Космонавт № 34. От лучины до пришельцев Гречко Георгий

На Салюте-4. Приметы и «Белое солнце пустыни»

Иногда говорят, что этот фильм – добрая примета космонавтов. Думаю, здесь дело посложнее. Традициями и суевериями феномен нашего любимого фильма не объяснишь.

Приметы, между прочим, срабатывают не всегда. Например, я собираюсь на парашютные прыжки и разбиваю зеркало. Но 12 прыжков выполнил, и все было в порядке. А через год – никакого зеркала не разбивал, но сломал ногу.

Перед полетом мы надеваем скафандр. До взлета проходит много часов. Американцам проще – у них памперсы. А мы, когда едем на старт, и уж последний поворот на дороге – выходим, расстегиваем скафандры, и – мальчики направо, девочки налево. Есть примета, что колесо автобуса не должно остаться сухим. Но это не примета, а медицинский факт.

А в ночь перед полетом смотрим кино, «Белое солнце пустыни». Этот фильм настраивает тебя как камертон. В космос нельзя идти зажатым. Но нельзя идти и с чувством: «Мне все по плечу, я сейчас совершу подвиг».

А как посмотришь «Белое солнце» – настроишься, все в порядке будет!

В последнюю ночь перед полетом, перед сном просто необходимо посмотреть кино. Необходимо успокоиться, отвлечься от мрачных мыслей, от тревоги. Когда медики посоветовали перед сном смотреть веселый фильм – выбор пал на комедию Георгия Данелия «Тридцать три».

Там у героя по фамилии Травкин, которого играл всеми любимый артист Леонов, по ошибке находят тридцать третий зуб. Его принимают за марсианина, потом – даже запускают в космос. Он проходит медицинские процедуры и летит на Марс. Все это, конечно, преподносится в юмористическом ключе. Остроумный фильм, местами – язвительно сатирический.

Некоторое время ребята смотрели его перед полетами. Мне там запомнился один эпизод. Перед полетом Травкин говорит: «Мне надо посоветоваться с семьей!» Его на черной «Чайке» привозят к жене, которая развешивает белье. Жена с размаху бьет его мокрым полотенцем по лицу. И Травкин резюмирует: «Семья согласна!»

Но, когда появилось «Белое солнце пустыни», то уже «Тридцать три» смотреть не стали. Не прижились и такие яркие, казалось бы, беспроигрышные комедии, как «Бриллиантовая рука» и «Ширли-мырли». Оказалось, что нужна не комедия и не трагедия, а именно такой фильм, какой получился у режиссера Владимира Мотыля. И фильм «Белое солнце пустыни» смотрят на космодроме много лет.

Мы смотрим, как Сухов идет по пустыне и встречает врагов, как он себя ведет. Ты знаешь, что в космосе тебя ждут и перегрузка, и невесомость, и опасность, которая может быть даже смертельной. И ты учишься у красноармейца Сухова, как надо себя вести в опасной ситуации. Не терять присутствие духа, надо сопротивляться до конца, при этом нельзя терять чувство юмора. Этот фильм задает некую линию поведения, учит одновременно не зажиматься и не лихачить. И мы настраиваемся на сложную коллективную работу. В детстве я читал книгу Сергея Колдунова «Ремесло героя». Героизм это действительно ремесло. Профессионализм не терпит суеты, нужны хладнокровие, выдержка, как у Сухова.

Сначала фильм не выпускали в прокат, потом его случайно посмотрел Брежнев. Ему картина понравилась и ей дали зеленый свет. Когда мы, космонавты, стали рассказывать, как много значит для нас этот фильм, то режиссеру Мотылю и актеру Кузнецову присудили Государственную премию.

Говорят, был случай, когда экипаж не посмотрел «Белое солнце пустыни». Сколько у них потом различных внештатных ситуаций случилось в космосе! Как никогда раньше. Я думаю, это совпадение… Но после этого случая мало кто решается нарушить обычай. Отправляться на трудное и опасное дело нужно в определенном настроении. Ни один фильм так не настраивает на нужную волну, как «Белое солнце пустыни».

Поехали на работу!

В космосе надо не летать, а работать. Если Гагарин сказал перед стартом: «Поехали!», то я сказал: «Поехали на работу!» Гагарин был прав: тогда нужно было «поехать» в неизвестность, сделать первый шаг, доказать, что человек может попасть в космос. А в мое время важнее была исследовательская работа. И я всегда старался работать хорошо. Вот сейчас я сыну говорю: когда серьезное дело делаешь, ты должен вставать с этим делом, ложиться с этим делом, во сне думать об этом.

Сотни раз мне задавали вопрос: «Что чувствует космонавт в момент старта?» Пожалуй, точнее всех ответил на этот вопрос космонавт Константин Петрович Феоктистов. Он сказал, что почувствовал облегчение. Бывали случаи, когда один экипаж дважды сажали в корабль и потом «вынимали», и только на третий раз они летели. И у американцев так бывает. Эта неопределенность – что-то случилось, сегодня высадили обратно, а завтра ты вывихнул ногу, простудился, и уже никогда не полетишь. Поэтому взлет – это облегчение, наконец-то закончилась эта неопределенность, и ты едешь на работу.

Гагарину, конечно, было тяжелее. А я космонавт номер 34. У меня и на машине номер 34 – чтобы не забыть, каким по счету советским космонавтом я был. Я 30 раз слышал от других космонавтов, какие перегрузки, какие вибрации, на какой секунде что происходит. Плюс, я был хорошо тренирован физически, и те небольшие перегрузки – они игрушечные для профессионала. А потом открывается окно в космос, и большая радость наступает. Поэтому, как это ни странно, ты не боишься и не страдаешь, а радуешься.

Кроме облегчения, после первого старта чувствуешь небольшое разочарование. Ты много лет готовишься, потом садишься в ракету на Земле… А потом проходит 10 минут – и ты уже в космосе. И наступает тишина. Чтобы понять, что происходит, мы обычно что-нибудь перед собой вешали на веревочке, у меня, например, куколка была. Сначала эта веревочка натягивается. Потом эта куколка прыгает, раскачивается, а наступает невесомость, и она плавно начинает летать…

Первый раз бережешься. Нельзя крутить головой, надо все делать очень плавно, поворачиваться вместе с туловищем. Глазами лучше не водить, иначе можно себя загнать в тошноту или даже в рвоту. Кажется, что тебя перевернуло головой вниз.

В состоянии невесомости я чувствовал легкий дискомфорт. Когда становилось не по себе – я обычно возвращался в кресло, затягивал себя ремнями, создавая «тяжесть», минут 10 так лежал, и все проходило. Все по-разному переносят невесомость. Процентов 90 космонавтов привыкают в течение нескольких часов, одного дня. Легкое подташнивание, легонькое укачивание, думаю, у большинства было. Ведь отбирали очень строго по вестибулярной устойчивости, потом тренировки.

И все же не все соответствует реальной космической невесомости. Поэтому некоторые люди страдают несколько дней. Причем не просто тошнота или головокружение, а сильная рвота. Они ничего не едят, и непонятно, чем их бедняг рвет. Но, в конце концов, через два-три дня все приходит в норму. А, может быть, 5 % космонавтов на невесомость никак не реагируют – им хорошо сразу. Таким был Валерий Федорович Быковский, наш космонавт номер пять. Он раньше всех полетел в космос из ныне живущих советских космонавтов. Быковский всех удивлял своим стойким восприятием невесомости.

Обед в невесомости. Еда закреплена на подносе резинками. Я любитель попить кофе с сыром. В невесомости я пил кофе из пластикового мешочка с сыром из консервной банки

По расписанию на станции, как на Земле, полагается завтрак, обед, ужин, 8-часовой сон. Обязательно – два часа физических упражнений. Но мы – ученые, люди немного сумасшедшие. Поэтому, если у меня шел какой-нибудь очень интересный эксперимент, то я не делал зарядку, не ел… Вот и называли иногда меня на Земле неуправляемым космонавтом…

Помню, когда у меня был загруженный день. С утра вскочил, сразу на работу, а чтобы перекусить – шоколад в карман. А вечером смотрю – шоколад так в кармане и лежит нетронутым. Нарушение? Это нехорошо, конечно, нарушать режим. Но я знаю свои силы, и знаю, что на Земле меня ждут хорошие доктора, которые меня откачают. Все три мои полета прошли успешно, а значит, излишнего риска я не допустил.

После короткого полета (неделя, десять дней) никакой адаптации нет – выспался, отдохнул и все. А после многомесячного полета, даже спать тяжело. Привыкаешь спать, есть, ходить заново. Что касается самочувствия, то где-то через месяц, кажется, что ты адаптировался. Но анализы обычно показывают, что организм пока не пришел в норму, на это требуется 2–3 месяца. Та к было после моего первого месячного полета и после длительного полета вместе с Юрием Романенко. Но сейчас речь о первом полете.

Я взял с собой в полет марки с изображением Королева, портрет Комарова. Если бы не было Королева, я не пришел бы в космонавтику. Если бы не было Комарова, меня бы исключили из отряда со сломанной ногой. Вы уже знаете, что я взял и рисунок Нади Рушевой. А еще – три книги. Две на русском языке, одна – на английском. «Трудно быть богом» братьев Стругацких, сборник Ольги Ларионовой с повестью «Леопард с вершины Килиманджаро» и Грэма Грина – «Наш человек в Гаване».

Эту книжку, побывавшую в космосе, я потом, когда мне посчастливилось встретиться с Грином, ему подарил. Почему я взял с собой книги? Конечно, не для того, чтобы читать. На это в космосе нет времени. Это был символический жест благодарности писателям, литературе, которая меня воспитала.

Моим командиром в полете был летчик Алексей Губарев. Мы с ним долго вместе готовились, тренировались – и в дублирующем, и в первом экипаже. Мы ровесники, Губарев на пару месяцев меня старше. Оба долго ждали своей очереди на полет.

Мы были очень разными людьми. В опубликованном дневнике Ярослава Голованова есть свидетельство: «Губарев говорит, что Жора Гречко, который собирается с ним лететь, парень хороший, но „чересчур интеллигентный“. Представляешь, он говорит мне на тренировке: „Леша, сделай, пожалуйста…“. Я ему объясняю: „… твою мать! Пока ты произнесешь свое „пожалуйста“, мы же 20 километров пролетим!“».

Губарев был настойчивый, по-народному смекалистый, прагматик, крепко стоявший на земле. Кое-чему я у него научился: например, Алексей любил говорить: «Загад не бывает богат».

Нам нужно было прожить и проработать месяц в 90-кубометровой станции, заполненной научной аппаратурой. Пожалуй, самой важной целью нашего полета был эксперимент с орбитальным солнечным телескопом ОСТ. Это был огромный приборище, внести его через люк в станцию было невозможно. Поэтому его встраивали в конструкцию станции, как коническую колонну. Создали ОСТ в Крымской астрофизической обсерватории. Аналогов такому космическому телескопу в мире не было. Это был не первый, а четвертый экземпляр. Но до сих пор ни один ОСТ на станции не работал.

В первом телескопе заело крышку – и ребята со станции Салют-1 не смогли его использовать. Два следующих телескопа оказались на станциях, которые не эксплуатировались. Случилась беда: станция вышла на орбиту, но через полтора часа баки с горючим, рассчитанным на длительную работу, оказались пустыми. Станция вошла в автоколебания – и истратила горючее. Вместе с ней, увы, пропал и драгоценный телескоп.

Знаю, как переживали в обсерватории! Тут и моральные, и материальные проблемы: сметы, оплата работы смежников… И все-таки они героическими усилиями сделали четвертый телескоп. Я тогда пошутил: «Знаю, у вас не осталось материала на новый телескоп. Вы его смастерили из консервных банок и стеклянных бутылок!» После полета я подарил Андрею Владимировичу Брунсу (научному руководителю группы, создавшей телескоп) зеркальце от моего скафандра: «Именно этого зеркальца не хватило в твоем телескопе!».

К счастью, уникальный фильтр для телескопа должны были привозить космонавты с собой, и он не погиб в предыдущих полетах. С ним мы тренировались на Земле и взяли его на нашу орбитальную станцию.

Когда мы прилетели, открыли крышку телескопа, проверили визир и тут же направили ось телескопа на Солнце. Зеркала должны были поймать Солнце и отслеживать, независимо от колебаний станции. Можно было направить телескоп, например, на солнечные пятна, на протуберанцы, на «волокно». Спектрограмма шла (а точнее – должна была идти) от самых энергичных событий на Солнце.

Оказалось, что зеркальца не работают, щель, которая должна записывать спектр, не может удерживаться на объекте. Получить научный результат невозможно.

Выход в открытый космос не предполагался, у нас для этого не было скафандров. Что ж, нужно было, не покидая станции, заставить неработающий телескоп заработать. Для этого я должен был сопоставить, где находится солнце на визире и где в конусе телескопа. От конуса до визира было расстояние метра три. Я заглядывал в оконце-иллюминатор на конусе, просовывал голову, царапая нос и лоб. ЦУП настаивал, чтобы я прекратил работу с телескопом. Сломался – так сломался, починить его невозможно. Нам не рекомендовалось тратить на это время. Но я не отходил от телескопа.

А. Губарев в своей книге вспоминает обо мне: «стала проявляться нервозность, иногда даже различие в оценке одного и того же события. Скоро заметил, что Георгий стал еще более резок, взвинчен, чего никогда не было. Ситуация складывалась не лучшим образом. Но оба мы старались побороть новое состояние. Приходилось как-то сглаживать острые углы, прощать, мириться с отклонениями в поведении партнера».

По правде говоря, все было иначе. Наша размолвка не была связана с напряжением в полете. Я бы и на Земле, в обычных условиях, реагировал так же! Потому что это принципиальный, а не досужий вопрос. Дело было так.

Я увидел через конус телескопа, что изображения Солнца подползает к визиру. Мне нужно было срочно узнать – где оно на визире? Я не мог одновременно смотреть внутрь телескопа и на визир. А Губареву было достаточно повернуть голову, опустить глаза. Такой шанс может больше не выпасть! Я попросил его посмотреть, но он не отвлекся от еды и даже сказал мне: «Ты помрешь со своим телескопом, а я стану героем Советского Союза!». Вот тут я и накричал на него.

Он прагматик, у него были свои резоны: Губарев считал, что я суечусь бессмысленно, выпендриваюсь. В какой-то мере его можно понять, он не верил в результат. ЦУП же сказал, что починить телескоп не удастся. Говорят, в американских уставах космонавтов прописано, что командир имеет права до рукоприкладства. У нас такого, к счастью, не было. Я как человек гражданский не находился в прямом подчинении у командира. А в исследовательских делах был опытнее.

Я не понимал где зеркальца. Нужно было выставить их по оси телескопа. Тогда датчики точного наведения захватили бы луч и удерживали его. Я их не видел, но слышал. Слышал двигатели зеркал. Я принялся давать команды на зеркальца и прослушивать. Двигатель одного зеркальца я засек невооруженным ухом. Второе не поддавалось.

В Военмехе нас учили прослушивать дизельный двигатель через палочку. Я вспомнил те уроки. Что у нас было на борту? Палочек не было. Но было кое-что получше: фонендоскоп, медицинский аппарат для прослушивания больных. Фонендоскоп куда лучше палочки. Это была находка!

Я стал прослушивать телескоп и наконец услышал звук второго моторчика – очень тихое жужжание. Я измерил время движения зеркальца от одного упора до другого. Поделил этот результат пополам и тем самым определил момент, когда оно находится в среднем положении. Выставил оба зеркальца по оси, включил телескоп. И начал ловить случайное прохождение солнца по визиру.

Однажды даже пошел на махровое нарушение всех инструкций: внештатно включил двигатели ориентации. Мы не имели права на расход топлива по своему усмотрению, а я на это пошел. Двигатель заработал, станция чуть-чуть повернулась. Губарев что-то услыхал, навострился, но я нарочно сел на визир. Мы иногда туда садились, это было удобное местечко. Я что-то соврал о причинах шума.

Я пошел на это лукавство только для того, чтобы, если нас будут пропесочивать за самовольный расход топлива, его бы не наказали. За все отвечал один я, и это было бы справедливо. И вот на четырнадцатый день работы зеркала схватили Солнце!

Я порадовался, но… очень скоро этот режим сорвался и опять зеркала куда-то ушли. В отчаянии выключил и включил телескоп. Повезло! Заработало! Начинать сначала мне бы наверняка не дали… Да и времени не было.

Телескоп начал работать на славу, с Земли таких результатов получить невозможно. Я снял в ультрафиолете спектральные характеристики активных образований на Солнце – протуберанцев и пятен. По нашим данным были просчитаны температуры, скорости во внешней короне Солнца, степень ионизации. И скорость, и степень ионизации оказались выше прежних предположений. Все последующие экспедиции работали по нашей методике.

После меня с этим телескопом на «Салюте» работали Севастьянов и Климук. Крымская обсерватория, а вместе с ней и вся советская наука, получила данные, на семь лет опередившие Соединенные Штаты. А мне объявили выговор «за нарушение режима труда и отдыха». За то, что, вводя ОСТ в действие, я работал больше, а отдыхал меньше положенного по программе полета.

Награда за «лечение» телескопа пришла неожиданно, через несколько лет. Меня вызвали в Дом Ученых. Оказалось, что астроном Черных нашел новый астероид и предложил Астрономическому союзу присвоить ему мое имя. Астрономический союз мою кандидатуру одобрил. На торжественном заседании в Доме Ученых я спросил Черных: «Почему именно я? Я далеко не самый заслуженный человек в нашей стране!». Черных ответил: «Потому что мы помним, как ты спас телескоп!». Так что моим именем названа не только самая вкусная каша, но и астероид, на котором я предлагаю отдохнуть нашим космонавтам во время полета за Марс. Добро пожаловать!

Сон и женские голоса

В первом полете был случай, когда в Центре управления полетами меня едва не сочли сумасшедшим и не вернули досрочно на Землю.

Встаю утром, командир Алексей Губарев спит, хотя ему по расписанию надо выходить на связь первому. А мне бабушка всегда говорила: «Спящего будить грех». Я ушел в другой отсек и стал вести связь с Землей вместо Алексея, прикрыв микрофон руками. Только я не учел, что от этого тембр голоса меняется. В ЦУПе сидит специалист, который голос раскладывает на 19 характеристик и выводит состояние человека. В моем измененном голосе ему послышалась некая угроза.

Он спрашивает, почему не вышел на связь командир? А я, большой любитель драматургии Пристли, многие фразы из его пьес помнил наизусть. В пьесе «Скандальное происшествие с мистером Кэттлом и миссис Мун» у героини спрашивают: где мистер Кэттл и как он себя чувствует? А он еще не проснулся. Она отвечает полицейскому: «Лучше быть не может».

Я это вспомнил и не смог удержаться от цитаты. Прозвучало из-за прикрытого микрофона чуть ли не с издевкой. Они услышали странную фразу, произнесенную странной интонацией. Тогда этот специалист доложил, что Гречко полусумасшедший, а за жизнь командира он не ручается. Срочно собрали руководство, решили сажать корабль. Командир проснулся, начали работать, ни о чем не подозреваем. Вдруг – связь с Землей, чувствуем какое-то напряжение в ЦУПе.

У них еще и другие подозрения были. Дело в том, что перед этим я решил проверить надежность кораблей связи. Они стоят в океане для того, чтобы в случае экстренной посадки рассчитать, где ты садишься, и направить туда поисковую группу. Я подумал: вот мы летаем-летаем, а интересно они хоть нас слышат или нет. Можно на них надеяться-то в аварийной ситуации? Вышел самовольно на связь с кораблем. Там ответили, какая-то женщина пожелала хорошего полета. Мы ей свидание назначили на Земле.

И тут в ЦУПе спрашивают, что у нас происходит. «Ничего плохого, – радостно говорю. – Более того, вот уже две недели летаем, и первый раз услышали женский голос!». А женщины в то время никогда на связь не выходили. ЦУПу все понятно – командира убил, сам сошел с ума, и ему еще женские голоса мерещатся. Надо сажать.

Спас старый психолог, он спросил, какая у меня реакция на женский голос. Я говорю: «Очень приятная, все-таки две недели не слышали». Он сказал: «Если мужику приятно слышать женский голос, значит, он не сумасшедший. Пусть летает дальше». И полет, который журналисты назвали «фантастически удачным», продолжился.

Пожар

Из нештатных ситуаций первого полета как не вспомнить про пожар на орбитальной станции.

Я сидел за пультом управления, а когда обернулся, станции не увидел – все было в дыму! Конечно, стало страшно, хотя нас готовили к пожарам. Обучали как: «Это огнетушитель, вот эту чеку дернул, на курок нажал, струя пены выскочила, все погасила. Понятно?» – «Понятно!». На этом занятие заканчивалось.

А я человек немножко нудный и въедливый, говорю: «А вот мне непонятно». – «Что тебе непонятно? Чего дурака валяешь?» – «У меня вопрос. Если я погашу горящий прибор, пена не выведет из строя соседние?». И директор Института пожаротушения говорит: «Нет-нет, мы проверяли – эта пена не может повредить электронику». Я предлагаю: «Хорошо, давайте попробуем разрядить этот огнетушитель в ваш телевизор!» – «Нет, нельзя!» – «А в телефон можно?» – «Нельзя!» «Ну, – думаю, – все ясно».

Поэтому, когда начался настоящий пожар, я к огнетушителю даже не прикасался. Тушил пожар по-своему! Помогло умение нырять с трубкой и ластами. Я надышался как следует (это называется «гипервентиляция») и, задержав дыхание, вплыл в невесомости в этот дым и стал искать источник возгорания. Если бы я хоть раз вдохнул дым горящей пластмассы, второго вдоха уже не было бы.

Я все-таки нашел и выключил загоревшийся прибор. По инструкции надо было гасить пламя огнетушителем и выключить вентилятор, который я, наоборот, включил, чтобы дым вытянуло. Конечно, сейчас рассказывать об этом спокойно: храбрец! А тогда было страшно. Ведь не выпрыгнешь: 350 километров до Земли.

Страх

Страх мы оставляли на Земле еще до того, как пойти в космонавты. Я много тренировал себя – и на горных лыжах катался, и под водой плавал, и участвовал в соревнованиях по автоспорту. Однако делал и глупости: ходил по узкой железной балке на высоте нескольких метров, а внизу лежал металлолом. Или иногда прыгал, летел к вертикальной стойке и, схватившись за нее, приземлялся. Промахнись я – костей не собрал бы. В общем, учился преодолевать страх. Пока не убедился, что действительно могу.

Если же случатся нештатные ситуации, я скажу себе: «Ты космонавт-испытатель, профессионал, ты должен найти выход. Ты ленинградец и не должен подвести это звание. Ты Гречко и не должен позорить фамилию…» Правда, когда случился пожар в космосе, было, конечно, страшно. Или когда в указанное ЦУПом время не раскрылся парашют спускаемого аппарата, было еще страшнее – это было смертельно страшно. Вообще, я вам скажу, страх парализует, сковывает, преодолеть его очень трудно. Мне это удалось. И я не боюсь теперь признаться, что мне было страшно…

Воспитателем у нас был легендарный летчик-испытатель Сергей Николаевич Анохин. В качестве лучшего парашютиста-инструктора его послали в Турцию президента Ататюрка. Во время национального праздника там были и прыжки с парашютом. Все парашютисты приземлились нормально. А у дочери президента парашют не раскрылся, и она разбилась насмерть.

Тогда Анохин снял с нее нераскрывшийся парашют, ничего не контролируя и не переукладывая, надел на себя. Он поднялся в небо и выпрыгнул из самолета. У него парашют раскрылся. Надевая на себя нераскрывшийся парашют без осмотра и переукладки, он шел на смертельный риск, но доказал, что парашют был в порядке, а виновата была сама парашютистка.

Учениками Анохина, кроме меня, были все бортинженеры первого отряда гражданских космонавтов. Однажды мы сказали ему: «Вам-то хорошо, вы ничего не боитесь!» На что он ответил: «Да что я дурак, что ли, ничего не бояться?!» – «Как?! – удивились мы. – И вы боитесь?!» – «Конечно…»

Если уж Анохин боится, чем тогда отличается трус от храброго? Но все дело в том, что храбрый, когда ему жутко страшно, сохраняет способность мыслить и действовать. Трус же так «надействует», что лишь усугубит опасность. Вот и вся разница. У храброго человека в минуту страха остается сосредоточенность, умение, может быть, наоборот, какой-то всплеск мышления.

Настоящие герои открыто признавались в том, что страх им не чужд. Однажды Суворов сказал графу Ростопчину: «Трех смелых человек знал я на свете. Это Курций, Яков Долгорукий и мой деревенский староста Антон. Один бесстрашно бросился в пропасть, другой не боялся говорить царю правду, а третий ходил на медведя». А о своей храбрости Суворов говорил с иронией.

Исторический анекдот:

Состоявший при Суворове секретарь Фукс во время одного из сражений попал под боевой огонь. Это ему не понравилось. Чтобы избавиться от таких сюрпризов на будущее, он сознался Суворову, что боится. «Не бойся ничего, – сказал ему Суворов. – Держись только около меня, я ведь сам трус, и в пекло не полезу».

«Оазис»

Одним из интереснейших экспериментов в моем первом полете был «Оазис». Передо мной поставили задачу – вырастить на станции Салют-4 горох. Дальний прицел эксперимента – подготовка к длительному (ну, скажем, марсианскому!) полету. В длительной экспедиции, кроме консервов, космонавтам понадобятся свежие продукты с орбитальной грядки – горох, морковка, пшено. Они будут поддерживать баланс белков, углеводов, жиров и витаминов. Прообраз оранжереи марсианского корабля работал у нас на Салюте-4. Это был космический огород «Оазис».

Земли в моей оранжерее не было. Оранжерея была гидропоническая. Гидропоника – это способ выращивать растения без почвы. Горошины должны были прорастать в пропитанной марле. Я включил установку, которая поддерживала нужную температуру, освещение, включала фотоаппарат и регулярно поливала горошины в двух кюветах.

Меня этот оазис притягивал. Когда целыми днями летаешь в большой консервной банке, где все время что-то шумит, звенит и плохо пахнет, – живой росток привлекает. Я то и дело безо всякой нужды подлетал к этому «Оазису» и любовался. Неосознанно подлетал! Горошинки меняются, растут – живые, зелененькие. Они казались мне красивой зеленой рощей!

До полета я был равнодушен к природе. Любил асфальт и бетон, мотоциклы и троллейбусы. Когда отец меня приглашал на дачу – это было мучение, я там скучал, изнывал. А в полете, возделывая оазис, я полюбил природу. Особенно люблю нежно-зеленый цвет нашей русской весны и красно-желтое великолепие осени…

Вскоре я увидел, что автомат в условиях невесомости работает плохо. В одну кювету вода не поступает, а в другую поступает слишком обильно, от чего горошины подгнивали. Из канала срывались огромные капли воды и я гонялся за ними по станции с салфеткой. Нужно было спасать эксперимент. Я заменил горошины, отрезал шланг и стал аккуратно поливать вручную. Несколько часов пришлось повозиться с аппаратом.

Перед нами поставили вопрос: на земле все растет вверх, а на станции нет верха и низа. В каком направлении будут тянуться ростки? Ученые считали, что расти они будут на свет. Тут я заметил, что ростки запутываются в марле и потому растут не по науке. Я освободил их от марли, но вскоре они опять запутались.

Дело в том, что в школе я ненавидел биологию и ботанику! Пестики и тычинки просто выводили меня из себя. И я просто перепутал корешки со стебельками. Я зря копался в марле: это был корень и развивался он правильно.

Из-за нелюбви к ботанике я чуть не погубил эксперимент. Когда я выступаю перед школьниками, всегда рассказываю им этот эпизод и призываю учиться на отлично по всем предметам, а по тем, к которым лежит душа, – на отлично с плюсом.

Эксперимент прошел успешно. Горох пророс! За месяц стебли выросли, а уже другие экипажи довели горох до цветочков, ну, а потом стали выращивать на орбите и другие продукты. Это не только научный эксперимент, но и психологическая поддержка для космонавтов.

С тех пор я слежу за биологическими экспериментами. Я знаю, что в Красноярском Институте Биофизики испытатель провел тринадцать месяцев в совершенно замкнутом пространстве! Ему туда ничего не подавали: ни воздуха, ни воды, ни пищи. Он сам обеспечивал уход за оранжереей и сам от этой оранжереи и дышал, и пил, и ел. Вот этого в мире кроме нас еще никто не достиг. В США даже не смогли замкнуть пространство по воздуху и свой эксперимент прекратили.

А у нас беда в другом: этот Красноярский институт прекратили финансировать! И чтобы не прекращать разработку этих уникальных новейших технологий, не существующих нигде в мире, они вынуждены работать на иностранные гранты. И если мы не будем финансировать свои научные программы сами, то уже через год или два нашими системами будут владеть иностранцы. Кто платит, тот и заказывает музыку. Я не вижу, в чем еще, кроме туалета, мы можем вырваться вперед, чтобы нас просили: «Пожалуйста, примите участие в межпланетных полетах! Вы это делаете лучше нас. Мы без Вас не справляемся. У Вас лучше, дешевле, надежнее».

«Командировка на орбиту»

Так назывался документальный фильм, который мы с Губаревым сняли в полете о вводе в строй солнечного телескопа. ЦУП считал эту задачу невыполнимой. Мне за самодеятельность влепили выговор. Наконец я додумался, как можно починить телескоп, но… В чем-то ошибся, и ничего не получилось. И хочется, и не получается, и ЦУП не поддерживает. Именно эта история легла в основу фильма. Мы с Алексеем Губаревым были и сценаристами, и режиссерами, и звукооператорами, и осветителями.

На Земле мы доснимали только некоторые крупные планы, в которых не было необходимости показывать невесомость. При этих досъемках мне приходилось играть, вспоминая свои ощущения. Получилось неплохо! Нам помогал режиссер Капитановский. Я пытался озвучить фильм, но у меня это вышло неудачно, я упорно не попадал в движения губ. Тогда пригласили актера, который озвучил еще хуже, хотя и красивым голосом. Я-то знал, о чем говорю, а он путался в терминологии, в произношении и ударениях.

Хотя до нас было много фильмов о космосе (это естественно, ведь я – космонавт № 34). Но все они были о великолепно работающей технике, суперменах-космонавтах, которые рапортовали: «Аппаратура работает нормально. Чувствуем себя хорошо». Даже когда аппаратура ломалась и космонавтам было не хорошо. Наш фильм «Командировка на орбиту» не о безупречных покорителях космоса, не о сверхчеловеках. А об обычном человеке в космосе, который так же ошибается, так же переживает, как и на Земле, и так же болеет.

И все равно из «Командировки» цензоры вырезали наши слова, что в космосе тошнит и голова болит. Хотя мы боролись и даже представили справку Минздрава, что такое действительно случается. На то время столь откровенный взгляд на космонавтику был уникальным для кино. Так что на Московском международном кинофестивале в конкурсе документальных фильмов картина получила Серебряный приз: земной шар из полудрагоценного камня с серебряной орбитой.

Он, правда, у меня не задержался. Председатель кинофестиваля, вручая приз, хотел меня обнять. И я эту тяжелую штуку, чтобы не мешала, отдал кому-то, кто рядом стоял. А когда обернулся, приза уже не было! Исчез! Я его лет через 10 случайно увидел в кабинете директора киностудии «Центрнаучфильм». Где он сегодня? Не знаю. Давно ничего не слышно про «Центрнаучфильм».

Спуск с орбиты

И все-таки самое опасное в космическом полете – это спуск. Последние круги ада. Начать с того, что когда ты включаешь программу на спуск, если двигатель не включится, то ты уже на Землю не вернешься. Спрыгнуть с космического корабля нельзя. Включился двигатель – слава Богу, уже полегче. Но дальше он должен проработать заданное время, потому что если он совсем мало проработает, то ты спустишься на Землю, но только через неделю, когда у тебя ни воздуха там не будет, ничего. Двигатель должен отработать весь импульс.

Например, во время приземления совместного советско-болгарского экипажа двигатель перестал работать, они его включают – он несколько секунд поработает и опять выключается. Там был запасной двигатель, но когда горел основной, он пережег цепи запасного. Они чудом спустились. Коля Рукавишников, царствие ему небесное, сначала думал, что болгарин (официально Иванов, реально Какалов) не понимает, что происходит. Он совершенно не волновался, все что надо делал. Оказывается, он все понимал – выдержка была такая. А вот когда они сели в конце концов, болгарин вышел, лег лицом на землю и так лежал долго… Ему трудно достался опыт аварии; еще труднее оттого, что он это все держал в себе.

Счастливое возвращение. Парашют доставил нас на Землю и улегся отдохнуть. Спасатели и врачи подоспели к месту посадки вовремя. На этот раз посадка действительно была мягкой, не только по названию

Само по себе приземление уже опасно, а еще и эмоционально тяжело: ты ждешь окончания длительного полета, а чем он кончится, неизвестно. Еще физически тяжело потому что, когда корабль входит в атмосферу, начинается перегрузка. При нормальном планирующем спуске она небольшая, как если бы на тебя встали четыре человека. Это, в общем, можно выдержать. Но после длительного полета ты слабый, и четыре уже кажется как шесть. А еще были случаи, когда по техническим причинам из такого плавного планирующего спуска корабль срывался в баллистический.

Если вы бросали плоские камни в реку, то видели, как они подпрыгивают. Так и мы на плоском лобовом щите «подпрыгиваем». Но бывает, что система, которая удерживает нас под нужным углом, выходит из строя. Корабль закручивается, начинает падать как камень. И тогда уже перегрузка восемь «g», то есть восьмикратная. В конце длительного полета кажется, что десять или одиннадцать. Это тяжело.

Помню аварийный полет, когда у ребят была перегрузка двадцать три. Они выжили, но на пике они ничего не видели, не могли дышать. У одного даже сердце останавливалось на несколько секунд, не могло биться при такой перегрузке.

Словом, спуск – это физически и эмоционально очень тяжело. Потому что все ситуации прокручиваешь в голове, а там, снаружи, температура больше 1000 градусов. И все это ты видишь в иллюминатор, видишь языки пламени. Слышишь такой скрежет, как будто попал в лапы к огненному зверю, и он огненной лапой пытается содрать защиту с корабля и тебя оттуда выковырять. Перегрузка, вращения, вот этот скрежет, грохот, когда отстреливаются ненужные отсеки, – в общем, серьезное дело.

Ты можешь расслабиться, только когда парашют раскрылся и выходят на связь вертолеты. А парашют ведь может неправильно раскрыться… Например, у Комарова парашют плохо раскрылся, и он погиб. Очень сильный удар о землю был. Только когда командир вертолета говорит, что он видит корабль и что парашют нормальный – вот тут уже облегчение. Потому что ясно, что все-таки на Землю ты вернешься. Как там тебя Земля встретит – это уже другое дело. В воду попасть можно, очень сильно удариться о грунт, но это еще цветочки.

В 1975-м году нам с Губаревым пришлось испытать, что такое спуск. Центр управления полетами, как положено, заранее сообщил, что парашют раскроется в такое-то время (часы, минуты, секунды). И вот время пришло, парашют не раскрывается, а мы продолжаем падать. В этом случае через определенное время должен раскрыться запасной. Но он тоже не раскрылся, и тогда стало ясно, что нам осталось жить несколько минут. Пошел обратный отсчет жизни. Знаете, страх смерти очень сковывает человека, его мысли и движения, потому что очень не хочется умирать. Как-то глупо было кричать «прощай, мама! Прощай Родина!», к тому же все пишется на магнитофон…

И я тогда подумал: я же космонавт-испытатель. Вот и нужно за оставшиеся минуты попытаться определить, какие отклонения произошли в работе автоматики. И успеть прокричать их на Землю. Это было моим долгом испытателя. На специальное устройство я начал вызывать параметры разных систем и смотреть, соответствуют ли они норме. Вдруг, чувствую, сильный удар. Ну, думаю, все… А это раскрылся основной парашют. Уж не знаю, сколько – минуту или две – я считал себя мертвецом, и это было так страшно, что врезалось в память на всю жизнь.

Когда потом на Земле стали разбираться, оказалось, что кто-то в ЦУПе просто-напросто перепутал и неправильно задал время раскрытия парашютов. Ошибся, по-моему, минуты на две. Обычно мы приходим после полета в ЦУП и благодарим за работу. Помню, я тогда сказал: «Когда вы посылаете набор цифр, то, как говорил Жванецкий, делайте это тщательнее. Потому что вы ошиблись на две минуты, а у меня поседели волосы».

Но на этом проблемы моего первого в жизни космического спуска не закончились. Нас очень сильно приложило об землю, потому что корабль посадили в буран. На такую посадку мы не рассчитывали. Ветер должен быть небольшой, а там был порывами больше 20 метров в секунду. Зима, земля как камень замерзшая. Парашют превратился в парус, и этот огромный парус нес наш корабль как пушинку. Корабль бился о землю, прыгал, перекручивался и опять бился о землю.

Когда в такую ситуацию попал беспилотный корабль, его практически расплющило. Чтобы нас так же не расплющило, мы стали отстреливать парашют. Оказалось, – это было непросто. После нашего полета по настоянию специалистов ЦПК и космонавтов кнопку «отстрел стренг» разместили так, чтобы экипаж мог ее нажать даже во время опрокидывания и кувыркания аппарата. В конце концов мы отстрелили, последний раз перекувыркнулись и остались висеть в корабле вниз головой.

В это время к нам подбежали спасатели. Открывают люк – и снаружи свежий, морозный земной воздух… Ничего нет приятнее. Спасатели кричат: ну, как вы? Моему товарищу спину повредило, мне из ноги маленький кусочек мяса выдрало. Поэтому мы не сказали «хорошо», мы сказали – «живы». Они обрадовались, что мы живы, захлопнули люк и убежали. А мы висим на ремнях вниз головами. Потом спросили их – куда вы побежали, нам же помогать надо было! Оказывается, они побежали докладывать, что все в порядке. Тому, кто первый доложит – то ли премия, то ли именные часы.

Доложили, вернулись. Стали тянуть Губарева за плечи, как рванут, а я смотрю – они ему плечевые-то ремни отвязали, а ножные – нет. Ну, думаю, разорвут пополам. Я ему отвязал ноги, они его вытащили, потом меня. Кругом – буран, пурга свирепая, темнеет, надо скорее лететь. Они бегут с Губаревым, на носилках тащат, спешат. Первый спотыкается, падает. Губарев летит с носилок в снег. Они достают его из снега, отряхивают, кладут на носилки, опять бегут…

Его в один вертолет, меня в другой. Это для того, чтобы, если, не дай бог, авария с вертолетом, хотя бы один космонавт оставался живой. А когда несли – показали ямы, которые наш корабль выбил в мерзлом грунте. Ямы крупные – больше, чем от снаряда.

В вертолете мне на скорую руку перевязали ранку. Переодели в теплое летное обмундирование. Вдруг девушки – медицинские сестрички – откуда-то из-под тулупов достали букет белых калл и преподнесли мне.

«С окончанием полета!» Каждый из нас получил по букету в своем вертолете.

Мы полетели над степью. Я видел: под нами раскинулись горы. «Над какими горами мы пролетаем?» – спросил я медсестру. Оказалось, это просто стог сена, кучи бревен, даже мусорная свалка – такие вот «горы». Я-то привык к космическому расстоянию! Из иллюминаторов нашей орбитальной станции именно так выглядели Уральские горы, Памир или Кордильеры. Теперь нужно было привыкать к земным масштабам.

После полета бывает так: ты счастлив. Ты вернулся живой, выполнил программу. Эмоционально ты летаешь. Но физически ты ползаешь, ты опустошен. На аэродроме нас попросили сфотографироваться возле вертолета. Мы с Губаревым обнялись, изобразили улыбки. Обнялись, потому что нужно было поддерживать друг друга, мы ведь валились с ног.

Конечно, были поздравления, цветы, аплодисменты – торжественная встреча на аэродроме, когда мы с букетами брели вдоль каре встречающих. Нас встретило руководство тогдашней Казахской ССР во главе с Д. Кунаевым. Наградили медалями «За освоение целинных земель». Я сказал: «Правильно, и мы пахали». Такое было приземление. Как сказал мой напарник Алексей Губарев: «Ни хрена себе – мягкая посадочка…»

«Как аргонавты в старину…»

Когда я вернулся из первого полета, еще обессиленный, меня положили в кровать в моей комнате в Звездном городке. Приходят мои дети, мы не виделись больше полутора месяцев. Мне сорок четыре, сбылась мечта жизни, я ведь с юношества о космосе мечтал. Весь в эйфории, рассказываю – какое там Солнце, какие восходы, какие эксперименты. Они минут десять послушали и говорят: «Пап, вот там у вас бильярд, мы лучше пойдем, поиграем». Я сразу вспомнил рассказ Джека Лондона «Как аргонавты в старину». Герой прошел через трудности, смертельные опасности, нашел золото, стал богатым. Рассказ заканчивается примерно так: «Я сейчас сяду у камина, согреюсь, позову внуков и расскажу, каким трудом все это досталось. Если не поймут, расскажу еще раз. Если опять не поймут, возьму полено и так их отхожу!» У меня тоже было желание взять кий и как следует их отходить. Чтобы поняли, что такое космос. Давно известно: нет пророка в своем Отечестве.

В гостиницу «Космонавт» принесли газеты. Крайний слева – лучший за все годы руководитель Центра Подготовки Космонавтов генерал Н. П. Каманин. За участие в спасении со льдины экспедиции с корабля «Челюскин» удостоен «Золотой звезды № 2» Героя Советского Союза. В центре в белой рубашке кандидат в космонавты Георгий Гречко

На Салюте-6. Экипаж «Романенко – Гречко»

Все началось с неудачного полета «к Седьмому ноября». Первым экипажем новой орбитальной станции Салют-6 должны были стать командир Владимир Коваленок и бортинженер Валерий Рюмин. Мы с Владимиром Ляховым составили запасной экипаж того полета, а Романенко и Иванченков были дублерами. Коваленок и Рюмин стартовали 9 октября. То есть к празднику, к 60-летию Октябрьской революции (которое, напомню, отмечалось 7 ноября 1977 года) ребята должны были обосноваться на станции. И поздравлять из космоса советский народ и все прогрессивное человечество. Планировался рекордный стосуточный полет. Космический рекорд должен был стать центральным праздничным событием, подтвердить советский приоритет в космосе. Увы, эти планы провалились. Корабль не состыковался со станцией.

Анекдот на полях:

Брежнев вызвал группу космонавтов:

– Американцы высадились на Луне. Мы тут посоветовались и решили, что вы полетите на Солнце.

– Так сгорим ведь, Леонид Ильич!

– За кого вы нас принимаете? Партия подумала обо всем! Полетите ночью!

Брежнев позвонил нашему «космическому» министру – министру общего машиностроения Сергею Александровичу Афанасьеву. Брежнев редко бывал резок, но тут поговорил с ним строго: «Еще один такой подарок к празднику, будем делать оргвыводы». Стало начальство совещаться, как не дойти до оргвыводов…

Потом мне рассказали, что Афанасьев сказал другому нашему начальнику – генералу армии Владимиру Федоровичу Толубко, который командовал Ракетными войсками стратегического назначения. «Если не полетят Гречко и Романенко, то полетим мы с тобой». Они бы полетели, разумеется, не в космос, а со своих кресел.

Атмосфера в Звездном городке и в Центре управления полетами установилась тяжелая. Все понимали, насколько важен полет на так и не обжитую станцию «Салют-6». Нужно было реабилитировать советскую космонавтику. Станция-то была для того времени уникальная! Два стыковочных узла гарантировали ей долгое существование за счет возможности приема транспортных кораблей «Прогресс». И так печально начиналась ее жизнь на орбите.

Через несколько дней ко мне в ЦУПе подошел Константин Петрович Феоктистов и сказал:

– Есть предложение: лететь тебе…

Помню, только спросил:

– С кем?

– С Романенко…

Вот так сразу… Из любой книжки по космонавтике можно узнать, как тщательно подбираются экипажи. Работают специальные группы ученых-психологов. Проводятся тесты на психологическую совместимость, многочасовые эксперименты. Скажем, в одной из анкет, которую надо заполнить, пятьсот вопросов. Непростая это проблема выбор членов экипажа. А тут вот так: полетишь с Романенко? И надо давать ответ.

Я стал вспоминать: кто же такой Романенко? Не часто пересекались мы с ним на занятиях. Лицо у него такое открытое, симпатичное. Энергичный. Кажется, увлекается подводной охотой, так же как и я. По-моему, неравнодушен к английскому языку, то ли владеет свободно, то ли терпеть не может… С Филипченко, с Губаревым мы месяцами вместе работали на земле, готовились к полетам. А тут нужно было отправляться в длительную космическую экспедицию практически с чистого листа.

Секунд тридцать ушло у меня на эти беглые воспоминания. Я ответил односложно: «Согласен…»

Оставалось ждать окончательного решения. Позже я узнал, что отправиться в экспедицию на «Салют-6» предложили еще нескольким бывалым космонавтам, но энтузиазма они не проявили.

Почему после полета основного экипажа на старт не вышли дублеры? Руководители подготовки считали, что после неудачи в экипаж должен быть включен человек, прошедший проверку космосом, имеющий опыт стыковки.

А у меня имелся в послужном списке длительный и признанный успешным полет с Губаревым. В случае возможных чрезвычайных обстоятельств такой космонавт да и экипаж будут чувствовать себя на орбите уверенно. Вот и появилась идея к одному из дублеров, который хорошо знал программу полета (это был Юрий Романенко), добавить кого-то из «стариков».

Именно поэтому ко мне подошел Константин Петрович… Его предложение, конечно, стало известно и моим коллегам. Один из них настойчиво, казалось бы, из лучших побуждений убеждал меня: «Послушай, зачем тебе идти в такой длительный полет? Пусть молодые, кто еще ни разу не был на орбите, пробуют силы. Кандидаты в космонавты готовы на все. А ты уже слетал. Можешь полет себе сам выбрать…»

И в самом деле, предстоял трехмесячный полет. Иными словами, после 63-х суток – именно такого рубежа достигла тогда советская космонавтика – надо было шагнуть к 96-дневному! Тогда это представлялось проблематичным. Подсознательно я чувствовал, что три месяца – это очень долго… Помню, я вполне искренне ответил тогда своему советчику: – Понимаешь, у меня есть принцип, заимствованный у Гринева из «Капитанской дочки»: на службу не напрашиваться, а от службы не отговариваться.

Почему же длительные полеты на тот период «не котировались» среди бывалых космонавтов? Дело в том, что альтернативой сложному длительному полету была гостевая экспедиция в составе международного экипажа. А международный экипаж – это в два раза больше наград и приятной шумихи. В те дни планировался первый международный полет – советско-чешский.

Длительный полет – это в несколько раз больше риска, больше сложностей, нервного напряжения. А мне очень хотелось подольше поработать на орбите. Солидного по меркам советской космонавтики 47-летнего возраста я тогда не чувствовал. А трехмесячный полет давал возможности для прорывной научной работы, для экспериментов, к которым я так пристрастился в первом полете.

Я сдавал экзамены. Романенко экзаменов не сдавал: как дублер Коваленка, он это сделал раньше. Огромный зал, полукругом стояли столы. За ними – несколько десятков экзаменаторов. В центре зала за маленьким столиком – я. Передо мной стопка чистых листов и несколько карандашей. Тут я впервые порадовался, что не умею пользоваться шпаргалками и никогда к ним не прибегал. Правило неизменное, китайское – опора только на свои силы.

Шел час за часом. Экзаменаторы менялись, а я оставался… На дотошность тех, кто спрашивал, не обижался, знал: космос ошибок не прощает. Развитие космической техники идет своим путем. Когда-то главную роль в корабле играла автоматика. Да и первые задания космонавтам были относительно простые: попробовать поесть, попробовать попить, выглянуть в иллюминатор, попробовать выйти из кресла. Мы только присматривались к космосу, пытались понять роль человека в его освоении. В 1977-м и сложной техники было много, и научная программа насыщенная. Потому и экзамены сложнее.

Кто бы мог подумать во время тренировки в 1974 году, что в 1978 я буду проверять электроразъем в пустоте открытого космоса?

Когда нас провожали, главный конструктор Юрий Павлович Семенов сказал: «Ребята, вы только состыкуйтесь, больше ничего можете не делать». Ну – уж нет! У меня настроение было, как и перед первым полетом: Поехали на работу! Если ты отправляешься в космос не как на работу, а как на подвиг, значит, ты просто не готов к полету.

Если бы мне сегодня довелось выбирать напарника для длительного полета – я бы выбрал Юрия Романенко, с которым провел в космосе рекордные на тот момент 96 суток. Я старше его на тринадцать лет. Для меня это был второй полет, а по продолжительности работы в отряде космонавтов я был одним из самых опытных. У Юрия это был первый полет. У В. Глушко тогда возникла здравая идея: посылать в полет одного летавшего и одного не летавшего.

Перед командировкой на орбиту я сказал: Юра, если ты мне будешь доказывать, что ты летчик, командир, а я всего-навсего бортинженер, а я тебе буду говорить, что я летавший и у меня есть опыт полета, а ты в первый раз, мы начнем каждый раз выяснять, кто главнее – испортим полет.

Давай, говорю, сделаем так: и я не летавший, и ты не командир, и вообще нет в космосе, ни Романенко, ни Гречко. А есть экипаж. Пусть нам дают задание на экипаж, а мы его выполним. Мы даже подсказали такой принцип и ЦУПу: «Вы нам не указывайте, что делать „Таймыру-1“ (позывной Романенко), а что „Таймыру-2“ (мой позывной). Просто сообщайте: „Таймыры“, выполните то-то и то-то, а кому что делать мы сами разберемся».

Как условились, так у нас в полете и было. И, я думаю, у нас был один из лучших экипажей в истории пилотируемых полетов. Мы ни разу с ним толком не поссорились. Знали твердо: когда хватает просто здравого смысла, тогда полет идет очень хорошо. И Юра, конечно, молодец, он был моложе, но оказался очень выдержанным, смелым, умным. Право слово, если буду опять лететь на три месяца, то только с ним.

Так получилось: с Юрой мы ни разу не поссорились. А потом, после полета, я с женой раза три, наверное, все-таки ссорился. Просто, на орбите осознаешь ответственность за большое дело. Там мы сдерживаемся, а на Земле позволяем себе распуститься. Ведь в космосе было ясно: если ты хочешь что-то сказать партнеру по полету, сперва посмотри на него, в каком он состоянии. А после рассуди, как сказать – в мягкой манере, в жесткой или вообще сейчас промолчать и отложить этот разговор. А на Земле мы так бережно друг к другу не относимся, подчас говорим, не думая. Длительный полет – это школа взаимоотношений.

Стыковка с «Салютом» прошла ко второму, кормовому стыковочному узлу. Чтобы войти в станцию – нужно открыть люк. Я стал вертеть ручку по стрелке, где было написано «Откр.». Хорошо, что я много возился с мотоциклами. И руки мои привыкли к такой работе. Как пригодился мне этот опыт! Я почувствовал, что не развинчиваю, а завинчиваю люк. Запираю!

Как известно, если гайку завернуть дальше упора – металл «закусывает», и отвинтить ее уже гораздо сложнее. Я передал в ЦУП: «Неправильно указана стрелка! Мы закрываем, а не отпираем люк!». На Земле у кого-то взыграло самолюбие, и мне ответили: «Не паникуйте, отпирайте по стрелке!». Я упорствовал. Наконец, они, видимо, с кем-то проконсультировались, посмотрели чертежи и признались, что стрелка прорисована ошибочно. Я крутанул в обратном направлении – и люк благополучно открылся.

Отправляясь в космос, всегда надеешься на встречу с неведомым. И действительно, нередко с Земли слышишь ответное: «Этого еще никто не видел» или «Этого не может быть». Естественно, в необычном, встречаемом в космосе, нет никакой чертовщины вроде зелененьких человечков или их «тарелок»-кораблей. Это, прежде всего научные феномены.

Ответ «этого не может быть» мы получили, например, после сообщения о том, что видим второй эмиссионный слой в ночной атмосфере. О его существовании где-то на высоте 350 километров ученые знали, но даже не предполагали, что его можно наблюдать невооруженным глазом. Мы с Юрой Романенко запросили особо чувствительную пленку. Джанибеков с Макаровым доставили ее нам.

Мы отсняли второй эмиссионный слой и с новой оказией, а именно с Губаревым и Ремеком вернули пленку на Землю. Снимки обработаны и результаты уже опубликованы в «Докладах Академии наук СССР». Наше небольшое открытие помогло разработать другие методы изучения верхнего эмиссионного слоя.

Однажды психологическое напряжение долгого полета все-таки чуть не привело нас к конфликту. Мы обсуждали перспективы пилотируемой космонавтики, вели вполне профессиональный разговор. И вдруг оказалось, что точки зрения у нас резко противоположные. У каждого – своя, как говорил Горький, «кочка зрения». Я считал, что время космонавтов-летчиков уже проходит. Во всяком случае, они перестают быть главным звеном покорения Вселенной. Наступает «наша» эра – эра бортинженеров. Во время длительной экспедиции дел больше у бортинженеров. Юра, летчик по профессии, со мной категорически не соглашался. Да и я уступать не хотел.

На Земле проще – «хлопнул» дверью и ушел. У нас же на станции «хлопать» дверью некуда. Вот наш спор и катился к «опасной черте». Мы уже говорили на высоких тонах. Наконец, почувствовав, что до добра эта дискуссия не доведет – ведь у Юры темперамент – ого-го, только заведи его. Я оттолкнулся от стенки станции и поплыл в другой отсек, бросив Юрию: «Я спор прекращаю…» Тягостная пауза длилась недолго. Почувствовал руку на плече, обернулся. Юрий улыбается: «Жора, и что это мы с тобой завелись? Полет идет хорошо. А поссоримся, в одну минуту все смажем…»

Хорошие космические экипажи можно разделить на два разряда. Иногда хорошо срабатываются люди, похожие друг на друга – со схожим темпераментом, кругом интересов, профессиональным и человеческим опытом. Но бывает и по-другому: очень разные люди дополняют друг друга. Когда уважаешь сильные стороны товарища, который не похож на тебя.

Так получилось у нас с Юрой. Мы, может быть, не противоположности, но люди очень разные. И, может быть, поэтому сдружились и сработались. Ведь общаться три месяца в замкнутом пространстве со своим двойником, честно говоря, скучновато.

Мы хорошо дополняли один другого – командир и бортинженер, Юрий и Георгий. Между прочим, мы ведь почти тезки. Юрий – это славянский вариант произношения греческого имени Георгий. Мы с Романенко представляли различные разновидности древнего имени, принадлежавшего святому каппадокийскому великомученику – Георгию Победоносцу.

Юрий Романенко прекрасный космонавт и прекрасный товарищ, очень надежный. Достойный сын морского офицера. Я ему завидую, потому что у него не только мозги хорошие (моложе моих!). Мозги, честно говоря, и у меня были неплохие. Но у него и руки золотые! Я это ощутил в полете и потом еще не раз поражался.

Открываю «Технику молодежи», а там о том, как ребята делают экраноплан под его руководством. И песни сочиняет, и поет, и на гитаре играет. Говорят, что космос помогает проявиться творческим склонностям, талантам. Конечно, космос ничего не добавляет. Но он усиливает, что есть в человеке, и хорошее, и плохое.

Во мне творческого дара космос не открыл. В юности я любил Маяковского. И сочинял такие рекламные стишки, ему в подражание:

Квас я, кстати, очень люблю и, должен вам доложить, квасы в мою юность готовили превосходные. Правда, не было такого богатства сортов, как во времена Петра Первого. Тогда каких только квасов не было! Словом, наш родной бочковой квас вдохновил меня на стишок.

Но серьезным это увлечение не стало. Несколько моих идей превратились в сценарии для кино – к сожалению, не реализованные. Но у Романенко творческая жилка посильнее. Из своего следующего полета он привез двадцать песен. И это, на мой взгляд, очень хорошие песни, настоящие, глубокие стихи!

На Земле он песен не писал, а в космосе открылось дарование. Во время радиосвязи с женой Романенко пел: «Что тебе снится ночами там, от меня вдалеке? Звезды наш комплекс качают, словно кувшинку в реке». Нам эти песни, конечно, были близки. Сначала он пел их под гитару в нашем дружеском кругу. Но мы его уговорили выступить перед любителями авторской песни, на Грушинском фестивале. Там человек триста было, хлопали, и даже кто-то крикнул «браво». То есть он был признан. Кто-то спросил: а кто написал песни, которые вы поете? Он говорит: я. – Не может быть!..

Сегодня можно говорить о космической династии Романенко. Сын моего друга – Роман Юрьевич Романенко тоже совершил длительный полет. Это вторая такая династия в нашей стране – после Волковых.

И с главами обеих династий мне довелось работать на орбите.

Мухи и слоны

Всем знакома картина: в разгар лета на кухне вывешивается отвратительная на вид липкая лента, на которой помирают мухи. В один из первых дней полета я заметил в нашей станции мушку-дрозофилу – красивую, с золотыми крылышками. Я подплыл к Юре: «Ты знаешь, что у нас на борту есть безбилетники?».

Сначала мы просто посмеялись. Потом обследовали биоблок (у нас на станции была специальная разработка ленинградских ученых – термостат «Биотерм-2М»!). В нем развивались насекомые, приготовленные для генетического эксперимента на орбите. Предполагалось исследовать состояние наследственного аппарата плодовой мушки после длительного пребывания в условиях космического полета. Длительность эксперимента – 91 сутки.

Оказалось, что условия для них были настолько благоприятными, что их стало много, им стало тесно, и они по воздуховоду начали вылетать наружу. Чрезвычайное происшествие! Мы аккуратно заделали щели, как говорится, задраили все входы и выходы, но несколько мушек уже летали по станции. Размножаются они очень быстро.

Юра взял листок бумаги и с помощью нехитрой геометрической прогрессии убедил меня, что через неделю дрозофилы вытеснят нас со станции. Из ЦУПа категорически рекомендовали немедленно уничтожить мух: могли в полете замкнуть микроконтакты или залететь кому-то из нас в дыхательные пути. Я, как любитель живой природы, отвечал ЦУПу: «Давайте сделаем так, чтобы и волки были сыты, и мухи целы».

Юрий тоже не без интереса наблюдал за жизнью дрозофил. Они не досаждали нам, как это бывает на Земле. Мирно дремали на иллюминаторах. Но всегда перелетали на солнечную сторону. Мы почти подружились с ними, лично мне они нисколько не мешали. Приятно было смотреть на живое существо. В космосе мухи воспринимаются как птички. Нам они заменяли попугайчиков или канареек. Мы с ними жили не тужили несколько дней, а потом все-таки выполнили приказ.

Пришлось устроить довольно коварную охоту. Сначала мы истребляли их пылесосом. Потом дождались орбитальной ночи, включили одну-единственную лампу, заманили самых живучих мушек на свет и покончили с безбилетниками. Вскоре мы вышли на связь с Землей и для центрального телевидения рассказали про судьбу дрозофил. Тот сюжет многим запомнился. Это было действительно забавно: орбитальная станция – и мухи.

Ситуация комичная и в то же время – как будто из фантастического романа. А эксперимент с мухами, несмотря на нештатную ситуацию с безбилетными беглецами, прошел успешно. Через полтора месяца полета мы провели пересадку дрозофил в новый контейнер со свежей питательной средой. Эти мухи дали хорошее потомство в невесомости – 38 самцов и 30 самок, которые и были доставлены на Землю для дальнейших исследований. Шутки шутками, а работа работой.

С другим биологическим экспериментом возникла нештатная ситуация. Разобравшись, я понял, что конструкция работает неправильно. Там надо было сначала дать питательный раствор, чтобы какие-то бактерии выросли. А потом надо было дать другой раствор, чтобы, говоря красиво, зафиксировать их – то есть уничтожить на стадии развития, интересной для науки. А я понял, что в этой конструкции сначала дается убийственный раствор, который фиксирует, а потом уже мертвых их начинают кормить.

На Земле к моим замечаниям не прислушались. Авторы эксперимента, наверное, обиделись за мою въедливость. И я решил без их указаний усовершенствовать этот приборчик. Но для этого нужно было его разобрать. Деталек там много. При разборке их нужно куда-то класть – а куда? Разлетятся ведь! Пришлось зажимать их во рту. Это было неприятно. Но все прошло хорошо: я доставал их изо рта и завинчивал на место. Эксперимент прошел нормально.

Интересный научный результат мы получили, занимаясь фотографией. Чтобы удобнее было фотографировать, мы разработали систему гравитационной стабилизации станции без расхода топлива, без двигателей. Вот как поплавок стоит в воде. Вода – это его гравитационное поле. А мы заставили вертикально стоять и не кувыркаться станцию в гравитационном поле Земли. Сначала специалисты в нашем КБ этим динамическим режимом не заинтересовались. И не ввели в бортовой журнал. Космонавты передавали его из уст в уста.

Только в институте Келдыша, в отделе Охоцимского ученый В. Сарычев занялся этой проблемой, обсчитал, обосновал теоретически. Мы с ним написали доклад об этом режиме. А на конференцию в Лондон поехал один из тех ученых, кто первоначально идею не принял. Подействовал принцип: «наказать невиновных, наградить непричастных». Его выступление о нашей работе имело успех: «Наконец-то русские привезли интереснейшие материалы».

Фотографирование Земли из космоса – это творческая и трудная работа. Я долго и упорно гонялся за Фудзиямой: хотел сфотографировать знаменитую японскую гору. Для японцев она имеет сакральное значение. Много дней в любое время суток Фудзияма была закрыта облаками. Я знал, что существует альбом «Сто видов Фудзиямы». Хотел сфотографировать и подарить японцам сто первый вид – из Космоса. Наконец мне удалось сделать снимок. А повез его и подарил японцам главный конструктор.