Стражи Бушков Александр
Криво усмехнулся, видя, что никто не трогается с места, поднял к потолку вороненое дуло и потянул спуск. Оглушительно взорвалась одна из ламп, осколки мутно-желтого стекла посыпались неподалеку от стоявших перед ним.
Вот теперь они начали отодвигаться к стене медленными шажками, удивленные до оцепенения. Вот только одно из лиц стало не ошеломленным, а злым — субъект этот неуловимым привычным движением запустил правую руку под полу серого пиджака…
Не колеблясь, фон Шварц выстрелил дважды — не до сантиментов тут… Скрючившись, серый пиджак осел на пол, но еще раньше из руки у него выпал, глухо стукнув о цементированный пол, большой черный пистолет.
Судя по тому, что остальные шарахнулись к стене овечьим табунком, они все поголовно были настоящие штатские. Шпаки, цивилисты, как выражаются господа тевтоны…
Бдительно держа их под прицелом, фон Шварц бочком-бочком приблизился к дверце «кареты», протянул левую руку к прямоугольной прорези, где выступали наполовину четыре широких колесика с цифрами, глядя лишь краем глаза, большим пальцем привычно поставил шифр, знакомый ему как «Отче наш». Крутанул на два полных оборота бронзовый штурвальчик, рванул дверь на себя, отчаянным прыжком бросил тело внутрь и, тут же захлопнув дверь, принялся крутить внутренний штурвальчик так остервенело и быстро, что вмиг задраил до упора, о чем свидетельствовала вспыхнувшая над дверью синяя сигнальная лампочка. Не теряя ни секунды, метнулся к противоположной стене, накрыл ладонью красный набалдашник рычага и, перекрестившись, опустил его вниз до упора.
Прежде чем сгустилась непроницаемая мгла, он успел еще увидеть расплющившего нос о стекло дверного иллюминатора инженера, таращившегося внутрь. Подумал без малейших эмоций: аминь тебе — дураку… Батальонные физики ставили несколько опытов, проверяя, что случится с живым существом, окажись оно вплотную к «карете», когда она начинает движение. Вспоминать противно, во что превращались бедные хрюшки и овцы…
Домой!!!
Глава II
ГОСПОДА ПОРУЧИКИ НЕВЕДОМО ГДЕ
Черникова с Ляховым накрыло при иных обстоятельствах — когда они преспокойно шагали по лесной тропинке, будучи уже в полуверсте от крохотного сонного городка, затерявшегося в горах.
Как и в случае фон Шварца, навалился непроницаемый мрак, непонятный вихрь словно пронизал тела насквозь, будто ветер пронесся сквозь лишенные крыши стропила, неописуемые ощущения едва не вывернули желудки наизнанку, лязгнули зубы…
И все кончилось столь же молниеносно, как и обрушилось.
Оба стояли на лесной тропинке, той же самой вроде бы — и в то же время неуловимо изменившейся: то ли по-другому она теперь тянулась, то ли деревья росли иначе…
Черников охнул от изумления. И было от чего: оказалось, когда обрушились все эти непонятности, он выбросил вперед тросточку, удерживая равновесие, — и теперь она на треть ушла в широкий ствол ели, будто старательно вбитый в доску гвоздь.
Поручик подергал за изогнутую серебряную рукоять, но трость нисколечко не поддалась, словно составляла теперь единое целое с попахивающим смолой стволом в три обхвата.
Ляхов тоже попробовал — с тем же результатом. Они переглянулись, пожали плечами — никак нельзя сказать, чтобы стали испуганными или даже встревоженными. Конечно, только что приключившийся феномен был предельно странным, но он благополучно закончился, не принеся ни малейшего ущерба, если не считать утраченной трости: солнце стояло на том же самом месте, лес казался прежним, а что до тропинки, кто же запоминает все ее небольшие изгибы на каждом аршине… Очень может быть, им только казалось, что тропинка изменила контуры.
— Черт знает что, — пожал плечами Черников, в конце концов оставив бесплодные попытки извлечь трость..
— Согласен, Паша, — кивнул Ляхов, напоследок шлепнув ладонью по рукояти трости так, что она закачалась. — И ведь никто не предупреждал, что в лесу подобные природные феномены случаются. Может, и сами не знали?
— Природный феномен, полагаешь?
— А у тебя другие объяснения есть?
— Не придумаю даже как-то…
— Вот то-то, — кивнул Ляхов. — Помнишь ту книгу о природных феноменах? С аглицкого? Сам же у меня ее почитать просил.
— Помню. Немало наворочено. В добрую половину я не верю, что-то очень уж завирально…
— Ага. А вторая половина вполне может оказаться святой правдой. Приплетая классику — есть многое на свете, друг Горацио. Пошли? Не торчать же тут неведомо зачем, а тросточка все равно копеечная…
И они направились прежней дорогой. Вот именно так и обстояло — оба почти безмятежно двинулись к городку. Происшедшее, конечно же, было предельно странным, — но здесь попросту не хватало информации: не за что зацепиться — нечего обсуждать, все равно бессмысленно по скудости исходных данных. К тому ж, если не считать потери дешевой трости, никакого более урона ни материального, ни физического они не понесли. По возвращении следует написать отдельную бумажку господам ученым, пусть они и разбираются с непонятным мраком и хлещущим сквозь тело ветром, уж им-то сам Бог велел ломать голову над природными феноменами.
Беспечными они пребывали еще с четверть часика — пока неторопливо шагали лесной тропинкой, пока переходили горбатый каменный мостик через неширокую медленную речушку, пока отшагали пару кварталов, знакомых уже, привычных на вид.
А вот минуте этак на шестнадцатой, а, может, и семнадцатой, какой леший их бы считал…
— Паша… — тихонечко, растерянно сказал Ляхов, приостановившись, — глянь… Болвана-то нету.
Черников посмотрел в ту сторону, вовсе уж удивленно протянул:
— И точно…
Всего-то час назад на небольшой мощеной площадке меж двумя домами, отступившими в глубь улочки, третьим возвышался на невысоком квадратном постаменте из дикого неотесанного камня «болван» аршин трех в высоту — монументальная каменная фигура славного древнего тевтона, нагого и невероятно мускулистого, щеголявшего лишь в набедренной повязке и рогатом шлеме, воздевшего внушительный боевой топор со столь геройским видом, будто готовился порубать в капусту целую вражескую армию. Час назад болван еще торчал — и вдруг испарился начисто. Дома остались прежними, выложенная тесаным камнем площадка осталась прежней — а вот вместо бравого тевтона теперь красовался более скромный монумент… впрочем, ничуть не заслуживающий столь пышного слова, — просто-напросто каменная колонна пониже человеческого роста с небольшим бронзовым бюстом. Бюст изображал совершенно незнакомого старика в штатском платье с пышной шевелюрой, ястребиным носом и густыми моржовыми усами а-ля Бисмарк. Никакой таблички не усматривалось — подразумевалось, видимо, что всякий немец и так обязан знать эту персону, несомненно прекрасно известную в фатерланде — коли уж удостоен пусть скромного, но памятника.
Поручики переглянулись, недоуменно пожав плечами. Внушительного старикана они не узнавали. Оба успели стать неплохими знатоками Третьего Рейха, где оказались не впервые, а вот с прочими историческими периодами Германии у них обстояло гораздо хуже. Старикан, судя по сюртуку и шейному платку вместо галстука, обитал в первой половине девятнадцатого столетия — только это они и могли определить, а для более детальных уточнений не хватало знаний.
— Вася… — так же тихонько сказал Черников, кивнув на бюст незнакомца, — а ведь это неправильно… Так не бывает…
Ляхов лишь понятливо кивнул, не произнеся ни слова. Он прекрасно понял товарища. Действительно, представшее им зрелище было жутко неправильным. Немцы, конечно, нация крайне трудолюбивая, но вряд ли и они в состоянии за какой-то час успеть провернуть этакую штуку: полностью демонтировать трехаршинного каменного тевтона, убрать его с глаз долой, водрузить вместо него бюст неизвестного старикана, привести в порядок брусчатку и улетучиться, не оставив ни следа. К тому же… Кто бы здесь вздумал самоуправствовать? Снять статую, как они слышали, установленную, как им говорил лавочник, по личному распоряжению фюрера во время его кратковременного здесь пребывания? И поставить вместо нее гораздо более мелкий памятничек какому-то штатскому, ничуть не ассоциирующемуся с Третьим Рейхом? Были у фюрера любимцы из тех времен, но они известны наперечет, и никого из них старикан не напоминает…
— Паша, Паш… Оглянись. Непринужденнее только, не суетись, как деревенщина…
Черников оглянулся. По тротуару шествовали два офицера — один молодой, другой пожилой, классические стандартные пруссаки: оба словно аршин проглотили, физиономии чванливые и туповатые, у пожилого монокль в глазу, а уж выправка, а шагистика…
Им уже приходилось не раз видывать подобные экземпляры. Однако те щеголяли в форме уже нового, вермахтовского образца, а эти двое — в старомодных, кайзеровских мундирах без нацистских орлов на груди. Фуражки опять-таки кайзеровских времен: с красным околышем и белым верхом, с двумя круглыми кокардами — на околыше и на тулье.
Прошагав в ногу и внимания не обратив на такую мелочь, как двое молодых штатских, офицеры свернули за угол и пропали с глаз.
— Кино они тут снимают, что ли? — негромко предположил Ляхов.
— Полагаешь?
— Ну, а что ж еще… Пустили артистов погулять, чтобы те к мундирам приобвыклись, в роль вошли…
— А это? — Черников кивнул на хмурого старикана, при жизни определенного мизантропа. — Тоже для кино за час успели? Знаешь что? Что-то мне все это не нравится, ничего не понимаю, а — не нравится… Как-то неправильно оно все, точно тебе говорю.
— Брось, — сказал Ляхов почти безмятежно. — Мало ли как все объяснить можно… Пошли в «Бравого гусара», а? Выпьем по стаканчику, жизнь и прояснится. Благо, дела на сегодня закончены.
Это было неплохое предложение, вполне в русском духе, и Черников его принял без возражений.
Однако, когда они прошли квартала три, настала очередь Ляхова замереть в тягостном раздумье.
На привычном месте не обнаружилось не только вывески с аляповатым, но красочным изображением бравого гусара времен Фридриха Великого в медвежьей шапке, алом доломане, пронзительно синих чикчирах[3] и сияющих сапогах. Не было и кабачка, и старинного домика, где он час назад размещался, и соседних тоже не было, вместо них высилось четырехэтажное здоровенное здание гораздо более поздней постройки. Причем вывеска гласила, что тут размещается правление фирмы «Гартвиг и сыновья», определенно имевшей какое-то отношение то ли к судоходству, то ли к судостроению: в высоких окнах первого этажа за стеклом красовались отлично выполненные в аршин длиной модели судов, и парусных фрегатов, и гораздо более современных пароходов.
— А это тоже кино? — спросил Черников. Без всякой подковырочки спросил, угрюмо.
Ляхов промолчал, — он прекрасно понимал, что этакие метаморфозы никаким киношникам не под силу. Это ведь не огромная декорация, заслонившая исторические фасадики, а натуральное немаленькое здание…
Они и сами не заметили, как тихонько зашагали прочь, не глядя друг на друга. Кое-какое объяснение уже вертелось в головах, но оно казалось не только фантастическим, но и страшноватым.
Ну вот, извольте… Они как раз вышли к ратуше, на вид совершенно прежней: домик постройки начала восемнадцатого столетия, смахивающий на крохотный рыцарский замок со шпилями и башенками. Ратуша ничуть не изменилась — вот только над входом лениво повис в безветрии не нацистский штандарт, а флаг кайзеровской Германии, черно-бело-красный… И Черников решился.
— Вася… — произнес он едва ли не шепотом, — а ведь времечко-то не то…
— Как оно может быть не то? — так же тихо ответил Ляхов. — Откуда другому взяться? Оно всегда было одно…
— А это вот все? Новое и неправильное?
— Но ведь ничего же не случилось…
И тут же он прикусил язык. Случилось. Этот самый «природный феномен»… Единственным, но серьезнейшим доказательством коего, аргументом в пользу того, что ничего им не примерещилось, была трость, неведомым образом на треть ушедшая в дерево.
Лицо Черникова застыло.
— Господин поручик, — сказал он пусть и шепотом, но самым что ни на есть командирским тоном, — мы сейчас пойдем в отель, соберем вещи и самым спешным порядком доберемся до «кареты». И вернемся немедленно. Это приказ.
Он ничего не понимал в происшедшем, но прекрасно видел, что они вдруг оказались не там. Этого, по его мнению, было достаточно для немедленного отступления на исходные позиции. Ясно одно: вокруг не Третий Рейх…
Ляхов дисциплинированно кивнул. Черников начал службу в батальоне на три месяца раньше, а, значит, по неписаным правилам, имел над равным по званию Ляховым старшинство. Более того, именно он официально назначен был старшим. Армейские порядки… Даже если выполняющая служебное поручение группа состоит всего-навсего из двух человек, один из них обязан быть старшим, тем более учитывая их службу.
Они зашагали быстрее. Однако вскоре выяснилось, что можно было и не спешить. Их уютного двухэтажного отельчика, именовавшегося, согласно местному колориту, «Бородой Рюбецаля», на прежнем месте не оказалось, вместо него стояло не менее старое, однако трехэтажное здание, и крыша не темно-красная черепичная, а выкрашенная в зеленый железная, и вывеска неопровержимо свидетельствовали, что тут, изволите знать, никакой не отель, а вовсе даже «Бальнеологическая клиника доктора Майендорфа»…
Совершенно ничего ценного в их неведомо куда подевавшихся чемоданах и не было — но почему-то именно сейчас оба ощутили себя понесшими непоправимый урон.
— Но ведь не напрочь все изменилось… — пробормотал Черников, направляясь в переулок. — Что-то и осталось, мы ж видели…
— Ты куда? — недоуменно спросил двинувшийся следом Ляхов.
— Хоть что-то выяснить на скорую руку… — ответил Черников, не оборачиваясь. — Ага! Я ж говорю, не все поменялось…
Ляхов понял, о чем говорит товарищ. Писчебумажная лавочка, где они еще утром покупали мелкие сувениры из разряда «на память о Гарце», как и следовало настоящим туристам, осталась на прежнем месте, разве что крылечко оказалось совершенно другим — но на фоне всего остального это показалось сущей мелочью.
И внутри все выглядело точно так же — вот только вместо портрета фюрера красовался портрет кайзера Вильгельма в пехотном мундире. Черников показал на него взглядом спутнику, и тот, поджав губы, с понимающим видом кивнул.
За прилавком вместо давешнего усатого старикана стояла рослая, румяная, кровь с молоком, блондинка, весьма даже симпатичная и ладная, ослепительно улыбнувшаяся господам посетителям так, что при других обстоятельствах оба непременно постарались бы с ней пококетничать — но не теперь…
— Фройляйн, — произнес Черников, изо всех сил пытаясь выглядеть беззаботным и даже веселым, — найдется ли у вас красивый отрывной календарь на следующий год?
Юная Брунгильда, играя глазками, с наигранной грустью вдохнула:
— К сожалению, майн герр, ничем не смогу вам помочь. Такие календари начинают спрашивать не ранее второй половины декабря, раньше просто нет смысла заказывать их у оптовых торговцев, они все равно лежали бы, бесполезно занимая место… — она кокетливо улыбнулась: — Я вижу, вы крайне предусмотрительный человек, если начинаете думать о календаре на следующий год уже в сентябре…
Черников усилием воли заставил себя улыбнуться самым приятным манером (хотя Ляхов видел, как нелегко ему это далось):
— Увы, фройляйн, наоборот. Я настолько безалаберный, что если не куплю календарь за три месяца до того, как в нем будет нужда, то в декабре обязательно забуду это сделать… Да-да, именно так и обстоит. К тому же эта утомительная работа… Вы не поверите, но я настолько устал от копания в бумагах, что поймал себя на провалах памяти. Я совершенно не помню, какое нынче число и год… Правда-правда…
«Ах, вот куда он гнул! — догадался наконец Ляхов. — Хваток все-таки, Паша, спору нет…»
Девица очаровательно улыбнулась с видом человека, способного оценить по достоинству хорошую шутку. Судя по всему, она искренно полагала, что с ней заигрывают этаким вот заковыристым образом, и была ничуть не против.
— Ах вы, бедняжка… — произнесла она тоном опекающей неразумного младенца опытной няньки. — Надо же так заработаться… Повторяйте за мной: сегодня восьмое сентября одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года…
Черников старательно повторил с таким видом, будто принял игру. «Значит, вот так, — подумал он. — И число, и месяц, и год — те самые, куда они были отправлены, те самые, что полчаса назад, до феномена. Вот только вокруг творится какая-то чертовщина. Форменная чертовщина — за отсутствием пока что более научного термина…»
— Большое спасибо, фройляйн, — сказал Черников, старательно улыбаясь. — Вы вернули мне душевный покой…
— О, не преувеличивайте моих скромных заслуг… А можно поинтересоваться, что это у вас за работа такая? Копаетесь в бумагах… Неужели вы — архивариус? Мне казалось, что архивариусы все поголовно пожилые и неинтересные.
— Я историк, фройляйн, — не моргнув глазом, ответил Черников. — Пять месяцев трудился над магистерской диссертацией о больших европейских войнах. Вот, кстати, что вы думаете о последней большой европейской войне?
Судя по личику девушки, ее подобные предметы интересовали мало. Однако она словоохотливо продолжала:
— Я, собственного, ничего такого не думаю, как-то особенно и не интересовалась такими вещами… А впрочем… Мой дедушка служил тогда в кавалерии, видел Наполеона Третьего, когда тот сдавался под Седаном. Конечно же, это славная победа нашего оружия, что тут еще скажешь?
— Да, действительно… — кивнул Черников, хлопнул себя по лбу, словно вспомнив о неотложном деле: — Господи, эта моя вечная рассеянность… Готлиб, профессор уже ждет! Он будет в ярости, если мы снова опоздаем! Тысяча извинений, фройляйн…
Он приподнял шляпу и кинулся прочь из лавочки. Ляхов, разумеется, последовал за ним, раскланявшись с блондинкой, явно огорченной таким поворотом дел.
Оказавшись на улице, Черников лишь чуть-чуть сбавил темп, размашисто шагая в том направлении, откуда они пришли.
— Паша, ты гений, — сказал Ляхов, не сразу подстроившись под его шаг. — Мне что-то и в голову не пришло…
— Вот такие дела, — произнес Черников, глядя вперед и не сбавляя шага. — Число, месяц и год — те же самые. Только никакого Третьего Рейха тут нет. Кайзер Вильгельм все еще на престоле — ну, ничего особо удивительного: он и в правильном времени дожил до Второй мировой… И Первой мировой тут определенно не случилось, для этой красотки последняя большая европейская война — франко-прусская…
— Оно, ты знаешь, и неплохо, — сказал Ляхов. — Ни Первой мировой, ни Третьего Рейха… Лепота…
— Лепота, — сказал Черников глухо. — Вот только я все думаю: а насколько пещера изменилась?
Теперь только Ляхов догадался, о чем речь — и его прошиб холодный пот, он прибавил шагу, так что чуточку опережал товарища, мысленно повторяя про себя: нет, только бы не пещера, только бы не пещера…
…В городке, где их видели люди, они еще сдерживались, не бежали — но, оказавшись за мостиком, без посторонних свидетелей, не сговариваясь, припустили во весь опор, то и дело опережая друг друга, тяжело дыша, отдуваясь. Тропинка поднималась в гору, но они напрягали все силы, мчались взапуски, шумно выдыхая, оскальзываясь порой. Оба давно потеряли шляпы, а трость Ляхов давно отбросил, чтобы не мешала. Рассуждая разумно, не было никакой необходимость бежать сломя голову — если с пещерой что-то изменилось и «карета» пропала, ничего уже не исправишь, хоть ты припусти быстрее любого чемпиона. Однако они ничего не могли с собой поделать, рассуждать разумно были не в состоянии.
Скальный отрог выглядел вроде бы в точности тем же самым. Свернув с тропинки, они кинулись по дикому лесу, шумно проламываясь сквозь кустарник, словно заправские дикие кабаны, пачкая лица смолой и паутиной, петляя по небольшим ущельям, перепрыгивая рытвины, забираясь все дальше в совершеннейшую глушь, вдали от исхоженных туристами тропок, привычных экскурсионных маршрутов, не перекинувшись ни единым словечком. Казалось, вся жизнь вложена в этот бешеный бег.
Очередное ущелье. И темное пятно — вход в пещеру, тоже вроде бы оставшийся прежним. Проход столь же низкий, как и прежде, так что приходилось сгибаться в три погибели, подсвечивая карманными фонариками не камень под ногами, а свод, чтобы не треснуться макушкой. Им начало казаться, что ведущий в глубь горы проход стал гораздо длиннее, что могло означать самое плохое, — и оба, тяжело дышавшие, хрипевшие, подавлявшие боль в легких, пребывали в столь взбаламученных чувствах, что не могли сообразить, стал ли на самом деле ход протяженнее или им это только мерещится с нешуточного перепугу…
Свет фонариков словно пригас вдруг — это пространство распахнулось большим залом. И когда они пробежали еще десятка три шагов, уже не пригибаясь, в двух лучиках мелькнул бок «кареты», целехонькой и невредимой, стоявшей на прежнем месте.
Тогда только они остановились в нескольких шагах от дверцы. Пошатываясь, уронив руки, шумно отфыркиваясь, Черников пропыхтел:
— Васька… Сейчас бы водочки… Стакан. Полный…
Похрипывая, словно загнанная лошадь, Ляхов отозвался:
— И залпом… И не закусывать…
Глава III
…ГДЕ ВСЕ ОСТАЕТСЯ СТОЛЬ ЖЕ НЕПОНЯТНЫМ
Стояла тягостная, напряженная, прямо-таки жутковатая тишина. Савельев, понятно, не мог видеть своего лица, но вот лица других… Холодок по спине пробегал.
Зимин резко встал:
— Внимание! Вы трое, господа, — он повернулся к сидящим у стены, — немедленно усядетесь за подробнейшие отчеты. Да, вот еще что… В грядущем было еще три группы: штабс-капитан Маевский — Ленинград девятьсот шестьдесят девятого, без «кареты»; капитан Поланин и поручик Алиханов — Милан девятьсот тридцать шестого, без «кареты»; подполковник Стахеев — Петербург девятьсот одиннадцатого, с «каретой». Никто из них до сих пор не дал о себе знать. Предположения пока что строить не берусь… Итак, господа ученые, просьба немедленно обсудить ситуацию и через час представить имеющиеся мнения и соображения. Я очень прошу не увлекаться отвлеченным теоретизированием, заняться чисто практическими вопросами, насколько это возможно. Господа путешественники, всем вернуться к прежней подготовке. Все свободны, останется только Аркадий Петрович.
Он так и остался стоять — чуть побледневший, напряженный, с застывшим лицом. Не было ни разговоров, ни промедления, стукнули отодвигаемые кресла, зазвучали громкие шаги, люди покидали зал быстрее обычного, едва ли не бегом.
Один Савельев так и стоял возле своего места, едва ли не навытяжку. Зимин подошел, опустился в кресло, жестом пригласил поручика сесть рядом. Сказал, глядя в сторону:
— Аркадий Петрович, вас уже никак нельзя считать неопытным новичком, вы ведь понимаете…
— Пожалуй… — кивнул поручик. — Мне этим заниматься?
— Больше просто некому, — сказал Зимин. — Вы же видите, оставшихся офицеров по пальцам можно пересчитать, и я никак не мог отменить их командировки, они все до единой крайне важны… Я даже не рискну придать вам поручика Казначеева, он у нас всего три дня, и в таких обстоятельствах не стоит рисковать. Вы ведь ничем не заняты, кроме отчета?
— Так точно, — сказал поручик.
Маевский, как и собирался, сразу по возвращении из времени погибшей цивилизации составил подробную докладную записку — о том, что, по его соображениям, следовало бы забирать из былого (а то и из грядущего) подходящих людей, о которых совершенно точно известно, что они погибли. Эта бумага полтора месяца пребывала в загадочнейшем Особом комитете под личным председательством государя, руководившем и батальоном, и Особой экспедицией. Никто здесь (за исключением наверняка Зимина) и представления не имел о личностях членов Особого комитета, разве что, вспоминая анонимную рукопись касаемо А. С.,[4] можно было предполагать, что личности сии могут оказаться самыми неожиданными, из тех людей, о которых и подумать невозможно, поскольку публике они известны в совершенно других ипостасях…
В общем, две недели назад записка Маевского вернулась с резолюцией, в целом одобрявшей идею и предписывавшей провести первые опыты. Оказавшегося свободным Савельева командующий и посадил составлять подробный список перспективных с этой точки зрения исторических событий и дат. Чем Савельев и занимался эти две недели, без лишней поспешности, как и предписывалось.
— Вот отчет ваш сейчас совершенно не ко времени, так что может и подождать, — сказал Зимин. — Вы единственный незанятый офицер, а поскольку к тому же успели себя неплохо зарекомендовать…
— …Мои задачи? — поторопил Савельев.
— …От вас не потребуется выяснять, что же именно произошло, — продолжил генерал. — Это чересчур сложная задача для одного человека. Мы с вами сейчас, разумеется, попробуем кое-что прояснить с помощью наблюдателя, но сразу может и не получиться, а времени у нас мало. У меня отчего-то сложилось убеждение, что действовать надо незамедлительно… — он помедлил, потом сказал, словно бросаясь одним отчаянным рывком в холодную воду: — Почему-то я не верю, что изменения произошли естественным путем. Не верю, и все тут. Время всегда было крайне устойчивой структурой. Называйте это наитием, интуицией, звериным чутьем, как угодно. Конечно, я могу и ошибаться, но наиболее вероятным представляется, что это дело чьих-то рук. Классическое «злоумышление», как трактует Уголовное уложение.
— Но мы ведь ничего не знаем о существовании где-то в других странах схожих батальонов…
— И это вовсе не означает, что их не существует, — сказал Зимин. — А ведь есть еще и альвы… Из всего, что рассказал фон Шварц, можно сделать вывод: случившееся крайне невыгодно в первую очередь для России, лишившейся Сибири, Украины… а может, и других территорий. Вполне возможно, что какой-то недруг, ненавистник получил возможность… Короче говоря, задача ваша в принципе не особенно и сложна. «Карета» вас высадит ранним утром, когда еще не рассвело, а заберет с темнотой. Укромное местечко без единого свидетеля, конечно же, подыщем тщательно. Вы обойдете несколько книжных и писчебумажных магазинов, не более того. Вам следует раздобыть самые свежие географические карты того мира. Соотнося с нашей действительностью, это будет нетрудно: широко продаются карты, географические атласы, я не думаю, что там подобная продукция засекречена. И не только карты. Нам крайне необходимы книги — из которых можно понять, что же произошло. Учебники по новейшей истории, энциклопедические словари и тому подобная литература. Фон Шварц привез с собой немаленькую сумму тогдашних денег, так что вам их будет, думаю, достаточно. Документами мы вас снабдить не можем, не имея в распоряжении образцов, но случай фон Шварца показывает, что и без документов там можно какое-то время продержаться, не вызывая подозрений. «Легенду» попытаемся составить… Портной наш творит чудеса, уж одеть вас по тогдашней моде будет нетрудно. Я уже распорядился, он как раз изучает одежду, в которой вернулся фон Шварц, — не сомневаюсь, что тот нижегородский купчик был наряжен не особенно и старомодно, а, впрочем, сами увидим… Пойдемте? Не стоит терять времени.
Савельев послушно последовал за начальством. Никаких особенных мыслей у него в голове не вертелось — разве что свойственное «завороженным» не вполне и объяснимое словами чувство: этакая смесь охотничьего азарта с легоньким волнением.
Он бывал еще не во всех «наблюдательных залах», каковых в батальоне насчитывалось пятнадцать. Тот, куда они пришли, оказался незнакомым, но выглядел привычно: небольшая комнатка без окон, четыре полукресла, обращенные к одной из стен, в углу — немаленький пульт управления со множеством лампочек, рычажков, никелированных дисков с цифрами и прочих устройств, в которых Савельеву и не полагалось разбираться. Сидевший за пультом поручик с саперными кантами на мундире — конечно же, один из многочисленных инженеров.
Генерал уселся, подождал, когда сядет Савельев, сказал вопросительно обернувшемуся к ним инженеру:
— Москва… лето девятьсот восемнадцатого… ну, скажем, июнь… число выберете сами, первое попавшееся. Выберите любую из центральных оживленных улиц, первое, что придет в голову, лишь бы она была центральной и достаточно оживленной…
«Ищет точки, к которым можно как-то привязаться, не особенно и напрягая умственные способности, — понял Савельев. — Что ж, время выбрано крайне толково: моментально увидим, как в том мире обстояло с революцией…»
Отвернувшись к своей сложной машинерии, инженер принялся за дело. Зимин негромко уточнил:
— Высота точки наблюдения — примерно два человеческих роста, чтобы можно было смотреть несколько сверху и охватить взглядом большее пространство. Точка неподвижна. Где-нибудь над воображаемой осью улицы.
Инженер кивнул, не оборачиваясь, его руки метались над пультом сноровисто и быстро, он напоминал сейчас хорошего пианиста. Тихие, едва слышные щелчки рычажков и кнопок, стрекотание дисков, короткий переливчатый сигнал — со всем этим Савельев уже свыкся. И без малейшего удивления смотрел, как на месте стены, лицами к которой они сидели, возникло словно бы огромное окно. Как обычно казалось, что «окно» это лишено стекол — и всякий раз удивительно чуточку, что наблюдаемые их не видят, хотя, казалось бы, должны…
— Совершенно ничего похожего на наше лето восемнадцатого, — вскоре произнес Зимин, подавшись вперед, напряженно глядя на экран.
— Несомненно, — кивнул Савельев.
Он не специализировался на гражданской, этим занимались другие, хотя бы взять фон Шварца, — но во время обучения несколько раз наблюдал картины иных ключевых точек грядущей истории. И знал достаточно, чтобы с ходу определить: прохожие выглядят так, словно там большевистского переворота так и не произошло: публика главным образом чистая, дамы разодеты (а иные, иначе и не скажешь, расфуфырены) по тогдашней моде, порой попадаются офицеры в парадной и повседневной форме и золотых погонах, вон и городовой на перекрестке… Положительно, Октября тут не знали.
Буквально через секунду Зимин вслух повторил почти то же самое:
— Полное впечатление, что никакого переворота здесь не произошло вовсе. Есть веские основания считать, что и Февраля не случилось, — видите, вон там орел на вывеске? И вон там, и еще… А ведь в нашем времени их все до единого сшибли в первые дни марта семнадцатого. И потом, обратите внимание: ни единого расхристанного революционного солдатика, хотя они должны бы толпами бродить. Вон, видите, слева? Нижний чин с пакетом? Вида самого безукоризненного, офицерам, стервец, честь отдает исправно. Перед генералом во фрунт вытянулся — все, как полагается… Не стоит и отправляться в март семнадцатого, согласитесь, все выглядит так, словно и Февраля не случилось.
— Согласен, — кивнул поручик.
— Какие у вас соображения?
— В любом случае, изменения произошли раньше, — не особенно и задумываясь, сказал Савельев. — Уж это безусловно.
— Да, разумеется. Несомненно. Картина благополучного, устоявшегося и совершенно незнакомого бытия… — генерал повернулся к инженеру: — Порыскайте по улицам, пока не попадется книжный магазин или писчебумажная лавка…
Картина моментально пришла в движение — словно невидимый кинематографический оператор поплыл на той же высоте над улицей. Теперь-то поручик знал, что такое кинематограф и телевидение — коим не переставал в душе изумляться, как и многими другими достижениями грядущего.
— Ищете августейшие портреты? — тихонько спросил он.
Генерал одобрительно хмыкнул:
— Лишний раз убеждаюсь, что вы крайне толковый офицер, Аркадий Петрович… Вот именно. Так-так… Вот оно…
Но инженер уже и сам резко развернул «точку наблюдения» к тротуару направо — там-то и оказалась немаленькая писчебумажная лавка. Там, теперь ясно, тоже есть обычай выставлять в витринах подобных магазинов портреты императорской четы.
Он без труда узнал человека с золотого червонца, пущенного по рукам во время рассказа фон Шварца, — он теперь, разумеется, на двадцать лет моложе, и все же это тот самый…
Зимин читал надписи вслух:
— Государь и самодержец Московского царства Дмитрий Павлович… Государыня императрица Надежда Алексеевна… Он уже на престоле… Вы, часом, его не узнаете, поручик? Ни с какой известной вам персоной не ассоциируется?
— К сожалению, нет, — сказал Савельев. — Я с этими временами знаком чисто обзорно…
— Как и ваш покорный слуга, который в силу должности вообще ни на каком конкретном историческом отрезке не специализируется, — бледно усмехнулся Зимин. — Ну, что же… Августейшая фамилия весьма многочисленна… к тому же, вовсе не факт, что перед нами Романов… да, к тому же в нашем мире может и вовсе не оказаться аналогичной личности… Так. Теперь посмотрим, как там у них обстоит с Первой мировой. Остановитесь на том же месте — но переместитесь… скажем, в шестнадцатое августа четырнадцатого года. Вновь панорама над улицей…
Буквально вмиг картина стала другой. Хотя… Не было практически никаких отличий, разве что автомобилей на проезжей части стало значительно меньше, а конных экипажей гораздо побольше. Прохожие одетые почти так же, как в восемнадцатом, выглядели так, словно никакой войны и не произошло — а ведь шестнадцатого августа четырнадцатого года по этой самой улице должны шагать нескончаемые колонны солдат, еще вполне бравых и веселых, не подозревающих, насколько война затянется, как осточертеет всем и озлобит… И прохожие должны с ликующим видом забрасывать их букетами…
— Очень похоже, что Первой мировой не случилось, — бесстрастно прокомментировал генерал. — Как, впрочем, явствовало из рассказанного Черниковым… Панораму на витрину.
Те же самые портреты самодержца московского и его августейшей супруги, практически не изменившиеся…
Он украдкой покосился на командующего — тот определенно обдумывал дальнейшие действия, не имея четкого плана. Продолжалось это недолго.
— Что ж, так… — сказал Зимин. — Попробуйте «галоп». Всякий раз углубляемся назад ровно на год, полминуты на витрину, полминуты на прохожих…
Девятьсот тринадцатый — никаких изменений, совершенно те же, прохожие, те же портреты. Двенадцатый… десятый… все по-прежнему… девятый…
Портреты исчезли из витрины, она пуста!
— Остаемся здесь! — скомандовал Зимин. — Панорама улицы!
Улица изменилась. Прохожие, хотя и остававшиеся в большинстве своем чистой публикой, держались как-то иначе, что нетрудно определить едва ли не с первого взгляда: утратив прежнюю беззаботность, они шагали, словно бы суетливее, этакие пришибленные. Многие волнистые железные завесы опущены и заперты на замки… а вон та витрина, никаких сомнений, пробита сразу тремя пулями: характерные круглые дырочки, от которых змеятся трещины…
Савельев не сразу, но понял, кого не хватает на улицах. Исчезли офицеры, все до единого. Ага, вон один-единственный, хмурый поручик в полевых погонах на защитной гимнастерке, шагает деловито, поспешает…
На улице показался воинский отряд, шагавший колонной по четыре. Все при погонах, идут без оркестра и песен, устало, лица угрюмые, идут не в ногу. Замыкает колонну санитарная двуколка, на ней несколько солдат, у кого рука на перевязи, у кого забинтована голова, повязки и проступившие на иных кровяные пятна выглядят столь свежо, словно часть не просто побывала в бою, а произошел он вот только что, быть может, на соседней улице…
Следом прошла на рысях казачья сотня, судя по цвету прибора, донцы старших призывных возрастов. Лица опять-таки мрачнейшие, у одного шея толсто замотана бинтом, тоже свежайшим…
— Да что же это такое… — не сдержавшись, поручик произнес вслух то, что думал. — Словно они только что… бои, что, прямо в Москве идут…
— Согласен, — хмуро обронил Зимин. — Думаю, понадобится нам все же чтец…
Имевшаяся в их распоряжении аппаратура позволяла этак вот «витать» над улицами, поднимаясь то на высоту птичьего полета, то ниже колен стоящего человека, могла заглянуть в любой уголок планеты — но вот, к великому сожалению, доносить звуки была не в состоянии. Немой кинематограф прямо-таки, ученые и инженеры в этом направлении пока что ни на шаг не продвинулись, не нашли нужного секрета добычи звука. А посему в батальоне имелись двое докторов, всю жизнь проработавших с глухонемыми и научившихся безошибочно читать по губам.
Прохожие вдруг в едином порыве застыли, словно к чему-то прислушиваясь, и вдруг кинулись толпой по обоим тротуарам навстречу «точке наблюдения» в совершеннейшей панике, дамы, судя по лицам, истошно визжали. Что же такое они услышали…
— Туда! — воскликнул генерал.
Инженер его понял моментально — и «точка наблюдения» со скоростью пущенной в галоп лошади помчалась в ту сторону, откуда и должны были раздаться испугавшие толпу звуки.
Вскоре стало ясно, что здесь и в самом деле настоящий бой.
Десятка два солдат в полевой форме, растянувшись цепью, отступали вдоль улицы навстречу наблюдателям: иные пятились и оборачивались, стреляя на ходу из винтовок с примкнутыми штыками, но большинство бежало, не думая о сопротивлении, держа винтовки за середину, как палки… а вон тот и вовсе винтовочку бросил, паршивец, и вон тот…
Молодой прапорщик с редкими усиками, раздернув рот в яростном вопле, пытался их остановить — бросался наперерез, махал обнаженной саблей. На него не обращали внимания.
Он дернулся, вдруг уронил саблю, вскинул руки, стал медленно падать с закатившимися глазами, подламываясь в коленках, фуражка слетела, покатилась по мостовой. На его гимнастерке пролегла аккуратная строчка кровавых пятен — словно угодил под пулеметную очередь, а с ним вместе еще парочка солдат.
Теперь всякое сопротивление прекратилось, даже те, кто только что отстреливался на ходу, оставили это и кинулись прочь вместе с остальными…
— Вперед в ту сторону!
Потом они увидели и наступавших, ничем по виду не отличавшихся от противника, которого только что обратили в бегство. Та же полевая форма российской императорской армии, те же полевые погоны на гимнастерках, те же офицеры впереди атакующих цепей. Абсолютно никакого различия меж сторонами…
— Если это гражданская, то совершенно не та, что мы знаем, — глухо произнес Зимин. — Смотрите, знамя…
— Да, вижу… — отозвался поручик.
Во второй шеренге атакующих шагал знаменосец, кажется, юнкер, держа высокое древко обеими руками. Над его головой развевался пробитый двумя пулями совершенно незнакомый штандарт, красное знамя с изображением поражающего дракона Георгия Победоносца, обрамленного венком из Георгиевской ленты.
— Вон там! — вскрикнул поручик.
— Я вижу…
Там на стене на высоте человеческого роста свисало закрепленное в металлической трубке столь же непонятное знамя — сине-бело-красное, в общем, знакомое, только на белой полосе, чуточку захватив синюю и красную, разместилась золотая императорская корона российских государей.
Пробегавший мимо усатый кряжистый унтер из атакующих, не останавливаясь, взмахнул винтовкой, ловко угодил прикладом по древку висевшего флага, переломил его пополам, сшиб, побежал дальше, энергичными взмахами руки и неслышными криками подбадривая солдат. Ясно, что для него этот флаг — насквозь вражеский.
Улица на короткое время опустела — потом на ней показались два генерала верхами, эскортируемые полудюжиной офицеров и небольшим конвоем, определенно уланским, судя по головным уборам. Обгоняя их, вдогонку атакующим цепям пронеслось не менее эскадрона тех же улан.
— Если это гражданская, то я о такой и не слыхивал… — сказал Зимин. — А это несомненно междоусобица: одни русские — часть против других, обе стороны в погонах… Август девятьсот девятого… Черт знает что… На год назад!
Никаких военных действий, но опять-таки ни единого офицера среди прохожих. Лица растерянные, ничуть не праздные, все откровенно торопятся, будто всех их до единого призывают сложные дела. На перекрестках воинские караулы в несколько солдат с унтером или младшим офицером, вон стоит станковый пулемет…
— Витрина!
Государь и самодержец Всероссийский Николай Александрович… Государыня Александра Федоровна… Вот это как раз знакомая картина… Но обстановка на улице неправильная насквозь. Ничего такого не случилось в августе восьмого года, чтобы на перекрестках встали военные патрули, а прохожие оказались в состоянии крайней тревоги.
— Кажется, что-то нащупываем… — сквозь зубы процедил Зимин. — Теперь «галоп» с шагом в сутки.
Дни проходят за днями — точнее, промелькивают в секунду — но на улице ничего особенно не меняется, те же патрули, разве что расположившиеся чуть иначе, та же спешащая публика…
Десятое… восьмое… пятое… Картина не меняется, больше всего это похоже не на военные действия, а на ожидание — вот только чего? Быть может, и не войны вовсе… — Стоп! Вот оно, кажется…
В отличие от первого августа, тридцать первого июля патрулей на улицах нет совершенно, одни городовые в количестве соответствующем мирному, спокойному времени. А вот офицеры на улицах есть — исключительно в качестве прохожих.
Но что-то несомненно произошло, люди на тротуарах ничуть не беспечны, на всех без исключения лицах даже не тревога, а какая-то подавленность, вон там, столпившись кучкой, что-то оживленно без тени веселости обсуждают прилично одетые господа, к ним присоединился офицер, сразу видно им не знакомый, и чуть подальше та же картина, и еще в паре мест…
— Сутки назад…
Вот она — совершеннейшая беззаботность! Ни тени напряженности, суетливости, тревоги…
— Витрина!
Государь Николай Александрович и государыня Александра Федоровна…
— Кажется, слегка проясняется, — сказал Зимин. — Что-то серьезное случилось то ли вечером тридцатого, то ли утром тридцать первого. После чего императорская чета, знакомая нам, исчезает, начинается полная непонятица…
— А если… — поручик замолчал.
— Что именно?
— Если… Если это какое-то террористическое покушение на венценосную чету… но там удавшееся? Я не буду сейчас обсуждать, чьих это рук дело, если рук… Было удачное покушение, погибли то ли государь с государыней, то ли один государь, но этого оказалось достаточно, чтобы… чтобы все пошло наперекосяк.
На сей раз Зимин задумался надолго, невидящим взглядом уставясь на застывшее перед ними тридцатое июля.
— Мысль, в общем, толковая, но верится плохо, — сказал он наконец. — Я все-таки лучше вас изучил то время. Безусловно, вы можете оказаться правы, а я, соответственно, ошибаюсь… Но все равно, мне представляется крайне сомнительным… В тот год общая ситуация еще не достигла столь уж критической точки, чтобы в восьмом году после гибели императора началась гражданская война… Ничуть не похоже. Существует четко прописанный закон о престолонаследии, где все изложено не хуже, чем в военных уставах. Власть предержащие лица и воинское командование не допустили бы.
— Я знаю меньше вашего, но общее представление имею… — произнес поручик с крайней осторожностью, тщательно подбирая слова, трудно было вслух говорить о таком даже после двух месяцев службы в батальоне. — В феврале семнадцатого государя свергли не социалисты и прочие революционеры, а, можно сказать, свои… Великий князь Николай Николаевич к тому времени питал нешуточные амбиции, не исключено, что уже в седьмом году он видел подходящий случай… Вот вам и схватка меж частями императорской армии, в которой обе стороны сохраняют прежнюю атрибутику, кроме знамен…
— Не спорю — правдоподобно. Вот только вашу версию мы пока что не в состоянии ни подтвердить, ни опровергнуть.
— Господин генерал… Быть может, мне следует отправиться не в тридцать восьмой, а в восьмой? Уж в этом-то времени я могу и с безупречными документами расхаживать, и знать многое наперед, будет легче…
— Эк, каким азартом у вас глаза загорелись… — хмыкнул генерал. — Вынужден отказать в подобной просьбе. Поскольку это получится лишняя трата времени. Вряд ли для сложившейся ситуации целесообразно посылать человека. Потратив часок-другой, мы и отсюда проследим судьбу императорской четы — а вот потом уже будем искать виновника изменений — я продолжаю верить, что конкретный злоумышленник все же есть… И это вас не освобождает от намеченной командировки: «Точка наблюдения» в здания проникать может, но вы же хорошо представляете, как долго и хлопотно будет с ее помощью разглядывать газеты в руках у читающих… А заглянуть в закрытые книги и свернутые карты она не может. Так что вам все же предстоит… Костюм вам закончат только к вечеру, так что у нас есть время все кропотливо обозреть. В общем, отставить. Нецелесообразно.
— Есть…
— До сих пор мы занимались исключительно Москвой, — сказал генерал деловито. — Тамошнее царство, как мы уже знаем, именуется Московским, но это вовсе не значит, что столица — Москва с вероятностью в сто процентов. Так что нужно посмотреть Петербург. Столица — как-никак. И до изменений именно там пребывала августейшая чета и, за редкими исключениями, вся фамилия… От печки будем плясать. Покажите нам Петербург. Сначала посмотрим, что он собой представляет летом тридцать восьмого года. Каюсь, из чистого любопытства хочется посмотреть, благо время позволяет… Давайте, Сергей Никанорыч…