у дворни, что в ту пору Карачев продал шесть возов. Но сделано это преувеличение было специально, в расчете на то, что боярский сын не выдержит и полезет поправлять.
Так и случилось.
– Брешут, государь! – завопил он. – Как есть брешут! – И принялся истово креститься, подтверждая свою честность. – Куда мене, токмо три али четыре. Толком ныне не упомню, давно было, но уж помене пятка.
– Я не государь, а царевич и престолоблюститель, – строго поправил его Федор. – Государь нонича в Серпухове, а коль ты худо слушал, яко о том на Пожаре оповещали, пеня с тебя в полтину. – И кивнул подьячему. – Выпиши.
– А яко с Живцом быти? – сразу приуныл боярский сын.
– Да уж, чай, не забижу тебя, – успокоил его Федор и покосился вначале в сторону толпы, прикидывая ее настрой, а затем – вопросительно – в мою.
Я кивнул, соглашаясь, что дальше оттягивать приговор не имеет смысла, и Федор произнес:
– Надлежало б сызнова вернуть Живца к Петру Карачеву сыну Микитину, ибо тако сказано в кабальной грамотке, коя меж ними была составлена. Одначе в ней указаны не токмо права сына боярского на сего холопа, но и обязанности, в число коих входит давать ему одежу и корм для пропитания. Петр же сын Микитин того не сполнил.
Невысокий сухощавый Живец поднял понурую голову и радостно уставился на Годунова. Карачев приуныл.
– Но в милости своей я дозволяю Петру сыну Микитину самому избрати, яко лучшее. То ли разодрать челобитную Живца, но тогда уплатити ему, яко должно, за прокорм во все лета и тогда сызнова увести холопа на свое подворье, то ли собственноручно изодрать свою грамоту и отпустить Живца на волю. Решай, Петр Микитин.
– Уплачу! Ей-богу, все сполна уплачу! – горячо заверил Карачев.
– Быть по сему! – Последовал удар посохом в небольшой, но увесистый колокольчик, подвешенный на особом укреплении, установленном по правую руку от Федора.
Живец до крови прикусил губу, и тонкая алая струйка скользнула вниз по подбородку, стыдливо прячась в небольшой черной бородке. Карачев же, повинуясь властному жесту царевича, опрометью кинулся к дьяку, уже державшему перо.
– Да яко же оно, люди добрые?! – возмущенно выкрикнула неугомонная молодайка и повернулась к угрюмо ворчащей толпе. – Нешто вовсе правды нетути на белом свете?! А мне яко быти – мы ж с им год как повенчались?!
Федор встревоженно повернулся ко мне.
Я успокаивающе тронул его за плечо – мол, ничего страшного. Даже хорошо – народу свойственно кидаться из крайности в крайность. Чем больше он сейчас зайдет в одну сторону, тем сильнее будет обратная реакция.
Лишь бы выслушали до конца, а вот с этим напряг. Вон уже выкрики раздаются:
– Известно, ворон глаз выклюнет!
– Правый суд токмо на небе бывает!
– И батюшка его тож завсегда потатчиком дворянским был!
Деваться некуда. Хоть и не хотелось себя засвечивать, а пришлось. Я склонился к уху Федора и шепнул:
– Когда Карачев подойдет к Живцу, крикни, чтоб остановился.
– Эвон яко гомонят – услышит ли?
– А ты встань при этом да посохом оземь ударь, сразу умолкнут, – посоветовал я. – Но вначале отчитай бабу, чтоб слушала до конца. Только отчитывай сдержанно и с лаской, а уже потом оглашай.
Федор в конечном счете не просто все выполнил в лучшем виде, но и перевыполнил.
– Остановись, сын боярский Петр Карачев! – властно крикнул он, и толпа, как я и предсказывал, при виде вставшего на ноги престолоблюстителя разом умолкла.
Успокоенный этим затишьем Федор, окончательно уверившись, что и дальше все пойдет как надо, повернул голову к молодайке и сурово попрекнул ее:
– Эва, раскричалась тут. Ан мой приговор еще и не сказан толком. Где ж тебе правду услыхать, коль ты норовишь глас свой допрежь ее возвысить. – И укоризненно покачал головой. – Ай-ай-ай. Нехорошо, милая. – Он повернулся в сторону Карачева. – Ты погоди Живца уводити. Не твой он холоп покамест.
– Как же не мой? – растерялся тот. – Ты ж сам поведал, что в милости своей готов его челобитную изодрати, коль я…
– Коль ты за прокорм уплатишь, – продолжил Федор. – Пока что оного я не зрел. А за прокорм тебе надлежит уплатити… – И кивнул бирючу, который принялся оглашать особую грамотку.
Над ее составлением мы вчера пыхтели часа два, зато теперь она представляла достаточно полный месячный рацион человека. При этом мы учли, что Живец – холоп, следовательно, о разносолах и деликатесах не может быть и речи. Но и того, что мы внесли в список, было вполне достаточно.
– Корму сему холопу помесячно надлежало выдати не менее полсти баранины, осьмины ржи, семи фунтов рыбы, пяти золотников соли…[70]
Скромно, очень скромно.
Но и без того Карачев слушал, удивленно открыв рот. Живец тоже ничего не понимал.
Ничего, поймет…
– Престолоблюститель царевич Федор Борисович Годунов, в милости своей к Петру Карачеву сыну Микитину повелев счет оному корму вести по нынешним ценам…
Надо было вогнать запредельные, что были два года назад, но тогда вышел бы перебор, потому пришлось ограничиться теми, что сейчас. Но и с ними получалось душевно, поскольку всего полагалось затратить на прокорм холопа Живца аж десять алтын и две деньги-московки ежемесячно…
– …а слагая все оное, ибо уплатить надлежит за тридцать месяцев, повелевается боярскому сыну Карачеву поначалу отдати означенному Живцу девять рублев и десять алтын, опосля чего сызнова взяти его в холопство, ежели тот возжелает. – Бирюч умолк, вопросительно уставившись на Федора.
Это тоже запланировано – до какого места зачитывать. Лучше, если основное будет сказано самим Годуновым.
– Да у меня и нет столь… – растерянно протянул Карачев. – От силы в кошеле рубля два наскребется.
– Ты выбрал, и за язык тебя никто не тянул, – напомнил Федор и обратился к притихшей толпе: – Негоже быть милостивым к одному и гневливым к другому. Таковское токмо у негодных судей встречается, мы же желаем ровно стояти и ни на чью сторону сердцем не склоняемся. Посему, коль сыну боярскому выбор даден был, то и Живцу даем такой же. На сколь рублевиков у тебя, чадо, кабальная грамотка составлена?
– На восемь… – протянул Живец.
Судя по его недоумевающему виду, парень явно до сих пор не понимал, в чем дело, и я порадовался, что порекомендовал Федору не просто озвучить заключительную часть приговора самому, но и попутно растолковать ее бывшему холопу.
– Что ж, теперь ты вправе получить на прокорм с сына боярского Петра Карачева всю деньгу, коя исчислена и указана, и вернуться в свое холопство. Но ты тако же вправе в него и не возвертатися. Токмо тогда, за вычетом восьми рублев, кои ты обязан отдати по кабальной грамотке, тебе надлежит получить со своего бывшего господина лишь один рубль двадцать алтын и две деньги-московки.
– А где ж я сыщу восемь рублев? – растерялся так и не понявший сути Живец.
– А в мошне у Карачева, – ехидно посоветовал Федор. – Я чаю, у него опосля продажи возов чуток завалялось.
– А яко же я… – начал было Живец, но тут к нему подскочила та самая молодайка.
– Волю тебе государь-батюшка дарует, глупый!
– Не государь, но его именем, – снова поправил Федор, но шустрая молодайка, не слушая его, уже кинулась к ступенькам крыльца, стремглав взлетела на них и рухнула в ноги опешившему Годунову, целуя острые носки его красных, с узорочьем, расшитых бисером сафьяновых сапог.
– Нет, ну яко она скоро-то, – удивлялся потом мой ученик, продолжая вспоминать столь приятную для него сцену. – А мне поначалу и невдомек – чего сотворити и что поведать?
– Так ведь ничего и не надо было делать – она сама со всем управилась, – улыбнулся я.
Молодайка и впрямь выручила растерявшегося царевича. Проворно вскочив на ноги, она повернулась к толпе и звонко выкрикнула, да такое…
– Есмь бог на небе, а Федор Борисыч на земле! – И, вновь повернувшись к Годунову, низко склонилась перед ним в поясном поклоне, скользнув пальцами руки по ступенькам. – Славься, батюшка ты наш милостливый. – И вновь, приветственно вздымая вверх руки, звонко-отчаянно потребовала от толпы: – Славься!
А в ответ дружный рев наконец-то все понявших людей, пришедших в восторг, пусть и слегка запоздалый, от такого решения.
И полетели вверх шапки – одна, другая, третья, а через несколько секунд я уже не видел ни одного мужика с покрытой головой.
Тут же, словно сам господь подтверждал решение Годунова, басовито грянуло с колокольни Ивана Великого. Эдакая звуковая небесная печать, утверждающая, что приговор справедлив и обжалованию не подлежит.
Понимаю, что совпало – наступило время обедни, вот и все, – но колокольный звон пришелся как нельзя кстати, еще пуще увеличив энтузиазм народа, который уже не кричал – ревел что есть мочи. До хрипоты!
А едва затих колокол, как мой талантливый ученик приступил к перевыполнению нашего первоначального плана. Он остановил молодайку, уже ухватившую за рукав по-прежнему недоумевающего Живца, и поднял руку, призывая толпу угомониться.
Узнав, как ее зовут – баба назвалась Певушей, впрочем, с таким-то голосом как же иначе ее звать, – Федор в наступившей тишине строго произнес:
– Сия исполненная истинно христианской доброты дщерь свершила самое богоугодное дело – спасла от лютой неминуемой смерти православную душу. Потому и ей ныне за это кликните славу, народ честной.
Речь Годунова явно пришлась по душе толпе. Снова поднялся рев. Правда, потише, чем в первый раз – зрители притомились, – но это если сравнивать, а сам по себе о-го-го.
Но молодайке хватило и того – взгляд растерянный, руки опущены, а по щекам ручьем слезы. Да и у самого Федора глаза тоже увлажнились – пробило парня от умиления.
Но, как оказалось, и это еще не все. Напоследок ученик выдал еще один экспромт:
– Зрю я, что на Руси не скоро свершается суд над худыми делами и не скоро даруется награда за добрые, но пусть ныне будет инако, а посему повелеваю оную Певушу пожаловать пятью рублями денег, да еще жалую подарок к свадебке ее. Правда, – он сокрушенно и чуточку виновато улыбнулся, простодушно повинившись, – запоздал малость мой дар, но уж лучше поздно, чем никогда.
С этими словами царевич, сняв со своего мизинца золотой перстенек и быстро прикинув на глазок, безошибочно надел его на безымянный палец остолбеневшей от таких щедрот молодайке, которая только хлопала глазами, не в силах произнести ни слова.
А Федор, ничуть не смутившись и ухватив Певушу под безвольно свисавшую руку, протянул ее Живцу, ошалело взирающему на все происходящее, и во всеуслышание наставительно произнес:
– Береги ее, вольный человек Живец, дабы и впредь она оставалась столь же голосистой. – И заговорщически подмигнул ему, вкладывая ладонь молодайки в мозолистую ладонь бывшего холопа.
И… грянул третий рев. Не слышал бы сам, ни за что бы не поверил – орали даже посильнее, чем в первый раз. Словно не было усталости, и глотки не надсадились, и хрипоты как не бывало. Глаза выпучены от старания, а у кого, наоборот, зажмурены от превеликой натуги. Иной же, бедолага, и вовсе сипит, но все одно из последних сил тянет: «Слава! Слава! Слава!»
И еще одно порадовало.
Дело в том, что в той толпе, причем бок о бок с Лохмотышем и еще десятком спецназовцев, стоял Игнатий. Рисковать я не хотел, вдруг что-то пойдет наперекосяк, потому и предупредил их, когда и в какую сторону приложить усилия.
Вообще-то и «Слава!» тоже должны были начать кричать именно они, да не успели. Расспрошенный в тот же вечер Игнатий рассказал мне о своих впечатлениях:
– Веришь, нет ли, княже, последнюю полтину отдал бы, чтоб сызнова таковское повидать.
Говорил он сипло – видно, тоже не щадил глотки, но я на всякий случай уточнил, вдруг он просто квасу холодного попил или молока, вот и…
– Какого квасу?! – даже слегка обиделся он. – Горланил что есть мочи, вот и того. И не потому, что ты просил, а просто душа от восторга ввысь рвалась.
– А насчет послушать не забыл? – напомнил я.
– Как же, слыхал, – кивнул он. – Да и мудрено не услыхать, коль все об одном и том же сказывают. Мол, многая лета Федору Борисовичу. Вовсе юн, а рассудил так – старику впору, да и то не каждому. А главное, по совести, без потачек. Кой-кто и вовсе помянул: поспешили, мол, с государем. Тот еще невесть каков, а ентот вон он, орленок младой. Враз видать, из чьего гнезда выпорхнул…
Оп-па!
Уже?! Ай да Федор-стрелец, удалой молодец!
Браво, князь Мак-Альпин.
Можно сказать, с перевыполнением плана шпарю.
Какие там в истории СССР лозунги были? Кажется, пятилетку в четыре года? Или в три? Но неважно – моими темпами ее и за полгода осилить можно, а уж за год – всяко.
Хотя обольщаться тоже ни к чему – рано. В этом направлении еще работать и работать. Сколько там зевак присутствовало? Где-то несколько сотен, не меньше. Ну пускай даже полтысячи – все равно в масштабах Москвы мизер.
Правда, к концу сегодняшнего дня, скорее всего, о суде и приговоре Годунова не знать будет только совсем глухой, но все равно…
Что ж, теперь пойдет полегче – телегу мы с места стронули, но и тяжелее – придется держать марку.
Я досадливо крякнул. Получалось, что все прочие дела надо побоку, потому что на следующее судебное заседание, которое состоится всего через два дня, в четверг, припрутся и стар и млад.
Значит, нужно срочно готовить новое театрализованное представление, да желательно не уступающее по зрелищности первому, а это ж сколько мороки!
Тут тебе и дельце подходящее отыскать, и подать его эффектно. Да чтоб сюжет был закручен, а уж про концовку и вовсе говорить нечего – и оригинальность надо соблюсти, и неожиданность, и…
Много чего надо.
Я так увлекся новыми радужными перспективами, размечтавшись, как станет рыдать народ при отъезде Годунова в Кострому, что прослушал конец рассказа Игнатия, а тот, помолчав и откашлявшись, попросил:
– А словцо мне тайное не молвишь, аки князь князю?..
– Словцо? Какое словцо? – спохватился я.
– Ты вот тута бровь нахмурил, а я и помыслил – неужто Федор Константиныч задумал сызнова Федора Борисыча на престол подсадить?
– С чего ты решил? – изумился я.
– Да уж больно тебе не по ндраву пришлось, когда я поведал, яко зашикали прочие людишки на того, кто про орленка вслух поведал. Вот мне и помстилось, будто…
– И впрямь помстилось, – перебил я его. – Такого и в мыслях не держал. – Но, не утерпев, поинтересовался: – А что, если б так? Ну не всерьез, в шутку спрашиваю, но если бы?
– Таковская шутка большой кровушкой припахивает, – вздохнул он и с укоризной посмотрел на меня.
Так-так. Раз большая кровь, значит, куча народу против, но есть и за, иначе откуда бы ей взяться?
– Выходит, есть такие, которые были бы рады Годунову на троне? – уточнил я.
– Как не быть. Знамо, имеются. Токмо…
– Все! – вновь оборвал его я. – Говорю ж, шутейно спрашивал. Ну и… вдруг самому Федору Борисовичу кой-что помстится, так я теперь буду знать, как ответить…
И я угадал. Полюбопытствовал мой ученик эдак вскользь, туманным полунамеком, что, может, оно и ни к чему трон-то освобождать, ась?
Не иначе как Мария Григорьевна встрепенулась, которая вместе с царевной наблюдала за судебным процессом от начала до конца, да вновь за старое взялась.
Ох и мамашка! Достанется же кому-то эдакая мегера в тещи – будет классический вариант с применением всех анекдотов.
Хотя чего это я? Не кому-то, а Квентину, тут и гадать нечего. Правда, темпы выздоровления у парня не ахти, но понемногу продвигаются, и все в нужном направлении, а это главное.
Федору же я напомнил недавний пример с опрокинутой лодкой и пояснил, что сейчас мы с ним только-только выбрались на берег – мокрые, голодные, измученные. И суд этот – лишь первая охапка дров для костра, у которого нам для начала предстоит согреться и просушить одежду.
– Это только сказка скоро сказывается, а жизнь – штука неторопливая, и, коль поспешишь, такой пинок от нее можешь получить, что мало не покажется. – И ткнул пальцем в аккуратно разложенные по полкам челобитные. – Вместо пустых мечтаний лучше ими займись. Нам с тобой через день новая охапка дров понадобится, чтоб… пламя костерка не угасло.
Вроде бы понял.
Кстати о челобитных. Думаете, невысокие темпы у нас с царевичем? Так ведь это только так кажется, что одно дело за день. С другой стороны посмотреть – жалобщиков на беглых холопов ой как поубавилось.
Более того. Мой бывший секретарь, а ныне дьяк Челобитного приказа Еловик Яхонтов только диву давался, с каким проворством боярские дети стали забирать челобитные. Мол, ни к чему нам суд, сами разберемся.
Вот и получилось: дело-то разрешили и впрямь всего одно, а глядь – еще полсотни как корова языком слизнула. Опустела полка-то.
Так что впору вести речь не о медлительности, а о космических скоростях. Шутка ли, пятьдесят, а если быть совсем точным, пятьдесят четыре дела за один присест ахнули и не поморщились.
Ай да мы с престолоблюстителем!
Правда, кое-кто из ушлых беглецов-холопов попытался накатать свои челобитные – дескать, готов вернуться к хозяину, но с уплатой пожилого и кормовых. Понятное дело, выгода. Содрав за еду, он и выкупится, и еще останется с деньгой, если срок давний.
Но тут проинструктированный мною Еловик, принимавший челобитные, сразу пояснял: если кто хочет снова в холопы – милости просим, дело добровольное, но никаких кормовых, раз жалобы от хозяина не поступало.
Сразу стали отказываться.
А мы с царевичем меж тем продолжали готовить все новые и новые судебные заседания.
Глава 19
Дела, дела, дела…
Напрасно я посчитал, что придется легко. Как бы не так.
Федору куда ни шло – только суд, так что свободное время оставалось, благо что задача по разработке неожиданных ходов по-прежнему лежала на мне, а вот я помимо них имел еще вагон и маленькую тележку дел, которые в подавляющем большинстве требовали моего непосредственного участия.
Ехать в Кострому в одиночку – сопровождающая нас Стража Верных не в счет – глупо. К тому же неведомо, кто нас встретит в городе, то есть следовало подобрать штат сотрудников, которые будут помогать в управлении огромным краем.
Подбор же я начал с… Игнашки, которому недолго думая предложил стать моим заместителем в… Разбойном приказе.
Ну да, понимаю, что звучит дико. Доверить жулику и вору войти в состав руководства министерства внутренних дел – идиотизм, абсурд, нонсенс, парадокс, маразм… Словом, выбирайте любое слово и не ошибетесь.
Но…
Помнится, читал я как-то про Ваньку Каина, который тоже был из бывших, но сколько потом преступников удалось изловить с его помощью! А во Франции тоже человек из бывших, вроде бы Видок, если я только не ошибаюсь, вообще стал основателем полиции.
К тому же я и не предлагал Игнашке заниматься поиском преступников вообще, прекрасно понимая, что он и сам на это никогда не пойдет, да и бывшие сотоварищи непременно пожелают отомстить своему коллеге.
Но зато я знал, что самому Игнатию претит и кровь, и убийства, и все прочее, связанное с ними, поскольку он по натуре не грабитель, а так – мошенник, которому по душе тонкая работа. Да и «сурьезный народец», который водил с Незванычем дружбу, тоже трудился чисто, без насилия.
Вообще-то надо было видеть Игнашку, который, услыхав эдакое, так и застыл с выпученными глазами, тараща их на меня и гадая, то ли он ослышался, то ли его собеседник сошел с ума. Он даже поковырял пальцем в ухе.
Ну да, ну да…
- То ли воздух нынче пьян,
- То ли в ухе приключился
- У меня какой изъян?..[71]
Пока Князь обалдело хлопал глазами, не в силах вымолвить ни слова, я, воспользовавшись этим замешательством, торопливо пояснил, в каком качестве он мне нужен.
Согласно моим словам, получалось, что Игнатий хоть и отойдет раз и навсегда от воровских дел, но при этом сумеет… помочь своим бывшим сотоварищам по ночным трудам и особенно тем из них, кто попадется.
Во-первых, он сможет улучшить содержание преступников в остроге. Я всегда считал себя сторонником самых жестких мер – вор должен сидеть в тюрьме, – но ведь сидеть, а не подыхать в ней, то есть самый минимум преступник получить должен.
Во-вторых, попадая в острог, человек понятия не имел, когда закончится его отсидка, – сроки тут не устанавливались, а неизвестность сама по себе штука гадкая. Значит, надо определить, кому сколько намотать, но не только это, а и позаботиться, чтоб людишки не тунеядствовали.
Куча крепких здоровых мужиков, зачастую весьма изобретательных, правда, не в том направлении, которое нужно, день-деньской бездельничают, и так месяц за месяцем, год за годом – не жирно ли? Народу в стране не так густо, чтобы столь наплевательски относиться к людским резервам.
Словом, если коротко, то следовало переделать остроги в колонии, где преступники должны отработать и стоимость своего куска хлеба, и своей охраны. К тому же, и это в-третьих, Игнашка и тут может поспособствовать «сурьезному народцу», дав им возможность потрудиться там, где требуется определенное мастерство.
Более того, ведь лишние деньги, если человек заработает куда больше положенного на оплату питания и охраны, будут выданы ему к концу срока, так что при наличии желания начать новую добропорядочную жизнь капитал на первое время есть.
Никто не спорит, мужик запросто может вновь взяться за старое, но вдруг уже освоенная им профессия и спокойная вольная жизнь так придутся ему по душе, что он решит завязать вовсе?
Так вот все эти льготы и послабления, включая досрочное освобождение за ударный труд, будут связаны именно с именем Игнашки.
Да лишь за одно это народец не только простит ему переход во враждебный лагерь, но и станет в ноги кланяться, благодаря его за внимание и заботу.
К тому же на первых порах работать ему придется в Костроме и близлежащих городах, где о его темном прошлом не знает ни одна собака. А к тому времени, когда придется переехать в Москву, о нем пойдет уже такая добрая слава, причем без всяких кавычек, что «сурьезный народец» будет наслышан о его деятельности на новой ниве и тоже не решится дергаться.
– Наговорил ты уж больно много всего, – растерялся Игнашка. – Неужто и впрямь на деле…
– А когда мое слово расходилось с делом, припомни-ка? – перебил я его.
Он послушно наморщил лоб, припоминая, но после тщетных усилий развел руками.
– И впрямь не упомню. Твоя взяла.
– Наша, – внушительно поправил я его. – Наша взяла. И ловить «сурьезный народец» тебе ни к чему, ты станешь заведовать только сыском убийц да грабителей из числа тех, для кого людская кровь как водица.
– Сыском… – растерянно протянул Князь. – Справлюсь ли?.. – И вновь вопросительный взгляд на меня.
Очень хорошо. Если он в принципе не возражает против назначения, то детали – ерунда.
– Справишься, – твердо заверил я его. – К тому же мне кажется, тебе в этом должен помочь и твой «сурьезный народец». Помнится, ты сам рассказывал, что и он, случается, страдает от шатучих татей. – И заботливо осведомился, напоминая: – Иголка-то, о котором ты как-то мне рассказывал, выздоровел, после того как его по темечку шарахнули?
Намек Игнатий уловил. Правда, сразу все равно согласия не дал, попросив три дня на раздумье, но я был уверен, что он никуда не денется, и угадал – Князь дал «добро».
А пока Незваныч думал и гадал, я озадачил Еловика, таинственно сообщив ему:
– Будешь ты у меня отныне, парень, Еловик-кадровик.
Дело в том, что общительный паренек имел немало знакомых не только среди своих ближайших коллег – подьячих из Разрядного, но и в других приказах тоже, а посему ему и карты, то бишь кадры в руки – пусть займется подбором будущих чиновников Костромы.
Предупрежденный, что, по сути, он как бы выступает поручителем за каждого, Яхонтов подошел к делу со всем своим прилежанием и ответственностью, составив мне список на двадцать семь человек, причем не забыв и про ветеранов.
С ними получилось хуже всего. Дьяки слишком прикипели к Москве, так что карьерный рост их не прельщал, да и шаткость положения изрядно смущала – все-таки не при царе, а не пойми при ком, не бывало раньше на Руси престолоблюстителей.
Словом, из семерых отказались пятеро. Из прочих после собеседования я сам отмел еще четверых. Но и две трети из намеченных – изрядное количество, тем более что особо раздувать штат ни к чему.
А ведь был еще ремесленный люд, о котором тоже забывать не стоило.
Тут я начал с главных – со строителей. Им я сулил в первую очередь интересные заказы, справедливо полагая, что настоящих мастеров своего дела соблазнить можно как раз перспективами в творчестве.
Первым, к кому я пришел, был Федор Конь. К главному градостроителю страны мы явились с Годуновым вдвоем – редкий случай, когда я решил задействовать авторитет царевича, который к тому времени за счет одних только судебных заседаний рос как на дрожжах.
– Бог любит троицу, – заметил мастеру мой ученик. – Батюшке моему ты уже подсобил, Москву в каменную рубашку обрядил. Над Смоленском тоже изрядно потрудился. Теперь бы сыну его порадел насчет Костромы…
Конь хоть и был в годах, но упирался недолго, да и то скорее из приличия – положено на Руси сдаваться не сразу, а после уговоров, и не только дал согласие, но и пообещал переговорить со своими бывшими выучениками, которых наше предложение тоже должно заинтересовать.
Не оставил я своим вниманием и прочие профессии. Понятно, что ни к чему тащить за собой пирожников, гончаров, столяров и плотников – эти сыщутся и на новом месте. Да и нельзя игнорировать местных. А то, что они чуть ниже классом, ничего страшного.
Зато я распорядился обойти всех кузнецов и через них разыскать мне хороших рудознатцев, которые поставляют им сырье. Нашлось таковых немного – сезон в разгаре, но пятерых я завербовал. На первых порах хватит, а дальше разберутся мои бродячие спецназовцы и к зиме сыщут мне еще.
Затем пришла очередь Андрея Чохова и литейщиков.
Правда, сам патриарх пушечного литья поехать отказался, сославшись на здоровье – шесть десятков прожитых лет давали о себе знать, но зато порекомендовал своих учеников. Побеседовав с ними, мне удалось уговорить сразу троих: Проню Федорова, Кондратия Михайлова и Григория Наумова, а после литейщиков пришел черед и…
Да что рассказывать – пришлось и побегать, и попотеть. В горле пересыхало от бесконечной говорильни, но я, хрипя и надсадно кашляя, продолжал уговаривать, улещать и соблазнять радужными перспективами.
Нет, врать не врал, вел себя предельно честно. Эти – не Дмитрий, так что в сторону потомка бога Мома и никаких золотых гор и молочных рек с кисельными берегами. Только правда и ничего, кроме правды. А что немного преувеличивал, расписывая красоты тамошней природы, – то простительно.
Не забыл я и про Баруха.
Правда, тут все оказалось несколько сложнее.
Поначалу я задействовал самих англичан – проще всего собрать выжимки из царских указов о льготах через них, как лиц заинтересованных. Разумеется, пришлось вновь напялить на себя личину потомка бога Мома.
Мол, как человек, прекрасно понимающий всю важность развития торговли, я собираюсь, будучи доверенным лицом престолоблюстителя, через него ходатайствовать перед государем, который тоже внимательно прислушивается к моему слову, но для того я вначале должен знать, что они уже имеют, чтоб не получилось накладки и я не просил давно ими полученное.
Сэр Гафт расстарался, выдав требуемое уже через три дня. В выписке было все, как я и просил, то есть не просто голый перечень, но и ссылка на конкретный царский указ. Кроме того, он еще перечислил привилегии, которые царское правительство предоставило прочим иностранцам и которые для Руси чрезвычайно невыгодны, ибо…
Так я и поверил – знаю, кому в первую очередь это невыгодно. Но слушал, кивал и… соглашался, причем искренне – почему же заодно не перекрыть кислород и всем остальным.
Более того, представитель Русской компании выписал на отдельный лист и те льготы, которые были отменены, логично заметив, что восстановить для них старое, ссылаясь на то, что оно уже имело место, мне будет несколько проще, тем просить у Дмитрия Иоанновича новое.
Словом, Барух получил в свои руки весь материал и тоже не тянул особо долго, так что еще через пять дней подал мне свой расклад – во что оно обходится стране. И тоже, как я просил, напротив каждой льготы примерная сумма убытков. Вышло внушительно: в совокупности пахло даже не десятками – сотнями тысяч.
– А они тогда не откажутся от торговли? – уточнил я, прикинув английские потери.
– Если на одной истраченной новгородке купец станет получать не десять, а только шесть или пять, он несомненно расстроится, но прекратить торговать… – Барух медленно покачал головой. – Они покупают лисьи, волчьи, собольи, бобровые и прочие меха за сущую мелочь, меж тем как в Амстердаме и Лондоне продают их за…
Цифры, которыми оперировал Барух, и впрямь впечатляли. Получалось, что все строительство флота, стоит нам только перехватить у них торговлю, будет окуплено всего за год. Возможно, еще и останется.
– Единственное, что они могут сделать, – пригрозить, что перестанут посылать корабли, – предупредил купец. – Но пригрозить не значит осуществить на деле. Думаю, их хватит от силы на несколько месяцев, а дальше они вновь приплывут, и все пойдет как прежде…
Что ж, с этим хорошо, но… Все равно получалось, что пока эти бумаги – мертвый груз, поскольку подавать такое Дмитрию сейчас не имело смысла. Лучше всего дождаться, когда у него подойдут к концу деньги и он начнет их лихорадочно искать. Вот тогда-то он воспримет мои предложения на ура.
Однако кое-какую практическую пользу я из Баруха извлек сразу, попросив его дать рекомендации по мерам, которые можно предпринять уже сейчас, чтобы даже без отмены льгот фактически свести их на нет.
Ответ купца был весьма детальным и обстоятельным, после чего я заверил Баруха, что уже этой осенью и зимой англичанам придется несладко и копеечные цены на русские меха станут для них рублевыми.
Не забыл я и про Бэкона, встретившись с ним сразу на следующий день после прибытия из Серпухова.
Правда, в должности учителя философии у Федора он пробыл недолго, но отказался от нее сам.
Признаться, я был изрядно польщен, когда Фрэнсис, явившись ко мне после третьего по счету занятия с царевичем, обескураженно развел руками, чуть ли не с порога объявив, что учить престолоблюстителя он отказывается, ибо… нечему.
По его взволнованному рассказу выходило, что уже в самый первый раз, едва он начал краткое ознакомление с тем, что уже известно Годунову, Федор стал выдавать на-гора полученные от меня сведения.
Было их весьма много, причем и те, которые неизвестны самому Бэкону, и спустя пару минут новый учитель позабыл про дальнейшие вопросы и обратился в слух.
Нет, он знал о греческих материалистах вроде Демокрита, но далеко не в таких подробностях, как царевич. Что же касается учений индийских и прочих восточных философов, тут для него и вовсе был темный лес.
Словом, получился маленький экзамен, который Федор с честью выдержал, а Бэкон при этом обнаружил, что он-то как раз с ним, доведись отвечать на такое, не справился бы.
– Я токмо потому и не пришел к тебе сразу, пресветлый князь, – сознался Бэкон, – что было очень любопытно узнать о том, яко поясняет «Маат»[72] о миропорядке, справедливости и истине, тако же о кармической зависимости души от материи и путях освобождения в джайнизме, о том, что рассказывает Конфуций о «предопределении», о…
Я слушал и млел. Приятно слышать, черт побери, столь высокую оценку моих трудов и знаний со стороны великого европейского светила философии.
Правда, кое-какие пробелы в познаниях царевича англичанин все-таки сумел обнаружить. В основном они касались некоторых сторон учений христианских отцов церкви.
Читать бесплатно другие книги:
