Сокровище антиквара Бушков Александр
— Вот и ладушки… Только давайте сразу договоримся: не надо историй вроде той, что мне ваш продавец слепил: «я взял у гражданина деньги в залог, а он отправился показать вещи сидящим в автомобиле у магазина друзьям…»
— А почему бы и нет, собственно? — угрюмо спросил Смолин.
— Володя, продемонстрируй, — бросил Летягин.
«Покупатель» отвернул полу пиджака и продемонстрировал Смолину вынутый из нагрудного кармана диктофон, от которого к внутренней стороне лацкана тянулся проводочек.
— Запись разговора, таким образом, имеется, — ослепительно улыбаясь, прокомментировал майор. — И нет там ничего ни про залог, ни про друзей в машине. Там все исключительно про то, как вы продаете советские награды, что Уголовным кодексом квалифицируется как… Ну, что вам объяснять-то? И, что характерно, вы на сей раз наверняка не сможете сказать, что награды эти за углом в сувенирном магазине купили… Как с мечом было. Точно?
— Злой вы, — сказал Смолин. — Не любите вы меня.
— Да господь с вами, Василий Яковлевич! Ничего личного, работа такая. Вы 6 не нарушали, мы б и не приходили… Ну что, будем бумаги писать? По всем правилам? Или вы, чует мое сердце, про пятьдесят первую статью вспомните, адвоката потребуете незамедлительно?
— Имею право, — сказал Смолин, глядя исподлобья.
— Да кто ж ваши права нарушает? Бога ради, берите телефончик и адвоката своего вызванивайте. Он у вас проворный, я смотрю, наверняка быстренько примчится… Мы подождем. А то потом кляузы писать начнете, дело попытаетесь развалить… Вот только это дело, представляется мне, настолько чистое, что и не представляю, на что же вам теперь надеяться…
— На чудо, — угрюмо бросил Смолин.
— Ну-ну… Ладно, звоните адвокату, что нам кота за хвост тянуть…
…Смолин не верил до последнего, что все так и закончится. Однако именно так и закончилось. Собрав в папочку все образовавшиеся бумаги с четкой смолинской подписью, заботливо уложив в барсетку вещдоки, милицейская братия покинула магазин, остался один Летягин. Протянул Смолину листок бумаги:
— На повесточке распишитесь… Отлично. Завтра в двенадцать я вас жду.
— А что ж не в десять? — мрачно поинтересовался Смолин.
— Надо же еще и уголовное дело возбудить по всем правилам. Государство у нас правовое, Василий Яковлевич. Я вам всяких глупостей вроде подписки о невыезде не подсовываю — вы ж человек умный и битый, в годах, жизнь понимаете и в бега срываться не станете, а? Не пацан какой-нибудь…
— Да куда уж в мои годы… — пробурчал Смолин.
— Вот и ладненько. До завтра…
Он вежливо раскланялся, аккуратно прикрыл за собой дверь и бодрым шагом триумфатора направился к машине, где уже сидели его орлы. Тогда только Смолин позволил себе расслабиться — опустился на стул, ощущая некую противную дрожь в коленках, провел ладонью по лбу. Ладонь моментально стала мокрой, и он вытер ее носовым платком. Шумно выдохнул:
— Господи ты боже мой, в такую фортуну и верить страшно… Правда, с возбуждением дела может сорваться… да нет, если там такие же знатоки… а каким еще там быть?
И тогда только Гольдман начал смеяться. Его прямо-таки согнуло пополам, он хохотал, визжал, прихрюкивал, реготал, издавал вовсе уж невероятные звуки, не в силах остановиться, брызгая слюной, качаясь, отфыркиваясь… Смолин с усталой улыбкой наблюдал за ним, временами тяжело отдуваясь — нешуточное все же выдалось испытание для нервов и мотора, нам как-никак не двадцать пять и даже не сорок, до последнего момента не верил, что все пройдет так гладко и закончится так благополучно, есть, конечно, некоторый риск, что завтра поутру все рухнет — но не такой уж и великий…
Придя в совершеннейшее изнеможение, Гольдман наконец утих, разогнулся, извлек огромный носовой платок и принялся вытирать лицо.
— Васька, ты гений, — выговорил он наконец. — Что ж ты меня не предупредил заранее?
— А зачем? — пожал плечами Смолин. — Я же тебе сказал, что не нужно ничему удивляться и уж тем более перечить, что печальный факт торговли советскими наградами, увы, имел место, отрицать это глупо, что бы ты ни увидел… Извини, но тут уж я режиссер, мне решать…
— Ты гений, Васька!
— Хотелось бы, но сам знаю, что не дотягиваю. — С похвальной скромностью сказал Смолин. — Я просто чуточку изучил человеческую психологию, а уж людским невежеством пользоваться людишкам вроде нас сам бог велел. Он пылал желанием закопать меня окончательно… вот только культурка подкачала. Ладно, хорош ржать.
— Ну как тут не ржать… за боевую доблесть…
— Хорош, — сказал Смолин уже приказным тоном. — Некогда расслабляться, работать надо в темпе, — он любовно разгладил копию протокола об изъятии вещественных доказательств, то бишь наград, протянул ее Гольдману. — Лети к Инге, отдай ей этот бесценный документ, пусть снимет ксеру и начинает. Сегодня же. Действовать нужно молниеносно, пока не раскрутилось дело — рано или поздно настоящий эксперт вынырнет, а нам нужно успеть до того… Ну, понесся! А у меня еще дельце имеется…
…Ну вот, наконец-то… Из дверей магазина «Раритет» показались доблестные правоохранители, двое в штатском и один в форме. Загрузились в белые «жигули» без всяких опознавательных знаков и отбыли.
— Порядок, — сказал Глыба. — Трое зашли, трое вышли… Пошли?
— Пошли, — сказал Смолин, хищно прищурясь.
Он вошел первым под мелодичный звон колокольчика. В торговом зале была одна Вероника, блондинка с мозгами стояла у своего стола и курила с печальным, отрешенным лицом. На Смолина она уставилась без малейшего радушия — ну, ничего удивительного, учитывая все, что здесь только что происходило — однако он в себе сейчас не ощущал ни жалости, ни деликатности.
— Привет, очаровательная, — сказал он безмятежно. — Шеф у себя?
— У себя… Но у нас сегодня…
Смолин, сделав рукой неопределенный энергичный жест, прошел мимо нее, как мимо пустого места, сопровождаемый топотавшим по пятам Глыбой, привычно распахнул дверь кабинета. Врубель сидел за столом, ссутулясь, понурясь, обмякнув, смело можно сказать, совершенно раздавленный нешуточными невзгодами. Его состояние Смолин оценил с полувзгляда: ну разумеется, сегодня маялся с дикого бодуна, но только собрался поправиться, нагрянули милиционеры, а уж те, конечно, не позволили гражданину душевно опохмеляться прямо в ходе оперативно-следственных мероприятий. Так что в плачевнейшем состоянии сейчас наш Врубель. Как писал один из шантарских классиков, жить всегда страшно, а с похмелья тем более. Ну, и после всего случившегося. Состояние у скота сейчас специфичнейшее, что и следует использовать на всю катушку…
— Слушай, — сказал Смолин. — От тебя сейчас менты выходили… Неужели подловили?
— Да хрен нас с Вероничкой подловишь…
— А чего ж вид убитый?
Помотав раскосмаченной головой, взлохматив бороду, Врубель выругался — длинно, витиевато, уныло.
— Случилось что? — заботливо поинтересовался Смолин. — Давай, здесь все свои, — он кивнул на Глыбу. — Это мой, так сказать, внештатный сотрудник, при нем можно…
— С-сука бичевская… — печально сказал Врубель. — Урыл бы, только где ж его теперь сыщешь…
— Да что случилось? Не косись, не косись, это человек свой он со мной год работает…
— Да понимаешь… — печально сказал Врубель. — Приходит бич не бич, но что-то близкое. И за смешные деньги предлагает портсигар… Васька, ты б его видел! Серебра почти фунт, чекухи дореволюционные, накладок куча, причем тематика военная… Такая вещь… Любой бы хапнул… Ну, я и…
— Понятно, — сказал Смолин с большим знанием дела.
Вообще-то закон требует, чтобы у сдатчика вещи непременно требовали паспорт и выписывали надлежащим образом квитанцию в двух экземплярах — соответственно, для продавца и покупателя. Порой антиквары это выполняют скрупулезнейше — особенно когда клиент не внушает доверия и следует подстраховаться: вполне может оказаться, что это ворюга пришел сбрасывать хапаное, или просто-напросто великовозрастный балбес втихомолку унес из дома любимую мамочкину безделушку. А порой… В общем, каждый решает эту проблему сам для себя, полагаясь на свой профессиональный опыт, знание людей и все такое прочее. Частенько случается, что и рискуют. С каждым бывало, со Смолиным в том числе. Иногда прокатывает, а иногда можно и запалиться, как Врубель только что. Как карты лягут.
Впрочем, в данном конкретном случае ни карты, ни Фортуна, ни прочие случайности абсолютно ни при чем. Если учесть, что этим «бичом похмельным» был некий неизвестный Смолину приятель Глыбы (по заверениям последнего, человек надежный), а милиция всего через часок после этой негоции к Врубелю нагрянула, не по собственному усердию, а в результате хитрой комбинации, давно задуманной Смолиным и с помощью Багрова провернутой…
— Ага, — сказал Смолин. — А потом менты нагрянули?
— Часа не прошло… — прямо-таки взвыл Врубель. — Мол, нам известно доподлинно, что вы купили такую-сякую вещь… И описывают его досконально. А что делать, если он у меня в столе? Они обыск грозились устроить… на что, суки, имели право.
— Ага, — повторил Смолин. — И ты, значит, сделал добровольную выдачу?
— А что мне еще оставалось? Обыск они, козлы, все равно сделали, хорошо хоть, не было ничего такого… Ерунда, в общем, я им бича описал в точности…
— Через час, говоришь? — задумчиво произнес Смолин. — Знаешь, что мне представляется? Что этого твоего бичика как раз взяли, душевно порасспросили, куда вещички девал — ну, а он тебя заложил вмиг. Первый раз, что ли, такое в нашем веселом бизнесе?
— А похоже…
— Тебе-то ничего не предъявили? — прямо-таки с отеческой заботой спросил Смолин.
— Да что они мне предъявят? — вскинулся Врубель. — Меня голыми руками не возьмешь, сам знаешь. Статьи тут нет никакой.
— Это точно, — сказал Смолин. — Но история все равно чертовски неприятная.
— Да уж куда неприятнее…
— Особенно в преддверии столь эпохального события, как учреждение Гильдии антикваров с тобой во главе…
— Вот то-то и оно, — с совершенно убитым видом протянул Врубель. — В самое неподходящее время… Откуда он, тварь, взялся, и откуда вещь взял? Если бы стырили у кого-то из наших, тут же пошел бы обзвон…
— Это точно, — сказал Смолин. — В три минуты друг дружку обзвонили бы…
Помассировав сердце под рубашкой, Врубель еще какое-то время посидел с убитым, да что там, раздавленным видом, потом, очевидно собрав в кулак волю и энергию, воскликнул:
— Ну, теперь-то позволительно и остограммиться… Пойду Вероничку домой отправлю и вмажу малость…
Он шустро выскочил за дверь, вернулся почти сразу же, потирая руки и радостно гримасничая, извлек из антикварного буфета непочатую литровую бутылку водки. На его физиономии уже не присутствовали посторонние мысли и чувства, даже огорчение пропало напрочь — осталось только яростное предвкушение алкогольного ожога в желудке. Бог ты мой, подумал Смолин с отвращением, не в том беда, что это мразь законченная, а в том, что мразь — мелкая, с неоправданными амбициями вдобавок и чуть ли не манией величия…
— Посмотри там, — сказал он Глыбе. Тот выскользнул за дверь, быстренько вернулся и прилежно доложил:
— Мочалка и в самом деле слиняла. Дверь изнутри заперта.
— Тики-так, — сказал Смолин, нехорошо ухмыляясь.
— Будете? — нетерпеливо спросил Врубель, ожесточенно и неуклюже свинчивая жестяную пробку.
— Я за рулем, — сказал Смолин. — А у него печень…
— Как хотите. Я-то сейчас тяпну от таких переживаний…
Он набуровил себе полный граненый лафитничек, стоявший тут же, выплеснул водку в рот, сморщился, перекосился лицом, закусывать, конечно же, не стал, да и нечем было. Чуть посидел с закрытыми глазами, понемногу расплываясь в блаженной улыбке, открыл глаза, прошептал:
— Хорошо пошла, зараза… Ну, первая колом, вторая соколом, третья — ясной пташечкой…
Схватил бутылку. Смолин мигнул Глыбе, и тот без малейшего усилия стиснул запястье самозванного главы шантарских антикваров, так, что тот охнул и бутылку выпустил моментально. Смолин ее перехватил, оглядевшись, поставил себе за спину, на пол, в дальний уголок.
Врубель недоуменно вытаращился:
— Мужики, вы что?
— Водка — яд, — наставительно сказал Глыба, разжимая пальцы.
— Водка подождет, — поддержал Смолин. — Разговор нужен на трезвую голову… Ладно, что нам между своими играть в психологические подходы? Имеет место самая натуральная, вульгарная и незатейливая разборка. К тебе большие претензии, Врубель…
— За что?
— Ну, ты нахал… — поморщился Смолин. — За твое гениальное и грандиозное изобретение: гильдию антикваров.
Врубель уже забеспокоился всерьез — как случается с любым слабаком, у которого совесть нечиста, стоит припереть его к стене.
— Вася, — сказал он, натужно улыбаясь. — Ты же сам считаешь, что идея хорошая, сам собирался что-то подобное учредить… Ну какая разница, если не ты будешь, а…
— Захлопнись, — сказал Смолин так, что Врубель заткнулся моментально. — И целку мне тут не строй. Речь идет не о самой гильдии, каковая, в принципе, вещь неплохая. Речь о тех методах, которые вы, сучня, в ход пустили. Молчать, сука! Ты прекрасно знал, что добром такую пьянь и врань никто в председатели не изберет. Вот и решил устроить небольшую прессовочку, чтобы народ малость испугался, проникся и кинулся тебе под крылышко. Летягина этого сраного напустил на благородное сообщество… Ну, конечно, не ты один, твой номер тут третий, с твоими-то мозгами пропитыми… Анжеров с Кокой вертели придумки, а ты был вместо вывески — если тебе пару дней пить не дать, расчесать и вымыть, вполне сойдешь за респектабельного главу… И все бы еще ничего. Интриги были, есть и будут. Вот только со штаб-квартирой вы перегнули. Я сам не ангелок, но крови в моих делах отроду не было и не будет. А вы убили Шевалье, сволочи. Единственного, наверно, человека, которого я мог назвать своим старым другом. Вот за это у меня вы попляшете…
— Да я никого…
— А кто говорит, что это ты? — усмехнулся Смолин. — Конечно, кишка тонка… да и у твоих подельничков тоже. А вот старина Зондер…
— Вася, да что ты такое…
— Дуркует клиент, — печально поведал Смолин Глыбе.
— Вижу, — печально отозвался тот. — Эй, борода-лопатой! Что-то жарковато тут у тебя…
Неторопливо, с обаятельной улыбочкой он расстегнул пуговицы рубашки, снял ее и остался голым по пояс. Вот тут Врубеля проняло. На свежего человека — особенно задроченного интеллигента наподобие Врубеля — голый по пояс Глыба производил неизгладимое впечатление. Поскольку был густейшим образом, практически без просветов расписан темно-синими, светло-синими и серыми татуировками: целая библиотека весьма даже экзотических рисунков и надписей, нелегкая биография в иллюстрациях и собственных Глыбиных комментариях. Только кисти рук, понятно, были от художества свободны — как и полагается профессиональному щипачу чуть ли не с полувековым стажем, большую часть рабочего времени пребывавшего в облике вполне приличного человека наподобие засекреченного инженера, доцента, полковника, а то и дирижера…
Не теряя времени, Глыба зашел за спину Врубелю, положил ему на плечи лапы и грозно посоветовал:
— Сиди, потрох, и пасть не открывай, слушай, что тебе человек говорит…
И, заметив поползновение все же разинуть рот, так тряхнул Врубеля, что у того зубы клацнули громко и противно.
— Врубель, — сказал Смолин. — Ты, конечно, знаешь, где сейчас твой блудливый компаньон Эдичка Анжеров? Уже не в СИЗО, конечно, выцарапали его адвокаты под подписку о невыезде… но все равно, интеллигентно выражаясь, в жопе он, в хорошей жопе. Дело грязное, девочка порядочная, интеллигентные родители кипят жаждой мести, свидетели безукоризненные и внушающие доверие. Третий день пресса и голубой экран сенсацию полощут. Знаешь ведь?
— Ну да…
— Отлично, — сказал Смолин. — А где ваш второй компаньон, Кока-Москвич? Этот все еще в СИЗО, ему малость потруднее выцарапаться, как человеку не местному и подвязок вроде Эдичкиных не имеющему… через денек-другой и он выскочит под подписку, но в конце концов при первой же возможности смоется отсюда к чертовой матери, потому что ему здесь более не климатит… И об этом ты должен знать, голубь шизокрылый, вон у тебя газетка лежит, я отсюда вижу, там на третьей странице все подробно расписано, и газетку, судя по потрепанности, ты уже листал… Что у нас получается, Врубель? Два компаньона-учредителя выбыли из игры. Кока здесь — персона нон грата, а твоему Эдичке еще долго придется сторониться тех коридоров, где он допрежь гоголем расхаживал. Бумаги так и не пошли в бюрократический оборот. И уже наверняка не пойдут. Что мы имеем? Один ты у нас остался, как говорилось в том фильме… И я на тебе, сука такая, намерен крепенько выспаться. Как ты думаешь, твои корешки сами в неприятности попали, или им помог кто-то? Ну-ка, напряги извилины. Правильно догадаешься, еще стопочку налью…
Врубель таращился на него с некоторыми отблесками усиленной работы мысли в глазах. И выдохнул ошарашенно:
— Так это ты…
Ухмыльнувшись, Смолин сказал:
— Есть такая буква в этом слове… Держи приз.
Он поднял бутылку, налил лафитничек и разрешающе кивнул Врубелю. Тот прямо-таки на автопилоте схватил сосуд и буквально забросил в рот водку.
— В общем, настала твоя очередь, уж не взыщи, — сказал Смолин. — Портсигарчик этот, который только что торжественно унесли менты, чтоб ты знал, свистнули у меня из машины. Вместе с барсеткой. В милиции мое заявление лежит, по всем правилам зарегистрированное, и в нем я подробно описываю свое бесценное достояние, варнаками похищенное — все до единой накладочки, чекухи, размеры даже… Не дергайся, я не кончил! Это ж ты, мразь такая, послал означенного варнака…
— Да что за…
— Послал, голубок, чего уж там, — подхватил Глыба, нагибаясь к врубелевскому уху. — Когда дойдет до дела, я точные показания дам, подробно распишу, как мы с тобой на лавочке сидели, как ты мне портсигар описывал детальнейшим образом, и машину дяди Васи, и ее номер, подробно, чтоб ошибки не случилось… На этом и буду стоять железно. Я — исполнитель, а ты, моргунчик — организатор, значит, тебе и первым идти, а я так, вагончиком…
— Погоди, — сказал Смолин. — Он что-то вякнуть хочет. Вякай, Врубель, разрешаю.
— Но это же бред какой-то! — дрожащим голосом молвил Врубель, косясь через плечо на возвышавшегося над ним Глыбу. — Вас же тоже посадят…
Глыба неприятно хохотнул:
— А ты знаешь, в чем тут фишка, олень? Мне сидеть так и так. Последние денечки дохаживаю на воле. Я тут крутанул одно дельце, запоролся, попался, и будь мне прокурор отцом родным, а светит мне по этому делу восьмерик, тут и к бабке не ходи… Соображаешь? Тянуть мне все равно свои восемь… так почему б не сделать приятное старому корешу, с которым вместе сидели? — он кивнул на Смолина. — Одни юрсы давили, одну хавку жрали… У нас, слава те господи, не США какое-нибудь, у нас наказания не плюсуются, у нас меньший срок большим поглощается. Ну, а мне, как исполнителю, светит в лучшем случае пятерик. Вот он и того… поглотится. Я Ваське помогу, а Васька меня весь срок греть будет, да и потом не забудет, я думаю…
— Поверят ему, поверят, — сказал Смолин. — Не сомневайся. Ментам будет только в кайф, если какой-то чудак даже без битья и уговоров на себя нераскрытое дело повесит. У нас по кражам барсеток из машин ситуация обстоит не ахти — сплошные висяки… а тут менты раскрывают не просто кражу банальной барсетки, а кражу предмета ба-альшой культурно-исторической ценности, ценою в четверть миллиона рубликов… Так что не сомневайся, подметут тебя быстренько.
— И расколют, как сухое полено, — рявкнул Врубелю в ухо Глыба. — Ты ж — дерьмо, ты расколешься в два счета… И топтать тебе зону, чувырло корявое. А в зоне такую шелупонь, как ты, сто процентов, в пидора пристроят еще в изоляторе… Для зоны характер нужен, вон как у Васьки — а у тебя, я моментально рисую, вместо характера мешок с дерьмом… И будешь ты рачком стоять по двадцать раз на дню…
Врубеля натуральным образом трясло. Смолин ухмылялся. Они били наверняка.
С человеком покрепче подобные штучки могли и не пройти — но с Врубелем, спившимся, трусом по жизни…
Глыба философски протянул:
— И послужит твоя жопа зэкам верой и правдой… Ты не переживай, говорят, поначалу трудно, а потом привыкают. Ты еще сам за пачку чаю будешь очко желающим подставлять…
Смолин подхватил, не давая передышки:
— Ладно. Предположим, ты каким-то чудом отмотаешься. Бывают на свете чудеса… Ну и что с того? Газеты с ящиком эту историю будут полоскать недели две, я тебе гарантирую. Отделаешься условным сроком… вот только из профессии выпадешь, как кирпич с крыши. О чем я тоже позабочусь в меру своих скромных силенок. Много мы по ходу нашего веселого ремесла друг другу подстав и подлянок делаем, чего уж там… но чтобы посылать бандюков у коллеги по ремеслу ценные вещи красть… Ты ж себя знаешь, Врубель, в глубине души. Знаешь, сколько ты дерьма людям сделал. Хрен они на тебя забьют после такого. А если еще раз вспомнить, что Анжеров с Кокой сами в беде по уши, что ваша затея с гильдией медным тазом накрылась, звездой квакнула… Ну вот посмотри на нас, ребятишек битых и ничуть не гуманных. Похоже, что мы с тобой шутки шутим? Все будет, как мы тебе тут обрисовали, чем угодно клянусь… Я вам за Шевалье…
— Вася! — выкрикнул Врубель прямо-таки душераздирающе.
Смолин видел, что клиент в полной кондиции.
— Ну, чего тебе еще? — брезгливо отозвался он.
— Шевалье… Я тут ни при чем… Я бы такого не стал на душу…
Одним прыжком Смолин оказался у стола, навис над ним, впился яростным взглядом:
— А кто — при чем? Ну? Что знаешь, падло?
— Да не знаю я точно… Вспомнил просто…
— Ну? — рявкнул Смолин.
— Мы говорили как-то насчет «Рапиры»… Я же чуточку знаю старика… знал, то есть… старик был упрямый… Я так и сказал тогда Эдику… А он усмехнулся и ответил: «Препятствия для того и существуют, чтобы их преодолевать». Примерно так… А Зондер сказал: «Достоинство стариков в том, что они к могилке близехонько». И улыбочка у него при этом стала такая, что… они так переглянулись, что…
— А ты их не спрашивал потом! — спросил Смолин.
— Я ж не дурак, Вася, — сказал Врубель, глядя на него снизу вверх отрешенно и скорбно. — Побоялся просто… Ты ж Зондера знаешь не хуже меня — шизо законченное… И Эдик шутить не любит…
— Ага, — сказал Смолин. — И только тогда до нашего прекраснодушного интеллигента дошло, во что он вляпался? Да?
— Вася, я бы сам в жизни…
Веревки сейчас можно было вить из этой мрази. Смолину кровь стучала в виски, хотелось вмазать так, чтобы зубы брызнули — но не было времени на эмоции и чувства.
— Это наверняка Зондер… — прямо-таки блеял Врубель. — Точно… Я в жизни бы не согласился, знай наперед…
— Ну да, — сказал Смолин. — Натура у тебя тонкая, артистическая, а душа нежная, как цветок «бараньи муди»… — он взял Врубеля за рубаху, рывком притянул к себе, потом отпустил, так что тот плюхнулся на стул и наверняка полетел бы затылком вперед вместе с мебелью, не подхвати его Глыба.
— Ты хоть понимаешь, что тебе кранты, суслик? — зловеще поинтересовался Глыба. — Что мы тебя уроем законнейшим образом, как шведа под Бородином? Не слышу?
— Д-да…
— Что — да?
— П-понимаю…
— А выпутаться благополучно из всей этой истории хочешь? — спросил Смолин.
У Врубеля уже не было сил говорить. Он просто-напросто энергично кивал — безостановочно, с невероятной надеждой в глазах, с невыразимым стремлением к воле, к жизненному спокойствию. Смолина перекосило от омерзения, но он держался.
— Ладно, — сказал он жестко. — Есть у тебя шанец… Сделаешь так, как я скажу — мы все переиграем. Портсигар спер неизвестно кто, ты и дальше будешь сидеть в этом уютном заведении, лохов дурить… Но только если сделаешь все так, как я скажу. — Он наклонился и спросил ласково-грозно: — Ведь сделаешь, гнида?
Врубель кивал, глядя на него с ужасом. Смолин, подумав, налил ему еще лафитничек — а то, чего доброго, загнется от инфаркта — придвинул и сказал:
— Слушай внимательно, рыло…
Глава шестая
СЕНСАЦИИ — ХЛЕБ ПРЕССЫ
Ожидание оказалось мучительным, тяжким. Смолин едва высидел полчаса в машине, ерзал, как на иголках, выходил пройтись, сигареты палил одну за одной. Тетка, хвостом ее по голове, киоск открывать не торопилась — возилась с пачками свежепоступившей прессы, раскладывала стопки, ведомостями какими-то шуршала. Потом принялась развешивать свежие номера, цепляя их скрепками к протянутым поперек витрины веревочкам. Завидев знакомую газету, Смолин не выдержал: выскочил из машины, подошел чуть не бегом, уставился на толстый еженедельник с цветными фотографиями: они частенько дают на первую полосу анонсы особо завлекательных материалов…
Ага!!! Повыше большущей фотографии очередной какой-то звездульки, застигнутой шустрым папарацци в тот пикантный момент, когда у нее задралось куцее платьишко и трусики предстали во всей своей скудной красоте… Повыше снимка балдого в зюзю более-менее известного политикана…
Большие сиреневые буквы во всю ширину страницы: «ШАНТАРСКИЙ МЕНТ ГОНЯЛСЯ ЗА ПРИВИДЕНИЯМИ». Ур-ра, корсиканцы!
У Смолина наконец-то камень с души упал. Он стоял у витрины, улыбаясь во весь рот блаженной улыбкой дебила, не думая, какое впечатление производит на подошедших к киоску покупателей. Увидев, что тетка распахнула наконец окошечко, спохватился, шагнул вперед, нагнулся:
— Мне вот эту… и эту… и эту…
Кинулся назад к машине, забыв о сдаче. Тетка завопила ему вслед, ее поддержали стоявшие у киоска, он вернулся, схватил с пластмассового блюдечка сдачу и почти бегом вернулся к машине, на ходу запихивая деньги в карман джинсов. Мелочь раскатилась по асфальту — он не обратил внимания.
Плюхнулся на сиденье, торопливо развернул столичную газету на указанной странице. Ага, целый разворот, две полосы, и фотографий с полдюжины… Смолин пробежал статью, перескакивая с пятого на десятое. Потом уже, убедившись, что дела обстоят прекрасно, принялся читать медленно и вдумчиво, смакуя каждую строчку.
В статье живописно и подробно, насквозь ерническим тоном — что в данной ситуации было Смолину как маслом по сердцу — повествовалось о беззастенчивом шантарском майоре по фамилии Летягин, который то ли по тупости своей, то ли желая любой ценой получить следующую звездочку, завел уголовное дело на честного антиквара, пришив ему торговлю советскими наградами — меж тем как ни одной из наград, которые у означенного антиквара коварно приобрел засланный милицейский казачок, в советской наградной системе никогда и не существовало. Вообще не было таких наград, нигде и никогда — сплошная фантазия, чья-то безобидная шутка…
Ага, вот именно. Достаточно пообщавшись с майором, изучив все его налеты на антикварные магазины, Смолин пришел к выводу, что специалист из Летягина не ахти какой — именно на это сделал ставку и, как оказалось, сорвал банк…
Засланному казачку он продал две бронзовых медали «За оборону Тулы», две бронзовых «За взятие Бухареста», две серебряных «За боевое отличие». А также два ордена «Красная Звезда для иностранных граждан» — были взяты две обычных «звездочки», с них сняты медальоны с красноармейцем и лозунгом насчет пролетариев всех стран, на их место присобачены серебряные гербы СССР, а между лучами старательно приделаны скрещенные шашки и лучики (все из серебра). «Орден Кутузова» представлял собой югославский военный орден, на котором вместо медальона круглая серебряная пластинка с золотым профилем одноглазого фельдмаршала и надписью «Михаил Кутузов» (а внизу красными эмалевыми буквами «СССР»).
Такие дела. Не следует ловить антиквара на торговле запрещенными к обороту наградами, если сам в этих наградах разбираешься хреново… Эти девять фантазийных регалий обошлись Смолину в приличные деньги — Маэстро за медный грошик не работал, а уж в данном конкретном случае он сам себя превзошел, смастерил медали по высшему классу и чуток состарил (да вдобавок прицепил выцветшие, потрепанные ленточки от реальных наград), да и ордена усовершенствовал без малейшего изъяна. Пользуясь широко разветвленными связями, медали он отлил в Институте цветных металлов, в какой-то их супер-пупер-современной вакуумной печи — а потом поработал нешуточно, чтобы удалить все следы литья, чтобы медали выглядели чеканенными. Эмаль клал, золотой профиль Кутузова из натурального золота отливал, номера гравировал под старину…
Одним словом, влетело в копеечку — но Смолин заплатил бы и вдесятеро больше ради такого именно результата, скупиться нельзя было, не тот случай…
Заодно уж (чтобы — до кучи) в статье поминалось, как означенный майор незадолго до конфуза с наградами пытался состряпать против того же антиквара еще одно дело, представив безобидный сувенирный меч, свободно продающийся в магазинах, грозным холодным оружием. И в завершение упоминалось о другом деле, насквозь реальном: о задержании в Шантарске залетного московского гостя, пытавшегося продать как раз реальные ордена, хоть и не запрещенные к обороту, но стопроцентно краденые (и дорогущие, между прочим). Вот только эта история как раз к Летягину не имела ни малейшего отношения.
Автор, боже упаси, не обобщал и не лил грязь огульно. Он просто-напросто констатировал тот факт, что наряду с правильными следаками, сграбаставшими вполне реального торговца краденой антикваркой, в Шантарске, увы, отчего-то безнаказанно процветают и экземпляры вроде майора Летягина, ради карьеры способного на самые дурацкие телодвижения и фабрикацию вовсе уж фантастических дел. Хорошая такая тональность, убедительная: в то время как правильные… отдельные выродки… надеемся, реакция руководства будет адекватной…
Не будет преувеличением сказать, что Смолин, право слово, испытывал некое подобие оргазма: сработала ловушечка, еще как! И ведь не подкопаешься! Все именно так и было. Кто ж ему виноват, майору, что он сразу не высвистел толковых экспертов по наградам, а в самонадеянности своей решил, что дядя Вася у него и так в кармане?
К этому можно добавить, что Смолин, опасавшийся диктофона в кармане «покупателя», разговор провел виртуознейше. Он ухитрился ни разу не упомянуть советские награды, ни разу не назвал медаль или орден полным имечком. И может теперь с честнейшими глазами утверждать, что покупатель просил у него что-нибудь откровенно фантазийное, а поскольку желание клиента — закон, Смолин ему фантазийное и представил.
Одним словом, все в белом, кроме майора. Учитывая шумиху в прессе, в том числе и в столичной, учитывая все жалобы, которые накатали куда возможно и Смолин, и Гольдман, и знаменитый шантарский японовед… Учитывая, наконец, что майор своими забавами крепенько встал поперек горла у людей серьезных, в том числе и носящих точно такую же форму, но побогаче звездами… Абзац котенку. Ничего особенно жуткого с майором, конечно же, не произойдет, скорее всего, его даже и не уволят — но клизму вставят добрую, долго сидеть не сможет с прежней непринужденностью…
Уже без прежнего воодушевления Смолин прочитал и шантарскую газету — излагавшую ту же самую историю, и невзгоды шантарских антикваров поминавшую, и арест столичного торговца ворованными раритетами. Полюбовался фотографиями наград в столичной газете — и фантазийных, и царских (фото портсигара тоже наличествовало). И отложил газеты.
Он сидел, откинувшись на спинку сиденья — тихий, благостный, умиротворенный. Он выиграл нешуточный поединок — исключительно умом своим хитромудрым, стекла на пять копеек не разбив, пуговицы никому не оторвав…
Что, неужели нечем гордиться?
…Столик их компании достался самый лучший — в уютном углу, отгороженный от зала неким подобием крестьянского деревянного забора, даже с калиточкой. Произошло это, конечно, не случайно: в армянском кафе, что размещалось аккурат вокруг смолинского магазина, они давненько и часто завтракали-обедали-ужинали, всей командой, а то и торжества отмечали, да вдобавок охотно давали бесплатные консультации и хозяину, и Ашотику касаемо старины. В авторитете тут был дядя Вася и его мушкетеры, короче говоря.
— Мы сюда хотели как-то раз зайти, — сказала Инга. — Подруга напугала, что тут одни черные собираются…
— Вот их-то тут как раз и нет, — с большим знанием дела пояснил Смолин. — Армянского тут только хозяин, шеф-повар и кухня. Даже музыканты вполне славянские, сама видишь… Ну, за что теперь?
Потянулся первым к бутылке. По совести говоря, он уже довольно-таки захмелел — не качало, не шатало, язык не заплетался, но сегодня Смолин свою обычную норму взялся превышать с самого начала стахановскими темпами… а что, не было поводов? Ого…
Коньяк полился в бокалы. Поразмыслив, Кот Ученый сказал нерешительно:
— За окончание черной полосы? Или еще рано?
— Ничего не рано, — ответил Смолин, не раздумывая. — Именно что за окончание черной полосы. Верно вам говорю… Ну, вмазали?
И бокалы сдвинулись, мелодично звеня. Смолин осушил свой раньше остальных, Инга глянула на него чуточку удивленно и встревоженно — не помнила, чтобы за время отношений он надирался так быстро и качественно. Смолин поднял ладонь энергичным жестом:
— Порядок, малыш, нужно же когда-нибудь расслабиться… День такой…
Давненько с ним такого не случалось — душа просила разгула, буйного веселья, грохота каблуков под девичьи взвизги и прочего гусарства…
Он глянул на сложенную в несколько раз газету, лежавшую под локтем Кота Ученого — и жестко усмехнулся, вернее, просто дернул углом рта. Ну да, конечно. На сенсацию тянет не только у нас, а, пожалуй что, и в столицах…
Вчера поутру нагрянули к Зондеру — и не милиция, а ребятки гораздо более серьезные, причем из тех, кто в основном занимается борьбой с терроризмом. И часиков через несколько Зондер прочно обосновался на нарах. А как еще прикажете поступать с человеком, набившим квартиру этакой благодатью? Автомат МП-40, который как-то привыкли именовать «шмайсером». Вальтеры трех модификаций, парабеллумы — двух. Маленький маузер. Причем вся эта машинерия исправнейшая, действующая, заряжай и стреляй, благо запас патронов для каждого ствола тут же складирован, чтобы далеко не ходить. Одним словом, сел Зондер прочно и надежно — а если учесть, что, получив хитрыми путями определенную наводку, следователи его разрабатывают по поводу Шевалье, получается и вовсе тики-так…
Зондера сдал Врубель — по приказу Смолина. Были у Врубеля еще со старых времен разнообразные знакомства, и вот теперь пригодились. Ну, и наводка порхнула в серое здание не сама по себе, а в результате разработанной Смолиным комбинации… Тики-так.
Вообще-то это было категорически против правил и понятий — сдавать кого-то из своих. Из своих, как ни крути. Но в этом случае Смолин себя нарушителем не чувствовал, ни малейших укусов совести, даже комариных, не чувствовал. Будь Зондер просто сволочью, неприятным типом, гадом ползучим, все равно в падлу считалось бы протрепаться посторонним о его нешуточном арсенале, не говоря уж о том, чтобы напрямую сдать. Но коли уж Смолин был на сто процентов уверен, что именно Зондер убил Шевалье… Перехватив его взгляд, Кот Ученый покосился на газету у себя под локтем, пожал плечами:
— Не повезло мужику. Человечек, конечно, был дрянной, шизо законченное, но все равно, печально…
— Печально, — сказал Смолин без малейшего сочувствия. — Куда печальнее…
Он решительно выбрался из-за стола, чуток все же пошатнувшись, но равновесие удержал легко, прошел к калиточке, не натыкаясь на спинку стульев и этот дурацкий плетень. Распахнул ее, относительно ровным шагом направился через зал к музыкантам, только что разобравшим свои инструменты, баблом от посетителей пока что не заряженных и потому пребывавших в некоторой меланхолии. Ранний вечер, далеко еще до настоящего веселья, и ползала не набралось еще, а те, что уже пришли, и выпить толком не успели, за исключением Смолина…
Он достал из нагрудного кармана деньги и дал музыкантам — не умопомрачительную сумму, но все же достаточно, чтобы они опознали правильного клиента и моментально стряхнули сонную одурь. Кратенько объяснив боевую задачу, Смолин добавил:
— Вы уж того, ребятки… Со всей дурной цыганщиной. У меня нечто наподобие праздника, душа просит… И без перерыва, если что, еще подогрею. Я сам скажу, когда хватит. Я скажу…
И они врезали. Они врезали так, что все, кто был в зале, вздрогнули в первый миг. А потом солист выдал:
- Сон мне — ж-ж-желтыя аг-гни,
- йи хр-р-р-риплю во сне я:
- Па-авремени! Па-авремени! Утро мудренее…
Вот это было славно, это было то, чего просила душа — и Смолин, слегка бацнув чечеточку для затравки, пошел «цыганочкой» по окружности танцпола, и это было как лет тридцать пять назад, во времена танцплощадки в парке отдыха, забытых шлягеров, забытых девочек и забытых драк. Оркестр гремел и грохотал, идеально выдавая ту самую дурную цыганщину.
Смолин плясал — откуда что взялось и вспомнилось? Он выстукивал чечетку, выбрасывал вперед руки поочередно, завершая неизвестно который по счету круг. Он выкладывался весь, он ничего не видел вокруг, он летел над полом, крутился волчком, закинув за голову левую руку и отведя правую, отчебучивал все коленца, какие только помнил. Вся жизнь и душа, вся звериная радость от победы были вложены в этот отчаянный пляс…
Оркестр надрывался:
- Где-то кони пляшут в такт,
- нехотя и плавно.
- Вдоль дороги всё не так,
- а в конце — подавно.
- И ни церковь, ни кабак -
- ничего не свято!
- Нет, ребята, всё не так!
- Всё не так, ребята…
Нет, шалишь, думал Смолин, проносясь, казалось, над полом и не касаясь его подошвами. Всё так, ребята, всё так — каждому воздастся по делам его, за хорошее и за мерзкое, всё так, мы победили именно потому, что мы не мразь…
А потом всё как-то оборвалось, настала тишина, и Смолин, враз оборвав лихой перепляс, направился к себе за столик — лабухи ухитрились угадать момент, когда ему хватило. Он плюхнулся на свое место, распаренный и подуставший. Глыба без малейших просьб схватил бутылку и набуровил полный бокал — ему одному. Смолин осушил его опять-таки одним глотком, посидел, закрыв глаза, прижавшись затылком к высокой резной спинке вычурного тяжелого кресла.
Когда он открыл глаза и оглядел присутствующих, знал, что лицо у него совершенно спокойное, взгляд умиротворенный, а улыбка — натурально веселая. Даже Инга перестала украдкой бросать на него удивленно-тревожные взгляды, расслабилась и заулыбалась.
— Ну что, народ? — громко спросил Смолин. — Выпьем за процветание майора Летягина, чтоб ему на новом месте служилось гладко?
И взялся за бутылку. Он уже заезжал утречком в РОВД и, притворяясь, будто читает вывешенные на стенде объявления, с большим удовольствием разглядывал майора Летягина, сидевшего в глубине дежурки за одним из столов. Такое у него теперь было новое рабочее место. В той самой статье о Зондере в конце был задан естественный и уместный, в общем-то, вопрос: а почему же означенный майор не арсеналы выявляет, подобные только что вскрытому смежниками, а дурью мается, за сувенирные мечи народ всерьез привлекая и касаемо фантазийных орденов дела заводя? Это и стало последней каплей, искавшее благовидного предлога родимое начальство с превеликой радостью отправило майора к новому месту службы, где вожделенных подполковничьих звезд ему в ближайшие времена вряд ли дождаться… Абзац котенку.
Когда все поставили опустевшие бокалы, к Смолину нагнулся Кот Ученый и серьезно спросил:
— Вася, ты ничего не слышал? Болтают, какая-то дерьмовая интрига крутилась, то ли прибрать к рукам всю шантарскую антикварку хотел кто-то, то ли вообще к ногтю взять…
«А все-таки, ребятки, я вас от всего этого уберег, — весело подумал Смолин. — Тебя, Фельдмаршала, Шварца. Даже Гонзиц и Инга, посвященные в кое-какие деталюшки, ничего не знали о главном — да и не узнают теперь. Зачем им лишняя нервотрепка и маета, если дядя Вася привык сам справляться? И ведь справился же!»
— Какая еще интрига? — спросил он с самым невинным видом.
— Да болтали тут… Ничего конкретного, просто шли разговоры, что за кулисами нечто очень серьезное крутится… Балуев вон говорил…
— Нашел кого слушать, — фыркнул Смолин. — Ну какие у нас могут быть роковые интриги, сам подумай? Балуев, ага…
— Да знаю я его… Просто болтали…
— Ерунда, — сказал Смолин. — Нет никаких интриг. И не было… Уж я бы знал…
Финал
ЧУЖИЕ ФАНФАРЫ
Василий Яковлевич Смолин стоял, прочно расставив ноги, на высоком обрыве, на левом берегу Шантары. Время от времени он поднимал к глазам полевой бинокль — французский, времен Первой мировой, восьмикратная безукоризненная оптика — и разглядывал, что происходит километрах в трех напротив него и ниже, на берегу правом.
Поскольку это было не общественное мероприятие, а чисто рабочая процедура, жителей никто и не собирался оповещать. Так что на бережку присутствовало всего-то десятка два разнокалиберных и разномастных чиновников — ну и, разумеется, два гордых первооткрывателя, которые мэра свеженькой сенсацией малость и ошарашили…
Неподалеку от берега стоял на якоре плавучий кран, перегнанный с судоремонтного завода, вокруг него — три моторки. От П-образной стрелы уходили в воду два туго натянутых троса.
Смолин встрепенулся, приложил бинокль к глазам. Вовремя: из воды показался аквалангист в черном гидрокостюме с ярко-оранжевыми лампасами, ухватился за борт моторки, перевалился в нее, и, сдвинув маску на затылок, принялся что-то ожесточенно семафорить руками на кран.
Читать бесплатно другие книги:
