Космонавт № 34. От лучины до пришельцев Гречко Георгий

Космическая стоматология

Итак, мой второй полет, на тот момент самый длительный в мире – 96 суток. Работаем на станции «Салют-7» вместе с Юрием Романенко. Со станцией состыковались, в открытом космосе поработали. Дел на станции невпроворот. Словом, все развивается успешно. И вдруг я замечаю, что Юра несколько раз в день принимает обезболивающие препараты. Причем в руководстве к таблеткам было написано: принимать не более двух штук в день, а мой напарник значительно превышает этот лимит! Признаться, я занервничал: в чем дело?

Оказалось, у Юрия заболел зуб, причем очень сильно – врачи на Земле прозевали кариес, который дошел до нерва. Романенко заматывался шарфиком, надевал шапку, снова и снова принимал обезболивающие таблетки в тройном размере – ничего не помогало. Серьезнейшая проблема! В космосе стоматологов нет, пойти некуда. В детстве бабушка заговаривала мне зубную боль. Я до сих пор помню тот заговор: «На синем море, на белом камне пресвятая мать-Богородица сидела, иголочку держала, шелковою ниткой ранку зашивала, зубную боль унимала». И проходило. А в космосе заговоры не действуют. Или, чтобы подействовало, необходима бабушка, а ее с нами не было.

Зато у нас было на борту японское малогабаритное (размером с обыкновенную зажигалку!) устройство для акупунктуры, в работе которого мы не слишком разбирались. Там надо найти в ухе точки от самых разных болезней, и на эти точки воздействовать электрическим импульсом чудесного японского приборчика. И у нас был рисунок уха с указанием, в какие точки посылать импульсы. Мне нужно было найти точку зубной боли. Но там еще была указана некая точка чуть ли не смерти! Это меня тревожило.

Сравнил этот рисунок с ухом, а у Юры совсем другое ухо – не такое, как на схеме. Где нужная точка, непонятно, а если в точку смерти попадешь? Но Юра был настроен решительно, «Нет, мне больно, давай лечить».

Я прикинул: наверное, вот тут наша точка! Поставил крестик шариковой ручкой, и стал воздействовать хитроумным приборчиком. Не помогает. Юра говорит: «Усиливай сигнал». Я усилил – все равно не помогает. Он говорит «Усиливай еще». Я отвечаю: «Нельзя, уже максимум», он снова за свое: «У тебя болит, или у меня болит?» Я говорю «У тебя». – «Усиливай!». Я усилил и прожег ему насквозь ухо, на том и закончили сеанс лечения. А зуб все равно болел. Видимо, я в нужную точку не попал, но и в точку смерти, слава Богу, тоже не попал.

Командир мучается, но на Землю не сообщает. Говорит: «Я офицер, командир корабля и буду на больной зуб жаловаться! Это позор!» Тогда я пошел на военную хитрость: сообщил в Центр управления полетом, что зуб болит у меня, описал все Юрины симптомы. С Земли пошли советы: как прогревать зуб, чем полоскать. Ни то, ни это не помогало. А ведь программа у нас была такая, что выкладываться нужно изо всех сил. Мы ожидали экспедицию посещения – наших гостей, первый в истории международный экипаж.

И вот на станцию прилетели Губарев с чешским космонавтом Ремеком. Они привезли стоматологические инструменты, в том числе и бормашину на батарейках. Ремек вызвался лечить зуб. А на эти блестящие хищные крючки и иглы на земле-то смотреть противно, а уж в космосе… Ну, мы объяснили ребятам, что зуб болит не у меня, а у Романенко. Ремек был готов заняться зубами командира. Но тут я спрашиваю: «Тебя хоть учили зубы лечить? Ты же летчик-истребитель!» Хотя, если вспомнить историю, Петр I тоже зубы вырывал, правда, иногда вместе с челюстью: силушка-то у императора была неимоверная… Ремек гордо отвечает: «Конечно, учили! – Сколько?» «Полтора часа!» В общем, на правах старшего, не дал я этому «доктору» к Юриному зубу прикасаться. По-русски предложил – лучше давай привяжем ниткой к вашему кораблю, пойдете на расстыковку и вырвите зуб.

Эту идею тоже не реализовали. Пришлось Романенко дожидаться конца полета, и зуб ему удалили уже на Земле. Хотя я ему предлагал улететь с Ремеком, а я бы долетал с Губаревым. Но тогда бы нам с ним не засчитали рекорд, и мы бы «не побили» американцев. Юрий держался молодцом.

Да и мне с ним хорошо работалось и я рад, что наш экипаж не распался.

На его работе недомогание почти не сказывалось, поблажек он себе не давал. Нелегко ему приходилось во время телерепортажей с борта станции. Он снимал теплую шапочку, разматывал шарф и, улыбаясь, рассказывал миллионам телезрителей, о том, как красива планета из космоса.

После приземления ко мне прибежали врачи – мой больной зуб лечить, а я уж и забыл про ту хитрость… Перед следующим полетом доктора в отместку предложили мне расстаться со всеми зубами и поставить, для надежности, съемные протезы. Но я, естественно, не согласился.

Коньяк

Анекдот на полях:

Огромная очередь за спиртным стоит, не двигается. Крайний не выдержал: «Пойду – убью Горбачева!». Через час возвращается.

«Ну что, убил?» – «Нет, там еще больше очередь».

Спиртные напитки в рационе космонавта присутствуют лишь в символических дозах. Недавно писали, что американские астронавты напились перед стартом. Полная чушь, ерунда, чьи-то фантазии ради сенсации. Если русские еще могли как-то похулиганить, американцы к этому вопросу щепетильно относятся. Ну, пришел, предположим, к космонавту друг проститься, выпили они за двое суток до полета бутылку пива. Не опьянели, но нарушили режим. Их за это, может быть, наказали. А желтая пресса раздула до того, что они якобы пьяные в полет отправились.

Что можно сказать о моих отношениях с алкоголем? Пьяным я был один раз в жизни – в одиннадцать лет. Шла война. Я жил на Черниговщине. Мы, ребята, видели, что взрослые пьют самогон. И договорились испробовать этот напиток. Каждый принес из дому самогон – кто баночку, кто шкалик. Выпили. Что такое алкоголь, как он действует, чего от него ждать – никто из нас понятия не имел.

Всем стало плохо – кто-то ползал на четвереньках, кого-то тошнило. Я тоже чувствовал себя довольно омерзительно и физически, и морально. Мы потеряли человеческий облик. Это произвело на меня такое впечатление, что я не пил до 1955 года. Не пил в старших классах, не пил после поступления в институт – ни грамма. Вообще не пил спиртного. Так сильны были воспоминания!

Только в двадцать четыре года, когда я после долгих мытарств был зачислен в КБ Королева в группу баллистики, ребята предложили мне отметить это событие. Мы пришли на фабрику-кухню. Ребята достали бутылку вина.

– Ребята, я не пью!

– Но сегодня исполнилась твоя мечта, такой день! Ты полтора года этого добивался! Грех не выпить…

– Да нет, я не пью…

– Ты не хочешь с нами выпить? Кто не пьет – тот или хворый, или подлюка.

Я такие слова слышал, конечно, не раз, но держался. А тут сдался. Так и выпил первый стакан вина. Вино я полюбил. Но пьяным был только один раз в жизни – от самогона в одиннадцать лет. В последующие семьдесят лет я никогда не чувствовал потребность выпить до состояния опьянения.

Итак, это был мой второй полет. Мы с Юрой Романенко прилетели на станцию «Салют-6». В космосе каждый день нужно по два часа заниматься физкультурой. Для этого у нас были специальные спортивные костюмы. Они быстро изнашивались. Поэтому у нас их было несколько.

Однажды, когда я примерял новый спортивный костюм, в невесомость выплыла фляжка – как позже оказалось, с коньяком. Ребята во время тренировок ее припрятали, а досталась она нам. На фляжке было написано «Элеутерококк-К». Элеутерококк – это энергетический напиток, который нам дают, чтобы выдержать нагрузки. Я сдуру спросил Центр управления полетами: «Что значит „К“?» Там какое-то замешательство возникло, потом ответили: концентрированный. Мы попробовали – ну, конечно, там коньяк.

Полтора литра коньяка – это много? На двоих, на двести человеко-суток получается по семь с половиной граммов в сутки. Говоря по существу, чтобы мужчина опьянел, надо 40 граммов чистого спирта. У нас было по 7,5 грамма, на человека. И не чистого спирта, а сорокаградусного коньяка!

Но конечно, мы употребляли не перед важными научными экспериментами, а делали по глоточку перед сном. Это примерно как столовая ложка – то есть даже и не пили, а лизали коньяк. И Юра говорил: «Не могу я по семь с половиной граммов, это издевательство». Важна была сама процедура, приятные эмоции. Мы снимали напряжение.

Была у нас на борту колода карт – скажем так, фривольного содержания. На каждой карте – изображение женщины. Пятьдесят две женщины на двоих космонавтов – целый гарем в картинках. Важным средством борьбы со стрессом были ежевечерние выборы женщины дня, нашей королевы красоты. Каждый вечер выбирали одну карту, одну даму – и она следила за нами на протяжении следующего дня. Мы только думали о том, чтобы при очередном сеансе телесвязи с Землей этот «портрет» не попал в кадр.

У нас было заведено: дела закончены, включаем приятную музыку, выбираем женщину дня, перед «упаковкой» в спальный мешок выпиваем свои «боевые» граммы. Так что на борту у нас было все: и алкоголь, и женщины.

Коньяк спас меня от сильной простуды: разгоряченный после физзарядки, угодил под один из многочисленных вентиляторов. Прополоскал горло коньяком – стало легче. Был у нас и «фирменный» стоматологический рецепт. В невесомости десны становятся рыхлыми, чистишь зубы – боль жуткая, словно обдает огнем. А в коньяке, как известно, имеются дубильные вещества. Прополоскали десны, сразу же облегчение. Разве что выплевывать некуда, «приходилось» глотать.

Спас этот напиток и от переохлаждения ног. Я выходил в открытый космос в скафандре, снабженном системой водяного охлаждения. К концу работы просто не чувствовал ног. А возвращаясь на станцию, первым делом ощупал их руками – проверил, на месте ли. Ноги были на месте, но ледяные. Тогда я выпил десятисуточную(!) норму коньяка – 75 граммов. Утром проснулся – все в порядке. За это я благодарен коньяку. Потому и стал отстаивать этот благородный напиток перед медиками!

Коньяк, правда, был не идеальный на вкус. Сказывалось, что фляжку заваривали электросваркой, которая, видимо, для пищевых целей не годилась. Ребята уверяли, что коньяк был первоклассный. И я им верю. Но сварка немного подвела. Точных сведений о том, что это был за коньяк, у меня не было.

Но самое обидное, когда там осталась половина коньяка, воздух и коньяк смешались в пену. И сколько фляжку ни дави, пену не выдавишь. Мы и так, и сяк изощрялись, даже пробовали извлечь коньяк из фляжки с помощью сильфона для сбора мочи (конечно, неиспользованного), но ничего не извлекли.

Летит следующий экипаж, Коваленок и Иванченков. Вернулись.

«А мы, – говорят, – ваш коньяк допили». – «Как? Это невозможно».

– «Мы вот как поступали. Один брал горлышко в рот и поднимался к потолку. Второй бил его по голове. И когда тот вместе с фляжкой летел вниз, коньяк по инерции устремлялся ему в рот». Вот так, поколачивая друг друга, они и допили коньяк. Они вполне резонно «подкололи» нас: «Кроме высшего образования, надо иметь хотя бы среднее соображение!».

Много лет спустя на банкете, посвященном шестидесятилетию моей альма-матер – Ленинградского Военмеха, я рассказал, как мы не смогли допить фляжку, а Коваленок с Иванченковым нас посрамили. Но способ я до поры, до времени не раскрывал. Я спросил именитых гостей славного Военмеха: «А как бы поступили вы, столкнувшись с такой проблемой?» За столом было немало крупных инженеров, ученых, корифеев механики, баллистики. Неожиданный тест на сообразительность вызвал бурное обсуждение. Решения предлагались одно хитроумнее другого, но тут же отвергались оппонентами, оперировавшими математическими выкладками на салфетках. Никто не нашел правильного способа! Никто не превзошел моих космических товарищей Коваленка и Иванченкова!

Была и другая история с коньяком 11 января, когда мы с Романенко уже обжились на станции Салют-6 и к нам прибыли гости – Владимир Джанибеков и Олег Макаров. Их корабль Союз-26 состыковался со станцией – и нас на орбите стало четверо. Они, конечно, привезли с Земли письма, прессу, привезли и сувенирный штамп для гашения почтовых конвертов. А еще предложили попробовать кофе. Джанибеков достал миниатюрную тубу.

– Спасибо, но кофе у нас хватает. – сказал я.

– А наш посвежее.

В запаянной тубе оказался коньяк! Оказывается, ребятам удалось раскрыть емкость, не тронув горлышка. Они вылили оттуда кофе, влили армянский коньяк и аккуратно закрыли. Там было примерно сто граммов. Так мы вчетвером отметили на орбите уникальный праздник, который отмечают только в России, – Старый Новый год.

Я потом официально поставил вопрос в Министерстве здравоохранения о том, чтобы на борт доставляли коньяк. Как честный человек, я не хотел его контрабандой проносить. На коллегии министерства делал доклад, объяснял, что при простуде можно сполоснуть коньяком горло, десны распухшие подлечить: там же дубильные вещества. Говорил и о благотворном психологическом влиянии.

Медики пугали: выпьешь 20 граммов коньяка, опьянеешь, без скафандра откроешь люк и полезешь в космос. Или плеснешь в регенератор кислорода, он взорвется. В общем, всякую чушь несли. Ну, кто будет плескать 7,5 грамма в какой-то регенератор вместо горла.

Точку поставил Олег Георгиевич Газенко – директор Института медико-биологических проблем. Он сказал так: «Я, конечно, не знаю, как там горло лечить коньяком. Не думаю, что они будут выходить в космос без скафандра с семи граммов коньяка. Одно знаю точно: в космосе так мало положительных эмоций, что если им доставляет удовольствие капля коньяка, то его надо поставлять на борт».

А я еще подлил масла в огонь: «Разрешите вы или нет, а коньяк на борту будет. Так пусть лучше под вашим контролем, на научной основе, чем в антисанитарных условиях». Так и решили: пусть уж лучше под контролем. Когда замминистра Бурназян подписывал решение коллегии, ему Газенко ехидно говорит: «Впервые в истории коллегия министерства за алкоголь проголосовала». Тот дрогнул, но было поздно.

Потом приезжают ребята с очередного пуска и рассказывают, что положили все, как положено, коньяк по ведомости провели. Вдруг приходит врач с запиской от Бурназяна: «Убрать коньяк с корабля». Видимо, испугался он ответственности. Они убрали. Я вскипел: как же так, было решение коллегии! Они говорят: «Да чего ты кипятишься: он ушел, мы обратно положили». Как я предупреждал, так и получилось: коньяк в космос провозят контрабандой.

Здесь можно вспомнить историю – уж и не знаю, быль это или выдумка? Когда при Горбачеве по всем фронтам шла борьба с алкоголем – в буфете Верховного Совета СССР не стало спиртного. Запрет! Дагестанский поэт Расул Гамзатов был недоволен этим обстоятельством, но в конце концов, прореагировал философски: «Что ж, тогда будем проносить в себе!»

Наши ребята – космические «контрабандисты» – проявляли чудеса изобретательности, стараясь пронести на станцию спиртное. Однажды сделали фляжку по форме бортового журнала. Обложка была от настоящего бортжурнала, отличная крепкая корочка с гербом СССР, а внутри закрепили плоскую канистрочку с коньяком. Положили эту обманку вместе с другими документами в целлофановый мешок, который потом проходил обработку ультрафиолетовыми лучами.

Космонавт благополучно миновал офицеров безопасности, и ребята уже праздновали победу. Но тут один военный, отвечавший за безопасность, подошел к космонавту, который должен был лететь, и что-то ему тихо сказал. Ребята замерли. Что именно сказал тот офицер, мы узнали только после завершения полета. Оказывается, он посоветовал в следующий раз наполнять «бортжурнал» по самую пробку, потому что иначе содержимое булькает…

Кроме коньяка, в моей космической истории промелькнуло и пиво. Я был в Чехословакии, а, если точнее – в нынешней Словакии. И впервые в жизни увидел пиво в банках. «Златы фазан» и сегодня всем известное пиво, и тогда оно было превосходным. Мне подарили две банки из первой «баночной» партии завода в Хурбанове. Сначала я, конечно, собирался лично продегустировать напиток. А потом подумал: на Земле я могу сколько угодно выпить пива – в бутылках, в разлив. Ничем не хуже баночного, даже получше. А в космосе пивных баров нет и бутылки везти нельзя. Банки им в сто раз нужнее, чем мне!

И я решил послать контрабандой мои две баночки на орбитальную станцию. Каким-то чудом это удалось. Ребята потом рассказывали, что первую банку они вскрыли обычным способом – и пиво, как старик Хоттабыч, вылетело из банки, и видно было, как пена быстро растаяла в воздухе. Только запах остался. Вторую банку они проткнули иголкой, потом благополучно выцедили пиво. Такое нестандартное удовольствие во время длительного полета дорогого стоит. Уверен, что у ребят, благодаря одной выпитой банке пива, повысилось настроение на целую неделю.

Земля в иллюминаторе

Земля из Космоса очень красивая – и днем, и ночью. Если бы я был просто космическим туристом, наверное, неделю бы не отрывался от иллюминатора. Но работы было очень много. В первом полете мне, конечно, хотелось поскорее увидеть с высоты нашу Родину. Но не тут-то было. Наш запуск так запланировали, что первые две недели, когда пролетали над Советским Союзом, всегда была ночь. Темень! А нам не терпелось посмотреть на свою Родину при свете Солнца. Через несколько дней наше желание исполнилось. Самое красивое для меня место – это Камчатка. Кругом темно-синее море, а горы покрыты снегом. Возникала ассоциация, будто на синем бархате лежат бриллианты.

Самый фантастический вид из иллюминатора запомнился мне на всю жизнь. Мы пролетали в сумерках над Северной Америкой, я настроился наблюдать за полярными сияниями, Смотрю по обыкновению на горизонт, в высокие широты. И вдруг прямо под нами вижу картину, которая меня буквально очаровала. Прямо из Земли к нам словно устремились световые снопы тысяч зеленоватых прожекторов. Свет этих лучей был настолько слабым, что сквозь него видны были вечерние огни городов.

Я «помчался» за фотоаппаратом – ведь такого полярного сияния не удавалось наблюдать еще никому. По дороге сбил «с ног» Юру. Он тоже прилип к иллюминатору и сразу огорчил меня – такого слабого фосфоресцирующего свечения не возьмет ни одна пленка. Оставался один выход – фломастер. Юра быстро зарисовал эту феерическую картину и пообещал мне, что дома перенесет этот фантастический эпизод на холст.

Но было место, где становилось как-то не по себе – мыс Горн. Оно считается гибельным для судоходства, потому что там всегда низкое Солнце, полумрак, сильные ветра, течения, камни. А на высоте в 350 км ветров и камней нет. И все-таки, глядя на этот мыс, меня преследовало ощущение опасности – будто какой-то хищник хочет прыгнуть мне на спину.

НЛО в Космосе

Началось с того, что я увидел «летающие тарелки» и испугался! Я выглянул в иллюминатор и увидел, что нас преследуют «тарелки» – целая эскадрилья. Причем они идут четким зловещим строем, и иногда на них заметны даже красные проблески. Они меняли форму как ртуть – и это напоминало фантастические романы!

Я говорю Юрию Романенко: «Смотри, летят!» Он улыбнулся и ответил, что это просто пылинки, которые отделились от обшивки станции во время коррекции орбиты. Так как в космосе невозможно определить расстояние, то нам кажется, что объекты находятся далеко, на самом же деле пылинки у иллюминатора. Смотрелись они очень внушительно. Ну, если уж я напугался – надо и других напугать.

Когда к нам на станцию прилетели Владимир Джанибеков и Олег Макаров, я им честно признался: знаете, ребята, если вы увидите в иллюминатор на расстоянии в километр восемь летающих тарелок, которые нас преследуют, то не бойтесь. Они идут за нами уже давно, но не атакуют и вроде бы пока нам вреда не собираются причинять.

«Знаем мы тебя, – сказал Володя, – ты любитель разыгрывать». Я пожал плечами: «Мое дело вас предупредить». И пошел работать. Долго я их «накручивал», как бы между прочим намекал на НЛО. И подчеркивал, что в этом нет ничего страшного, что они не нападают. «Если бы я хотел вас разыграть – я бы вас пугал, а тут вообще-то ничего страшного, просто летят себе и летят».

Прошло некоторое время. Я почувствовал, что они уже «готовенькие». Как-то подхожу к иллюминатору и зову их: смотрите! И они видят жуткую картину: на фоне восходящего солнца и темного неба идут за станцией строем восемь сверкающих, горящих, переливающихся на солнце объектов. Когда на высоте в 350 км они идут на большой скорости, а строй между тем соблюдается: объекты не приближаются и не удаляются, – то это страшновато.

Мои коллеги шутки прекратили. Макаров говорит: «Я возьму бинокль и рассмотрю хоть один из них». – «Давай, – отвечаю, – только они уходят от нас со сверхсветовой скоростью!» Когда он возвратился, их уже и в самом деле не было… «Я же предупреждал!»

Но увы, это был розыгрыш. «НЛО» запускал я сам. Делалось это просто. Перед выходом станции на Солнце надо было около иллюминатора постучать по корпусу станции, и в этом месте от него отделялись пылинки. Искусство было в том, чтобы выбить восемь крупных. Восемь потому, что В. Севастьянов говорил, что видел семь НЛО. Так что мне надо было превзойти его хотя бы на один объект.

Потом, дав им отлететь от станции подальше, можно было сказать: «Смотри, в километре НЛО!» А психика зрительного восприятия такова, что, если человек смотрит в расчете на километр, он этот маленький угловой размер переносит туда, и получается большой НЛО. А «уходили» они с огромной скоростью потому, что я выбивал пылинки в тот момент, когда солнце только взошло, а Земля и небо еще темные. Через несколько минут мы уже шли над светлой Землей, и в этом случае пылинки не видны…

Я человек незлой и обычно быстро раскрываю подоплеку розыгрыша – через час, через три. Но тут до самого расставания с Джанибековым и Макаровым не раскрылся. Только сказал им: «На Земле Севастьянов вам все объяснит!». Когда они вернулись на Землю – Севастьянов оказался в какой-то далекой поездке. Ребята не смогли его найти. И начали потихоньку раскрывать друзьям страшную правду о восьми НЛО.

Рассказали друзьям по секрету – и очень скоро об этом узнали все. Информация дошла до самого В. Глушко. Да что там генеральный конструктор – наши пылинки уже обсуждались на уровне ЦК и КГБ. В прессе начались сенсационные дискуссии. Когда я вернулся, мне было неловко перед ребятами, особенно перед Володей Джанибековым.

Я рассказал правду, но мне не поверили! Оказалось, что банальные пылинки никому не нужны, а НЛО интересуют многих. И до сих пор многие не верят, что никаких тарелок я в космосе не видел. То есть, конечно, видел, но сам же их и запускал!

Ремек и другие

Я герой Чехословакии и почетный гражданин Праги. Почему? Потому что первый чехословацкий космонавт Владимир Ремек совершил полет на станцию Салют-6, на которой хозяйничали мы с Юрием Романенко. Именно чехословацкий: мама у него чешка, отец – словак. Вместе с Ремеком мы работали на орбите. Это было не рядовое событие. До Ремека космонавтами были представители только двух стран – СССР и США. Полет представителя небольшой европейской страны, понятное дело, вызвал немалый резонанс в мире. Это было в диковинку.

Передо мной фотография – первая международная встреча на орбитальной станции. Встреча на высшем уровне: СССР – ЧССР. Романенко, Губарев, Ремек и я. В кадре – флаги и гербы стран, на станции – для торжественного случая – появились фотографии глав государств, Брежнева и Гусака.

Если приглядеться – заметно, что я единственный в этой компании надел галстук. Галстук – непривычный аксессуар для работы на орбитальной станции. Почему же я носил его в космосе?

Я – инженер-механик, выпускник Военмеха. Человек моей профессии должен делать все для того, чтобы все механизмы работали. А для этого нельзя быть брезгливым! Нужно не бояться пыли, не бояться очистить гарь, не бояться испачкаться в масле или в краске. Инженер в такие минуты похож на чернорабочего. Такая уж у нас работа…

Есть такой анекдот:

Два сантехника – один постарше, другой помоложе ликвидируют аварию. Тот, что постарше, ныряет в канализационный люк, в самые нечистоты. Выныривает оттуда и кричит молодому: «Ключ на двадцать два!» Берет ключ, снова ныряет и выныривает. «Ключ на двадцать четыре!» И, снова, то же самое. Наконец, дело сделано. Он вылезает, отряхивает с себя фекалии и говорит молодому: «Вот смотри и учись, а то всю жизнь ключи подавать будешь!»

Иногда бортинженеры похожи на сантехников. Именно поэтому в те часы, когда мы не работаем руками, мы, инженеры, должны быть чуточку элегантнее других. У кого-то из-под удобного орбитального костюма выглядывало нижнее белье, а я носил галстук. В полете у меня было даже два галстука. С синими ромбиками для будних дней и с красными ромбиками – для праздничных. И зарубежного гостя я встречал при параде.

Гостей мы ждали с нетерпением. Ремек должен был привезти нам посылку, письма. Но, когда они прибыли, Владимир неважно себя почувствовал, с трудом привыкал к невесомости. Когда он первый раз сходил в туалет, он там долго провозился, а, выйдя, сказал: «Ребята, я и до сих пор вас уважал, но теперь уважаю еще больше».

Мы поужинали, и он отправился отдыхать, сказав, что на следующий день возьмет пакет и все раздаст: письма, инструкции, фотографии. Но мы ждать не могли: нам жены еще до этого сказали, что передали сало.

А нам этого сала страшно хотелось. И мы начали разгружать корабль. Обычно на это уходит три дня, но мы управились за день. Обычно самое вкусное всегда кладут на самое дно, чтобы быстрее разгружали. И мы прошли его насквозь, а сала нет. А тогда в ЦУПе руководил Алексей Леонов. И он не разрешил послать в космос сало: мало ли что, вдруг оно будет испорченное…

Еще мы хотели хлеба, потому что хлебцы космические не очень вкусные. Нам его прислали, но было не ясно, как его есть. Хлеб нельзя кусать, потому что крошки полетят, начнут кружиться в воздухе, потом высохнут, заострятся и могут попасть в дыхательные пути. Но мы придумали. У нас был вентилятор на потолке с сеткой. Мы на эту сетку клали мокрую марлю и ели хлеб. Крошки летели, но присасывались к марле.

Кстати, когда Ремек с Губаревым прилетели к нам «в гости», мы, чтобы не терять времени, пока проверялась герметичность стыковочного узла, стали делать физические упражнения: Юра на велоэргометре, я – на беговой дорожке. Они из своего корабля как закричат: «Что происходит?!» Мы говорим: «Ничего особенного, физкультуру делаем». А они потом рассказывали, что их буквально из кресел выбрасывало.

Мы провели немало экспериментов, предложенных чехословацкими учеными. В советско-чехословацком биологическом эксперименте «Хлорелла» преследовалась цель дальнейшего изучения свойств удивительной водоросли, способной обеспечивать человека водой, белком и чистым воздухом.

Для изучения процессов окисления в организме человека в условиях невесомости на борту «Салюта-6» проводился эксперимент «Кислород», задуманный и поставленный советскими и чешскими учеными. Техническим оснащением его был уникальный портативный прибор «Оксиметр». Для науки международные полеты плодотворны. Они ускоряют научное сотрудничество. Наш полет это доказал.

Ремек был гостем, поэтому мы старались во всем ему помогать и делились опытом. А дальше – все как на Земле. Представьте, что к вам приехал гость и живет у вас. В первый день вы его принимаете с радостью, на второй – ведете в Третьяковку, на третий – чем-то угостите, на четвертый – у вас уже накопились дела, и вы подсчитываете, сколько же еще он будет гостить… И хотя он хороший человек, но на четвертый-пятый день вы уже думаете, скорее бы пришел последний день, ведь у каждого свои заботы. Так и у нас в космосе…

Анекдот о Ремеке:

«Когда чешский космонавт приземлился – все заметили синяки у него на руках. Спрашивают – отмалчивается. Потом говорит, что когда что-то пытался сделать, то Романенко и Гречко били его по рукам и говорили: „Не трогай, испортишь!“»

Естественно, на самом деле ничего такого не было, но потом этот анекдот стали рассказывать о каждом последующем космонавте из «соцстран». Может, основанием для таких анекдотов было то, что нас готовили к полетам годами, а их – неделями. Его учили тому, как пользоваться космической кухней, туалетом, он знал, как работать с приборами, которые поставила на борт его страна. Про остальное говорили, что это ему не надо трогать. А поскольку обучение было ускоренное, родился такой анекдот.

К иностранным космонавтам из дружественных стран, которые летали вместе с нами, советскими космонавтами, принято относиться иронически. В этом есть сермяжная правда: как правило, они были подготовлены хуже, чем мы, годами готовившиеся к работе в космосе. Но, когда я слышу шутки, например, о вьетнамском космонавте Фан Туане, мне хочется возразить.

Это человек героической судьбы, удивительный, достойный уважения. Вьетнамец был уникальным пилотом: считалось, что сбить Б-52 невозможно. А он в годы войны сбил и остался жив. Уникальный пилот и человек! Он ворвался в строй самолетов, сбил Б-52 и полетел на свой аэродром. За ним следовали «Сэйбры», зная, что расстреляют его на посадке. И вдруг он исчез. Оказывается, он отработал посадку МИГа в темноте, а это непостижимо.

В космос он летал вместе с Виктором Горбатко. Между прочим, он стал первым космонавтом Азии. Не китаец, не японец, а вьетнамец. Позже генерал-лейтенант Фан Туан возглавлял управление оборонной промышленности Вьетнама.

В наше время было принято поздравлять дружественные страны из космоса с праздниками. По-моему, у нас с Юрой это неплохо получалось. Было как раз 8 марта, и мы поздравляли женщин всего мира с Международным женским днем.

И я тогда сказал: «Я поздравляю женщин всего мира, но чехословацких женщин я не поздравляю, потому что у нас на борту космонавт Владимир Ремек, молодой, красивый, смелый и до сих пор не женат. Куда смотрят женщины Чехословакии?»

Через несколько месяцев мне в Москву прислали журнал «Прага», статья начиналась так: «8 марта Гречко сделал чешским женщинам замечание, что космонавт Ремек до сих пор одинок. И женщины Чехословакии исправились. Передаем репортаж о свадьбе Ремека».

Космос по-немецки

Чтобы терпеть в космосе неприятное давление крови в голове нам делают ортостатические тренировки. Нас регулярно кладут на стол и то наклоняют головой вниз, чтоб кровь приливала, то обратно. Так тренируют сосуды и приучают терпеть давление крови в голове. Забавный случай вышел с немецким космонавтом Зигмундом Йеном. Немцы – они же люди методичные, прилежные, исполнительные. Так Йен даже ужесточил подготовку: он спал без подушки и на наклонной кровати, вместе с женой.

В августе 1978-го Йен вместе с советским космонавтом Валерием Быковским семь суток работал на орбитальной станции Салют-6. Это было событие: первый немец в космосе, представитель ГДР! После полета они поехали в Берлин, там проходили пресс-конференции, торжественные встречи.

Надо здесь сказать, что незадолго до этого страны «народной демократии» поспорили между собой на высоком уровне, кто должен первым лететь в космос на советском корабле. Немцы говорили, что они больше всех вносят денег в «Интеркосмос». Мы хотели немножко замазать свою вину перед Чехословакией за 1968-й год, за танковое вмешательство в их политическую жизнь. А поляки возмутились – говорят, почему чехи? Ведь во время революции 1917 года поляки, в том числе Дзержинский, выступали на стороне красных, а чехи – на стороне белых.

Политика в этом случае победила экономику и историю. Полетели все-таки в таком порядке: чех, поляк, немец. Конечно, в Варшаве, Берлине, Будапеште и Софии обиделись на Москву и Прагу.

И вот, после успешного полета, в стольном городе Берлине у Быковского спросили: «Как вы обеспечиваете безопасность космонавта в полете?» Быковский разъяснил, что мы сначала запускаем беспилотный корабль. Если все нормально – то корабль с собакой, если опять все нормально – то летит космонавт. А потом у Йена спросили о том же. А мы, говорит, сначала запускаем корабль с чехом, потом корабль с поляком, и, если все нормально, тогда летим сами… Это, конечно, анекдот!

Космическая почта

Я был первым в мире начальником орбитального отделения почтовой связи на «Салюте-6». У меня даже есть такое удостоверение. А моими почтальонами считались Владимир Джанибеков и Олег Макаров. Они-то и привезли на станцию сувенирный штамп «Борт орбитальной станции „Салют-6“» круглой формы с рисунком станции. Этим штампом я должен был проштамповать конверты для почтовых музеев разных стран.

Почтовая мастика в невесомости вела себя коварно, собиралась в капельки, размазывалась по конверту. Я начинаю штемпелевать конверты, но ничего не получается. Невесомость. Если ты жмешь на этот штемпель, то сам улетаешь, и отпечаток получается плохой. Если ударяешь, то рука отскакивает, так как ничего не весит, и получается двойное изображение. В конце концов, я приловчился это делать на подлокотнике моего кресла, но отпечаток все равно был нечеткий.

Джанибеков доставил на «Салют» вместе с основной корреспонденцией и открытку от моей доброй знакомой, писательницы Ольги Ларионовой. Вначале эта открытка побывала у меня дома. Ольга написала, что она поздравляет меня с наступающим Новым годом заочно, поскольку, к сожалению, почта в космосе еще не работает.

Я, как начальник почтового отделения «Салюта», поставил на открытку штемпель и отправил назад с припиской: «Как же так: ты придумываешь фантастические сюжеты о полетах во вселенной, о жизни на других планетах, а такую элементарную вещь, как почта, просмотрела!» Ответ Ольга получила, когда я еще был в космосе.

Джанибеков и Макаров с космической почтой вернулись на Землю, а почтовая история продолжилась со следующей гостевой экспедицией – Ремека и Губарева. Они привезли нам письмо от министра связи СССР Талызина, написанное от руки:

«По согласованию с Инстанцией Министерство связи СССР приняло Ваше предложение об открытии отделения связи „Салют-6“ на орбитальной станции, для чего изготовлены штемпель спецгашения и десять заадресованных конвертов. Прошу возвратить Министерству связи СССР штемпель и конверты для отправки их по назначению. Прошу Вас поручить экипажу станции на заадресованных и обработанных штемпелем конвертах поставить автографы».

А еще – распоряжение узла связи Ленинска от 1 марта 1978 г.:

«Борт орбитальной станции „Салют-6“. Бортинженеру тов. ГРЕЧКО Г. М. Направляется специальный календарный штемпель первого в мире космического отделения связи „Салют-6“. Примите поздравления с назначением Вас нештатным сотрудником космического отделения связи „Салют-6“».

Я снова взялся за штемпель. У меня была задача: штемпелем, который на Земле не использовался, проштемпелевать для почтовых музеев всего мира конверты. После этого штемпель должен был уничтожиться, а в музее остаться уникальные конверты.

Но я заметил, что этой печатью уже пользовались. Вид у нее был бывалый. Штемпель изображал нашу станцию и звездное небо. Мы с Романенко аккуратно срезали одну звездочку, чтобы конверты, проштемпелеванные в космосе, имели радикальное отличие. Если вы увидите якобы наш конверт с лишней звездочкой – знайте, что его штемпелевали не в космосе!

Наши конверты из первой партии должны были разойтись по музеям. Нас уверяли, что штемпель был уничтожен! По крайней мере, мы вернули его почтовикам. А потом в Мюнхенском музее почты я увидел наши конверты, проштампованные с блестящей четкостью. Но у меня на орбите штампы получились куда менее красивыми! Значит, как мне кажется, все-таки кто-то подстраховал меня, подправил на Земле.

Так и американцы, я думаю, подсняли в Голливуде эффектные кадры пребывания на Луне. Но это не означает, что астронавты не были на Луне!

Между прочим, байконурские филателисты, устроившие крупный по тем временам бизнес на наших конвертах, через некоторое время даже попали под суд…

В самой популярной и содержательной Интернет-энциклопедии, которую читают на разных языках, обо мне написано как о заядлом филателисте. Я далеко не главный филателист среди космонавтов. На эту роль скорее мог претендовать рано ушедший от нас Лев Демин, а сейчас, увлеченным филателистом остается Виктор Горбатко.

Марки никогда не были для меня всепоглощающей страстью. Куда сильнее и дольше я увлекался театром. В товстоноговским БДТ в Ленинграде я готов и на студенческих местах сидеть, на самой галерке.

А с филателией дело было так. На девятилетие отец подарил мне альбом марок. Я тогда мало что понимал в филателии – и, когда обменивался с мальчишками, охотно отдавал ценную марку за более красивую, но не имеющую ценности. В блокаду альбом пропал.

В шестидесятые годы я снова стал собирать марки на волне космических достижений, к которым был причастен. Выходили марки, связанные с космическими победами, это меня вдохновляло. Я любил и люблю космические марки. Но главная причина другая. У меня тогда росли два сына, и я считал, что собирание марок – неплохое увлечение для подростка. Наверное, об этом же думал, в свое время, и мой отец… Мы с сыновьями с удовольствием посвящали маркам свободное время. Эти счастливые минуты остались только на фотографиях.

В первый свой полет я взял кляссер с шестью марками 1969 года. На марках был изображен скульптурный портрет Сергея Павловича Королева. В день рождения Королева, на второй день нашего полета – 12 января – мы с Алексеем поставили на марках автографы.

У меня, конечно, немало марок космической темы, начиная с первой марки с изображением Циолковского. Но особо ценных экземпляров нет. Мне нравятся наши советские марки, посвященные моим первым двум полетам. Особенно первая – маленькая марка, на которой изображены мы с Губаревым и наша станция Салют-4. В этой талантливой миниатюре можно даже увидеть лучи солнца, которые ловил мой телескоп.

Ну, а марка, на которой мы с Романенко заразительно улыбаемся на фоне станции Салют-6, получилась цветной и яркой. Некоторые коллеги даже ревновали – мол, летали больше тебя, а марки у нас не такие красивые. Изображали нас и на иностранных марках – у меня даже не все марки с Гречко есть в коллекции.

В один прекрасный день я понял, что коллекция требует слишком много времени, нервов и денег – ездить на первые штампы, покупать, продавать. Лишних ресурсов по этим трем направлениям у меня не было. Или марки, или работа.

На связи – артисты

13 ноября 2005 года международные агентства новостей растиражировали «сенсацию»: «Сэр Пол Маккартни стал первым музыкантом, сыгравшим вживую для космической аудитории!» Певец из знаменитой группы «Битлз» исполнил две песни для советско-американского экипажа Международной космической станции. Я бы поаплодировал и сэру Полу, и всем журналистам мира, если бы они не написали: «Стал первым».

В действительности для нас и тридцать лет назад устраивали на Земле отличные концерты, пели, играли, шутили. Вживую, а не в записи. Это называлось психологической поддержкой космонавтов. Даже отвечали на наши вопросы с космической станции, а иногда выполняли наши заказы. А тут ради сенсации перечеркивают правду.

Анекдот на полях:

«Аполлон» и «Союз» после стыковки летят вместе.

Они пролетают над Советским Союзом и видят миллионы телескопов, направленных в небо.

– Какая тяга к науке в вашем народе! – восхищаются астронавты.

– Да нет, это просто в Москве – десять часов утра, час волка, началась продажа алкоголя. Они из горла пьют!

Первыми развлекательную психологическую поддержку получили как раз мы с Романенко. Полет был рекордно длительный – и на Земле, конечно, думали о нашем настроении. Однажды – вполне неожиданно – нам сказали, что вечером на связь выйдет артист Ростислав Плятт.

До сих пор никто, кроме офицеров связи и коллег, с нами не общался. И я сказал Романенко: «Они нас за дурачков считают! Конечно же, они просто поставят запись Плятта. Но я их разоблачу! Как только в выступлении Плятта возникнет пауза – я ему вопрос задам! Представляю, как у них вытянутся лица!». Но вытянулось лицо у меня, когда Плятт остроумно и внятно ответил на мой вопрос!

Нелегко было выдержать рекордные три месяца на орбите без помощи наших любимых артистов с Земли. Однажды на сеанс пригласили Элину Быстрицкую, мы тепло общались, а супруга Юрия Романенко даже потом пеняла мужу за то, что он из космоса чересчур нежно вел с ней беседу о художественной гимнастике…

В другой раз пригласили Аллу Пугачеву – молодую певицу, очень популярную в те годы. Она спела для нас и поинтересовалась: понравилась песня или нет? А система связи в космосе в том полете, рассчитанная на передачу голоса, плохо транслировала музыку. Поэтому песня прозвучала в очень урезанном виде, да к тому же на линии были помехи. На вопрос Пугачевой я ответил, что песня нам очень понравилась, только вот ни слов, ни мотива мы не разобрали… Это была, конечно, шутка: кое-что мы слышали. Но, например, когда она исполнила песню «Женщина, которая поет», я кивнул Юре: «Смотри-ка, специально для тебя песню написали: „Та женщина, которая Алена…“» Аленой звали жену Юрия. «Да нет, не Алена, а „поет“», – поправил меня Романенко. После нашего полета связь улучшили. В следующих полетах ребята могли более полноценно слушать пение и музыку.

Помню, как перед нами выступал Александр Ширвиндт. Он исполнил остроумный монолог про швейцара, которому пришлось читать лекцию вместо лектора. И не перед пионерами, а перед пенсионерами. Шутки Ширвиндта мы потом с наслаждением вспоминали, перебирали в памяти его интонации. Особенно запомнилось восклицание «Ой, мамочки!». Честное слово, на целую неделю он подарил нам хорошее настроение. Выступали перед нами и Андрей Миронов, и Юрий Никулин.

Никулин сначала рассказывал анекдоты, а потом сказал: «А вот вам не анекдот, а правда». И поведал историю про семью инженеров, у которых угнали «Жигули». А потом вернули с извинениями вымытую машину. И, чтобы возместить волнения, подарили им два билета в театр, на «валютный» спектакль… Инженеры отправились в театр. И, пока они смотрели спектакль, воры обчистили их квартиру. Вынесли все ценное. На этих словах я вмешался: «Нет, Юрий Владимирович, это все-таки не быль, а анекдот!» – «Почему?» – «Если инженеры накопили на „Жигули“ – ничего ценного у них из квартиры уже не вынесешь».

Разве можно забыть встречу с Райкиным, которого я любил с юности? Все космонавты, совершившие длительные полеты, обладают чувством юмора, потому что он необходим как способ выживания в ненормальных условиях. И общение с Райкиным пополняло арсеналы шуток. С ним я встретился на телевидении, когда мы вместе выходили на связь с очередным экипажем орбитальной станции. Райкин выступил перед космонавтами, а потом у нас был перерыв между сеансами связи – между витками. И мы разговорились. Я рассказал ему, как отец ругал меня за то, что не пропускаю ни одной премьеры в Театре Миниатюр.

Райкин подарил мне билеты на новую премьеру и рассказал уморительно смешную историю, как они с Корнеем Чуковским пропускали друг друга в калитку на переделкинской даче. Они становились друг перед другом на колени, падали ниц. Умоляли друг друга пройти первым – как Чичиков и Манилов у Гоголя. Через сорок минут, как гость, Райкин сдался и пошел к калитке. И тогда Чуковский сказал ему: «А мог бы старика-то и вперед пропустить!».

Когда мы снова вышли на связь со станцией, Райкин спросил ребят: «Что бы вы хотели услышать?». И тогда я посоветовал, чтобы он рассказал эту историю про Чуковского. Я знал, что такой юмор ребята оценят. Отрывки из этого сеанса связи показали по Центральному телевидению.

Спектакль, на который Райкин меня пригласил, стал потрясением.

В антракте я зашел за кулисы. И сразу бросилось в глаза, что Аркадий Исаакович серьезно болен. Он выглядел изможденным, с трудом передвигался, держась за стену. Но, как только настало время второго отделения – он с неимоверным трудом по стеночке доковылял до занавеса. Но, когда вышел на сцену – ожил, походка его стала легкой, а усталые глаза загорелись.

Когда у Аркадия Исааковича Райкина был юбилей, я пришел его поздравить. Наверное, в тот вечер я был единственным не артистом на сцене. Если не считать чиновника из министерства культуры, который от волнения назвал Аркадия Исааковича Ивановичем. До меня и после меня Райкина поздравляли представители театров – от звезд балета до лучших трагиков и комиков.

Но к тому времени я уже не тушевался перед аудиторией. И смог сказать слова благодарности артисту, которого любили все космонавты. Несколько лет назад мне довелось выступать в бывшем здании ленинградского Театра Миниатюр, где я не раз аплодировал Райкину. Я прошел по старой сцене и ощутил трепет… Здесь ступала нога самого Райкина!

Песня станции «Салют-6»

Несколько лет назад все мы были потрясены страшным известием: погиб поэт, бард Борис Вахнюк. Случилась непоправимая беда: на Преображенской набережной его сбил автомобиль. Погиб вместе с шестилетней дочерью Серафимой. Вторая дочь поэта – девятилетняя Полина умерла от ран в больнице. И это – в светлое время суток, да еще и на пешеходной зебре!

Много лет назад, когда мы еще не были знакомы лично, он позвонил мне по телефону, представился. Борис частенько вспоминал мой тогдашний ответ по телефону: А чего мне знакомиться? Я Ваши песни сто лет знаю. По молодости на все ваши бардовские концерты с тяжелым магнитофоном мотался, все записи сохранил, переслушиваю.

Так, когда и где по работе встречаемся? А работа была такая: для фильма о моем с Романенко полете нужна была песня.

Мы предложили нашему фильму название – «Единственный выход». Смысл многоплановый: с одной стороны – для меня и Юрия Романенко то был единственный выход в открытый космос. С этим все понятно. Но важно другое, – у нас в полете был единственный выход из внештатной ситуации. Фильм должен был передать этот дух риска, показать путь, с которого мы не могли дезертировать.

Когда я отсмотрел материал, сразу понял, чего не хватает фильму – песни. Настоящая песня поднимает, выводит наши космические хроники в измерение искусства. И у меня были стихи на примете – из повести Стругацких, которыми я тогда зачитывался.

А лично нас познакомил Ярослав Голованов. В своих записках остроумно (и, насколько я помню, похоже на правду!) описал мою первую встречу с Аркадием Стругацким: «Выполнил свое обещание: организовал у меня дома встречу Аркадия Стругацкого и Жоры Гречко. Жора засыпал Аркадия вопросами. У меня сложилось впечатление, что Гречко знает творчество Стругацких гораздо лучше самого Стругацкого. Я исполнял роль обезьяны, которая прыгает по книжным полкам и бросает им вниз книги братьев (вместо кокосовых орехов). Которые они ежеминутно от меня требуют для всевозможных сверок-проверок».

Итак, Стругацкие, стихи из «Полдня XX века». Мотива у Стругацких, конечно, не было – только стихи, вернее тема и рефрен. А песню написал Борис Вахнюк:

Эта песня Бориса Вахнюка мне очень нравится. Я до сих пор помню ее наизусть и рад, что поучаствовал в написании этой песни. Фильм она, несомненно, украсила и рассказала о нашей профессии правдиво и талантливо. Каждый космонавт подпишется под этими словами:

Радиация

Радиация представляет смертельную угрозу для здоровья космонавта. На Земле нас защищает атмосфера, а в космосе ее нет. Корабль из тонкого алюминия оградить от облучения не может. От протонной вспышки на Солнце нас спасали радиационные пояса Земли, а от нейтронной вспышки спасения не было. На случай, если вспышка от Солнца направляется в сторону Земли, у нас в аптечке были специальные лекарства. Но принимать эти пилюли можно было только по указанию Центра управления полетами. На Земле сперва должны были все проверить, померить и разрешить…

В полетную одежду космонавта были вшиты интегральные датчики. По возвращении на Землю их срезали и узнавали, сколько радиации мы схватили за полет. От нас эти данные скрывали. Когда я начал расспрашивать, мне уклончиво ответили, что за свой самый длительный полет я схлопотал столько радиации, как если бы одновременно прошел рентген желудка и позвоночника, которые из-за вредности делают в разные дни.

Еще одну дозу радиации я схлопотал после взрыва на Чернобыльской АЭС, когда с делегацией иностранных ученых ездил в Припять. В Киеве была радиация нормальная – 15 микрорентген, на подъезде к зоне – уже 50, а когда в зоне мы остановились недалеко от четвертого реактора, было уже 3600 в воздухе (почему-то нам не разрешали положить дозиметр на землю, только держать в руках).

По зоне нас возили в «грязном» (зараженном радиацией) автобусе. При выходе из него нас, как в аэропорту, пропускали через рамку: только искали не контрабанду, а радиацию. И нашли – один человек «звенел».

Я – лауреат Государственной премии Украины за медико-биологические исследования в Космосе. В беседе с одной сотрудницей из Украинской Академии наук я узнал, что именно в тот Первомай она (так уж совпало) исследовала влияние радиации на биологические объекты. Заодно и себя померила – звенела вся! Она знала про катастрофу и очень испугалась: «Пришла домой, сняла одежду с себя, надела чистую – звеню. Приложила дозиметр к волосам – источник в волосах. Помыла шампунем – звенит. Помыла стиральным порошком – звенит. Срезала волосы – перестало звенеть». Такая была в тот день радиация в Киеве, а дети простых людей во время первомайской демонстрации танцевали на улице…

Проблема защиты от радиации – пожалуй, самая серьезная в свете будущей экспедиции на Марс. Как чернобыльский автобус набирает радиацию, так и свинцовое защитное убежище на корабле, идущем к Марсу, вместо защиты станет источником радиации. А пересесть некуда: по дороге на Марс нет чистых автобусов. Может быть, нужно каким-то образом создать вокруг корабля аналог земного магнитного поля. Еще есть проект создания водяной защиты от радиации. Воду, наверное, можно через что-то пропустить и очистить. Но как? Это пока еще гипотеза, технического решения нет.

Может быть, поможет фармакология. На сегодняшний день космонавт защищен от радиации «только собственной спиной» – как Василий Теркин от бомбежки. Помните поэму Твардовского? Я дитя войны и когда-то помнил ее наизусть. И должен сказать, что нередко мои ощущения в космосе совпадали с эмоциями бойца Василия Теркина. Помните, Теркина спросили: «Сколько раз ходил в атаку?» А он: «Так, случалось иногда». Очень точная интонация! Это и про нас, космонавтов…

Наука не решила проблемы радиации. Может быть, придется прибегнуть к народному средству: «Истопник сказал, что „Столичная“ очень хороша от стронция» (А. Галич). Это не шутка. Один ликвидатор Чернобыльской аварии рассказывал мне, что ему помог выжить… самогон. Все те, кто работал рядом с ним, – умерли, а он выжил, потому, что на Атомную станцию его призвали сразу после обильного свадебного застолья с самогоном.

Правда без дипломатии

В отчетах о полетах я не прибегал к дипломатии, писал правду. И за это мне доставалось. Например, мы с Юрой Романенко, в основном по моей инициативе, написали 250 замечаний по полету, причем большинство мелких. Станция «Союз-6» была новая, все естественно. Где-то заусенцы, можно порезать палец. Где-то гайка так закручена, что хоть зубами откручивай. Были и более серьезные замечания. Специалисты обычно говорят: мы все устраним, только не пиши. Один раз, в первом полете, послушался их – ничего не устранили. В следующем полете уже говорю: «Нет, ребята, знаю я, как вы все устраняете». В результате все оказались хорошие – замечаний не пишут, а я плохой. Эти же специалисты экзамены принимают, долбают меня. Мало кто любит правду без дипломатии.

На Салюте-7. Космический старожил

В третий раз я совершил полет в 1985-м году. К тому времени мне стукнуло 54 года. Для Советского Союза это был рекорд, никто у нас в таком возрасте в космос не летал. Только один такой дурак нашелся на весь Советский Союз! Наш генеральный конструктор Валентин Петрович Глушко любил рекорды. Такой у него был недостаток, переходящий в достоинство, потому что «пиар» шел на пользу не только ему лично, но и всей отрасли. Надо сказать, что Валентин Петрович был очень внимателен к наградам, к признанию своих заслуг. При этом был выдающимся ученым и создал лучшие в мире ракетные двигатели.

Глушко видел меня будущим мировым рекордсменом, старейшим космонавтом – и моя кандидатура на полет до поры, до времени сомнений не вызывала. Но американский астронавт Карл Гордон Хенице в июле 1985-го слетал на Челленджере в возрасте 58 лет. А потом, уже много лет спустя, когда в живых не было ни Глушко, ни Хенице, в космос полетел Джон Гленн – первый гражданин США, совершивший орбитальный полет. Тот его первый полет состоялся 20 февраля 1962 года. Второго полета он ждал аж 36 лет! И было ему в 1998-м году 77 лет. Гленн на десять лет старше меня.

А самым молодым человеком в космосе до сих пор остается наш Герман Титов – во время уникального полета в августе 1961 ему было 25 лет.

В 1983-м году мы узнали, что Хенице назначен к полету, а он был на пять лет старше меня… Тут у Глушко могли возникнуть сомнения – так ли безупречна моя кандидатура? Если в 77-м желающих на трехмесячный полет не было, то тут быстро появились желающие слетать на неделю на Салют-7. Говорили: Гречко слишком грузный! Гречко слишком старый! У него кости не выдержат! Только, прости Господи, эксперимент с труппами моего возраста и моей комплекции, который специалисты провели специально для меня, доказал: кости выдержат.

А что касается комплекции… Когда-то я был высоким и стройным, а потом погрузнел… Мне позвонил Глушко, спросил про вес. Я гарантировал ему, что за полтора года сброшу вес до полетной нормы. Вес космонавта важен при посадке. Все рассчитано на жесткий удар о землю – на случай, если не сработают двигатели мягкой посадки. Кстати, худший удар – о мокрый песок, это хуже, чем приземление на камни.

У нас кресло с амортизацией и вес космонавта в кресле не должен превышать определенной величины. Если космонавт легче восьмидесяти килограммов – ему добавляют свинцовый груз. А тяжелее быть нельзя… Мне нужно было похудеть на десять килограммов. В своем шкафчике для спортивной одежды и инвентаря я повесил график изменений веса. Взвешивался каждый день занятия спортом. И в зависимости от графика увеличивал физические нагрузки: больше занимался со штангой, больше плавал. Ну, и ел меньше. Похудеть было несложно.

К полету вес у меня был нормальный, но – на грани. И вдруг в последнюю ночь мне до одури захотелось шашлыка с пивом! Я не выдержал и позволил себе стакан пива и несколько кусочков шашлыка. Ну, думаю, все. Утром взвешивание покажет, чего стоил мне этот ужин. И так я волновался, всю ночь ворочался, что взвешивание показало: даже похудел.

Иногда меня спрашивают – хочу ли я сейчас поработать в космосе. Есть у меня свое кредо, я считаю, что в полете нельзя быть обузой ни для кого. Да, иногда мне хочется полететь. Но я понимаю, что уже не способен, потому что уже нет необходимого здоровья, знаний, силы, точности движений – мне ведь за восемьдесят. А летать для возрастного рекорда, как мышь лабораторная, чтобы надо мной эксперименты делали, не хочу. Гленн согласился на суточный полет в этих целях – а я ни за что не согласился бы. Признаться, я убирал рвоту за другими и не хочу, чтобы убирали за мной.

Третий полет

В космосе нет невозможного. На станции «Салют-7», где мне предстояло работать, однажды внезапно пропало электричество. Она потеряла ориентацию в пространстве, температура внутри резко снизилась. Замерзла вода, полопались трубопроводы. Космонавты Владимир Джанибеков и Виктор Савиных сумели состыковаться с беспорядочно вращающейся поврежденной станцией, провели восстановительные работы. Это был подвиг, настоящий технический и человеческий подвиг, я нисколько не преувеличиваю. Я считаю Володю и Виктора лучшими, самыми профессиональными космонавтами нашего времени. Они в труднейших условиях «оживили» станцию. Космос – это сфера деятельности профессионалов. Владимир и Виктор доказали свой высочайший профессионализм. Когда через некоторое время я туда прилетел, то даже пошутил на этот счет: «Ребята, а не выдумали ли вы эту ситуацию?» На борту все в лучшем виде, никаких следов не осталось.

В третий полет я отправился дважды дедушкой. У моего сына Алексея уже были дети.

Руководство сначала относилась к этому полету как к простой пересменке экипажей на Салюте-7. Но я с такой постановкой вопроса был не согласен. Во втором полете мы получили научную информацию о тонкой слоистой структуре атмосферы Земли. На фундаменте тех результатов мы со Станиславом Савченко составили научную программу по исследованию атмосферы Земли.

Во время предыдущих полетов я не раз ворчал на составителей научной программы, что они планируют слишком много экспериментов. И у космонавтов вечно не хватает времени на их реализацию. А сейчас я сам стал составителем программы – и вставил туда много длительных экспериментов. Совершил ту же ошибку, что и мои предшественники… Научная программа недельного полета оказалась небывало насыщенной. Я думал, Джанибеков и Савиных меня обругают и, может быть, побьют. А они сказали: «Добавляй еще, нам понравилось работать так целенаправленно!»

В подтверждение моих слов приведу отрывок из книги Виктора Савиных: «Г. Гречко прибыл как специалист по геофизике. Благодаря новой организации работы мы за короткое время выполнили массу новых экспериментов, вдвоем это было бы сделать невозможно… Слаженность доброго десятка научных приборов требовалась идеальная. Дома мы в таком составе все это не проходили, пришлось навыки обретать на лету».

В том полете я убедился: с такими профессионалами, как Джанибеков, Савиных и Волков-старший, на орбите даже горы можно свернуть если бы они там были.

Пришло время возвращения на Землю. Когда мы с Джанибековым в Союзе отчалили от станции Салют-7, я должен был с борта корабля сделать фотографии нашей знаменитой орбитальной станции.

Мы отходили от станции. По программе двигатели отвода работают десять секунд. За это время мы слишком удалимся от станции, и снимки получатся мелкими, невыигрышными. Такими и получались до нас снимки орбитальных станций. Поэтому я выключил двигатели отвода через пять секунд – и принялся фотографировать. ЦУП реагировал нервно, требовал включения на отвод.

А я снимал, станцию на фоне морей, гор, над горизонтом Земли… До меня снимков орбитальных станций на фоне Земли не было. Из ЦУПа предупреждали: «Ты же столкнешься!». Но я баллистик и в законах движения кое-что понимаю. Отснял две пленки. Я снимал, Джанибеков перезаряжал, заменял объективы. Меня предупредили: за такое нарушение дисциплины вылетишь из космонавтов.

Снимки получились по тем временам удивительные! Сейчас, конечно, космонавты снимают намного лучше и техника другая. Но для 85 года это был прорыв. На Земле нас встретили угощениями. Фотографы преподнесли нам по куску арбуза. Мы попозировали для фотографов – и тут же врачи отняли у нас арбуз. Они его не проверили и запретили есть. Даже откусить мы не успели! Но фотографы тут же угостили нас еще и апельсинами. И тут уж мы успели их попробовать прежде, чем подоспели строгие врачи со своими запретами.

Мы с Джанибековым после полета пришли к Генеральному конструктору В. Глушко. Побеседовали у него в кабинете, и я показал ему снимки. Валентин Петрович обеими руками буквально вцепился в фотографии. Он любил и понимал пропаганду космических достижений, знал толк в «пиаре» и сразу оценил значение этих снимков. «Это просто здорово! Подпишите мне!»

Мы с Джанибековым, как авторы, подписали фотографии. А я сказал: «Валентин Петрович, вот вам понравились, а меня за эти фотографии из космонавтов выгоняют! За то, что замедлил расхождение со станцией». Глушко только махнул рукой: «Ниоткуда вас не выгоняют!» Он понял, что при десятисекундном отводе от станции таких снимков не было бы.

Вскоре он поздравил меня с праздником открыткой, в которой были слова: «Готовьтесь к четвертому полету!» Но в 1988-м году я сказал в интервью: «Я, в общем, уже заканчиваю карьеру космонавта. Вот сейчас прошел комиссию, годен к четвертому космическому полету. Ну, хорошо, слетаю в четвертый. С трудом могу себе представить пятый. А до космических мостов и лифтов я, наверное, не доживу».

Два снимка из той серии попали в американский аэрокосмический музей в Вашингтоне. Два из трех советских снимков на эту тему. Вот так, проявив непослушание, я принес пользу советской космонавтике. Ведь в том музее я представлял СССР!

Награждал нас в Кремле новый председатель Президиума Верховного Совета Андрей Андреевич Громыко. Опытнейший дипломат, он много лет был министром иностранных дел. А на новом посту был в 1985-м новичком. Перед награждением мы минут пятнадцать пообщались с Андреем Андреевичем. Он попросил нас проконсультировать, как проходят подобные торжественные церемонии. Так что нам довелось консультировать по важному политическому вопросу самого Громыко – всемирно известного железного канцлера. «Мистера „Нет“», как его называли западные дипломаты.

Негеройский поворот головы, непричесанный, небритый, и… такой иконостас

Урок и намек

У меня было немало хороших учителей. Иногда и мне удавалось своим опытом помогать молодым коллегам. У нас так было принято. Когда возвращались на Землю экипажи, я каждого расспрашивал, что, как и почему. Поэтому в первом полете для меня по большому счету не было ничего неожиданного. Когда я возвращался, другим помогал. Иногда доводилось передавать свой опыт и прямо на орбите.

В третий полет я пошел, как говорят парашютисты, с «перворазниками». То есть с новичками, Сашей Волковым и Володей Васютиным. Мне было уже за пятьдесят, и когда я со своей комплекцией втягивался в кресло, они надо мной подшучивали. Я говорю: «Ничего, ребята, взлетим – и посмотрим, ху из кто».

И когда взлетели, я смотрю, мальчики мои притихли. «Вот сидите, говорю, и головами не вертите, а то затошнит. Поворачивайтесь всем корпусом». Они сидят, а я перешел в бытовой отсек и расконсервировал все устройства. Встал ногами на потолок, руки засунул под ремни какой-то мягкой укладки и уснул. В космосе так спать легче.

И Саша потом сказал: «Когда я посмотрел, как ты спишь на потолке – это дало мне столько, сколько не дает год подготовки». Потом он передавал другим то, чему научился у меня. А они – дальше, по цепочке. Так было.

А потом стали посылать в космос на МКС экипажи, в которых нет ни одного уже слетавшего космонавта. Зачем прервали преемственность – мне непонятно. Я не думаю, что это повышает качество работы в полете.

В третьем полете работы у нас было невероятно много. И вы представьте себе: станция Салют-7. Четверо мужчин трудятся без передышки, в колоссальном напряжении. По всему видно, что им нужна помощь. А пятый отдыхает и даже не предлагает помочь… Четверка – это Савиных, Джанибеков, Волков и я. А пятый – Володя Васютин, который оказался больным. Когда на карту был поставлен его полет, он скрыл от врачей свою болезнь и вот теперь на орбитальной станции оказался бесполезным. Вдруг я услышал странные позывные – какой-то писк. Бросился проверять – все ли в порядке с нашей радиосвязью? А это Володя увлекся электронной игрой «Ну, погоди!», в которой нужно ловко нажимать на кнопочки, чтобы Волк ловил зайца. Мы привезли эту игру для Виктора Савиных, который работал на орбите уже второй срок.

Во время ужина я вслух порассуждал, что надо бы изменить порядок приема в космонавты. Я бы сделал так. Приходит кандидат на экзамен, а ему говорят: комиссия будет через два часа. Подождите, располагайтесь на диване. Возле дивана – столик. Там и журналы, и книжки интересные, и электронные игры. А рядом какие-то люди работают в поте лица. Так вот того, кто сразу начнет помогать тем, кто работает, я бы без экзамена брал в отряд космонавтов! Саша Волков сразу все понял, после ужина мне подмигнул: «Тебе помочь?»

Когда главный конструктор Глушко ехал на встречу с нами, он в машине по радио услышал, что Васютину (который по болезни досрочно вернулся на Землю, сорвав программу) присвоено звание героя Советского Союза. Без представления главного конструктора! Стараниями военного руководства, которому честь мундира не позволяла стерпеть, что гражданским дадут звезду, а офицеру – нет. Глушко развернул машину и не поехал на встречу.

А недавно сын Саши Волкова и сын Юры Романенко тоже стали летчиками-космонавтами. Я очень рад за них. Хорошо, что профессия космонавта становится семейной традицией. Чем больше будет таких «звездных» династий, тем лучше.

Станислав Савченко, «песочное» пирожное и «Наполеон»

В космосе нет справочников, а в мое время интернета тоже не было. И нет других контактов с научным сообществом, кроме как на сеансах связи.

Когда ученые составляют программу полета, они еще не знают космонавт Иванов, Петров или Сидоров полетит. Ученый приходит: «Вот у меня потрясающей важности научный эксперимент». «Какая длительность?» «Три часа». «Извините, но трех часов на это нет в режиме». «Постойте, думаю, можно сделать за полтора». «Ну, тогда давайте». Вставляют в программу. А все равно же три часа на него в космосе уходит. И обед полетел и сон. Кто-то мог так: полтора часа отработал, пришло время обеда – конец. А я тянул, тянул и тянул лямку. Азарт исследователя захлестывал. Но разве я сумел бы работать эффективно, если бы мне не помогали на Земле?

А помогал мне Станислав Андреевич Савченко. Как-то одна бабушка сказала: «Умных сейчас мало, все больше ученые». Савченко был самым умным. Он являлся постановщиком многих астрофизических и геофизических программ, и мы друг друга понимали с полуслова. Станислав помогал мне выверять направление моей научной работы в космосе. Чтобы я не повторял чьи-то уже проведенные исследования, а открывал что-то новое.