Голливуд Буковски Чарльз

– Я тоже каждую ночь тружусь.

– Беда.

– Хэнк, нас имеют как хотят.

– Да, Рич, эти эмансипированные бабенки взяли над нами верх.

– Это дело надо зашлифовать водочкой, – сказал он.

– Правильное решение, – ответил я.

В тот вечер, к приходу наших подружек, мы оба были уже в отключке.

Рич после этого продержался еще недельку, а потом слинял.

С тех пор я часто натыкался на Надин, гулявшую вокруг дома голышом. Конечно, когда Телли отсутствовала.

– Ты это чего? – спросил я у нее наконец.

– Мой дом, и если мне поблажится провентилировать задницу, спрашивать ни у кого не стану.

– Ой ли? А может, ты на свою задницу приключений ищешь?

– Во всяком случае, ты тут ни при чем. Будь ты хоть последним парнем на всем белом свете, и то б я на тебя не посмотрела.

– Будь я последним парнем, тебе пришлось бы долго ждать своей очереди.

– Скажи спасибо, если я не нажалуюсь Телли.

– Скажу, но ты прекрати передо мной жопой сверкать.

– Свинья!

И она взбежала по лестнице – тюх, тюх, тюх. Задница у нее была здоровая. Где-то в доме грохнула дверь. Я, конечно, Надин не преследовал. Больно дорогое удовольствие.

Вечером вернулась Телли и увезла меня на неделю за город, в Каталину. Заметила, наверное, как Надин распалилась.

В сценарий я этот эпизод не вставил. Нельзя же все втиснуть в один фильм.

Я вернулся из страны воспоминаний в просмотровый зал. Сеанс кончился. Раздались аплодисменты. Мы пожимали протянутые руки, обнимались со всеми подряд. Это было здорово, черт побери.

Меня нашел Гарри Фридман. Мы с ним тоже обнялись, пожали друг другу руки.

Насчет Канна история особая. Пинчот позвонил мне прямо оттуда.

– Приз мы вряд ли сорвем, но подберемся к нему близко.

– Может, Джек Бледсоу пройдет как лучший актер.

– Тут болтают, что французы намерены отдать «Золотую пальмовую ветвь» кому-то из своих.

Отдел рекламы «Файерпауэр» без устали насылал на меня интервьюеров из киношных изданий, чтобы расспрашивать меня о фильме. Зная мое скандальное прошлое, они чуяли во мне лакомую приманку, простачка, которого только подпои – и получишь свою дурацкую сенсацию. И в один непрекрасный вечер им это удалось. Я ляпнул что-то резкое про актера, которого на самом деле любил как человека и профессионала. В общем-то, это была сущая ерунда, какой-то мелкий штрих его характера. Но как мне заявила по телефону его жена, «может, это и правда, но ее не следовало говорить». С одной стороны, она была права, но с другой – не совсем. Нельзя лишать человека возможности честно ответить на прямо поставленный вопрос. Существует, конечно, понятие такта. Но нельзя им злоупотреблять.

Я годами терпел всякие чертовы нападки и даже научился черпать в них вдохновение. Я их никогда в грош не ставил, критиков этих. Ежели этот мир продержится до следующего столетия и я все еще буду жив, ни от кого из этих дерьмовых критиков и следа не останется, а их места займут такие же долбоебы, только посвежее.

Словом, я сожалел о том, что обидел актера. Надеюсь, актеры хотя бы не столь чувствительны, как писатели. Очень хочется в это верить.

И я перестал давать интервью. Я не просто отказывал, я назначал каждому желающему побеседовать цену – тыща долларов в час. И они быстро увяли.

Потом Джон Пинчот еще раз позвонил из Канна.

– У нас тут проблема…

– В плане?

– Джек Бледсоу не желает выходить из номера для интервью.

– Могу его понять.

– Нет, ты не понимаешь. Дело в том, что он отказывается разговаривать со всеми, кто не дал положительной рецензии на его последний фильм. У него по этой части недобор. Репортеры осадили его в холле, а он им отрубил: «Никаких интервью, ребята. Вы меня не сечете». Тогда один парень поднял руку: «Джек, я твой последний фильм похвалил!» Джек: «Ладно, тогда с тобой я поговорю!» Уговорились: в таком-то кафе, в такой-то час. А Джек не пришел.

– Джон, сдается мне, актеры психи почище, чем писатели или режиссеры.

– Психи? Да, пожалуй.

– А как там Франсин?

– О, с ней все в порядке. Дает интервью всем подряд. Демонстрирует свой летний гардероб. Приятно отзывается обо всех нас. Чувствует, что опять попала в обойму. Ведет себя как последняя великая из великих звезд. Выступает – что твоя богиня. Есть на что посмотреть.

– Ясно. Ну а Фридман?

– Отлично! Всюду поспевает, со всеми контактирует, сам в мыле, руками размахивает. Верхушка его люто ненавидит. Но опасается – уж больно он цепок и деятелен. Спать им не дает. Только о нем и говорят на своих коктейлях. Мечтают наслать на него лучи смерти.

– С ним этот номер не пройдет. Что еще новенького?

– Больше ничего особенного. Вот только с Джеком беда. Как бы его выманить из комнаты? Нам удалось уломать его согласиться выступить в одной самой популярной французской телепрограмме. Согласился, а сам не пришел.

– На кой черт он вообще в Канн полетел?

– Будь я проклят, если что-нибудь понимаю…

А время, как всегда, шло. Я перечел Джеймса Тербера. В лучших своих вещах он безумно забавен. Какая стыдища, что он увяз в чертовом снобизме. Он бы мог написать по-настоящему, без дураков.

Я тоже настучал кучу стихов. Можете мне поверить, стихотворство не пустое занятие. Оно помогает не сбрендить окончательно.

Да. Это о хорошем.

Плохое тоже было – наш фильм ни фига не получил в Канне.

А Сара посадила цветы в саду и овощи на грядке.

А пятерка наших кисок смотрела на нас своими прекрасными глазами.

После Канна пришлось еще кое-что перемонтировать. Пинчот с головой ушел в работу.

У меня в этом фильме тоже была ролька. Я изображал в одном эпизоде алкаша. Сценка была очень коротенькая – и ее почти целиком вырезали. Сейчас расскажу. Я сижу у стойки, рядом еще двое, но мы не одна компания, я сам по себе. Это как раз когда Джек впервые встречается с Франсин. А мы трое сидим себе, как обыкновенные алкаши. Но когда я попал в кадр, то не смог удержаться и выкинул одну штуку. Глотнул пива, прокатил во рту и сплюнул в горлышко бутылки дюймах в десяти от меня. Здорово получилось. Ни капли не попало на стойку. Не знаю, что меня дернуло. Я этого никогда раньше не делал. Но этот кусок пленки остался на полу в монтажной.

– Слушай, Джон, – сказал я, – почему бы не вставить этот кусок?

– Нельзя. Все будут спрашивать: это еще что за тип?

Массовке не подлежит высовываться.

Наконец работа над фильмом закончилась. Назначили дату выхода на экран.

Примерно за неделю до премьеры Джон пришел к нам.

– Ну что, будешь писать для нас новый сценарий? Я сразу возьму его в работу.

– Нет, Джон. Боюсь я Голливуда. Именно так. В общем, я надеюсь, что потому только и не буду писать.

– А чем ты сейчас занимаешься?

– Пишу, как я понимаю, роман.

– О чем?

– Пока не скажу.

– Почему?

– Пары собьет.

– Хэнк внимательно следит за давлением пара в котле, – сказала Сара. – Постоянно его измеряет.

– Она правду глаголет. Скажи, Джон, а премьера-то у нас будет?

– Как же без премьеры, – удивилась Сара. – Что за ерунда!

– Джон, – сказал я, – я без премьеры не обойдусь.

– Это ты-то? Ни в жизнь не поверю. С чего вдруг?

– Как с чего! Да смеха ради! Для понта! Чтоб подали белый лимузин с шофером, чтобы белого вина залейся, телефон в машине, цветной телевизор, сигары…

– Вот-вот, – подтвердила Сара. – И Франсин это понравится.

– Ладно, – ответил Джон. – Посмотрим.

– Скажи Фридману, что это для рекламы, – посоветовала Сара. – Скажи, это, мол, на кассу сработает.

– Попробую.

– И главное, Джон, – напомнил я, – не забудь насчет белого лимузина.

Джону удалось каким-то манером все уладить. И настал вечер премьеры. Как раз когда Сара наверху одевалась, к дому подкатил белый лимузин. Соседская детвора завидела его издали и столпилась во дворе. Я вышел и показал шоферу подъездную дорожку.

– Хэнк, ты что – знаменитость? – крикнул кто-то из ребятни.

– Да, да, знаменитость.

– Хэнк, прокати!

– Да что в этом хорошего!

– Прокати, Хэнк!

Шофер выключил зажигание и вышел из машины. Мы пожали друг другу руки.

– Фрэнк, – назвался он.

– Хэнк, – ответил я.

– Вы писатель?

– Да. Вы что-нибудь читали из моей писанины?

– Нет.

– Я тоже не знаю, каков вы в деле.

– Ну как же, сэр. Вы же видели, как я въехал на дорожку.

– И то правда. Жена еще не готова. Подождем немножко.

– А что вы пишете, сэр?

– В каком смысле?

– В прямом, сэр. Что вы пишете?

Парниша начинал слегка жать мне на мозги. Не привык я с шоферами общаться.

– Ну, пишу стихи, рассказы, романы…

– Вы еще сценарий написали, сэр.

– Ах, да. Точно.

– А о чем вы пишете, сэр?

– О чем?

– Да, о чем?

– Фу ты. Вообще, знаете ли, о жизни. О жизни, в общем, пишу.

– Мама говорит, – показалась над забором детская головка, – что он пишет грязные вещи!

Шофер посмотрел мне в глаза.

– Будьте добры, скажите вашей супруге, что нам далеко ехать. Нельзя опаздывать.

– Это кто распорядился?

– Мистер Фридман.

Я вошел в дом и крикнул из прихожей:

– Сара, лимузин у подъезда, шевелись!

– Он раньше времени явился.

– Да, но в пятницу вечером полно машин, а ехать далеко.

– Я сейчас. Не волнуйся. Успеем.

Я открыл банку пива и включил телевизор. Показывали борьбу. Ребята себя не жалели. Они, конечно, были покрепче, чем мы в их годы. Я прямо диву давался, как они мутузили друг дружку и не сдавались. Месяцы трудов на беговой дорожке и в зале выдержать невероятно трудно. Потом два-три дня интенсивнейшей тренировки накануне ответственной встречи. Тут главное – форма. Талант и кураж обязательны, но если ты не в форме, они ни к чему.

Я любил смотреть драки. Что-то в них напоминало мне писательство. И тут и там необходимы все те же три вещи – талант, кураж и форма. Только в одном случае форма физическая, а в другом – интеллектуальная, духовная. Нельзя быть писателем каждую минуту жизни. Ты становишься им, садясь за машинку. Когда ты за ней сидишь, остальное уже не так трудно. Самое трудное – заставить себя сесть на этот стул. И это удается не всегда. Ведь у тебя все как у людей – мелкие заботы, большие беды, хвори и невзгоды. И чтобы одолеть всех этих бесов, которые стараются загнать тебя в угол, нужно быть в отличной форме. Вот урок, который я вынес для себя, наблюдая борьбу, скачки, видя, как жокеи преодолевают невезуху, подвохи и ужас перед барьером. Я пишу о жизни – ха-ха! На самом деле я не перестаю восхищаться незаметным мужеством людей, которые вот так живут день за днем. И это придает мне силы.

Сара спустилась по лестнице. Выглядела она сногсшибательно.

– Поехали!

Я выключил телевизор. Мы вышли. Я познакомил Сару с шофером.

– Сара! Сара! Сара! – орали ребятишки. Они ее обожают. – Сара, можно с вами?

– Маму спросите, – смеясь, отвечала она.

Маму? Почему никто никогда не спрашивает папу?

Шофер открыл нам дверцу. Лимузин легко тронулся с места, поехал, ребята бежали за ним вдоль забора. Господи, вот помру я скоро, а половина из них усядется за компьютеры и начнет выстукивать всякую белиберду.

Мы спустились с холма и откупорили первую бутылку вина. Я налил его в высокие фужеры.

Я включил телевизор. Он тот канал не ловил. Я его выключил.

– Вы дорогу знаете? – спросила Сара шофера.

– Конечно.

Сара взглянула на меня.

– Думал ли ты когда-нибудь, что белый лимузин повезет тебя на премьеру фильма, поставленного по твоему сценарию?

– Никогда. Слава богу, мне уже не придется ночевать на скамейке парка.

– Обожаю лимузины. Чувствуешь, как гладко едем?

– Скользим, а не едем. Скользим прямо в ад. Дайка я тебе подолью.

– Чудесное вино.

– Ода.

Мы вывернули вверх на шоссе Харбор и въехали на северную часть фривэя Сан-Диего. Ненавижу этот Сан-Диего. Всегда там пробки. Начал накрапывать дождик.

– Ну вот, – сказ ал я. – Дождь пошел. Сейчас все машины станут. Калифорнийские водители не умеют ездить в дождь. Либо начинают гнать, либо едут, как на похоронах. В основном – как на похоронах едут.

– Ну, теперь опоздаем, – сказала Сара.

– Как пить дать, крошка.

Дождь разошелся. Водители в тачках обезумели от ужаса. Пялились сквозь ветровые стекла, по которым елозили «дворники». Радовались, небось, что у них хоть «дворники» есть. У меня как-то имелась тачка без «дворников». Ничего, я наловчился. Возил с собой разрезанную картофелину. Когда заряжал дождь, я останавливался, вытирал стекла картошкой и чесал дальше. Только эту работу надо производить умеючи: легкими такими движениями.

А эти чудилы вели себя, будто их к смерти приговорили. Можно было просто физически осязать их паническую вибрацию. Глупая паника. Бесполезная. Зряшная. Если уж паниковать, так по делу.

– Зато, крошка, вина у нас хоть залейся. Я подлил в фужеры.

Надо отдать должное шоферу. Он был настоящий профи. Каким-то чутьем угадывал, на какой полосе возникнет затор, а где движение оживится, и легко лавировал громоздкой штуковиной, ловко встраиваясь в нужный ряд. Я почти простил его за то, что он не читал моих творений. Люблю профессионалов, которые знают свое дело. Редкий случай, между прочим. Мир кишит никуда не годными спецами – тут и врачи, и адвокаты, и президенты, и слесари, и хафбэки, и дантисты, и полицейские, и авиапилоты, и прочие, прочие.

– А ведь, похоже, мы проскочим, – сказал я ему.

– Похоже, – согласился он.

– А кто ваш любимый писатель? – спросил я.

– Шекспир.

– Если проскочим, я вас прощу.

– Я и сам себя прощу, если проскочим.

Нет, никак не удавалось втянуть его в разговор. Он мне на каждом шагу вставлял фитиль в задницу.

Мы с Сарой потягивали винцо.

Так и добрались до места. Шофер вышел и открыл дверцу. Мы высадились.

Машина стала на углу огромного торгового центра. Нам надо было пройти во двор.

– Спасибо, Фрэнк, – сказал я.

– Не за что. Я поеду на парковку. Когда кончится, я вас найду.

– Каким образом?

– Найду!

Он сел на водительское место, и длинный белый лимузин смешался с потоком машин. А дождь все шел.

Я огляделся – нас поджидали человек пять под зонтиками. Навеса над зданием не было, и дождь хлестал будь здоров. Люди с зонтами кинулись нам навстречу. Они очень заботились, чтобы нас не замочило.

Я засмеялся.

– Смешно!

– Здорово! – рассмеялась в ответ Сара.

Мы вместе с встречающими вошли в здание. Засверкали фотовспышки. Звездный час. Прощай, моя парковая скамейка!

На пороге я сказал одному из этих ребят:

– Черт побери, мы забыли бутылку в машине! Нам никак нельзя без вина смотреть кино!

– Я принесу, мистер Чинаски, – сказал он.

Понятия не имею, кто он такой. Он сразу от нас оторвался.

– И открывалку не забудьте! – крикнул я вдогонку.

Мы пошли дальше. Слева засверкали вспышки – я увидел Франсин Бауэрс. Она выглядела как королева. Последняя из великих.

Мы шли, куда нас вели. Впереди замаячила телекамера. И еще больше вспышек. Я узнал одну репортершу.

– Генри Чинаски! – приветственно крикнула она.

Но прежде чем она успела перейти к вопросам, я сказал:

– У нас неприятность. Вино забыли в лимузине. Сейчас его, наверно, шофер допивает. А нам нужны две бутылки.

– Как вам показался фильм с точки зрения сценариста?

– Режиссер прекрасно сработался с двумя замечательными звездами. Мы снимали множество настоящих алкашей, ни один из которых не смог сегодня прийти на премьеру. Операторская работа великолепна, а сценарий написан хорошо.

– Эта история автобиографична?

– Один житейский эпизод десятилетней давности.

– Благодарю вас, мистер Чинаски.

– Рад служить. Появился и Джон Пинчот.

– Привет, Сара, привет, Хэнк. Идемте.

Мы наткнулись на кучку людей с диктофонами. Вспышки мелькали уже не так часто. Меня атаковали вопросами.

– Вы полагаете, что пьянство следует прославлять?

– Не более, чем что-либо другое.

– Разве алкоголизм не опасен?

– Дышать тоже вредно.

– Но ведь пьяницы несносны, разве нет?

– В большинстве – да. Как и трезвенники.