Космонавт № 34. От лучины до пришельцев Гречко Георгий

Жизнь и работа в Подлипках

В Подлипки я приехал в 1954-м году, когда еще учился в Военмехе – писать диплом. Это был проект старта ракеты с подводной лодки без вспомогательных средств. Ракета должна была быть выброшена газами из своего же двигателя. Этот процесс я рассчитал. Для диплома – весьма самостоятельная тема. Уже с 54-го года я работал в КБ, получал полставки техника – 35 рублей. Отец настаивал, чтобы я остался в Военмехе. Кафедра, диссертация, приличная зарплата, Ленинград. Комфорт: у нас все-таки были две (!) комнаты в коммуналке! Узнав, что я собрался в Подлипки, многие смотрели на меня как на сумасшедшего. Но я не хотел посвящать жизнь теории. Хотел чувствовать жизнь «на пике». И таким пиком для меня в ракетостроении было королевское ОКБ-1, ведь я мечтал о Космосе! Но будучи человеком активным, мечтать, лежа на диване, я не умел и не умею. Если о чем-то мечтаю, начинаю искать пути осуществления мечты. Я понимал, что самая большая боевая ракета когда-то обязательно станет космической. К концу обучения узнал, что такие ракеты делают в конструкторском бюро Королева. Поэтому я и поехал в Подлипки.

Меня поселили в общежитии, условия были спартанскими даже по тем временам. Вскоре я женился. С моей женой мы учились в Ленинграде. Звали ее Нина Тутынина. Однокурсники так обыгрывали ее фамилию: «Куда Жора, тут – и – Нина». Расписывались в каком-то бараке, который назывался ЗАГСом.

В этот же день женился мой сосед по общежитию. Прихожу в комнату, а он сидит на кровати в пальто, в шляпе, с поникшей головой. Спрашиваю: «Что случилось, поссорились?» – «Представляешь, когда мы расписывались, у меня руки тряслись, а этой заразе хоть бы что».

Его семейная жизнь прошла, как песня:

Вскоре они развелись.

А в нашей семье родился первенец Алеша. И нас с женой выселили из наших общежитий. Пришлось снимать комнату в избушке в Болшево.

В КБ мне в шутку посоветовали выбросить из головы все, чему меня учили профессора… Шутки шутками, но я понял, что мне не хватает математических знаний для сложных расчетов. Нужно было дополнить знания на мехмате МГУ, но, не отработав три года, я не имел права на второе образование.

Я отправился к Королеву: «Мне нужен университет!». Сергей Павлович подписал на нашем бланке заявление на имя ректора МГУ. Им был академик Иван Георгиевич Петровский. Получив наш бланк, на котором красовались три ордена Ленина, Петровский удивился: «В первый раз вижу такое предприятие!». Словом, я стал студентом вечернего отделения Мехмата МГУ. И началась для меня жизнь в бешеном ритме…

В шесть часов заканчивался рабочий день в Подлипках. Электричка, троллейбусы. К полночи заканчивались занятия в университете – и я отправлялся в трехчасовой путь домой. В электричке я крепко засыпал и нередко проезжал свою остановку. И оказывался где-нибудь на конечной станции аккурат к началу перерыва в хождении поездов… Ждать на платформе было скучно и холодно и я частенько возвращался в свое Болшево пешком. Где – то в конце пути меня достигала первая утренняя электричка…

В пять утра я мог отдохнуть, а в девять нужно было быть уже на работе. И не отбывать номер! Это продолжалось два года. Сейчас мне трудно представить, как я выдерживал такой график. Мечтал только выспаться хотя бы один раз в неделю в ночь с субботы на воскресенье.

Знания, полученные на Мехмате, особенно матричное исчисление, очень пригодились. Мне предстояло рассчитать скорость падения аппаратуры на Луну. Эта скорость не должна превышать 20 м/сек. Мне нужно было просчитать, с учетом разбросов, скорость – меньше она будет или больше этих самых 20 м/сек? Нужно было учесть все вероятности. И я создал новую методику расчета. По полученным мной результатам установили высоту и остаточную скорость выключения двигателей. Стали сажать – шарик не лопнул, и аппаратура благополучно выехала из него на Луну.

Как в те годы использовали вычислительную машину? Вводили в нее формулы и подставляли числа. Я одним из первых заставил машину вывести уравнение, а потом подставлял туда данные. Шарики Луна-9 и Луна-13 были доставлены на Луну и сработали успешно.

Много лет материалы по этой работе валялись у меня без хода. Не было времени работать над диссертацией. Только когда я сломал ногу, нашел время для кандидатской. Моим научным руководителем был Дмитрий Евгеньевич Охоцимский, создатель научной школы в области динамики космических полетов. Один из его сотрудников скептически отнесся к тому, что у меня машина сама выводит уравнения. Я выбросил из доклада описание этого метода. Но мой оппонент, гениальный ученый Тимур Магометович Энеев, ознакомившись с диссертацией, оценив «расчеты наизнанку», воскликнул: «Да у тебя же машина сама выводит уравнения! А описания этого нет», – и я вернул в текст «умную машину».

Защищался я на костылях. На доске начертил уравнения, развесил плакаты. Коллеги потом шутили: когда Гречко задавали неудобный вопрос – он всем своим видом показывал, что из-за больной ноги не может дотянуться до нужных цифр на доске… Если вопрос был подходящий – резво дотягивался куда угодно…

Но вернемся к первым годам работы у Королева. Я хотел работать в отделе баллистики. Туда и попросился. Но мне ответили, что там нет вакансий, и предложили полгода поработать в отделе динамики конструкций. А там – найдется место в отделе баллистики. Но добавили: «А может быть, тебе понравится и в отделе динамики. Увлечешься – и уходить не захочешь».

Работа и вправду была интересная: я рассчитывал изгибные колебания корпуса ракеты. Насколько важна такая работа – показывает случай с продольными (не изгибными!) колебаниями. Подряд несколько ракет, предназначенных для полетов на Луну, падали и рассыпались. В чем дело? Высказывались разные мнения вплоть до диверсанта с винтовкой… Оказалось, что пульсация двигателя совпадает с частотой продольных колебаний, отчего возникает роковой для ракеты резонанс. Лишнее доказательство того, что мелочей в нашей работе не бывает.

И все-таки через полгода я пришел к Бушуеву – заместителю Королева. Но в отделе баллистики снова не было мест: «Поработай еще полгода. А может, тебе понравится…». После полутора лет мытарств и разговоров я все-таки стал баллистиком. Мне очень повезло: я рассчитывал полеты наших беспилотных зондов к Луне, Марсу, Венере. А когда работали над полетом человека в космос, как раз выбирал оптимальный угол, под которым надо входить в атмосферу, чтобы посадить корабль. Так что в каком-то смысле и здесь оставил свой след…

Начальником нашего отдела был Святослав Сергеевич Лавров – большая умница. Он одним из первых внедрил программирование, это было прорывом в научной работе. Не могу не вспомнить добрым словом начальника сектора Рефата Фазыловича Аппазова и начальника группы Евгения Макарова. Они были старше меня, опытнее, и я у них учился.

Я принимал участие в создании «семерки», которая отбросила американские бомбардировщики от наших границ, запустила первый спутник, первого человека. Обеспечила достижение Луны, фотографирование ее обратной стороны, полеты к Марсу. И знаете, я горжусь нашей «семеркой». Специалисты признали нашу ракету самой надежной, потому что у нее число аварий на сто запусков меньше, чем у всех, то есть, это техническое чудо.

А в мире таких технических чудес было совсем немного – по пальцам пересчитать. Можно назвать секстант эпохи Колумба, который до сих пор мы, космонавты, используем – в усовершенствованном виде, конечно. Можно назвать пассажирский самолет «Дуглас ДС-3», который тоже летает больше пятидесяти лет. И наша семерка, сделанная в 50-е годы, пока единственная, которая «возит» космонавтов, и никакой замены до сих пор не найдено.

Поэтому я горжусь, что принял участие в создании и испытаниях самой надежной в мире ракеты, Работа в командировках на полигоне Тюра-Там, (будущий космодром Байконур) позволяла воочию увидеть результаты своего труда. Сначала мы использовали «семерку», как боевую, стреляли по Камчатке. Как говорят, «целились в кол». Когда начали использовать «семерку» для космоса, я вычислял траекторию для спутника, определял заправку, рассчитывал параметры орбиты.

Закончу я эту главу словами песни инженеров-ракетчиков, которую написали Геннадий Сошнин и Иван Мирошников на мелодию популярной песни О. Фельцмана «14 минут до старта». Я по сей день часто напеваю эту песню, каждое слово в которой напоминает мне нашу работу на полигоне-космодроме.

Спутник

Итак, в 1955-м году я стал работать уже не техником, а инженером в ОКБ-1 у Сергея Павловича Королева. И буквально через год-полтора мне поручили расчет траектории выведения первого Спутника. Требовалось рассчитать, в частности, программы тангажа и характеристической скорости таким образом, чтобы ракета вышла на первую космическую скорость с нулевым наклоном над местным горизонтом.

Сначала я вел расчеты на арифмометре с моторчиком. Требуемые программы считали расчетчицы – «девочки», как мы их называли. Конечно, «девочкам» было и по сорок-пятьдесят лет, но так у них было принято обращаться. Первая смена расчетчиц работала с девяти утра до пяти вечера; потом они уходили, приходила вторая смена, которая считала с шести вечера до двенадцати ночи. После этого все расходились, и я мог отдыхать. Но поскольку к девяти утра приходила новая смена расчетчиц, то, чтобы далеко не уезжать, я ночевал на работе: надевал пальто и спал на своем рабочем столе. А с утра этот цикл повторялся.

Во время работы произошел «интересный» случай. Очень сложно подобрать такую траекторию, чтобы ракета вышла в конечной точке с нулевым наклоном к горизонту. В расчетах она летела над горизонтом то «в плюс», то «в минус». Приходилось идти методом итераций, последовательных приближений.

Электромеханические машины, которые мы использовали, не могли считать тригонометрические функции. Поэтому их приходилось брать из таблиц. И вдруг выяснилось, что мы берем тригонометрические функции из таблиц Брадиса с четырьмя знаками после запятой, а на расчет траектории в конце выведения очень сильно влияет пятый и даже шестой знак.

Мне пришлось принести девочкам таблицы Хренова, где тригонометрические функции указывались с восемью знаками после запятой. Они вначале подняли бунт: как же так, мы всю жизнь считали с Брадисом, а теперь надо гонять восемь знаков. В общем, вопрос об этих таблицах решался… на профсоюзном собрании. Расчетчицам объяснили, что они всю жизнь считали траектории боевых ракет, для которых не требовалось рассчитывать угол, близкий к нулю. Поэтому в тех расчетах не так сильно «скакали» тригонометрические функции.

К этому времени американцы уже сделали, кажется, две попытки запустить первый спутник. Они, правда, кончились неудачей, но мы понимали, что за ними буквально вот-вот последует третья, поэтому нам надо было спешить.

И последние расчеты мы проводили уже на Большой Электронной Счетной Машине (БЭСМ). Первая и единственная тогда в Советском Союзе БЭСМ была установлена в Институте точной механики и вычислительной техники им. Лебедева на Ленинском проспекте.

Действительно большая электронная машина занимала огромный зал. Она работала на лампах и, чтобы лампы не перегревались, даже зимой в зале были открыты окна и всегда работал вентилятор. Нам приходилось сидеть в зимних пальто. Когда в зал приходил новичок, он первым делом тянулся выключить вентилятор. Но над выключателем висела табличка: «Вентилятор – друг труда, пусть работает всегда».

Весь день на БЭСМ вели расчеты атомщики. Всю ночь – мы, ракетчики. Остальным институтам давали по десять минут. Иногда их программисты проводили у БЭСМ целую ночь в ожидании «Ав. Оста» (Аварийного Останова) в расчетах у нас, ракетчиков. Пока мы устраняли ошибку, они использовали несколько дополнительных минут для своих расчетов.

Когда мы ночью заканчивали считать, общественный транспорт уже не работал, а автомашин у нас, естественно, не было. Поэтому приходилось спать там же. А было холодно и, чтобы согреться, изобретали разные способы. Вплоть до того, что спали в коридоре. Там лежали ковровые дорожки, в которые можно было завернуться и так пролежать до утра.

Мне особенно запомнилось утро, когда расчеты были закончены. Я получил окончательную траекторию выведения первого спутника. Взял бумажную ленту, на которой она была напечатана, вышел из института и дождался, когда откроется гастроном напротив. Там продавали сосиски, а у нас в Подлипках сосисок не было. Я купил сосиски, положил их в сетку-«авоську» вместе с этой лентой и поехал на электричке в Подлипки.

Доехал без приключений и, к счастью, на этот раз не проспал свою станцию, как это часто бывало. Там у меня эту ленту сразу же забрали наши секретчики, поставили штампы «секретно». Хотя понятно, что, пока я доехал до Подлипок, мог эту ленту и потерять, и сколько угодно копий с нее снять. Но туда, где мы проводили расчеты, секретчики приезжать не хотели. Вот такая была система секретности.

Эту траекторию взяли в работу. На ее основе создавались программа тангажа, по которой разворачивалась ракета из вертикального полета в горизонтальный, и программа характеристической скорости. Когда это было сделано, мы отправились на Байконур за несколько недель до пуска, который был назначен на 6 октября.

На полигоне ракету уже испытывали в собранном виде, а моя задача состояла в том, чтобы перед пуском проверить, как выставлены уставки на запуск. Кроме этого, я должен был быть на старте до того момента, когда в кислородном баке закроется дренаж. Если закрыть его сразу, то бак просто взорвется от давления. Поэтому приходилось выпускать пар и постоянно подливать жидкий кислород, чтобы нужный уровень держался до самого старта.

К этому времени был подготовлен и спутник. С ним получилась интересная история. На самом деле, наш спутник, который должен был быть первым, весил почти полторы тонны и нес много научной аппаратуры. Но ее не успевали отладить к запуску 6 октября и поэтому решили отложить (позже его запустили уже третьим по счету). А первым мы запустили ПС-1, то есть простейший спутник-1. Это была сфера весом 83,6 кг. А внутри только батарея и радиопередатчик.

Конечно, мы, молодые романтики, когда узнали об этом, то спорили с Королевым. Как же так, вместо серьезного научного прибора мы запускаем простой передатчик. Давайте хотя бы установим на нем датчик давления и датчик температуры. Королев объяснял, что мы сейчас это никак не можем себе позволить. Пока мы будем готовить спутник под эти датчики, американцы уже третий запуск осуществят, а вдруг он будет успешным?

И вот в очередной брошюрке научно-технической информации, которые у нас выпускались регулярно, мы прочитали, что 5-го числа американцы делают доклад, который называется «Спутник над планетой». Это нас насторожило. Вдруг это сообщение делается «по следам» запущенного американцами спутника? А мы планируем запуск только 6-го.

Мы бросились к Королеву, показали ему эту информацию. Королев вначале ничего не сказал, куда-то вышел. И только потом, через много лет я узнал, что он связался с комитетом госбезопасности. И задал им вопрос: есть ли у них сведения, что американцы собираются сделать очередную попытку запуска своего спутника 5-го октября. Из КГБ пришел такой ответ: «У нас нет сведений, что они хотят запустить в этот день спутник. Но у нас нет сведений, что они не хотят запустить в этот день спутник».

И Королев приказал сократить подготовку. Убрать какие-то проверки, которые не очень важны, и перенести запуск на 4-е октября. Конечно, это был риск, но он на него пошел. Итак, пришел день пуска. До получасовой готовности моя группа была на старте, проверяли все необходимые параметры. А потом, как поется в нашей песне, «давай-ка, друг, в сторонку, мы отойдем с тобою», отошли за теодолитную башню, откуда мы и наблюдали за пуском.

Ракета пошла из пламени. И было немножко любопытно смотреть, что она как будто кургузая. Ее «родная» боеголовка была очень длинная, а обтекатель для Первого спутника – совсем короткий колпачок. Кстати, саму боевую часть я до этого видел только на рисунке и то как схематический треугольник. И лишь через пятьдесят лет я увидел настоящую боеголовку гигантскую, под самый потолок, в музее в Сарове.

Итак, «семерка» полетела, потом разделение, по шли команды, измерялась телеметрия… И вдруг, крики: «Падает, падает!» И мы увидели, как она вначале приподнялась над горизонтом, а потом пошла вниз. Ракеты тогда, действительно, падали. Мы только отрабатывали «семерку», поэтому сердце у всех замерло. Но, на самом деле, ракета «падала» только относительно нас – то есть относительно горизонта старта. На нулевой наклон ее надо было вывести за сотни километров от места старта. Поэтому мы и должны были видеть, как она идет «вниз», чтобы потом «лечь» на местный горизонт. Я говорю: «Да нет, ребята, все в порядке, просто траектория у нее другая…». Но люди, не привыкшие к запускам спутников, испугались.

Потом информацию о ракете и спутнике давала уже телеметрия. Она показала, что ракета отработала столько, сколько было в расчетах, скорость была запланированной. Но мы на всякий случай подождали, когда спутник облетел Землю и появился над нами. Это произошло приблизительно через час. И только когда стало окончательно ясно, что он на орбите, начали расходиться. По местному времени была уже глубокая ночь.

Королев по спецсвязи доложил о запуске в Кремль. А потом вышел к нам. Это происходило в чем-то вроде барака, люди набились в коридор. Он сказал: «Товарищи, я благодарю вас. Теперь вы можете пойти и выпить…»

Чтобы понять, как это прозвучало в той ситуации, надо знать, что представлял собой тогда Байконур. Собственно, самого космодрома Байконур в 1957 году еще не было. Гигантские сооружения: старт, монтажно-испытательный комплекс и другие – назывались «полигон». И был он расположен около железнодорожной станции Тюра-Там. Была еще песня: «Тюра-там, Тюра-там, здесь раздолье одним ишакам».

Сейчас ракеты готовят к запуску несколько часов, а то и несколько минут. Тогда же на это уходило недели две. А от того момента, когда на полигон привезут отдельные блоки, и до самого старта проходило больше месяца. И все это время на полигоне действовал «сухой закон». Нельзя ни водки, ни вина, ни пива. Да и негде их было купить, так как Тюра-Там тогда – это только железнодорожная будка, маленький пристанционный поселок и ни одного магазина. Когда построили полигон, то его обслуживала воинская часть. Магазины и кафе там были, но алкоголя в них не продавали.

Конечно, люди каким-то образом «выходили из положения». Вина на полигоне не было, но всегда был спирт. Его использовали для протирки стекол, контактов. Больше всего спирта было у телеметристов, потому что, проявленные киноленты с информацией для быстроты сушили спиртом. Ну, а после сушки этот спирт вполне можно было пить.

В общем, положение было достаточно напряженным. И вот в этой обстановке Королев говорит: «Можете пойти и выпить…». Он был артистичный человек, поэтому сделал, как положено, паузу и добавил: «чаю». А я только-только начал работать на полигоне, был еще наивный, поэтому и говорю: «О! А у меня есть бутылка вина».

Королев только что улыбался, а тут сразу нахмурился: спиртное привозить на космодром запрещалось.

Он сказал: «Бутылку сдай коменданту». Я говорю: «Бутылку – сдам».

Он засмеялся и спросил: «Ты кто? Инженер? Будешь старшим инженером». На этом и закончилось, а дальше, разумеется, начался праздник.

Но вот что интересно. Хотя мы сами же и запустили спутник и даже написали проект сообщения для радио, но не расходились, пока не услышали, как его прочитал в эфире Левитан.

Само сообщение мы составили в каком-то сдержанном духе и, помимо прочего, написали, что, может быть, сейчас это событие останется незамеченным, но пройдут годы, и современники в будущем оценят его настоящее значение. Левитан же, когда читал его по радио, ошибся и произнес вместо слова «современники» слово «соотечественники». Вышло так, что это событие будет интересно и через много лет только соотечественникам.

На следующий день 5 октября газета «Правда» вышла, как совершено обычная газета, и лишь где-то в уголке была напечатана маленькая заметочка о том, что в Советском Союзе был запущен спутник и приведены какие-то цифры.

А первые полосы газет мира были полностью посвящены запуску спутника: цветные рисунки, мнения, комментарии… Так из иностранных газет мы поняли, что же мы совершили на самом деле. День спустя к ним присоединилась и «Правда». Стали печататься рисунки статьи, интервью ученых, а потом начали публиковать расписания, когда и над каким городом можно увидеть эту звездочку – первый спутник (вернее, последнюю ступень ракеты).

Вслед за «Правдой» за дело взялись и все остальные газеты и журналы Советского Союза. О спутнике стали рассказывать с телеэкранов, появились документальные фильмы. Контуры спутника стали использовать в сувенирной продукции. Он стал символом XX века, символом прогресса. За первый спутник Королев получил Ленинскую премию, а должен был получить Нобелевскую. Но Хрущев, тогда Генеральный секретарь КПСС, «засекретил», не назвал Нобелевскому комитету, фамилию Королева.

В конце концов, за участие в этой работе Королев получил только Ленинскую премию. Мой начальник, насколько помню, получил знак Почета. А я получил медаль «За трудовое отличие» – самую маленькую невоенную медаль. Она у меня хранится до сих пор и очень дорога мне, потому, что я получил ее за Первый спутник. Хотя она порядком поржавела за эти годы. Существовала еще медаль «За трудовую доблесть». Но на доблесть я, видимо, не потянул, а отличиться – отличился…

Большим счастьем был ордер на квартиру в хрущевской пятиэтажке. Потом я узнал, что Королев уже давно поставил положительную резолюцию на моем прошении улучшить жилищные условия. Но я тогда был совсем молод, многие старшие сотрудники ОКБ-1 с семьями ютились в коммуналках. И никто не поторопился выполнять резолюцию Главного. Только после смерти СП, когда я уже несколько лет жил в отдельной квартире, мне подарили на память ту бумагу из архива Королева…

Того, кто хрущевки хает, я готов вызвать на дуэль. Потому что делает это тот, кто не жил в общежитии, кто не снимал углы в частном секторе. Да, в хрущевках были низкие потолки, да, совмещенный санузел. Там сквозь стены в дождь лилась вода. Но это была своя квартира, а не кровать в общежитии, не комнатка в чужом доме, где тебе все запрещают! Мы получили квартиру, в которой можно было жить. Ввернул лампочку, поставил раскладушку – и живи.

Недавно мы с большим трудом, обойдя с шапкой по кругу друзей и знакомых, купили (за огромные деньги!) квартиру для дочери Ольги. И в ней нельзя жить! Нет ни пола, ни потолка, ни раковины, ни туалета. После трех лет ремонта мы скоро отпразднуем новоселье.

Шампанское за невидимую сторону Луны

Как-то один известный французский винодел поспорил на вагон шампанского с другим виноделом, что люди никогда не увидят обратную сторону Луны. Я думаю, что спор на такую тему возник у них после распития не одной-двух бутылок шампанского.

А в это время мы создали автоматическую станцию «Луна-3». Она должна была сфотографировать Луну «со спины» на фотопленку, проявить ее на борту и высушить. Затем, пролетая высоко над территорией Советского Союза, передать снимки с помощью фототелевизионной системы.

Для обеспечения успеха миссии «Луны-3» нужно было мне баллистику рассчитать и предложить очень сложную траекторию. Прежде всего, «Луна-3» должна пролететь на совершенно определенном расстоянии от Луны. Чуть больше – уйдет от Луны на орбиту вокруг Солнца (такое у нас уже было). Чуть меньше – упадет на Луну. Гравитационное поле Луны должно захватить свою тезку «Луну-3». А главное отпустить в точно рассчитанный момент. Так, чтобы она пролетела высоко над Северным полюсом Земли. У нас это называется пертурбационным маневром.

Мы опубликовали фотографии невидимой стороны Луны! Так что этот винодел проспорил. Как честный человек, он прислал в Москву целый вагон шампанского для людей, которые запустили «Луну-3».

Высокое начальство получило по ящику прекрасного шампанского, рангом пониже – по бутылке. Рядовым служащим достались уже только пустая бутылка и пробка. Нам же даже этого не хватило. В качестве поощрения за труд инженерам дали лишь премию – 20 рублей. У нас еще гуляла шутка: «Чем отличается спутник от премии? – спутник сгорает в нижних слоях атмосферы, а премия – в верхних».

Королев и мы

Я с гордостью называю себя королевцем.

Наше общение началось неординарно. Я рядовой инженер, каких у Королева сотни. Только начал работу в КБ и вдруг, через месяц или два, меня вызывает Главный конструктор. Я слышал о его крутом нраве, и сначала мне стало не по себе.

А потом я подумал: работаю здесь без году неделя, я же еще ничего ни плохого, ни хорошего не сделал… Но волнение все равно осталось. Являюсь в назначенное время. Он выходит из-за стола, садится рядом и начинает со мной разговаривать, как будто у него нет более важных дел.

Спрашивал, какие предметы я любил в институте, что читал по специальности, где жил, где рос… Он не торопился, не смотрел на часы, а просто разговаривал с человеком, стараясь понять, кто к нему пришел на работу. Для него было важно чем живут люди, о чем они думают, чего хотят, с чем приходят. Потом перешел на театр, музыку, литературу. Я довольно подробно рассказал о своих пристрастиях. Из меня наивность и до сих пор не выбили, но тогда я был особо наивным. Мне почему-то казалось, что это нормально – то, что Королев со мной так беседует.

И только потом, после его смерти, я понял, какой он был потрясающий человек. Потому что, когда меня принимали в отряд космонавтов, никто не спрашивал, какие я книжки читаю, какую музыку слушаю, в какие хожу театры и какие люблю фильмы. Все больше интересовались моими медицинскими анализами… Почему же он тратил время на обстоятельный разговор со мной – с одним из сотен молодых инженеров? Королеву нужно было знать, сможет ли в будущем он опереться на этого человека. На мой взгляд, мы именно поэтому опережали американцев.

За что я его люблю и уважаю? Королев всегда делал ставку на людей и потому побеждал. До войны Сталин пустил в ход лозунг: «Кадры решают все» – это Сергей Павлович усвоил лучше других. Никто так не соответствовал этому принципу, как Королев, высоко ценивший профессионалов. Не винтиков, а именно творческих профессионалов. В этом сила Королева – он мог сконцентрировать усилия всех, кто у него работал, на выполнении задачи. И в этом я вижу его гениальность и уникальность. Такие, как он, рождаются раз в пятьдесят лет… Вот пятьдесят лет прошло, а равного ему еще нет. Значит, раз в сто лет.

Он умел работать с «неудобными» людьми. С такими, которые всегда имели свое мнение, свою точку зрения, обсуждали приказы, но зато были талантливы. Их мнения сталкивались с другими, в том числе и с мнением Королева, и тогда рождалась искра. Я присутствовал на нескольких заседаниях, которые проводил Королев. Он приглашал главных специалистов, которых хорошо знал, и молодых, вроде меня. Ставился, к примеру, вопрос о топливе для ракет будущего: керосин или водород? Он опрашивал всех, в том числе и меня. Я ничего умного, отличного от того, что уже было сказано, предложить не мог. Но вставал и высказывал свое мнение. Лишь много позже я понял, что Королев приучал каждого говорить то, что думает. Ведь потом, рано или поздно, человек обязательно выскажет нечто такое, что будет отличаться от мнения других.

Через пару лет это произошло и со мной, когда я заявил, что третий спутник не взлетит. Дело было в инструкции по заправке ракеты. По моим расчетам получалось, что сделана она неверно. Королев выслушал меня, а затем позвонил моим начальникам и сказал, что их сотрудник на космодроме высказывает такое мнение. Ему ответили, мол, не соображает или «выпендривается». Потом оказалось, что я прав, и Королев прислал моего начальника на космодром мне в подчинение…

А бывало и так: на «мозговом штурме» все склонились к одному варианту. Главный встает и говорит: «Товарищи, и все у вас правильно, и вариант вы выбрали правильно, и технически обосновали, но сделать так нельзя». И вдруг открывает нам совсем другую сторону этого вопроса, другой аспект. И показывает, что надо сделать наоборот. Он был Главным конструктором, он мог приказать почти всем, когда дело касалось ракетной техники, а вот инженерам своим не приказывал – он их убеждал. Если он говорил, что не так надо решать вопрос, то всегда объяснял почему, и только после объяснений мы уходили. Хотя решение принято не то, которое мы предлагали, но мы уходим от Главного конструктора выполнять решение как свое, потому что он не приказал нам, а рассказал, убедил, доказал. На протяжении всех лет, что мне пришлось с ним работать, всегда такой стиль.

Однажды я предложил усовершенствовать ракету. А сроки уже поджимали. Королев согласился с предложениями, но сказал: «Лучшее – враг хорошего. Ведь можно бесконечно совершенствовать проект, но так и не увидеть его реализованным. Твое предложение мы используем в новом проекте».

Перед полетом в мемориальном кабинете Ю. Гагарина мы обещаем ему достойно преодолеть все трудности нашего космического полета

У меня есть друг – ученый из келдышевского института Прикладной математики РАН Александр Константинович Платонов. Келдышевцы создавали для нас формулы. Мы с ними параллельно считали траектории, а потом сверяли результаты. Если они расходились – искали, откуда ошибка. Саша – святой человек не от мира сего. Для него в жизни существует только наука. Это мой самый старый и самый верный друг. Еще в седьмом классе он хотел стать моряком, но был забракован из-за якобы слабого вестибулярного аппарата. Почему «якобы»? Потому что его отец, профессор психологии, хотел, чтобы сын получил высшее образование. И он попросил врачей, чтобы они посильнее раскрутили Сашу на кресле Барани со склоненной к плечу головой. После такого подстроенного испытания Саша встал, пошатываясь, задел какой-то шкаф…

Мы с ним вместе подавали заявление в космонавты. Только тогда не брали тех, кто ростом выше 175 см. Я оказался на полсантиметра ниже, а Саша – повыше. Так он остался в науке – к счастью для науки! И до сих пор талантливо работает – например, над роботами, которые когда-нибудь полетят на Марс.

Когда мы с Платоновым работали на полигоне, Королев несколько раз приглашал нас в свой, теперь уже мемориальный, домик и рассказывал о себе. Вскоре после того, как он стал главным конструктором, Сталин потребовал отчета по планам развития ракетной техники в СССР. В кремлевском кабинете собрались члены Политбюро, министры, маршалы. Королев был младшим по должности. Но все боялись делать доклад перед Сталиным и выдвинули на эту опасную роль Королева. А ему даже кресла за столом не хватило! И тогда, рассказывал Сергей Павлович, Сталин взял стул и приставил к столу для Королева. Сергей Павлович доложил о ракетах: Р-1, Р-2, Р-3, дошел до Р-10, которую планировал для полета на Марс. Сталин выслушал благосклонно и подвел итоги: «Р-1 запускайте, Р-2 готовьте, об Р-3 думайте, а об остальном пока забудьте!». Так рассказывал нам сам Королев.

Как-то после неудачного испытания ракеты Королев увидел нас с Платоновым. Мы понуро шли по дороге. Королев выглядел бодрее нас, хотя вся ответственность лежала на его плечах. И он принялся утешать нас: «Вы еще молодые люди, будут у вас еще лучшие времена, будут успешные пуски. Какие ваши годы! Да и я, тоже не старый – за ночь еще могу три „палки“ бросить!». Мой друг Платонов получил академическое образование и таких выражений не понимал. «Сергей Павлович, какие палки?». Королев сразу понял, что к чему: «А об этом тебе Гречко расскажет».

Первый спутник фактически был запущен вне планов партии и правительства. Конечно, у наших достижений была военная подоплека. Когда американские бомбардировщики летали вокруг границ СССР, наши самолеты с ядерными бомбами не могли летать вокруг Штатов. В Советском Союзе не было военных баз в странах, сопредельных с США. Поэтому было принято решение сделать ракеты, которые доставали бы до любого противника. Если бы Королев изначально сказал: «Дайте мне деньги, я сделаю ракету для спутника!» – не дали бы. На мечтателя-Королева долго бы махали руками. Но он воспользовался тем, что деньги дали на боевые ракеты, и спросил, а можно я из одной боевой ракеты сделаю ракетоноситель для спутника?

Мы создавали нашу «семерку», как межконтинентальную боевую ракету. На первых испытаниях она не хотела летать, взрывалась, падала нам на головы. Наконец, «семерка» начала уверенно доставлять учебную боеголовку к заданному квадрату на Камчатке.

Очень страшная тайна о запуске нашего первого спутника раньше американского состоит в том, что наша ядерная боеголовка была намного тяжелее американской. Поэтому боевая «семерка» была создана тяжелее и больше, чем боевые ракеты США. Для военного применения это хуже. Но в рамках Международного геофизического года (1957–1958) была поставлена задача запуска искусственного спутника Земли. И теперь наше отставание в ядерном оружии превратилось в решающее достоинство в начале освоения Космоса.

Королев предложил снять боеголовку и поставить большой спутник – и семерка превратилась из боевой ракеты в космическую ракету-носитель. А американцы сняли свою небольшую боеголовку, поставили очень маленький спутник (примерно 10 кг) и… не получилось космического носителя! Пришлось добавлять еще две твердотопливных ступени со стабилизацией вращением. Получилось сложно, ненадежно, но две попытки запустить спутник они сделали. Нам повезло, что спутники, которые американцы официально и самоуверенно называли «Авангард», а простые американцы – грейпфрутом, не вышли на орбиту.

Королеву не разрешили взять боевую «семерку» из программы Министерства обороны. Ведь после принятия ее на вооружение американцы прекратили провокационные полеты своих бомбардировщиков с ядерными бомбами вдоль наших границ. А какой-то там спутник воспринимался наверху как ненужная государству «блажь» Королева.

И вот опять случайная неудача (на этот раз с учебной боеголовкой, которая не хотела падать в квадрат, разрушалась) дает Королеву ракету-носителя. И в этом состоит еще одна страшная тайна. Необходимость доработать боеголовку освобождает одну «семерку» из боевой серии. Королев устанавливает на нее спутник. И мы первые в космосе. Навсегда.

Мне посчастливилось в этом участвовать. Я рассчитывал траекторию, заправку ракеты на старте, участвовал в составлении коммюнике.

После запуска первого спутника Королева вызвал Хрущев и сказал: «Мы не верили, что вы обгоните американцев. Через месяц большой праздник, запустите что-то новенькое…» Новенькое? За месяц? Это и сейчас невозможно. Но Королев пришел к нам и сказал, что времени мало – чертежей не будет, будут только эскизы, а техническим контролем будет наша совесть. И люди работали за совесть, запустили еще один спутник – с Лайкой, который стал новым словом космонавтики. Я уверен, что сейчас, при всех достижениях техники, никто не запустит за месяц новый спутник. А мы это сделали. И сделали это потому, что во главе стоял Сергей Павлович Королев.

Анекдот на полях:

Луна спрашивает у спутника:

«Как же тебя одного из СССР выпустили?».

«А за мной еще один идет, большой и с собакой», – ответил первый искусственный спутник Земли.

В годы разрухи после Гражданской войны наше государство только-только вставало на ноги. А Сергей Королев, Фридрих Цандер, Валентин Глушко мечтали о полете на Марс. Они умели мечтать созидательно. Королев говорил: «Я люблю фантастику в чертежах».

Скажу больше: если бы был жив Королев, то яблони на Марсе, как в песне, сажали бы не американцы, а наши космонавты. Потому что главный конструктор усиленно работал над тем, чтобы лететь на Марс уже в 60-х годах. А мы, как всегда, откладываем полет туда в светлое будущее, которое почему-то у нас никак не наступает. А Королев уже тогда создал институт медико-биологических проблем. Там думали над тем, что нужно сделать с точки зрения медицины, чтобы человек слетал на Марс и вернулся живым и здоровым. Еще тогда был создан макет корабля, в котором только совсем недавно был проведен эксперимент «Марс 500».

Однажды Королев собрал нас в кабинете. Мы приготовились к «мозговой атаке» на очередную задачу, однако повод для встречи оказался неординарным. Главный устроил конкурс на лучшее название конструкции, в которой первому космонавту предстояло облететь Землю – нашего изделия. Посыпались предложения:

Космолет! Звездолет! Ракетолет! Все не то…

«Значит так, – воспользовался Королев своим правом старшего. – Пусть будет космический корабль».

Мы невольно засмеялись. Разве это похоже на корабль? Корабль – он во-о-о какой! Тогда уж челн или лодка. Мы, наверное, не до конца осознавали масштаб дела, которым занимались. Знаете, как говорят: «Отойдем и поглядим – хорошо ли мы сидим?» Отойти мог Королев, а мы не могли, не понимали. Так и вошло во все языки мира очень яркое и точное определение нового вида транспорта – космический корабль.

Гагарин мог полететь и раньше, если бы программа испытаний укладывалась в график. Но пуски, к сожалению, шли плохо. Один корабль ушел в космос, другой погиб во время спуска, третий потерпел аварию. Если бы не было терний, то к звездам мы пришли бы быстрее… Нельзя забывать, что мы соревновались с американцами, а потому торопились и мы, и они. Да и с запуском Юрия Гагарина не все соглашались, считали, что нужно еще раз проверить корабль в реальном полете. Но Королев четко понимал, когда надо рисковать, а когда надо подстраховаться. Он пошел на определенный технический риск. Даже сегодня при старте корабля есть риск, а требовать тогда, чтобы его не было совсем, – нереально.

Королева очень боялись, говорили, что он был жестокий. Но прошли годы, и мы поняли, что хотя он и учинял жуткие разносы, багровел, кричал, рвал чертежи, но никого не выгнал, не лишил зарплаты или жилья. Более того, Королев никогда не был недоступен для сотрудников, независимо от их статуса. Не отгораживался цепочкой секретарей (в которой, надо заметить, у других крупных руководителей нередко возникает путаница). Каждое утро, около восьми часов, на ступеньках КБ в холле к нему подходили с просьбами и вопросами. И он внимательно выслушивал каждого – от уборщицы до именитого научного сотрудника. Вникал в проблемы, именно вникал, а не забывал тут же. Свои утренние минуты (помимо кабинетных часов приема по личным вопросам) он уделял сотрудникам. Так было заведено.

Когда в КБ был создан трехместный корабль, Королев предложил посылать в космос не только летчиков, но инженеров и ученых – лучших из лучших. Начался ажиотаж. Военное руководство выступало против. Но Королев отстоял идею – и в нашем КБ желающих, понятно, было хоть отбавляй. После медкомиссии осталось всего тринадцать человек. Нас пригласил на беседу Сергей Павлович. Коротко рассказал о будущих полетах и вдруг спросил: – Зачем вы хотите лететь в космос? Мы отвечали, как казалось, удачно: – Хотим приложить свои знания не только для создания корабля на Земле, но и для выполнения на нем программы полета. Королев слушал нас и хмурился. Наконец не выдержал и «разбушевался», пообещав вообще разогнать нашу команду. Мы были в недоумении.

Сейчас, много лет спустя, мне понятно, почему его не устроили наши общие ответы. Сергей Павлович по-мальчишески верил, что наступит то время, когда медицинские требования не будут такими жесткими и он сможет сам полететь в космос. Поэтому, собрав претендентов в кабинете и немножко ревнуя к той участи, что выпала нам, он хотел услышать какие-то более теплые и человечные слова, созвучные его мыслям. Когда же мы в своих рассуждениях не поднялись выше стереотипов, он рассердился.

К. Э. Циолковский предсказывал, что человек полетит в Космос через 100 лет. С. П. Королев сократил человечеству дорогу в Космос до 25 лет

Мне рассказали такой случай. В молодости Сергей Павлович любил ездить на мотоцикле. Я его прекрасно понимаю, сам любил. Однажды, когда он куда-то спешил, мотоцикл сломался. С трудом он добрался до города, замерзший, голодный зашел в булочную у дороги, купил сдобную булку и тут же, сидя на тротуаре, съел. Спустя много лет Главный конструктор возвращался с совещания, и путь его проходил мимо старой булочной. Королев попросил остановить машину. Зашел в булочную… Прохожие с удивлением смотрели на человека в дорогой шубе, сидевшего на тротуаре с булкой в руках рядом с лимузином «ЗИМ». Не знаю, был ли такой случай в действительности, но те, кто знал Сергея Павловича, согласятся со мной, что это похоже на Королева.

Многие из вас видели в кино или по телевидению, как раздвигаются двери монтажно-испытательного корпуса. И медленно выкатывается огромная сигара ракеты. В солнечных лучах медно-красноватые сопла двигателей вспыхивают каким-то неземным огнем, и вся картина вывоза ракеты представляется кадром из фантастического фильма. Не раз накануне старта мы пытались увидеть это зрелище. Но режим на космодроме был строгим. И во время этой операции за шлагбаум, который преграждал путь к стартовому комплексу, не пускали.

Однажды у шлагбаума остановилась машина Королева. Сергей Павлович посмотрел на нас, на мгновение задумался, а потом озорно скомандовал: – Давайте ко мне в машину… На возвышении Королев остановил автомобиль: – Здесь самое удобное место… И мне подумалось тогда: значит, и он приезжает полюбоваться этим зрелищем. Каким же романтиком нужно оставаться, чтобы на рассвете каждый раз мчаться сюда, любоваться волнующей картиной, делом своих рук…

К. П. Феоктистов – проектант от Бога

Для меня Константин Петрович Феоктистов – один из самых уважаемых ученых и космонавтов. Феоктистов – это проектант от Бога. Наши корабли и первые орбитальные станции – все это были проекты Феоктистова, создававшиеся под руководством Королева.

Когда в 1964-м году медицинскую комиссию прошла наша, первая группа гражданских кандидатов в космонавты, Королев первым из нас выдвинул на полет Феоктистова. Хотя Константин Петрович не подходил по физическим критериям, не обладал бычьим здоровьем и завидной спортивной подготовкой. Все-таки это был 1964-й год, опыта полетов не хватало, а условия были экстремальными… Но Королев не прогадал, он снова оказался прав. Главный конструктор заслуженно наградил Феоктистова за его проектный гений. В полете Феоктистов первым из профессионалов-ученых проверил, как работает его техника в космосе. Он стал нашим первым гражданским космонавтом, первым космонавтом-бортинженером. Мы пошли вслед за ним.

У Константина Петровича было какое-то удивительное чутье, он без данных, без расчетов мог скомпоновать корабль. Феоктистов всю жизнь считал, что это именно он сделал корабль. Вроде бы по всем данным так и получается. Но я считаю, что корабль сделал все-таки Королев. Феоктистов недооценивает роль организационных способностей Главного. Даже десять гениальных инженеров, собравшись вместе, не смогут сделать корабль, если не будет человека, который рационально организует их работу. В этом и был гений Королева. Феоктистов – умнейший человек. Меня всегда поражала его способность решать задачи. Он самостоятельно решал любую проблему. Безусловно, Феоктистов – самый умный из нас, а Королев – самый мудрый.

Феоктистов был очень образованный, думающий и деятельный человек, не знавший покоя. Он выпустил несколько книг. Он был очень упорный. Все свои решения он отстаивал до того, что иногда даже выводил из себя Сергея Павловича Королева. Тогда Королев отбирал у него пропуск, рвал его и говорил: «Я тебя увольняю». Но проходил день-два, без Феоктистова дела не шли. «Где Феоктистов?», – спрашивал Королев. «Вы же его уволили». «Никого я не увольнял. Пусть приходит на работу».

Константин Петрович на работе – это яростный спорщик, убежденный в своей правоте и потому нередко – непримиримый. Я мог не соглашаться с его позицией, у меня всегда была своя. Но я всегда уважал его позицию, его взгляды, его подход. Внешне Феоктистов производил впечатление сурового, суховатого человека, но был он и замечательным рассказчиком – остроумным, азартным, с яркой фантазией.

Феоктистов вместе с Комаровым и Егоровым входил в состав экипажа, который в 1964 году совершил полет на первом аппарате серии «Восход». В этом полете советские космонавты впервые отправились в космос без скафандров.

И военная судьба у него была экстремальная. Партизаны послали его – мальчишку в разведку. Но немцы что-то заподозрили, поставили к яме и расстреляли. Но пуля его только ранила, а не убила. Он упал в яму, а ночью оттуда вылез.

В самом длительном из моих полетов я осознал, что пилотируемые орбитальные станции – это очень дорогой и малоэффективный метод исследования космоса. На борту сотня приборов, но навести на цель можно лишь несколько из них, а остальные смотрят неизвестно куда. Априори КПД станции низок. Сразу после приземления ко мне подошел академик Глушко со свитой. В ней и Феоктистов.

Надо быть мальчишкой, слишком уж прямолинейным человеком, чтобы сразу же после успешного полета сказать Главному конструктору, что это направление – тупиковый путь развития космонавтики. Но я не удержался и сказал, что думал. Глушко напрягся и ответил, что я думаю не так, как все прогрессивное человечество. И сразу же ушел. Свита за ним.

И лишь Феоктистов остался. Он внимательно выслушал мои доводы, а потом заметил, что в них есть рациональное зерно. Честно говоря, правда никому не нравится. И позже Феоктистов пришел к схожей точке зрения. В последние годы у нас не было серьезных противоречий во взглядах на будущее пилотируемой космонавтики.

Кстати, Феоктистов был единственным беспартийным космонавтом в СССР. Он никогда не состоял в КПСС. Я-то был коммунистом и до того, как попал в отряд космонавтов, и ничуть об этом не жалею. Не берусь судить за Политбюро и прочие верха, но мы, на своем рядовом уровне, неплохо решали производственные и социальные вопросы. Так что я ничуть не стыжусь, мы делали хорошее дело.

Но Феоктистов не был в партии до отряда космонавтов. Молодые ребята, которых зачисляли в отряд, тут же писали заявления в партию. А Феоктистов был постарше и сказал: «Некрасиво как-то: не был коммунистом, а тут вступлю не потому, что идейный, а чтобы карьеру сделать». Это благородная позиция принципиального человека, не карьериста.

Тунгусская тайна

Еще в юности, в 1946-м году в журнале «Вокруг света» я прочитал рассказ Александра Казанцева «Взрыв». О том, что Тунгусским метеоритом был межпланетный марсианский космолет, потерпевший катастрофу. Это была увлекательная историческая загадка. Ария Штернфельд, известный исследователь межпланетных полетов, рассчитал, что на Землю он летел не прямо с Марса, а сначала на Венеру и только потом – на Землю. Так вот, оптимальная дата такого прилета является датой падения Тунгусского метеорита. Мы тоже так летели к комете Галлея. Сначала до Венеры, а потом воспользовались ее гравитационным полем, которое и добросило нас до кометы. Это называется пертурбационный маневр.

Есть и другое объяснение загадки Тунгусского метеорита, которое, например, больше нравится ленинградскому исследователю Валерию Уварову. Взрыв в сибирской тайге стал результатом попадания метеорита в палеовулкан. То ли случайное совпадение метеорита с вулканом, то ли кто-то специально стреляет из космоса по вулканам и вызывает извержения. Я к чему клоню – как же это все интересно! Мне не интересно читать в гламурном журнале о том, кто с кем живет, кому изменяет. Меня интересуют такие вот основательные загадки, загадки даже не веков, а тысячелетий.

Прочитав статью Казанцева, я заболел этой тайной. Хотел рвануть в район падения метеорита, но посмотрел на карту – далеко! Денег у меня не было и экспедицию пришлось отложить. Но я твердо сказал себе: «Я там буду!» Дал себе слово, что когда-нибудь туда доберусь и начну искать остатки этого корабля. У меня был не только дух приключений, но и дух поиска, стремление докопаться до истины, понять, как было на самом деле. Надо было идти в тайгу, чтобы своими руками потрогать тайну.

Годы шли, но про Тунгусскую тайну я не забывал. Возможность представилась, когда я уже вовсю работал у Королева. Мне удалось заразить товарищей интересом к этой загадке. Нам нужно было заинтересовать Королева. Для этого мы пошли на военную хитрость. Мы использовали отчет Золотова, страниц на пятьсот, из него следовало, что это был марсианский космический корабль. Он взорвался на высоте пять километров, и мощность взрыва составила порядка пяти мегатонн. Хитрость в том, что мы понимали несерьезность золотовского отчета. Золотов пробыл там пару дней – и накатал огромный отчет.

Но в главном мы были честны: загадка существует и это загадка мирового значения. Значит, ее исследование – в интересах науки. Мы понимали, что весь отчет Королев читать не будет. Но в предисловии и заключении говорилось о космическом корабле – и Сергей Павлович про явил интерес к его остаткам, которые можно найти. Королев даже денег дал из своего фонда материальной помощи – пятьсот рублей на авиабилеты туда и обратно. Дал вертолет, двух солдат с рацией и сухой паек. Резюме Королева звучало так: «Поезжайте и разберитесь на месте!»

Мы вложили в экспедицию и свои деньги и за несколько месяцев провели очень серьезную работу. Я горжусь тем, что при моем участии была определена точка, над которой произошел взрыв. Мы прибыли в район Тунгуски и присоединились к научной экспедиции Г. Ф. Плеханова, состоявшей в основном из сибирских ученых и студентов. Нашу королевскую группу возглавлял В. А. Кошелев. Встретили нас на заимке с восторгом. Особенно всех впечатлял вертолет, на котором кружили над эпицентром взрыва с радиометром – искали источники радиации. Искали так же в бассейне Подкаменной Тунгуски все, что напоминало частицы метеорита.

Там на Тунгуске я получил нужный на всю жизнь урок. Помню, прем мы по тропе с рюкзаками – сорок – пятьдесят килограммов груза у каждого за спиной. На первой же остановке буквально рухнули мордой в сырой мох, кое-как прикрывшись штормовками от гнуса. И, что называется, отрубились. Сколько я проспал, час – полтора не знаю. Прихожу в себя, вижу – костер горит. И Руфина Журавлева, сестра нашего товарища Виктора, кашу уже сварила, что-то зашивает. Она же с нами шла, с таким же рюкзаком! Хрупкая на вид девушка, а мы – здоровые мужики! Мне стыдно стало. Я этого никогда в жизни не забуду.

Из Красноярска я позвонил Королеву. Звонил из здания КГБ. Две толстые двери – за ними находился пункт ВЧ, правительственной связи. Начальник поинтересовался, кому хочу звонить. Я назвал фамилию. Он полистал какую-то книжечку, потом молча посмотрел на меня, набрал номер и сразу же вышел из комнаты… Я начал говорить Королеву, что мы взяли семь тысяч проб, получили радиоактивную золу, изучили падение деревьев и так далее и тому подобное. Это была чистая правда. Он вежливо слушал, а потом вдруг спрашивает: «Обломок корабля нашли?» Отвечаю – нет. «Тогда продолжайте искать». «Сергей Павлович, так отпуск заканчивается!» – «Я вам его продлеваю». Но мне надо было возвращаться в КБ. Я дал честное слово своему начальнику, что вернусь в срок.

И вернулся.

А Владимир Кошелев остался в экспедиции еще на месяц. Мне, к сожалению, не пришлось спускаться в озеро Чеко за пробами донного ила. Это проделал Кошелев, когда я уже работал в Подлипках. Кислородная аппаратура была сложная и опасная. Причем наш товарищ, который его страховал при погружении, перепутал сигнал нормального погружения с сигналом опасности – и резко вытащил Кошелева. У Владимира тогда лопнула барабанная перепонка. Несколько лет назад озеро Чеко исследовали итальянцы, убежденные, что это озеро возникло на месте кратера того самого взрыва.

А не так давно после большого перерыва я встретил Владимира Кошелева. Между нами произошел вот такой диалог: «Чем занимаешься?» – «Пишу диссертации» – «А что сейчас дает диссертация?» – «Ты не понял, я пишу диссертации не для себя, а для других. И так навострился, что все защиты проходят без сучка, без задоринки. По любой специальности научился писать – вплоть до гинекологии. Хочешь, для тебя напишу?» – «Да я уже защитил две диссертации». Вскоре мой старый товарищ Владимир Кошелев умер.

Хотя тогда мы ничего сенсационного не нашли, я убежден, что над Тунгуской взорвалось нечто необычайное. Мне по душе такая версия: пришельцы, зная, что мы не можем защитить Землю от крупных метеоритов, установили в окрестностях нашей планеты антиракеты. Тунгусский метеорит летел на Петербург, но они сбили его.

Мы – энтузиасты поисков метеорита, друзья по экспедициям – называем себя космодранцами. У нас есть и своя «метеоритная» поэзия. В некоторых стихах остроумно отражены мои приезды на Тунгуску…

Обязательно еще приеду! Ведь тайна Тунгусского метеорита не раскрыта. Существует более 90 версий того, что же произошло на самом деле. Я пришел вот к какому выводу – и не надо ее раскрывать. Пока эта загадка существует, туда будут стремиться люди. И какие люди! Наша интеллектуальная элита.

А то откроют – и все, незачем комаров кормить. Так считаю не я один, но и другие «космодранцы». Кто-то, кажется, Черников, сказал: «Пусть никогда не будет открыта тайна тунгусского метеорита». Или вот еще, из тунгусского фольклора: «Бороться и искать, найти и перепрятать!». Так что, если мы и найдем этот метеорит, то закопаем его, чтобы было, что искать дальше. А если кусок метеорита найдет кто-нибудь не из наших друзей – мы позволим ему сфотографироваться, написать статью, а потом все равно спрячем находку обратно. Потому что каждый, кто сюда приходил, не нашел метеорита. Но все нашли друзей, нашли науку, нашли проблему, нашли себя, как человека, который пусть боится медведя, но комара точно не боится.

Анекдот на полях:

Существуют два способа вывести Россию из кризиса, фантастический и реальный.

Фантастический, – что мы сами справимся, а реальный – что прилетят инопланетяне и все сделают за нас.

Может быть, тогда, в 1908-м году, они хотели нам помочь?

Тюра-Там

Мне, конечно, повезло. Я видел, как все начиналось. Тогда слово «космодром» никто не говорил, это место называлось «полигон». Жили мы в бараках, на треть в земле. А если не нравится в землянке – живи в вагоне, который стоит на путях на солнце 16–18 часов. И даже когда ты приходишь поздней ночью на ночлег, туда, в эту духовку, даже сунуться невозможно. Питались даже не осетриной второй свежести, а мясом третьей свежести в солдатских столовых. Работали день и ночь.

Так было в Тюра-Таме в пятидесятые годы. Да, именно в Тюра-Таме. Вы уже знаете, что именно так и никак иначе называется место в Казахстане, где появился самый известный советский космодром. Байконур придумали, чтобы сбить с толку американскую разведку. Есть в Казахстане город Байконур, но он в нескольких сотнях километров от места, где мы полвека стартуем. Американцы, которых мы хотели обдурить, измеряли с горы Арарат наши координаты с точностью до метра.

Когда меня привезли на космодром, я должен был заниматься расчетом заправки боевых ракет, проверять уставки, чтобы ракеты летели куда надо. В первый раз меня привезли, а во второй послали одного: подумаешь, залезть в таблицы, найти нужную страницу, найти перекрестье и вот эту цифру выписать вот сюда. Но получилось так, что я привез новую инструкцию по заправке. По военному закону – а полигон ведь был воинской частью – надо один документ ввести, а другой уничтожить. Однако я, человек не военный. Положив рядом две инструкции, обнаружил, что в новую поправки внесены, только в обратную сторону: знаки «плюс» и «минус» перепутаны.

Моим единственным начальником на полигоне в этот раз был Королев. Я ему и доложил, что завтрашний пуск не пройдет: в такой-то момент вся схема предстартовой готовности сбросится. У меня, должен признаться, есть еще одна отрицательная черта – я всегда лезу туда, куда лезть не мое дело. Я не верю в астрологию, потому что сам астроном. Рассчитывал вывод спутников на орбиту вокруг Земли и полеты к Марсу. Но один астролог мне сказал, что родившийся 25 мая, обречен лезть не в свое дело. Так что я нашел для себя оправдание.

Мне это мое качество доставляло множество неприятностей. В любом институте, в любой организации трудно доказывать начальству свою правоту. Но в нашей работе балом правят цифры, и история кончилась тем, что Королев срочно вызвал на полигон моего начальника мне в подчинение.

Были и другие случаи. Например, когда Королев принял решение, чтобы опередить американцев, запустить вместо спутника весом почти полторы тонны (с множеством научной аппаратуры постоянно возникали проблемы) – простейший спутник с батареей и радиопередатчиком. Ну, как я мог это вытерпеть? Да, конечно, пришел к Королеву советовать, чтобы туда поставили хотя бы датчики давления и температуры. Я был прав. И потом американцы издевательски писали, что русские запустили в космос пару кирпичей. Но в тот момент более прав был Королев. Пока наши датчики туда бы лепили, американцы нас опередили бы.

Когда полигон Тюра-Там стал космодромом «Байконур», после космических полетов мы приходили в себя в гостинице «Космонавт». Хотелось домой, к семьям – а тут степи, пустыни… Но однажды к начальнику космодрома явился солдат, который очень профессионально доказал, что с помощью бульдозеров и самосвалов можно создать настоящее озеро в районе Байконура. Начальник быстро все организовал – и действительно, возникло красивое озерцо с островком. К островку вел мостик, построили беседку. Отдых космонавтов стал веселее. Все мы любили приходить к озеру, гулять, рыбачить. Потом бухгалтерия отчитывалась о годовых расходах. А расходы на озеро, конечно, не входили в изначальную смету! И нового года, новой сметы начальник не ждал – сразу вызвал экскаватор и бульдозеры. Начальник космодрома получил выговор. Но больше всего в этой истории мне нравится его реакция на выговор. Он сказал: «Выговор снимут, а озеро останется».

Невозможный Б. В. Раушенбах

Мне повезло. Я знал Бориса Викторовича Раушенбаха больше сорока лет.

Это было в конце пятидесятых годов. Лечу я однажды на полигон Тюра-Там на испытание ракеты. Путь из Москвы до Тюра-Тама долгий. Летим всю ночь. У меня с собой была книжка, но я, пожалуй, больше дремал, чем читал. Я, то засыпал, то просыпался. Как-то, проснувшись, я бросил взгляд на соседа. Он увлеченно читал огромную красную книгу в солидном переплете. В самолете обычно читают что-нибудь легкое, в пестрых обложках – детективы, приключения. А тут сразу видно – солидный труд. Я удивился и спросил: «Что вы читаете?» Он очень дружелюбно ответил: «Китайскую книгу „Сон в красном тереме“». – «И это интересно?» – «Очень интересно! Это же Цао Суецинь описывает смену эпох в Китае– от династии Мин к династии Цин. А вы что читаете?» – он посмотрел на мою книгу. А я читал «Фауста». «И в чьем переводе?» – «Пастернака». Это был новый перевод. «Разрешите посмотреть?». Мой сосед взял «Фауста», быстро нашел нужное ему место и прочитал с полстраницы. «Ну, вот, я так и знал, что неправильно переведена молитва ведьмы», – сказал он, возвращая мне книгу. Я поразился, что коллега так сходу критикует Пастернака, которого считал незыблемым авторитетом в области поэзии. «Что же здесь неправильно?». «А вы прочитайте», – предложил Раушенбах (а это был именно он!):

Вот ведьмина таблица умноженья.

«И вам не кажется, что это бессмыслица?» – «Так это же молитва ведьмы! Она и должна быть бессмысленной. Это же сами по себе несовместимые понятия – молитва и ведьма!». И тогда он мне рассказал, что у Гете в ведьминой молитве было описание волшебного квадрата. В котором цифры расположены так, чтобы по горизонтали, по вертикали и по диагонали при сложении получалась одна и та же сумма. Самый простой волшебный квадрат вот такой, что каждый раз в сумме 15:

2 7 6

9 5 1

4 3 8

Я смотрел на него с восхищением и удивлением: кто же это у нас в КБ интересуется историей Китая да еще так разбирается в немецкой поэзии? Потом я узнал, что Раушенбах был крупным светилом сразу в нескольких науках.

И не в соседних, а в очень разных областях знания. Он был выдающимся физиком, лучшим специалистом по системам управления космическими аппаратами, правой рукой Королева. А еще – изучал геометрию иконописи, исследовал африканскую живопись, был богословом. Без книг и статей Раушенбаха сегодня невозможно изучать древнерусское искусство. Я понял, что это великий человек. Он был из немцев и пострадал в годы войны, хотя всегда был патриотом Советского Союза и России. Как немца его сослали в Нижний Тагил. После войны его взял к себе Келдыш, а с 1960-го Раушенбах работал у Королева.

Два раза Борис Викторович рассказывал мне о Святой Троице, объяснял «логику троичности» как физик и богослов. Объяснял подробно. Есть такая шутка: «Сколько раз тебе объясняю, уже сам понял, а ты все не понимаешь!» У нас вышло по-другому: Раушенбах изначально все понимал, а я так и не понял. Незадолго до смерти Б.В. мы с ним выступали перед какой-то аудиторией. Ему задали вопрос о войне, о ссылке. Он стал рассказывать об этом и… заплакал.

Он был истинным ученым, одним из самых высокообразованных людей XX века. Когда мы вспоминали о Крылове – я приводил шутку про узких и широких специалистов. Так вот Раушенбах был уникален: он узнавал все больше и больше обо все большем и большем. Жизненный путь его не был гладок, он прошел огонь и воду. И останется в истории науки как Настоящий Академик.

Имена собственные

Кто дал мне имя, кто придумал назвать меня Георгием – не знаю. А называли меня обычно Жорой. И в школе, и в институте, и позже в Звездном городке. Только мама с детства звала меня Жорик.

У Королева все называли друг друга по имени-отчеству. Но это было очень обыденно, по-простому. А если по имени – ну, так, что назвал только имя, и сразу понятно, о ком идет речь, – это уже более уважительно. Поэтому обращение «Жора» значило больше, чем «Георгий Михайлович».

Иногда возникали прозвища. Вот, например, космонавт Филипченко, в паре с которым я готовился к полету, к испытанию новой системы стыковки. Поработали мы хорошо, но в итоге стали дублирующим экипажем. Все даже забыли его настоящее имя, потому что звали просто Филипп. А иногда даже Железный Филипп! Но вот самые-самые известные и уважаемые люди вообще сокращались до двух букв. Сергея Павловича Королева у нас звали просто СП. Он и сам подписывал бумаги именно так – «СП». Или академик Раушенбах. С моей точки зрения – Настоящий Академик, каких очень мало. Он был БВ, Борис Викторович. Еще космонавт Феоктистов – КП, Константин Петрович. Огромным уважением пользовался академик Мстислав Всеволодович Келдыш. Его у нас тоже почтительно называли МВ. Эти люди – наша подлинная элита. Не потому, что у них больше денег или больше власти, а потому, что велик их вклад в науку.

Академик М. В. Келдыш. Главный теоретик (практической) космонавтики

В моем военном детстве я хотел стать летчиком, таким как Покрышкин и Кожедуб. После войны с большим интересом читал книги о рекордных полетах, о новинках самолетостроения. Тяжело переживал катастрофы новейших самолетов из-за флаттера и «шимми». Восхищался и даже завидовал академику М. В. Келдышу, который создал теории и методы расчета этих смертоносных режимов. Тем самым он спас жизнь многим летчикам – испытателям. А ведь я тоже, если бы не был принят в отряд космонавтов, постарался бы стать летчиком-испытателем.

Жизнь свела нас с академиком М. В. Келдышем на полигоне при подготовке к запуску первого спутника. Там я узнал, что Келдыш помог Королеву «пробить» постановление о создании в СССР спутника Земли. Это было практически невозможно, т. к. ему требовалась ракета Р-7 – наша, теперь уже легендарная, семерка. Но тогда шли испытания Р-7, как боевой ракеты с ядерной боеголовкой. Нужно было дать адекватный ответ полетам американских бомбардировщиков вдоль наших границ. Каждая боевая ракета была на счету. Авторитет М. В Келдыша, с одной стороны, и проблемы с учебной боеголовкой, с другой, позволили Королеву получить ракету для спутника. Дальнейшее было для него делом техники, космической техники.

Как теоретик космонавтики, М. В. Келдыш развивал идеи К. Э. Циолковского. Космическое пространство должно быть зоной объединения всего человечества. Тем более, что Земля как колыбель человечества стала меньше, теснее.

Как теоретик практической космонавтики М. В. Келдыш возглавил научный космос.

Он создал Отделение Прикладной Математики (преобразовано затем в Институт Прикладной Математики). Он открыл Институт Космических Исследований (ИКИ), помог Крымской Астрофизической Обсерватории (КРАО) в развитии космической тематики. Возглавляемый им Институт Прикладной Математики (ИПМ) оказался на передовых, опережающих позициях в создании математических методов расчета космических орбит и траекторий. Тесное сотрудничество с ИПМ позволяло нам, ракетчикам избегать ошибок при запусках космических аппаратов.

Это я знаю и на собственном опыте работы баллистиком в ОКБ-1. Как только мне были нужны математические методы расчета, оказывалось, что они уже созданы в ИПМ трудами Д. Е. Охоцимского, Т. М. Энеева, А. К. Платонова, Р. К. Казаковой и др. С тех пор ИПМ – один из самых востребованных институтов для космических программ нашей страны.

Наконец, как только я прошел реадаптацию после рекордного по длительности космического полета в 1978 году, Мстислав Всеволодович пригласил меня в свой институт. Он внимательно, с интересом расспрашивал о работе на борту орбитальной станции. Казалось, что ему это нужно знать на долгие годы творческой жизни. Но 24 июня этого года его жизнь оборвалась…