Есть только миг Анофриев Олег

Жорик

Вот уж никак не скажешь, что это о Жжёнове.

Кстати, до сих пор не знаю точно: Жжёнов или Жжёнов?

Первая встреча. Я говорю: «Анофриев Олег». Он в ответ: «Жжёнов». Я говорю: «Это неверно, по-русски два „ж“ произносятся мягко – „вожжи“, „дрожжи“. Так что вашу фамилию надо произносить – Жжонов».

Он неодобрительно: «Фамилия произносится так, как того хочет хозяин фамилии».

Поди-ка не согласись.

Юрий Александрович (Завадский)

Сначала прочитал о нем у Цветаевой. Будто похож он на оловянное зеркало, холодное и самовлюбленное.

Потом познакомились, поближе узнали друг друга.

Остались друг от друга не в восторге. Наверное, я тоже холодный и самовлюбленный.

Вся труппа в сборе, Ю. А. проводит беседу. Каким должен быть актер? Вежливым, опрятным, интеллигентным.

Зачем-то ему понадобился носовой платок. Актеры жмутся, платок кое у кого, конечно, есть, но несвежий или просто грязный.

Я с гордостью подаю свой чистейший платок.

Ю. А. хвалит меня за аккуратность и говорит, что чистый носовой платок – это первый признак интеллигентного человека. У Ю. А., видимо, первый признак сегодня отсутствовал.

Ю. А. никогда не ругался матом. Говорят, что однажды в гневе он воскликнул: «Какашка!» Не знаю, что могло довести его до такого срыва. Но я сам был свидетелем возмущения Ю. А., когда министром культуры назначили Н. П. Охлопкова. Нервно перебирая карандаши, он заметил: «Отныне культура станет площадной, как блядь!»

Серафима Бирман

Ох-хо-хо… Здесь простых слов не наберешь, нужна только превосходная степень. Во всем, начиная с облика, кончая характером.

Высоченная! Сутулая до горбатости. С лошадиным оскалом огромных зубов. С малюсенькими, сверлящими тебя насквозь глазками. С большущими, узловатыми кистями рук. Со скрипучим, срывающимся на визг голосом. С огромным носом.

И бешеным темпераментом.

Но…

С таким же безграничным стремлением к справедливости. С нечеловеческой интуицией. С панической незащищенностью перед хамством. И наконец, с великим талантом.

Те, кто захочет узнать ее ближе, могут прочитать и ее книги, и книги о ней. Я же вспомню лишь то, что осталось у меня в душе.

«Дядюшкин сон». Спектакль неважный, даже скучный. Но все мы каждый раз бегали смотреть сцену, в которой Сика (именно так называли ее за глаза) играла Карпухину. Это была феерия: она была пьяна! свирепа! безобразна! Партнерам на сцене, да и нам на галерке, хотелось втянуть голову в плечи, чтобы не получить от нее по шее. Размахивая своими длинными, как жерди, руками, раскрыв свою огромную пасть, из которой несся какой-то львиный рык, переходящий в поросячий визг, она требовала справедливости! Это было торжество безобразия.

Потом мы все, конечно, возмущались за кулисами. Дескать, нельзя же так наигрывать, это же ни в какие ворота не лезет и т. д.

Но однажды, когда Сика заболела и ее заменила другая (кстати, очень профессиональная актриса), а мы по привычке пошли на галерку смотреть эту сцену, оказалось, что сцены-то и нет! Так, маленький провинциальный скандальчик, такой же скучный, как и весь спектакль. Вот тебе и наигрыш, и перебор…

Да, не зря великие режиссеры брали ее в свои спектакли и фильмы, переписывались с ней, принимая Сику в сонм великих. Уж они-то (и Станиславский, и Гордон Крэг, и Эйзенштейн) в своих не ошибались.

P. S. «Под вашей смеющейся и дерзкой маской – лицо другого человека, маска противоположного. Это хорошо» (Серафима Бирман, 1968 год).

Н. П. Охлопков

Отличный селекционер! Собрать такую труппу в не лучшие годы для театра.

Диктатор! Его боялись и любили. Уйти из его театра можно было только ногами вперед.

На сцене Марцевич и Мизери. Объяснение в любви. Ничего не получается, есть красивые и молодые люди, а любви – нет! Охлопков не выдерживает, выбегает, как юноша, на сцену. Огромного роста, стройный, обаятельный, хватает обеими руками за плечи мизерную (прошу прощения) Мизери и произносит те же самые слова.

Какое-то чудо! Мы все в зрительном зале уверены, что у них роман. Что Николай Павлович без ума от Светки.

Сказка внезапно кончается, Николай Павлович неторопливо, сутулясь, возвращается на место. Объясняет все очень просто: «Любить можно только на входе, на выходе ничего не получится».

Сколько Марцевич ни вдыхал, сказки не было.

И еще. О паузе. На всю жизнь запомнил.

Я чуть не сорвал спектакль – был пьян. Обошлось, спектакль состоялся. А я практически был уволен, ждали только последнего слова Охлопкова.

Прогон нового спектакля, принимает сам. Я играл небольшую роль. После – замечания. Всех обсудили, обо мне ни слова. Кто-то робко: «А Анофриев?»

Поворачивает голову в мою сторону: «А с вами нам придется расстаться… если это еще раз повторится!»

Всю эту смертоносную паузу стояла мертвая тишина, но после второй половины фразы все вскочили с мест и стали поздравлять меня. Знали: наказывал и прощал – по-царски!

Евгений Весник

Такого поистине взрывного человека я не встречал, хотя и сам обладаю немалой энергией. Огромный запас историй, случаев, анекдотов готов был обрушиться на тебя, стоило только зазеваться! В каждом человеке он искал слушателя, рассказывая или пересказывая одну из своих баек.

Сначала это смешно, порой до слез. Во второй раз тоже смешно, но уже не так. А потом ты или скрывался, или прямо говорил, что уже слышал это. Тогда он мгновенно менял тему, их у него тьма-тьмущая.

Трудней всего, если ты встречался с Весником много лет подряд. Все истории ты уже знал наизусть, а он их повторял вновь и вновь кому-то из партнеров по концерту.

Этот феномен я никогда не мог раскусить. Отказать Веснику в уме нельзя, в чувстве юмора – тем более. Да и в чувстве такта трудно сомневаться…

И наконец я понял, в чем дело! Когда стали выходить одна за другой книжки Весника, в которых были все те же истории, отшлифованные на нас, на наших реакциях, иногда на наших замечаниях. Я понял, что мы нужны были ему как подопытные кролики.

Больше всего Весник не любил, когда его рассказы вызывали сомнение или просто недоверие. Он начинал сердиться или просто посылал тебя подальше и искал другого, более благодарного слушателя.

Так было и со мной. Он так верил в меня как в слушателя, что однажды решил рассказать, как на рыбалке встретился с Ельциным! Я не выдержал и заорал: «Перестань врать! Сколько можно!..»

С тех пор мы еле здоровались. И дернул же меня черт за мой поганый язык!

В моей библиотеке есть книжка Весника с его автографом. Кстати, она называется «Врать не буду».

Георгий Вицин

Как много всякого разного было в жизни вместе с Гошей. Хотите – ругайте, хотите – нет, но по-другому я его называть не могу.

Фильмы, в которых мы снимались, концерты, гастроли и многое, многое, многое – полжизни!

Милый, невозмутимый в любых обстоятельствах Гоша. Всегда спокойный, всегда уважительный, неплохой рассказчик, умница, книголюб – родная сердцу душа.

Расскажу о том, что не каждый знает. Его страсть изобретать слова, и не просто слова, а смешные, нужные для дела слова. Никому бы не простил искажение текста рассказов Михаила Зощенко. Ему прощаю. Потому что это на уровне автора!

Чего стоят его:

такой древнегреческий грек пив кагор (вместо Пифагора)

Шекспирт, король Литр и др.

Много лет он занимался йогой, спал (говорят) на березовых дровах, стоял по несколько минут на голове.

Чувство самосохранения в нем превыше всего, если не считать профессии. Только ради сцены он может позволить себе работать больным. А остальное – гори синим пламенем!

У Гоши был любимый волнистый попугайчик, который, по его утверждению (а в Гошиных словах я никогда не сомневаюсь), беседовал с ним.

– Сядет на плечо и спрашивает: «Ну что, все бегаешь? Иди поспи!» А однажды сел он на плечо, я говорю ему: «Ты чего?» А он в ответ: «А ты чего?» До сих пор не пойму, как это можно объяснить…

Любовь зрителей к Гоше необычайна, его знает вся страна. Каждый считает за счастье сняться с ним или хотя бы получить его автограф.

Он смело мог бы сказать про себя знаменитое цезаревское: veni, vidi, vici – пришел, увидел, победил. Но он произносит это иначе: «Вынь! И выйди, Вицин!» Вот и все.

Сосед (Анатолий Папанов)

Я жил на первом этаже, Папанов – на последнем.

У меня воняло из подвала, у него протекала крыша. Мы никогда не выпивали вместе, но иногда вместе «отмокали». И тут возникали задушевные беседы: «за жизнь, за холеру в Одессе».

Как-то, уж не помню как, мы оказались в Лужниках. Нет, не во время матча, а просто в будни, среди дня.

Поскольку кошки на душе скребли, темы были печальными, в основном о пошатнувшемся здоровье, о сварливых женах, о неудачах в театре.

– Сколько у тебя наверху? – Это он мне.

– Сто пятьдесят, а нижнее девяносто.

– Пацан! Тебе еще можно пить!

– А у тебя? – Это я ему.

– Страшно сказать, и одни перебои. Вот пощупай… – доверительно протягивает мне руку.

Я щупаю – перебоев нет.

– Это по закону бутерброда: когда надо, их не бывает.

– А мне кислорода не хватает, задыхаюсь. – Это я ему.

– Нет, я не задыхаюсь, просто голова как чугун, и всех ненавижу.

Я закуриваю, хотя курить совсем не хочется.

– Слушай, брось ты эту гадость. Она ж тебе петь мешает.

– Не, не мешает. Дышать мешает, а петь не мешает.

– Домой боишься идти?

– Боюсь. Опять орать начнет.

– Тебе хорошо, твоя жена только дома. А моя и дома, и в театре.

В тот день я стоял на балконе. Была жара. Воды горячей не было – профилактика. Мимо балкона шел Толя, немного сгорбившись, с папкой под мышкой.

– Привет, Толь, ты же в Риге…

– Сбежал на денек, доснимусь – и обратно, а ты чего в городе сидишь в такую жару?

– А я завтра вместе со своей на самолет – и в Ялту, в ВТО.

– Живут же люди! А я и в хвост и в гриву! Ничего, щас душ приму, а то голова как чугун.

– Ага, примешь. Воды горячей нет, а одной холодной я, например, не могу.

– Придется, я как утюг. И пар из зада.

Уже в Ялте, дня через два, пришла весть из Москвы: умер Толя. Прямо под душем.

На простенке балкона, на котором я стоял в тот день, – мемориальная доска народного артиста СССР Анатолия Папанова.

Валентин Гафт

Не театр выбирал его, а он – театр. Хотя оснований особых для этого было немного. В театре не очень, в кино совсем неважно. Но характер складывался уже тогда.

Позже, снимаясь с ним в одной картине, я понял, как много зависит от характера.

Режиссер откровенно боялся его. Самой любимой фразой Валентина была: «Да я убью его!» И трудно было понять, в шутку это он или всерьез.

Высокого роста, он не производит впечатления атлета. Но тот, кто хоть раз увидит его обнаженным, навсегда откажется от мысли вступать с ним в конфликт. К тому же его едкость, сарказм многим хорошо известны по эпиграммам.

Но это, пожалуй, все-таки внешняя оболочка Валентина. Он умеет любить. Любить до собачьей тоски – женщину, театр, поэзию.

Как-то он назвал мои стихи прекрасными. Я возразил ему: «Я актер по ремеслу и не могу быть настоящим поэтом».

Он взревел от негодования: «Да я убью тебя!!! Этим ты оскорбляешь не только себя и меня! Ты оскорбляешь Шекспира!»

Борис Андреев

Таких людей принято называть по имени-отчеству.

Только мы все называли его Б. Ф. Не смог разгадать я его. Так загадкой для меня и остался этот знаменитый актер.

Вот и сейчас мы сидим в автобусе в городе Сочи. Автобус колесит по улицам. Администратор не знает, в какой гостинице мы будем жить. Ищет наугад.

Б. Ф., на весь автобус:

– У меня такое ощущение, как будто покойника возят по любимым местам.

На берегу моря сидит на досках, босиком. Прохладно.

– Б. Ф., не боитесь простудиться?

– Пора привыкать. Гроб, он тоже из досок…

Работаем в концерте, я пою песню: «А ты знаешь, с собой на Марс каждый запах возьму, каждый звук…»

Б. Ф.:

– Песня у тебя какая-то фекальная…

Просил всех, кто ехал за границу: «Братцы, привезите искусственный член, да побольше».

По рангу ему положено было лежать на Новодевичьем. Спрашивает у кого-то из правительства:

– А могу я свое место подарить или отдать, скажем, кому-то?

– Можете, – говорят, – только сами без места останетесь.

– Тогда отдайте мое место Петру Алейникову.

Петр Алейников похоронен на Новодевичьем кладбище.

Рыбалка

Лето 1978 года. Я только что купил полдома под Москвой на берегу реки. И первый, кого я позвал на рыбалку, был, конечно, Николай Афанасьевич Крючков. Заядлый рыболов и еще более заядлый рассказчик о рыбалке.

Забирая его из Москвы и получив строгие указания от Лиды (жены) по поводу строгого соблюдения режима, я погрузил вместе с рыболовом его большой, окутанный дымом «Беломора» рюкзак и покатил навстречу приключениям.

По приезде тут же был заказан нескончаемый чай, который остывал, выпивался, снова остывал и снова выпивался. Принадлежности были разложены, и Коля стал готовить их, сопровождая действо рассказами о рыбалке. Рассказ прерывался только по необходимости.

Это когда я накапывал червей, бегал отыскивать глину или искал в сарае анисовые капли, без которых о рыбалке не могло быть и речи.

Когда стемнело, я предложил Николаю вздремнуть, но предложение было с негодованием отвергнуто. Что касается рассказов, то некоторые из них я уже слышал от него, а некоторые знал просто наизусть.

Посреди рассказа он с гордостью показывал спиннинг или удилище, приговаривая: «Вот этот мне привезли из Японии, нам до них еще далеко! Главное, никогда бороды не бывает!.. А вот это удилище – кстати, тоже японское – сломать невозможно, даже не пробуй! Крючки я признаю только кованые… Ну-ка дай твой крючок. Вот видишь, ломается! А мои не только пальцами, зубами не сломаешь».

Так за разговорами и чаем (только чаем) наступила полночь. Я снова предложил вздремнуть часок-другой.

Ни в какую. Николай курил одну за другой папиросы и священнодействовал. Сначала он толок жмых, потом мешал его с сырой глиной, потом заставил меня резать червей на мелкие кусочки и закатывать их в эту глиножмыховую смесь, катать из нее шары и укладывать в мешок. В три часа ночи он сжалился надо мной и дал мне соснуть часок.

Ровно в четыре я услышал его голос: «Алежок, пора вставать!»

До реки рукой подать. Прежде чем сесть, Коля решил пару раз забросить блесну своим шикарным спиннингом. Но второго раза не вышло, потому что с первого заброса он намотал такую бороду, с которой до утра не разберешься.

Кляня всевозможными русскими словами «это японское говно», побросав в реку глиняные бомбочки, он уселся поудобнее для настоящей простой русской рыбалки. Потом заявил мне, чтобы я искал себе место в некотором отдалении: «Чтобы не толпиться!»

Ветрило. Клева не было. Часа через два я решил проведать коллегу, который перед этим уверял: «Много не наловлю, но на уху хватит!» С папиросой во рту, рядом с «бородатым» спиннингом и японской чудо-удочкой в руках, Коля спал здоровым, крепким сном. Таким я и запомнил его на всю жизнь.

Леонид Дербенев

Как жаль, что я близко не был знаком с Леонидом Петровичем. И какое счастье, что я так близко знаком с его песнями.

Некоторые из них мне посчастливилось петь. Но вот что приходит на ум, когда вспоминаешь песни Дербенева: кажется, что все, что он написал, пел именно я, а не кто-то другой. Впрочем, такое же ощущение и у всех исполнителей его песен. И если «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь…» – ты, уже не задумываясь, допеваешь.

Сколько строчек из его песен стали пословицами: «А нам все равно!», «Шла бы ты домой, Пенелопа», «Кап, кап, кап…».

Как все просто и легко! Да не тут-то было. Сколько тяжких минут приносило неодобрение его стихов начальством. Сейчас уже никто не скажет, что строчки:

антисоветчина.

А ведь это действительно замечательная антисоветчина! Но такая талантливая, что даже самые матерые редакторы не смогли, к счастью, запретить ее.

Каждая песня Леонида сразу же становилась шлягером!

Осечек не было. И если какая-то песня все-таки была не так популярна, как другие, то это было наверняка по слабости музыки.

И еще Леонид точно знал правило настоящего поэта: «Губит людей не пиво, губит людей вода!» Воды в его стихах не отыщешь. Стих звучит, словно формула. Точно. Сжато.

И защемило под ложечкой, и набежала та самая слеза, только уже не на копье, а на щеку.

Десятилетие я пою с любовью его строчки: «Есть только миг между прошлым и будущим», – а зритель все просит и просит, да что там просит, требует, чтобы я пел эту песню!

Я завидую вам, слушающим эти дивные песни, завидую прекрасному таланту Леонида, которым так щедро наградил его Господь! И если нам, грешным, иногда достается здесь, на земле, услышать райские песни, то, я уверен, Леонид слушает там свои бессмертные земные песни. Слушает вместе с нами и улыбается.

Майя Кристалинская

Только что зазвонил телефон, и редактор фирмы попросил меня посоветовать, к кому бы обратиться за аннотацией, а проще говоря, за добрым словом в адрес Майи, в связи с выходом компакт-диска Кристалинской. Ф-у-у-у-у – какая длинная фраза!

Да кому же, как не мне, писать о ней. Это удивительный случай, когда имя и фамилия говорят сами за себя.

Майя – и повеяло весной. Майя – и на душе стало теплее. Майя – это сама любовь, ласковая и нежная, чистая и застенчивая.

Кристалинская – и передо мной сама природа, еще не изуродованная людьми. Кристалинская – и передо мной мужественный человек, вынужденный прилагать нечеловеческие усилия, чтобы не только жить, но и петь. Петь о счастье, о любви, о радости.

На заре нас было мало, но нас знали все.

И Майя была одной из нас. Ее голос не врывался в дома и квартиры, как врываются нынче песни-налетчики. Ее голос ласково вливался в ваш дом и в вашу душу навсегда. Недаром вершиной ее творчества стала пахмутовская «Нежность».

Честно прожитая жизнь – это не так уж мало.

Жизнь, прожитая всем смертям назло, да еще с песней, кристальной майской песней, – это уже подвиг.

Две встречи с Клиберном

Помните анекдот – три встречи с Лениным? Кто помнит, тот сразу поймет, о чем я.

Дело было в Киеве, в гостинице «Украина». Я тогда снимался на киностудии Довженко, и в эти же дни в Киеве на гастролях было сразу три явления: ансамбль Реентовича, американский мюзикл «Моя прекрасная леди» и Ван Клиберн. Все эти звезды жили конечно же в «Украине».

И вот однажды поутру я шел по коридору гостиницы и услышал за одной из дверей игру на рояле. Я сразу понял, что это – он. Остановился и стал слушать.

Потом решил, что я могу войти в прихожую люкса: там ведь лучше слышно. Потом мне захотелось посмотреть на него, и я на цыпочках вошел в гостиную. Так, затаив дыхание, я стоял не знаю сколько, пока он не почувствовал, что кто-то стоит за его спиной.

Ван повернулся и с укоризной посмотрел на меня.

Сделав извинительный жест рукой, я улыбнулся и… удалился.

Прошло несколько дней, а я все переживал за свою бестактность. Но скоро переживания обернулись радостью.

Я был приглашен на банкет, который давали в честь «Моей прекрасной леди». На банкет были приглашены также солисты ансамбля Реентовича и, конечно, Ван Клиберн.

Любой банкет начинается с торжественных тостов, а заканчивается братанием. Шутки, просьбы спеть, объятия – все было прекрасно. Были спеты все песни и арии из «Прекрасной леди». И вот настал момент, когда Клиберна попросили что-нибудь сыграть. Ни секунды не сопротивляясь, он подошел к роялю, и зазвучали «Подмосковные вечера».

Реентович подмигнул мне и взглядом направил к роялю. Я, уже хорошо разогретый, уверенно двинулся к мастеру.

Я пел, как может петь «Подмосковные вечера» русский человек, не только обожающий лучшую песню века, но и понимающий, что ему аккомпанирует Ван Клиберн.

Потом запели все: и наши, и американцы. Когда песня закончилась, я взял у него автограф, он с улыбкой взял мой (на моей цветной фотографии за семь копеек штука), потом пожал мне руку и, как бы вспомнив меня, смущенно улыбнулся и даже сделал извинительный жест рукой.

И зачем я давал ему свой автограф? Ведь я же не Рихтер…

Сергей Филиппов

Это было в Касимове на Оке, в обыкновенном русском городе с небольшим татарским привкусом.

Сколько же звезд спустилось с неба на этот маленький кусочек российской земли во время съемок фильма «Инкогнито из Петербурга»!

Я вспомнил название фильма и только теперь понял, кто же этот самый «инкогнито из Петербурга».

Нет, это конечно же не Сергей Мигицко, открытый, веселый парень.

Это другой Сергей, хотя никто из группы не осмелился бы назвать его так.

Не уважаемый, а обожаемый всеми Сергей Николаевич!

Немногословный, с огромным чувством собственного достоинства, несколько настороженный – к амикошонству не хотел привыкать ни при каких обстоятельствах.

Смешной, но не пошлый. Остроумный, но не скабрезный.

А самое главное, при всей своей популярности мало кому известный.

Почему-то он мне очень напоминал другого «инкогнито из Москвы», Эраста Павловича Гарина.

Эксцентричностью? Да.

Великолепной школой? Да.

А главное, внутренней интеллигентностью – таким редким среди актеров качеством.

Снимаясь в Касимове, мы обедали где придется, курили что попадется. И пили то, что с большим трудом найдется.

А по Оке ходили пароходы. Да не просто пароходы, а интуристовские. А на пароходах были буфеты. Тоже интуристовские.

Остальное понятно.

Надо было как-то проникнуть в эти буфеты и отовариться.

Не знаю кому, но кому-то пришла в голову гениальная мысль: уговорить Сергея Николаевича ради общей пользы нанести визит вежливости капитану одного из этих самых интуристовских пароходов. Под давлением общественности он вынужден был согласиться.

Выбрав подходящий момент, когда к причалу города Касимова пришвартовался пароход с буфетом, Сергей Николаевич прошествовал в каюту капитана и через пару минут так же чинно сошел с парохода.

Пароход дал гудок и отчалил.

Ни тебе икры, ни сигарет, ни всего остального, только легкий, приятный запах французского коньяка от нашего парламентера.

Но никто ни на секунду не усомнился в нашем посланнике.

Через минуту мы узнали следующее.

По причине огромной любви капитана к Сергею Николаевичу вся киногруппа приглашена на банкет по поводу дня рождения актера. Банкет имеет место быть на обратном пути этого самого парохода.

И вот через несколько дней с причала города Касимова раздался призывный долгожданный гудок. И вот уже мы всей группой берем на абордаж и пароход, и капитана, и буфеты, и торжественный стол, уставленный яствами в честь юбиляра.

Тосты, песни, объяснения в любви, поздравления!