Голливуд Буковски Чарльз
– О'кей, – сказала она.
Мы поднялись на второй этаж. Там было попросторнее и попрохладнее. Несколько человек танцевали. У этой вечеринки как бы не было своего центра, впрочем, так бывает почти всегда. На меня накатила тоска. Я допил свой стакан.
– Пойду возьму еще что-нибудь, – сказал я Саре. – Тебе надо?
– Нет, обойдусь.
Я спустился по лестнице, но на полпути к стойке меня остановил волосатый толстяк в темных очках. Он схватил мою руку и принялся с жаром ее трясти.
– Чинаски, я прочитал все, что вы написали, буквально все!
– Неужели? – спросил я.
Он продолжал трясти мою руку.
– Мы с вами однажды вместе надрались в баре «У Барни». Помните?
– Нет.
– Не помните, как мы надрались у старины Барни?
– Нет.
Он поднял очки и водрузил их на макушку.
– Может, теперь вспомните?
– Нет, – ответил я, высвободил руку и направился к стойке.
– Двойную водку, – заказал я барменше. Она подала.
– У меня была подружка Лола, – сказала барменша. – Лолу знаете?
– Нет.
– Она говорила, что два года была вашей женой.
– Неправда, – ответил я.
Я отошел от стойки и направился к лестнице. На сей раз дорогу мне преградил лысый толстяк с окладистой бородой.
– Чинаски, – сказал он.
– Слушаю.
– Андре Уэллс. Не последний человек в киношном деле. Тоже писатель. Вот закончил роман. Хотелось бы, чтобы ты прочитал. Можно прислать?
– Валяйте.
Я дал ему номер абонентского ящика.
– А как тебя найти?
– Отправьте по почте.
Наконец я достиг лестницы. По пути выхлебал почти все пойло. Сара беседовала с какой-то статисткой. Тут я увидел Джона Пинчота. Он стоял один со стаканом в руке. Я подошел.
– Хэнк? – удивился он. – Вот не ожидал тебя здесь встретить!
– А я не ожидал, что «Файерпауэр» раскошелится на гулянку.
– Это для них первое удовольствие.
– Ну, а ты теперь чем займешься?
– Мы сейчас монтируем, потом будем записывать музыку. Может, зайдешь, посмотришь, как это делается?
– Когда?
– Когда захочешь. Мы сутками из монтажной не вылезаем, работаем часов по двенадцать, а то и по четырнадцать.
– Договорились. Слушай, а куда это Поппппи запропастилась?
– Кто-кто?
– Та штучка, которая подарила тебе десять тыщ, когда ты жил на побережье.
– А, она теперь в Бразилии. Мы ее не забудем. Я допил стакан.
– Не хочешь ли спуститься потанцевать? – спросил я Джона.
– Да ну, что за ерунда. Кто-то окликнул его по имени.
– Извини, – сказал он. – Не забудь заглянуть в монтажную!
– Обязательно.
Джон ушел в другой конец зала.
Я стал на лестничной площадке и посмотрел вниз. Пока мы трепались с Джоном, в баре появились Джек Бледсоу и его приятели-мотоциклисты. Они уселись вдоль стойки лицом к публике. Каждый с бутылкой пива, кроме Джека, который держал в руке банку «Севен-ап». Они все были в кожаных куртках и штанах, в сапогах и шарфах.
Я вернулся к столику, за которым сидела Сара.
– Надо спуститься поболтать с Джеком Бледсоу и его бандой. Ты со мной?
– Конечно.
Мы спустились, и Джек познакомил нас со всеми по очереди.
– Гарри Валет.
– Хелло, старик.
– Бич.
– Здорово.
– Червяк. – Хай!
– Собачник.
– Очень рад.
– Эдди – Три Шара.
– Черт подери!
– Это – Пиздеж.
– Приятно познакомиться.
– Кошкодав.
– Ага.
Вся эта шайка казалась вполне симпатичной, если бы они еще не так выпендривались, красуясь у стойки перед всем честным народом.
– Джек, – сказал я, – ты здорово сыграл.
– Просто замечательно! – сказала Сара.
– Спасибо. – Он сверкнул своей чудной улыбкой.
– Будете еще сценарии писать? – спросил Джек.
– Вряд ли. Больно хлопотно. Мне нравится посиживать, глядя в потолок.
– Если все же напишете, дайте мне почитать.
– Обязательно. Слушай, а чего это твои ребята все как один шарят глазами по залу? Девочек высматривают?
– Да нет, с девочками у них проблем нет. Просто расслабляются.
– Понятно. Ну, пока, Джек.
– Желаем вам успехов в работе, – сказала Сара.
Мы поднялись наверх. Джек и его ребята вскоре исчезли.
Не скажу, чтобы вечерок удался на славу. Я то и дело бегал вверх-вниз за выпивкой. Часа через три почти все разошлись. Мы с Сарой стояли, облокотясь о перила. Я увидел Джона. Я его и раньше видел, смотрел, как он танцует. Махнул ему, чтоб подошел.
– А почему Франсин не пришла? Не осчастливила нас присутствием?
– Прессы-то нет.
– Понятно.
– Мне пора, – сказал Джон. – Завтра рано вставать на монтаж.
– Ну давай.
Джон ушел.
Внизу стало пусто и прохладно; мы спустились к стойке. Кроме нас с Сарой, никого не осталось. Барменша тоже маялась в одиночестве.
– По маленькой на дорожку, – сказал я ей.
– Я, между прочим, обязана с вас деньги взять за выпивку, – ответила она.
– С чего это вдруг?
– «Файерпауэр» арендовала заведение до полуночи. А сейчас десять минут первого. Но я вам бесплатно налью, потому что уж больно мне писанина ваша нравится. Только никому не говорите.
– Об этом не узнает ни одна живая душа.
Она налила выпивку. Бар стал заполняться поздними пташками, любителями потанцевать под диско. Пора было уходить. В самом деле. Нас поджидала пятерка наших кошек.
Жаль все же, что съемки кончились. Они обновляют кровь. В них есть что-то от азартной игры. Мы допили и вышли на улицу. Машина стояла на месте. Я помог Саре и залез сам. Мы пристегнулись. Я нажал на стартер, и вскоре мы уже мчали по шоссе Харбор на юг. Мы возвращались к нормальной повседневной жизни, и это меня отчасти радовало, отчасти огорчало.
Сара зажгла сигарету.
– Покормим кошек – и на боковую.
– Может, дернем по чуть-чуть? – спросил я.
– Ладно уж, – согласилась Сара.
Мы с Сарой иной раз живем просто душа в душу.
Через несколько дней мы заявились в студию. Там трудились Джон Пинчот и монтажер Кей Бронстайн. Джон притащил для нас стулья.
– Я вам покажу черновой монтаж. Тут еще порядочно возни предстоит.
– Мы понимаем, – сказала Сара.
– Надо отдать вам должное, – сказал Кей. – Нам всем очень нравится этот фильм.
– Спасибо, – ответил я.
– Сейчас мы накладываем музыку, – объяснил Джон. – Фридман с Фишманом в Лондоне, готовят новый проект. Звонят по пять раз на дню, вопят, чтобы приостановили озвучание. Я делаю вид, что не понимаю. Мы подобрали гениальную музыку, но за права с нас сдерут уйму деньжищ. Фридман и Фишман хотят, чтобы я использовал что-нибудь готовенькое за бесплатно. Это было бы ужасно. Это просто угробило бы ленту. Так что я скоренько накладываю фонограмму, чтобы нельзя уже было ее заменить.
– Тебе когда-нибудь приходилось работать в таких условиях?
– Нет. Второй такой парочки, как эти двое, не сыскать. Но я их все равно люблю!
– Любишь?
– Да. Они как дети. Они не бессердечны. Даже когда они хотят перерезать тебе глотку, в этом есть свое обаяние. Уж лучше иметь дело с ними, чем с образованными юристами, которые прибрали к рукам весь бизнес в Голливуде.
Джон погасил свет, и мы стали смотреть. Фильм крутили на мониторе, на маленьком экране вроде телевизионного. Пошли титры. Возникло мое имя. На какое-то мгновение я стал частицей Голливуда. Увяз лапкой.
Мне нравилось все. Я не видел в картине никаких изъянов.
– Мне нравится, – сказал я.
– Сейчас будет сюрприз, – сказал Джон.
Начался эпизод встречи Джека с Франсин. Они сидели за стойкой бара. Джек принес Франсин пару стаканчиков. Франсин выпила. Джек сидел рядом с наполовину опорожненной бутылкой пива. И вдруг он отпихнул от себя эту недопитую бутылку со словами: «Хватит. Все». «В чем дело?» – спросила Франсин. И Джек пустился в объяснения, что, мол, денег у него больше нету, он на мели и пить не на что.
– Нет! – заорал я. – Бога ради, только не это! Джон остановил пленку.
– Что такое?
– Да нас алкаши просто засмеют, когда это увидят!
– А что тут такого?
– Пьющий никогда в жизни не отпихнет бутылку с пивом и не скажет «хватит»! Он выжрет ее до последней капли и только тогда скажет «хватит».
– Хэнк прав, – подтвердила Сара. – Я тоже это замечала.
– Мы сделали пять дублей, и этот показался мне самым удачным.
– Джон, я как этот кадр увидел, мне будто в душу плюнули. Будто по морде заехали.
– Кажется, у нас есть дубль, где в бутылке осталось совсем на донышке.
– На донышке – тоже, конечно, не годится, но все равно пускай уж из двух зол выйдет меньшее.
Вот ведь что может случиться, когда режиссер у тебя никогда не был алкоголиком, а актер и вовсе в рот спиртного не берет. А алкаш-сценарист, вместо того чтобы быть на съемочной площадке, прохлаждается на бегах.
Мы досмотрели фильм до конца.
Джон включил свет.
– Ну, что скажете? Это, конечно, еще совсем сырое…
– Музыка и операторская работа великолепны, – сказала Сара.
– А как насчет сценария, крошка? – спросил я.
– Чинаски, как всегда, на высоте, – ответила она.
– Хэнк, а ты-то что скажешь? – спросил Джон.
– Мне понравилось, как играет Джек. Франсин мне показалась слегка суховатой.
– Франсин замечательно работает, – сказал Джон. – Она вдохнула в картину жизнь.
– Возможно. Так или иначе, я рад, что имею отношение к этой ленте и к возвращению Франсин на экран.
Чтобы отпраздновать счастливое совпадение эмоций, мы заперли монтажную на ключ, вошли в лифт, выбрались на улицу, сели в мою машину и поехали обедать. К «Муссо» было рано, и мы отправились в одно местечко поближе, в восьми кварталах к западу от студии. Смешно. Как все быстро проскочило. День заднем, день за днем – и вот фильм уже почти готов, а мне все кажется, будто я и сценария еще не написал. Это оттого, сказал бы критик, что ты не осознал, что в твоей писанине плохо или пошло. А знаете, в чем разница между критиком и простым зрителем? Критик смотрит кино бесплатно.
– Притормози, – сказал Джон. – Нам сюда. Я так и сделал.
Я опять занялся скачками. Иногда мне самому было странно – что я тут забыл? А иногда все было понятно. Взять хотя бы то, что ипподром предоставлял возможность увидеть массу народа в его худших проявлениях и, значит, не позволял забыться, отрешившись от реальности существования в человеческой среде. Алчность, страх, ужас – тут всему находилось место.
Везде, на каждом забеге, во всякий день можно встретить характерные, колоритные фигуры. Вероятно, и на меня смотрели как на такую достопримечательность, и это было мне не по душе. Я предпочел бы остаться незамеченным. Я не люблю советоваться по поводу ставок, не люблю обсуждать лошадей. У меня не возникает чувства товарищества по отношению к другим игрокам. Ведь мы на самом деле соперники. Но кто уж никогда не оказывается внакладе, так это хозяева ипподрома. Они-то всегда сорвут свой куш, и государство сорвет свой куш, и доля тех и другого все увеличивается, а значит, игроку приходится постоянно повышать предельную планку своей ставки, ломать голову над системой и оттачивать интуицию. Средний игрок изо дня в день делает двойные, тройные, шестерные и девятерные ставки, оставаясь в конце концов с кучей бесполезных картонок на руках. Одни говорят, что играют в надежде на удачу, другим якобы нравится атмосфера, третьим – зрелище. На самом же деле все стремятся к одному – к выигрышу. Он снимает напряжение. Простой ответ часто не очевиден, но именно простота лежит в основе глубокой истины, в основе работы, в сочинительстве и живописи. Глубина жизни – в ее простоте. Мне кажется, именно ипподром не дает мне забыть об этом.
Но, с другой стороны, скачки – это болезнь, попытка чем-то заполнить жизнь, подмена реальности, которую отказываешься видеть. Все мы нуждаемся в том, чтобы уйти от действительности. Часы тянутся невыносимо медленно, и их нужно наполнить событиями, покуда не придет смерть. А вокруг не так-то много места для славных дел и настоящего веселья. Все быстро наскучивает либо начинает страшить. Просыпаешься утром, вылезаешь из-под одеяла, садишься на постели и думаешь: черт подери, что же дальше-то?
Иногда страсть к бегам одолевает меня как болезнь. В такие времена я делаю ставки день напролет и остаюсь на ипподроме до позднего вечера, ставя на всякое охвостье. Вместе со мной играют те же люди, которых я видел там с утра. Они тоже не могут уйти. Болезнь, что поделаешь.
Так вот, вернулся я к скачкам и забыл про кино, актеров, съемочную группу и монтажную. Ипподром делал мою жизнь простой, хотя, может быть, точнее было бы сказать – дурацкой.
По вечерам я обычно недолго смотрел с Сарой телевизор, потом подымался наверх поиграть со своей поэмой. Поэма помогала держать мозги в форме. Она была мне необходима. Действительно.
Так я жил своей обычной жизнью недели две или три, и тут вдруг зазвонил старый добрый телефон. Это был Джон Пинчот.
– Фильм готов. Будет закрытый просмотр на «Файерпауэр». Без журналистов. Без критиков. Надеюсь, ты сможешь прийти?
– Конечно. Где и когда? Я записал.
Просмотр назначили в пятницу вечером. Я хорошо знал дорогу к зданию компании «Файерпауэр». Сара курила и что-то мурлыкала себе под нос. Я вел машину и потихоньку погрузился в воспоминания. Мне вспомнилось то, что рассказывал Джон Пинчот. Еще задолго до того, как он нашел продюсера на фильм, он принялся инспектировать все бары, подыскивая пригодный для съемок, и чтобы в нем были настоящие алкаши. Он придумал себе псевдоним – Бобби. Из вечера в вечер он обходил один бар за другим. И, как он говорил, чуть не заделался пьяницей. Но ни разу, ни в одном из баров не встретил он женщину, с которой ему захотелось бы уйти вместе. Иногда в свободный вечерок, отдыхая от этих посещений, он приходил к нам с кучей фотографий этих баров и вываливал их на кофейный столик. Я выбирал наиболее подходящие, и он говорил: «Хорошо, я присмотрюсь».
Он никогда не терял веры в то, что фильм будет сделан.
Проекционный зал находился не в самом здании «Файерпауэр», а на его задворках.
Мы подъехали к подъезду. У дверей стоял охранник.
– Мы на просмотр «Танца Джима Бима», – сказал я.
– Проезжайте. Повернете направо, – ответил он. Вот так-то. И мы вышли в люди.
Я подрулил направо, припарковался.
Тут разместилась куча студий. Интересно, почему это «Файерпауэр» не завела себе собственный проекционный зал? В эдаком-то домине? Но, видать, у них на то были веские причины.
Мы вышли из машины и стали разыскивать просмотровый зал. Никаких следов. Похоже, мы тут были одни-одинешеньки. Но мы не опоздали. Наконец я приметил парочку из явно киношной публики – они стояли, прислонившись к полуоткрытой двери. Все в этом бизнесе выглядят одинаково – люди из съемочной группы, консультанты и прочая публика; все в возрасте от двадцати шести до тридцати восьми, все худые и все без устали болтают о чем-то увлекательном.
– Прошу прощения, – обратился я к ним. – Здесь будут показывать «Танец Джима Бима»?
Они замолкли и уставились на нас так, будто мы оторвали их от чрезвычайно важного дела. Наконец один из них открыл рот.
– Нет, – сказал он.
Не знаю, что происходит с этими ребятами, когда им стукнет тридцать девять. Может, именно это они как раз и обсуждали.
Мы продолжали поиски.
У автомобиля с невыключенным мотором я заметил знакомую фигуру. Это был Джон Пинчот. Рядом с ним стоял сопродюсер Лэнс Эдвардс.
– Джон, скажи же бога ради, где будет просмотр?
– Ой! – сказал Джон. – Они изменили место. Я пытался тебя предупредить, но вы, видно, уже уехали.
– Хорошо, так где же это будет, крошка?
– Да, крошка? – повторила за мной Сара.
– Я как раз вас искал. Лэнс Эдвардс как раз едет в те края. Лэнс, подбросишь нас?
Джон сел впереди с Лэнсом и Сарой, я устроился на заднем сиденье. Почему-то считается, что Лэнс такой неразговорчивый от застенчивости. Но у меня есть сильное подозрение, что он просто сексуально озабочен. Помню, интервьюерша-итальянка поведала мне: «Мне пришлось вкалывать на такого вот сукина сына. Ну и дешевка! Раскошелиться для него – смерть! Экономит даже на почтовой бумаге. Рассылает деловые бумаги в использованных конвертах. Велел мне зачеркивать имена и адреса и отправлять почту в тех же самых конвертах. Марки непогашенные сдирал, чтобы наклеивать на эти сраные конверты. Раз сижу, чувствую, он мне свою ручонку на ногу положил. "Ищете чего-то?" – спрашиваю. "Что вы имеете в виду?" "А то самое, – говорю. – Чего это вы шарите у меня по ноге? Если искать нечего, так будьте любезны, уберите вашу руку". Так он меня вышиб без выходного пособия».
Мы все ехали и ехали. Похоже, куда-то далеко.
– Эй, Лэнс, – спросил я, – а ты нас потом подбросишь назад?
Он кивнул с таким видом, будто его отсобачили. Да и то, чему радоваться – столько бензина придется извести.
Наконец мы прибыли на место, высадились и вошли в просмотровый зал. Он был набит битком. Кого тут только не было! Все довольные, спокойные. Многие с золотистыми банками пива в руках.
– Дьявольщина! – громко выругался я.
– В чем дело? – спросил Джон.
– Все с пивом. А у нас ни капли выпивки!
– Один момент! – откликнулся Джон. И исчез.
Бедняга Джон.
На нас с Сарой смотрели как на второсортную публику. И то, опять же, чего ждать, если актеру платят в семьсот пятьдесят раз больше, чем автору сценария? Разве народ знает, кто написал сценарий? Он запоминает лишь тех, кто его провалил или обессмертил, – режиссера, актеров, ну, там еще кого-нибудь в этом роде. А мы с Сарой – что ж, трущобные крысы, вот и все.
Джон подоспел с парой пива, как раз когда погасили свет и пошла лента. «Танец Джима Бима».
Я сделал глоток во славу алкоголиков всех стран.
И как только фильм начался, я, как говорят киношники, сделал флэшбэк в то утро, когда я, совсем молодой и не то чтобы больной, но и не совсем здоровый, просто слегка пришибленный, сидел в баре, а бармен мне сказал:
– Знаешь что, малыш?
– Что?
– Мы тут решили провести газовую трубу прямо в зал, вот сюда, где ты сидишь.
– Газовую трубу?
– Да. И когда тебе все это надоест, ты открутишь вентиль, сделаешь несколько вдохов – и привет.
– Чертовски мило с твоей стороны, Джим, – сказал я.
Ну, вот оно. Кино крутится. Бармен отделывает меня в тупике за домами. Я уже говорил, что у меня руки маленькие, а это страшное неудобство в кулачной драке. Как раз у этого бармена кулачищи были громадные. Я еще как-то неудачно открылся, и удары посыпались один за другим. Но мне повезло вот в чем: я не знал страха. И эти потасовки с барменом были для меня времяпрепровождением, не больше. Нельзя же, в самом деле, сутками, не вставая, сидеть на табурете у стойки. А боль не очень и донимала. Боль приходила только утром, и ее можно было перетерпеть, особенно если к утру удавалось добраться до дома.
И вообще, выдерживая по две-три драки в неделю, я в этом деле становился все лучше. А может, бармен плошал?
Но все это кончилось больше сорока лет назад. А теперь я сидел в просмотровом зале в Голливуде.
Нет смысла пересказывать фильм. Лучше вспомнить о том, что осталось за кадром. Там по сюжету одна леди пожелала обо мне позаботиться. Она считала меня гением и решила, что мне не место на улице. В фильме я не выдерживаю ее опеки дольше чем до утра. На самом же деле я прожил у нее полтора месяца.
Эта леди, Телли, жила в большом доме на Голливудских холмах. Вместе с подругой Надин. Обе они были очень влиятельные особы в шоу-бизнесе: занимались музыкой, издательскими делами, всем на свете. Кажется, не было человека, с которым бы они не корешились, давали по две-три вечеринки в неделю, в нью-йоркском духе. Эти перемены были мне не по душе, я развлекался на свой вкус, напивался в стельку и задирал всех гостей без разбору.
Надин жила с приятелем, чуть помоложе меня. Не то композитором, не то дирижером, временно безработным. Поначалу он мне не понравился. Я то и дело натыкался на него или в доме, или во дворике, когда мы оба страдали с бодуна. По утрам. Всегда на нем был этот дурацкий шарф.
Вот как-то поутру, часиков в одиннадцать, вытащились мы с ним оба во двор пососать пивка, чтобы полечиться от похмелья. Его Рич звали. Посмотрел он на меня и говорит:
– Хочешь еще пива?
– Еще бы. Спасибо.
Он сходил на кухню, вернулся, протянул мне банку и сел. Хорошенько приложившись к банке, он тяжко вздохнул и сказал:
– Прямо не знаю, сколько мне еще удастся ее дурить.
– В каком смысле?
– Да не гожусь я ни на что.
– Так это ж замечательно. Продолжай в том же духе.
– Спасибо на добром слове. А сам-то ты как?
– Я на машинке стучу. У меня проблема в другом.
– А что такое?
– Елдак совсем сносился. Подружка попалась ненасытная.