Голливуд Буковски Чарльз
– И что же?
– Мы оба здорово набрались. Она чего-то на меня взъярилась и убежала. Я объездил все закоулки, искал ее несколько часов. А когда вернулся домой, она преспокойно спала.
– А какая у нее была манера говорить? Она громко говорила?
– Иногда часами могла не проронить ни слова. А то вдруг ее прорвет – и как начнет орать, кроет всех подряд, все крушит. Поначалу я не обращал внимания. Но она цеплялась ко мне. Я – что же? – отвечал той же монетой. Так мы обменивались любезностями минут двадцать, потом утихали, выпивали по маленькой и давай сначала. Нас нигде подолгу не держали. Даже не вспомнить, во скольких местах нам понадавали пинков под зад. Раз, помню, стучимся в один дом, а нам открывает хозяйка, которая только что от нас избавилась. Как завидела нас, побелела как мел, завопила и с размаху захлопнула дверь.
– Джейн теперь нет в живых? – спросил Рик Талбот.
– Уже давно нет. Никого не осталось из тех, с кем я пил.
– А что же вам помогает держаться?
– Мне нравится стучать на машинке. Это меня возбуждает.
– А я даю ему витамины и держу на низкокалорийной диете, без мяса, – добавила Сара.
– А пить вы не бросили? – спросил Рик.
– Пью. В основном когда стучу на машинке или когда рядом люди. Я плохо себя чувствую в обществе, а как надерусь, все как-то расплывается.
– Расскажите еще о Джейн, – попросила Франсин.
– На ночь она клала под подушку четки.
– Она ходила в церковь?
– Время от времени – к «похмельной мессе», как она выражалась. Эта служба начиналась в полдевятого и длилась примерно час. К двухчасовой, которая начиналась в десять, она терпеть не могла ходить.
– А на исповедь она ходила?
– Не спрашивал.
– А что еще вы скажете о ее характере?
– Разве только то, что, несмотря на ее безумства, ругань и пристрастие к бутылке, все, что она делала, делала стильно. Я и сам у нее кое-чему научился в смысле стиля.
– Спасибо вам за все, что вы рассказали, я надеюсь, это мне поможет.
– Не стоит благодарности.
– Еще ни разу мне не было так хорошо на съемочной площадке, – сказал Рик Талбот.
– Это вы о чем, Рик? – поинтересовалась Сара.
– Здесь есть своя атмосфера, которая обычно возникает на съемках низкобюджетных фильмов. Карнавальная атмосфера чувствуется. Причем такого накала еще нигде не было.
Он не врал. Глаза у него светились, улыбка искрилась неподдельной радостью.
Я заказал еще выпивку.
– Мне только кофе, – сказал он.
Не успели подать выпивку, как Рик сказал:
– Смотрите-ка! Это Сестинов!
– Кто? – переспросил я.
– Он поставил чудесный фильм про кладбище домашних животных. Эй, Сестинов!
Сестинов подошел к нам.
– Присоединяйтесь, – пригласил я. Сестинов сел.
– Выпьете что-нибудь? – спросил я.
– Нет, спасибо.
– Смотрите, – сказал РикТалбот, – здесь Иллиантович!
Иллиантовича я знал. Он сделал несколько мрачных фильмов про то, как мужественные люди борются с насилием. Фильмы были хоть и мрачные, но хорошие.
Он был очень высокий, с кривой шеей и сумасшедшими глазами. Эти сумасшедшие глаза тебя так и сверлили, так и сверлили. От этого становилось не по себе.
Мы потеснились, чтобы освободить ему место. Кабинет уже был полон.
– Выпить не желаете? – спросил я.
– Двойную водку, – ответил он.
Это мне понравилось, я махнул рукой официанту.
– Двойную водку, – повторил он официанту, сверля его сумасшедшими глазами.
Тот побежал исполнять свой долг.
– Отличный вечерок, – сказал Рик.
Мне нравилось, что Рик не выпендривался. Это не кот наплакал, когда парень из сливок общества откровенно говорит о том, что ему весело с тобой.
Иллиантович получил свою двойную водку и залпом опрокинул стаканчик.
Рик Талбот задавал всем вопросы, в том числе Саре. В нашем кабинете не было и следа соперничества или зависти. Мне стало уютно.
Потом пришел Джон Пинчот. Слегка поклонился и с улыбкой сказал:
– Скоро, надеюсь, начнем снимать. Я тогда всех вас позову.
– Спасибо, Джон. Он ушел.
– Хороший режиссер, – заметил Рик Талбот. – Но интересно все же: почему вы выбрали именно его?
– Это он меня выбрал.
– Правда?
– Да. Я могу вам поведать историю, которая объяснит, почему он мне нравится. Но не для печати.
– Очень хочется ее услышать, – сказал Рик.
– Не для печати.
– Само собой.
Я наклонился в его сторону и рассказал историю про электропилу и мизинец Джона.
– Неужели это правда? – спросил Рик.
– Да. Но не для печати.
– Само собой.
(Я знал, что все однажды произнесенное рано или поздно попадает в печать.)
Тем временем Иллиантович одолел уже две двойных и ожидал следующую порцию. С меня он глаз не спускал. Потом вытащил кошелек, достал замусоленную визитную карточку и протянул мне. Углы у нее разлохматились, картон потемнел от грязи. Иллиантович выглядел как настоящий гений, потертый жизнью. Этим он привел меня в восторг. Он не старался пустить пыль в глаза. Заграбастал очередную порцию водки и махом выдул.
Потом серьезно посмотрел на меня. Я на него. Но его темные глаза были слишком большими. Мне пришлось отвести взгляд. Я подал знак официанту, чтобы налил мне еще. И уже потом опять взглянул в глаза Иллиантовичу.
– Вы самый лучший мужик, – сказал я. – Лучше никого нет.
– Нет, не так, – ответил он. – Вы самый лучший! И вам я даю свою карточку! А на ней – время показа моего последнего фильма. Вы должны прийти!
– Это уж обязательно, – сказал я, вынул кошелек и аккуратно поместил туда его карточку.
– Просто дивный вечер, – сказал Рик Талбот.
Мы еще поболтали, потом опять подошел Джон Пинчот.
– Уже почти начинаем. Вам лучше пойти прямо сейчас, а то потом не протиснетесь.
Мы все поднялись и последовали за Джоном. Кроме Иллиантовича. Он остался в кабинете.
– Мать вашу! Мне надо принять еще двойных! Не ждите меня, ребята!
Этот ублюдок спер у меня пару страниц текста. Он махнул официанту, вытащил мятую сигарету, вставил в рот, чиркнул зажигалкой и подпалил себе нос.
Ублюдок эдакий.
Мы вышли в ночь.
Снимать должны были в переулке. Сцену драки бармена и алкаша. Холодало. Почти все было готово для съемок. Камеры установили с двух сторон, чтобы снять крупные планы, и бармена, и Джека Бледсоу. Но настоящую драку должны были изображать дублеры.
Бледсоу заметил меня.
– Эй, Хэнк, идите сюда! Я подошел.
– Покажите им, как вы деретесь.
Я поплясал, нанося удары невидимому противнику то справа, то слева, провел атаку. И остановился. Мне уже надоело демонстрировать свое боевое искусство.
– У вас не особенно удачно получилось. На месте топтались слишком долго. Если бы так было на самом деле, толпа вмешалась бы, кто-нибудь наверняка влез бы в драку. Мне кажется, хоть я и пьяный был, обмены ударами следовали гораздо быстрее. И удары были сильнее, жестче. А потом – надо отпрянуть в сторону, оценить обстановку и опять замолотить кулаками. Надо сказать этому парню. Победитель должен быть только один. И драка не должна кончиться выбиванием мозгов. Это все-таки спектакль, показательное выступление…
Время поджимало. Мы сгрудились в переулке, так чтобы не мешать. И тут прибыл Гарри Фридман, а при нем – голливудская птичка, в парике, с наклеенными ресницами и с боевой раскраской. Слой помады увеличивал контур губ вдвое. Сиськи тоже были вдвое больше нормальных. Вместе с ними шествовал великий режиссер Манц Леб, постановщик таких картин, как «Человек-крыса» и «Голова-карандаш». Компанию украшала знаменитая актриса Розалинд Бонелли. Нам пришлось подойти, дабы быть представленными. Леб и Бонелли приветливо улыбались и вели себя очень дружелюбно, но я четко ощущал, что они чувствуют свое превосходство. Мне, впрочем, было наплевать, ибо я чувствовал свое превосходство над ними.
Потом мы вернулись на свою позицию, и началось побоище. С самого начала оно выглядело жестким и беспощадным. У нас-то по-настоящему начинали драться ближе к концу, когда один (обычно я) истощал свои силы, а другой не хотел уступать.
И еще одна особенность была в этих драках. Если ты не принадлежал к «клубу» бармена и тебя побивали, то оставляли на мусорной куче вместе с крысами. Чтобы подольше помнил. Однажды утром меня разбудили сирена и слепящие фары мусорной машины.
– Эй, парень, а ну с дороги! Мы тебя чуть не задавили!
– Из-з-звините…
Веселенькое это было дело – подыматься на ноги с бодуна, с туманом в башке, побитому как собака, с мыслью о самоубийстве, а тут еще милые черномазые здоровяки, озабоченные только тем, чтобы не выбиться из графика.
А то какая-нибудь негритоска высунется из окошка: «Эй, ты, шваль белая, давай катись от моей двери!»
– Да, мэм, извините, мэм…
И самое худшее было – вспомнить при первых проблесках возвращающегося сознания, пластаясь на грудах мусора, содрогаясь от боли при каждом движении, самое худшее было – вспомнить, что кошелек опять пропал…
Ты начинал обманывать сам себя. Может, кошелек в заднем кармане, просто до него не дотянуться. Но его там нет. Ты, превозмогая боль, подымаешься на ноги, обыскиваешь все карманы – кошелька как не бывало. Веры в человечество остается все меньше и меньше.
Худо-бедно сцену драки закончили, Джон Пинчот подошел и спросил:
– Ну как?
– Да не совсем то.
– То есть?
– В наших драках гладиаторы больше походили на клоунов, играли на публику. Сшибет, скажем, парень другого с ног, оглядится и спросит: «Ну что, хорошо?»
– Придуривались, что ли?
– Вроде того.
Джон отошел к дублерам и что-то стал втолковывать. Они слушали. Старина Джон, наверное, единственный из режиссеров, кто не гнушается поговорить с автором сценария. Я почувствовал себя польщенным. Мне в жизни редко везло, а сейчас мне начинала улыбаться удача. Я почуял ее вкус.
Они пересняли эпизод.
Я смотрел, как они это делают, и, скажу вам, размяк от ожившего видения прошлого. Мне захотелось оказаться на месте одного из этих ребят, испытать все на своей шкуре. Может, это прозвучит глупо, но у меня возникло ощущение, будто я бьюсь башкой о каменную стену. Как рожденный на смерть.
Потом съемка кончилась. Подошел Джон.
– Ну? – спросил он.
– Мне понравилось.
– Мне тоже, – сказал он. Вот и все.
Мы с Сарой вернулись в кабинет. Иллиантович исчез. Наверное, в баре кончилась водка.
Мы с Сарой сделали заказ, а Рик опять взял кофе.
– Один из лучших вечеров в моей жизни, – сказал Рик.
– Брось дурака валять, Рик. Где же ты обычно проводишь вечера?
В ответ он только улыбнулся, глядя себе в чашку. Удивительная, чистая душа.
Потом появилась Франсин Бауэрс со своей записной книжкой.
– Как умерла Джейн?
– Я в ту пору был с кем-то другим. Мы уже два года как с ней расстались, и я приходил навестить ее под Рождество. Она работала горничной в отеле, и все ее очень любили. Каждый норовил всучить ей бутылку вина. У нее в комнате вдоль стены под самым потолком висела полка, на ней стояло восемнадцать-девятнадцать бутылок, не меньше.
– Если ты все это вылакаешь, а ты обязательно это сделаешь, наверняка окочуришься, – сказал я ей. – Неужто твои добряки этого не понимают?
Джейн только молча посмотрела на меня.
– Вот сейчас возьму и все эти долбаные пузыри отсюда вышвырну. Они тебя до смерти заугощают.
А она опять только поглядела в ответ. В ту ночь я остался у нее и выдул бутылки три, так что их число сократилось до пятнадцати или шестнадцати. Утром, уходя, я сказал: «Пожалуйста, все-то не пей». Я пришел дней через десять. Дверь в комнату была незаперта. На постели краснело большое кровавое пятно. Бутылок не было. Я поместил Джейн в окружную больницу Лос-Анджелеса. С диагнозом «алкогольная кома». Я долго сидел у ее койки, смотрел на нее, смачивал губы водой, убирал волосы со лба. Персонал нам не мешал. Вдруг она открыла глаза и сказала: «Я знала, что это будешь ты». Через три часа ее не стало.
– Ей всю жизнь не везло, – сказала Франсин Бауэрс.
– Она и не хотела никакого везения. Она единственная из всех, кого я встречал, кто так же презирал людскую породу, как я.
Франсин закрыла блокнот.
– Уверена, все это мне очень поможет. И она ушла.
А Рик сказал:
– Простите, но я весь вечер за вами наблюдаю и не заметил в вас ничего порочного.
– И я в тебе тоже, Рик, – ответил я.
Через несколько дней мы вернулись на то же место для досъемки в дневное время. Время было послеобеденное; Джон Пинчот сразу нас перехватил, мы даже не успели заглянуть в бар.
– Подожди немножко, – сказал он мне. – Сейчас подойдет фотограф Корбел Викер. Он хочет снять тебя с Джеком и Франсин. Этого парня знает весь мир. Особенно знаменит он женскими портретами; его фотографии приносят славу.
Мы стояли в переулке прямо за баром. Там здорово сочетались солнечный свет и густая тень. Я настроился на долгое ожидание, но Корбел Викер явился через пять минут. Ему было лет пятьдесят пять, лицо одутловатое, пузо. Шарф, берет. Его сопровождали двое ребят, увешанных снаряжением. Ребята казались перепуганными и кроткими.
Нас стали знакомить.
Корбел представил своих помощников.
– Это Дэвид.
– Это Уильям.
Оба выдали по улыбочке.
Тут появилась Франсин. «Ах! Ах! Ах!». Корбел Викер кинулся к ней с лобзаниями. Потом отпрянул.
– Так, так, так… Ах! Ах! – Он замахал руками. – Вот оно! Да!
Он углядел выброшенный из бара поломанный диванчик.
– Вы, – обратился он ко мне, – сядете сюда. Я подошел и сел.
– А ты, Франсин, сядешь ему на колени.
Франсин была одета в ярко-красное платье с разрезом на юбке. У нее были красные туфли, красные чулки, на шее белый жемчуг. Она уселась мне на колени. Я обернулся и подмигнул Саре.
– Молодец! Порядок!
– Вас моя костлявая задница не беспокоит? – спросила Франсин.
– Ничего, не волнуйтесь.
– Камера номер четыре! – выкрикнул Корбел Викер.
Дэвид подбежал к нему с камерой, Корбел повесил ее на шею, припал на одно колено. Раздался щелчок, сверкнула вспышка.
– Отлично! Да! Да!
Еще щелчок, опять вспышка.
– Да! Да! Щелчок, вспышка.
– Франсин, покажи-ка ножку! Вот так! Да! Да! Он снимал яростно, страстно.
– Пленку, пленку! – кричал он.
Уильям подскочил с катушкой пленки, вставил ее в аппарат, заснятую пленку уложил в специальную коробочку.
Корбел упал на оба колена, навел фокус и сказал:
– Тьфу, черт! Камера не та! Мне нужна номер шесть! Шестую, пожалуйста! Скорей! Скорей!
Дэвид подбежал с камерой номер шесть, навесил на шею Корбела Викера и унес камеру номер четыре.
– Юбку повыше, Франсин! Прелестно! Франсин, я тебя люблю! Ты последняя великая звезда Голливуда!
Щелчок, вспышка… Щелчок, вспышка… еще… и еще… и еще.
Потом появился Джек Бледсоу.
– Джек, садись на диванчик! Ты с одной стороны, а Франсин – с другой. Вот так!
Щелчок, вспышка, щелчок, вспышка.
– Пленку, пленку! – заорал Корбел. Фотографии предназначались для дамского журнала с огромным тиражом.
– Так, а теперь, мальчики, прочь с дивана, буду снимать одну Франсин!
Он заставил ее лечь на диван, опереться локтями на подлокотник, руку вытянуть вдоль спины, в пальцы взять длинную сигарету. Франсин это нравилось.
Щелчок, щелчок, вспышка, вспышка…
Последняя великая звезда Голливуда.
Помощники подносили то новую пленку, то другую камеру. Они работали в режиме автозаправки.
Потом Корбел заметил проволочную загородку.
– Проволока! – завопил он.
Он заставил Франсин прислониться к загородке в зазывной позе, нам с Джеком велел стать по сторонам.
– Отлично! Отлично!
Ему ужасно понравилась эта мизансцена, и он щелкал и щелкал фотоаппаратом. Прямо загорелся весь. Может, его вдохновлял вид за забором.
Вспышка, щелчок, вспышка, щелчок…
А потом все как началось, так и кончилось.
– Всем спасибо!
Он опять чмокнул Франсин. Помощники собирали причиндалы, паковали, пересчитывали. Уильям занес в блокнот номера снимков, время, отметил, какой камерой что было снято и на какой пленке. Потом все отвалили, а мы с Сарой зашли в бар. Завсегдатаи были на месте. Теперь они заделались звездами и приобрели достойную осанку. Присмирели, будто призадумались о чем-то значительном. Мне они больше нравились в своем прежнем виде. Съемки подходили к концу, и я жалел, что нечасто на них присутствовал, но такова уж судьба игрока на тотализаторе – прочая жизнь идет мимо. Мы с Сарой впали в беззаботность. Я заказал пива, она попросила красненького.
– Ну что, возьмешься еще за сценарий? – спросила она.
– Вряд ли. Уж больно часто приходится идти на компромиссы. К тому же надо все время смотреть будто сквозь глазок кинокамеры. С точки зрения зрителя. А киношная публика ужас как обидчива, не то что читатели, которым нравится, когда им нервы щекочут.
– На это ты мастак.
В бар вошел Джон Пинчот. Сел слева от меня, улыбнулся.
– Сукин сын, – сказал он.
– Кто на этот раз? – осведомилась Сара.
– Что, опять фильм зарубили?
– Да нет, тут другое.
– В смысле?
– Джек Бледсоу отказался подписать к печати фотографии, которые сейчас сделали.
– Как?
– А вот так. Помощник Корбела Викера зашел к нему в трейлер с бумагами, а Джек отказался их подписать. Тогда сам Корбел пошел на поклон. С тем же успехом.
– Но почему? – удивился я. – Ведь он позволил себя снять… Чего же теперь он кочевряжится?
– Понятия не имею. Слава богу, у нас в распоряжении ваши с Франсин фотографии. Хотите посмотреть, как будем сейчас снимать?
– Конечно.
– Я за вами зайду.
– Спасибо.
Мы с Сарой сидели и думали про то, что сказал Джон. Я так понимаю, что она думала про это. А я-то уж точно.
Я пришел к выводу, что актеры – другой породы, чем прочие смертные. У них на все свои соображения. Когда изо дня в день, из года в год притворяешься не тем, кто ты есть, это даром не проходит. Становится трудно быть самим собой. Представьте только, что вы все силы кладете на то, чтобы казаться кем-то другим. А потом – еще кем-то. А потом еще и еще. Поначалу это даже забавно. Но со временем, перебывав в шкуре десятков людей, начинаешь забывать, кто ты сам-то такой, и разучиваешься говорить своими словами.
По-моему, Джек Бледсоу настолько потерялся, что решил, будто фотографировали не его самого, а кого-то другого, и потому ничего не оставалось, как отказаться подписать документ, оформленный на чужого человека. В этом был смысл. Мне захотелось донести его до Сары.
Я подождал, пока она нальет себе вина и зажжет сигарету.
А потом подумал, что, может, лучше объяснить все это в другой раз, и принялся за пиво, размышляя о том, напечатают ли в женском журнале фото, на котором Франсин со своей жесткой попкой сидит у меня на коленях.
Как бы то ни было, тридцать два съемочных дня подошли к концу, и был назначен банкет.
Дело было в баре на первом этаже с огромной площадкой для танцев. Там и еще на втором этаже гулял народ. В основном собралась съемочная группа и актеры, хотя и не все, зато понаехали и вовсе незнакомые мне личности. Оркестра не было, танцевали под фонограмму, но выпивка была настоящая. Мы с Сарой сразу подошли к стойке, за которой хлопотали две барменши. Я взял водки, а Сара красненького.
Одна барменша меня узнала и вытащила мою книжку. Я ее подписал.
Народу набилось уйма, кондиционеры не работали, был жаркий летний вечер, и в зале стояла духотища.
– Давай еще глотнем и поднимемся наверх, – предложил я Саре. – А то тут не продохнуть.