Techne. Сборка сообщества Красавин Игорь

В 2040—50-х гг. сообщества по всему миру достигнут институциональных пределов роста и начнется новый виток политической экспансии, который приведет к образованию континентальных государственных объединений. У ЕС формально будет самый широкий выбор: экспансия на восток с интеграцией Украины, Белоруссии, России и впоследствии и остальных стран бывшего СССР, а также на юго-восток в направлении Турции; на юго-запад, в направлении Бразилии и стран МЕРКОСУРа; и на запад, в сторону США и Канады. Хотя политико-правовая организация сообществ Северной Америки наиболее близка европейцам, маловероятно, что США поступятся контролем в пользу наднациональной организации, которую не будут сами возглавлять, в то время, как Канада, напротив, уже к середине XXI в. сможет интегрироваться в ЕС. Экономически и культурно страны Латинской Америки и бывшего СССР примерно одинаково близки европейским сообществам, а между собой еще и обладают схожей социальной структурой. Но геостратегически экспансия ЕС на восток более предпочтительна, совмещая политический, экономический, военный контроль и территориальную близость сообществ.

Россия, остальные сообщества бывшего СССР и Турция, хотя и продемонстрируют активный рост и в значительной степени демократизируются, будут очень сильно уступать Европейскому Союзу и в объеме экономики, и в политическом влиянии, а их элиты и деловые организации уже сейчас наиболее близкие связи имеют именно с европейскими странами. Таким образом, скорее всего, с середины XXI в. начнется реализация интеграционного процесса, который во второй половине текущего столетия приведет к образованию гигантского надгосударственного объединения. Этот «Мировой остров», имеющий необходимые геостратегические, экономические и политические основания, по праву сможет претендовать на мировую гегемонию, что, в свою очередь, будет нести в себе риски противостояния с остальными сообществами.

Поэтому параллельно будут развиваться другие интеграционные проекты, в ходе которых государства начнут растворяться, а объединенные политические и экономические тела – раздуваться. США, оправившись от прошлых поражений, сами вполне смогут выступить в качестве инициатора институциональной интеграции с Канадой, Мексикой и странами западного побережья Латинской Америки, не поступаясь властью с остальными объединениями. Однако не менее вероятно, что Канада сочтет интеграцию с ЕС более привлекательной, чем с США и Мексикой. Для стран Латинской Америки возможности объединения в рамках Американского континента будут иметь немало положительных моментов, особенно если учесть, что впервые в своей истории эти сообщества смогут вести независимую политику, без оглядки на США и Европу. Таким образом, в Северной и Южной Америках смогут появиться как минимум два надгосударственных блока, усиливая местные сообщества в их отношениях с Евразией.

В Восточной и Юго-Восточной Азии появление такого интеграционного блока будет более чем вероятным. Сейчас опасения перед доминированием КНР и недостаточная капитализация местных рынков сдерживают взаимную интеграцию государств. В будущем, скорее всего, страны АСЕАН, опасаясь давления Пекина и поддерживаемые США, инициируют процесс наднациональной интеграции, уравновешивая таким образом китайскую мощь. Но с ростом по всей Азии и разрешением политико-экономических противоречий страны ЮВА и Китай смогут создать такое объединение, где будет проживать половина мирового населения, а величина капиталов и объем власти деловых и политических организаций позволят не только удерживать влияние Восточной Азии на глобальный капитализм, но и претендовать на глобальную гегемонию.

К концу XXI в. эти и другие надгосударственные объединения получат свое законченное оформление. Как и в начале столетия, это будет волнительный процесс, сопровождающийся ростом частных финансов, частыми экономическими колебаниями и политическими кризисами. Но, зафиксировав новую глобальную структуру отношений, сообщества испытают очередной виток роста, который к концу XXII столетия неумолимо стянет континентальные государственные объединения воедино. Вряд ли этот процесс запустит немедленное смешение языков и массовую миграцию: как показывает история, сообщества достаточно консервативны и даже в общих институциональных объединениях не склонны к массовому съезду с места: для настоящего смешения народов необходим достаточно продолжительный временной промежуток.

Так образуется мировая бюрократически-олигархическая империя, которая будет перманентно трансформироваться вследствие интересов частных лиц, обладающих властью и капиталом. В данном случае централизованная бюрократическая империя, как свидетельствует исторический опыт, более эффективна в поддержании мелких и средних участников рынка, не позволяя крупным монополизировать отрасли, предложение капитала и политическое влияние. Частный капитализм, однако, в длительной перспективе оказывается более устойчивым, поскольку использует пределы роста для собственной трансформации, тогда как централизованное государство без самоорганизации частных лиц беспомощно. Так что дрейф отношений частных лиц и организаций будет регулярно производить смещение институциональных структур, открывая в государствах «окна» для перехода капитала и власти в новые формы и территории человеческих сообществ.

§2. Bonus Socius

Человечество представляет собой одно сообщество.

Д. Локк. Второй трактат о правлении

Обычные действия любых властителей основываются на представлении власти чем-то вроде гомогенного господства, которое разворачивается в статичном обществе. Даже соглашаясь со множеством измерений, свойств и имен власти, люди обычно верят в то, что смогут сохранить ее при любых переменах отношений. Лишь внезапная очевидность неотвратимой потери убеждает в обратном. За этим стоит неявная проблема времени, в котором разворачиваются любые отношения. Неявным время делает иллюзия субъекта – им себя считает любой властвующий индивид, правящая группа или организация.

Краткосрочная успешность поддерживает доминирующую позицию, что делает учет интересов других участников нерациональным, однако на длительном отрезке времени отношения никогда не бывают статичными. Как следствие, позиция субъекта невозможна, поскольку эффект и субъектность власти рождаются не субъектом, а сборкой отношений. Таким образом, любая власть является не более чем стратегией, и эта стратегия всегда взаимна: окружающие до тех пор поддерживают лидера, пока их к тому принуждают обстоятельства, но стоит наступить переменам, и герой превращается в ничтожество.

Как правило, никто из участников не замечает изменений, а заметив, оказывается не в состоянии им противостоять. Если власть является стратегией, то есть управлением временем, то заключается она в организации отношений, которые формируют метастабильное пространство. Гегемония пытается ответить на динамику отношений, из зависимости получая поддержку, но она не завладевает процессами коммуникации. Поскольку время неустранимо, то адекватной реакцией является способность к собственному изменению сообразно не только своим интересам, но и интересам окружающих участников. В таком случае они не будут ждать, когда гегемон выдохнется, а постараются поддерживать его как можно дольше. Но это в теории, на практике субъектность власти и динамику изменений удается совместить лишь временно, под давлением обстоятельств.

Попытки присвоения коммуникации сообществ от имени и в интересах отдельной группы или организации, будь то этнос, класс, государство или некоторые индивиды, всегда были неудачны, поскольку неверными были и цель, и путь ее достижения. Каждый из новых «героев» истории приписывает себе суверенитет своих действий, полагая, что успехи прошлого будут бесконечно повторяться в будущем. Однако временный характер любой институциональной организации и центрации власти убеждает в обратном. Динамика событий алеаторна: хотя организация социальных процессов растянута во времени (и в этом смысле события появляются не из ниоткуда, но всегда предопределены структурой не всегда известных нам отношений), для единичных участников события внезапны, а если ожидаемы, то неустранимы. Если действия участника совпадают с комбинацией окружающих отношений, она вытягивает локальное событие на уровень общей организации, питая его пассионарностью и успехом. Это момент, когда эффект слов и действий, пустых и банальных в другом контексте, увеличивается, как под лупой, и предстает значительным, объединяя множества в единое целое. Как противоположность – ситуация, в которой совпадение отрицательно и обращает общую структуру отношений против участника или события, что приводит к их поражению, и в виде не локальной неудачи, а разрушительной катастрофы.

Реальную суверенность реализует коммуникация сообщества, а суверенитет чьей-то конкретной власти – лишь производная от него 727 . Присвоить его невозможно, поскольку оно всегда является Другим, гетерогенной частью по отношению к любому участнику. Позиция и отношения участника не являются плодом его исключительной прерогативы, деятельности или ответственности, но всегда обусловлены взаимосвязями, образующими множества сообществ. Множественный, составной характер сообщества означает, что время необратимо соединяет и разъединяет различные конфигурации отношений социальных иерархий. Очевидно, что институциональное управление не может предотвратить или помешать тому, частью чего само является, то есть зафиксировать власть. Множественность отношений и участников власти соответствует сложности сообщества, которое разделяется между телами и режимами управления, но не может быть расколото онтологически. В связи с этим стоит пересмотреть понятие суверенитета, которое присваивается централизованной властью, используемой отдельными индивидами и организациями.

Государственный суверенитет является реализацией ситуации «чрезвычайного положения» в ее карательном и бюрократическом исполнении 728 . Чрезвычайное положение предполагает ситуативное управление, комбинируя нерегламентированную помощь сообщества и ненормированное применение власти; источник высшей власти – «народ» (как фигура речи), исполнитель – государство и те частные лица, что его контролируют. Предельная центрация властной инстанции очень быстро переводит государственную организацию общества в подобие военного лагеря «послушных тел». В аспекте управления это означает замыкание на повторении текущих административных потребностей (представлений о таковых).

Заранее предполагается, что Другой (сообщество) тоже будет соответствовать задачам администрации. Самостоятельность коммуникации сообщества здесь не предусматривается, а постановка целей возможна только на краткосрочный период. Управление постоянно сталкивается с тупиками, хаосом, отвечая на них самоповторением, а вера в собственную роль субъекта становится чем-то вроде «духовной практики». Институциональная организация пользуется коммуникацией сообщества, восполняющего неэффективность централизованной регуляции, а результатом этого является создание сообществом новых институций и, как следствие, смена центрации власти и ее конкретных исполнителей.

Полис – это множество граждан 729 . Множественность суверенного сообщества всегда предполагает совместное создание институциональных отношений и их перманентное изменение, группирование и включение участников. Присвоение власти привилегированным меньшинством не противоречит рождению власти из отношений социального множества. Локальность присвоения, ограниченность тел и противоречия интересов обусловливают временный характер любых институтов. Благодаря этому можно сделать вывод о невозможности тотализации множества каким-то одним, конечным институциональным порядком 730 . Сложность системы коммуникации управляется через совместное разделение суверенитета участниками с помощью различных форм компромисса и взаимных изменений. Социальность дифференцирована, но одновременно и совместна, складываясь из разных, но сопоставимых режимов организации пространства отношений 731 . Суверенитет разделяется благодаря конкуренции и заинтересованности в росте: чем сложнее пространство, в котором приходится действовать, и выше заинтересованность в его устойчивости, тем назойливей становится объективная необходимость совместной организации сообщества. Разумеется, представители правящих политических организаций с такой постановкой вопроса согласиться не могут, но как частные лица они на деле реализуют разделение суверенитета.

Заключая впервые общественный договор в ситуации чрезвычайного положения «войны всех против всех», сообщество создает и централизованного суверена власти. Его действия предусматривают заранее данное согласие каждого участника, вне зависимости от индивидуальной воли, даже если обращаются против последней. Появление суверена власти предполагается самой социальной организацией и в этом смысле совершенно объективно. Однако, несмотря на объективную необходимость присутствия власти, pactum subjectionis всегда нуждается в квазирелигиозной трансценденции, обычно разворачиваясь во имя всего самого святого.

Т. Гоббсу святость власти суверена была необходима в связи с признанием наличия у индивидов собственного мнения, то есть признанием их в качестве частных лиц, чья свобода неотъемлема, а вера идеологична 732 . Частное лицо – это участник институционального взаимодействия, признаваемый равноправным по отношению к организации, то есть к самим институтам, с властью или без. Статус частного лица означает возможность избегания дискриминационного исключения из разделения суверенитета сообщества и пользования его институтами. Момент его появления есть акт непризнания святости или неограниченности власти, различие нормы и ее процессуального исполнения, конфигурация которого может быть произвольно изменена 733 .

«…Естественное право всей природы и, следовательно, каждого индивидуума простирается столь далеко, сколь далеко простирается их мощь» 734 , и в связи с этим, казалось бы, стоит согласиться, что суверенитет – просто фикция. Однако множественность сообщества вовсе не означает буйного потлача анархии (за которым обычно следует строгое нормирование). Институты, создаваемые в ходе самоорганизации сообщества, автономны от централизованной власти, поскольку сами являются локальными властными скоплениями. Все они, как и государство, – результат реализации имманентной суверенности сообщества, естественный (и уж во всяком случае объективный) процесс самоорганизации которого рождает позитивные нормы администрации на всех уровнях социальной гетерархии одновременно 735 .

Естественное право необходимо предшествует позитивному, будучи неприсваиваемой частью коммуникации, процессом ее реализации, отдельные аспекты которой временно закрепляются в виде кодифицированных норм. Но естественное происхождение права из человеческого общения несет с собой и множественность отношений, поэтому не может быть привязано к конкретному институциональному устройству (в противном случае мы имеем дело с очередной идеологией позитивизма), будь то права человека, национальная безопасность или любое другое 736 [Напротив, множественность естественного права с необходимостью претворяется в множественность права позитивного, что нетрудно увидеть, обратившись к анализу политико-правовых режимов разных сообществ. Отсюда следуют злоключения частных лиц. В тот или иной момент любой участник является частным лицом, но признание его в этом качестве на разных уровнях социальной иерархии неравно и достигается путем конкуренции и поддержки, то есть, нормативно и по факту, различными комбинациями дискриминации и включения на локальных и общих уровнях организации.

Физиократы и либералы эпохи Просвещения любили указывать на объективность организации сообщества, которому нельзя противостоять и на которое можно лишь косвенно воздействовать, направляя его движение. Как вывод, регулирование государственной бюрократии виделось чрезмерным, а экономическая и политическая свобода частных лиц – необходимой. В рассуждениях М. Фуко об управлении населением и территорией эти представления противопоставляются практике бюрократических восточных империй 737 . Наследие империй предстает в виде популяризированной Платоном метафоры пастуха и стада 738 . Власть сего пастыря полагается тотальной и деспотичной, чем отличается от европейского «gouvernementalit».

Последний момент как раз наиболее любопытен, поскольку воспроизводит застарелый миф о европейцах как о сообществе, в отличие от всех остальных, рационально познавшем свободу социальной организации. Однако если мы хотя бы прочтем метафору пастуха буквально, то обнаружим, что власть деспота непригодна для управления стадом. Оно идет своим путем, всегда одним и тем же, который знает не хуже пастыря, а если тот попытается воздействовать насилием, то очень скоро стадо перестанет существовать. Пастух отличен от деспота тем, что реализует действие власти, не являясь субъектом власти, он управляет жизнью, не порождая ее, может убить тело, но и сам остается лишь смертным телом.

Империи древности и средневековья, включаясь в управление городскими сообществами, понимали и наличие сложныхзакономерностей общества, и его способность к самоорганизации. Империи не давали полной власти гражданским объединениям, но централизованно управляли в их интересах, поддерживая мир и сдерживая конкуренцию таким образом, чтобы каждый тип участника мог реализовать себя в общем институциональном устройстве. В традиционных империях центральная власть предпочитала иметь дело с коллективными гражданскими (семейными, территориальными и профессиональными) институтами, оставляя за собой контроль над жизнью и смертью индивидных тел. От чего империи страдали, несмотря на их брутальность, так от элитных групп, контролирующих власть и монополизировавших богатства.

В отличие от остальных социальных групп, имперские элиты либо имели, либо претендовали на статус частных лиц, равноправных в отношениях с государством. В капиталистических сообществах Европы государство было институционально ослаблено перед частным лицом. Но и власть частных лиц, контролирующих институциональное управление, была ослаблена перед остальными частными лицами в виде необходимой публичной легитимации политического режима и принимаемых решений. Последнее, укрепив демократические институты, не дало им, однако, достаточно власти, и капиталистические элиты продолжили извлекать частную выгоду из любых социальных трансформаций, предоставляя несение издержек всем остальным. Протест интеллектуалов традиционных империй и капитализма Нового Времени был направлен против этих практик частной монополизации богатства и власти, и в обоих случаях для поддержания институциональной структуры сообщества предлагалось использовать централизованную организацию власти.

Вопреки идеологическим прениям, либерализм отнюдь не во всем противоречит империи, а вполне способен соседствовать с ней, если только под империей не понимается гомогенная тотальность или банальная диктатура (что случается чаще всего). Проще говоря, империя – это не только война, но главным образом бюрократическая центрация отношений управления и нахождение социального компромисса. Империи управляли жизнью сообществ, поддерживая их дееспособность, и с этим связан традиционный статичный институциональный порядок, целью которого было пресечение частных злоупотреблений и манипуляций властью в ущерб сообществу. В этом аспекте практика либерализма и имперская политика коммунитаризма обнаруживают определенное сходство: обе они направлены против злоупотреблений властью в частную пользу. Парадоксальным образом, хотя это вполне объяснимо, исторически империи в период своего расцвета оказывались необходимыми участниками институциональной автономии социальных групп; и точно так же сторонники неограниченной личной свободы вынуждены управлять свободой индивида путем центрации власти.

Когда автономия частных лиц признается централизованной властью государства, доминирование превращается в гегемонию. В связи с развитием капитализма и постоянным поддержанием в урбанизированном сообществе автономии частного лица она получила идеологическое обоснование в виде теории либерализма. С ростом сообществ частных лиц и получением ими большего влияния на государственные институты эта автономия превратилась в декларируемое «демократическое» равноправие частного лица и власти. Однако социальные свойства, часто приписываемые политическому режиму демократии, в действительности являются следствием гражданского управления, состоящего из множества распределенных иерархий частных лиц.

Гражданское управление не означает отрицания государства, в политических организациях которого представители власти встречаются с представителями граждан. Но гражданское управление не заканчивается на отдельных государственных политических институтах, поскольку сообщество постоянно производит новые формы отношений и способы их институциализации. Саморегуляция сообщества состоит из взаимной поддержки и ограничений участников 739 . Это управление производится всеми участниками, не обладающими высшей властью государства, но имеющими различные интересы и позиции в организации сообщества.

Взаимодействие институциализированных и неформальных групп участников в повседневном социальном общежитии, их общение в разных ролях, как частных лиц и как членов организаций, управляет сообществом в интересах различных граждан, чья собственная конечность (как тел и сообществ) разграничивает отношения. С многообразия позиций участники отслеживают изменения в системе отношений и массово реагируют на них, статистически создавая новые конфигурации связей. Властная инстанция выполняет здесь роль скорее представительную, нежели производящую. В отличие от организаций, нормативно регулирующих поведение индивидов, сами индивиды присутствуют в социальной системе сразу в двух ипостасях: как агенты коллектива (члены организации) и частные лица, действующие по своему усмотрению. Эта двойственность разворачивает всю сложность сообщества, тогда как власти не требуется что-то производить, она (не) утверждает уже сложившиеся отношения в виде норм и (не) контролирует их реализацию.

Точнее, администрация контроля противостоит множественной самоорганизации и попадает в порочный круг зависимости исполнения норм частными лицами. С другой стороны, для поддержания присутствия локальных объединений участников во внешних отношениях локальные иерархии сообщества нуждаются в постоянных отсылках к более общим, верхним уровням организации. Это обусловливает как неизбежность центрации власти, так и неизбежность совместного управления сообщества. Управление будущим предполагает институциональное центрирование власти в иерархии, и потому вряд ли возможно объединение людей вокруг некоего общего, но не разделенного начала 740 . Даже первобытное общество, управлявшее настоящим, разделяло роли агента коллектива и индивида, а равноправие было лишь следствием малочисленности групп. Вместе с централизацией власти как инструмента управления присутствует и борьба за контроль власти, а с раздвоением индивида – частное и общественное, во власти и вне ее.

Стремление избавиться от частного произвола в общей институциональной организации путем отказа от центрированной суверенной власти в равной мере присуще как радикально левым, анархистам, так и радикально правым, либертарианцам. Разница между ними заключается в отношении к собственности или, шире, форме управления активами сообщества, частной либо коллективной. Соответственно, идеалами социальной организации являются рынок 741 или община 742 . Централизованная суверенная власть разбивается здесь на отдельные карательные и административные функции, чьи исполнители могут быть свободно заменены в ходе собрания или торга. Рассуждая абстрактно, можно даже допустить развитие таких социальных форм в государство, централизованное, но не имеющее публичного суверенитета (нечто вроде «социальной службы»), который остается у сообщества 743 .

Все эти модели обладают врожденным недостатком – беззащитностью перед произволом частного лица, контролирующего реализацию институциональных мер и отношений. Община легко становится автократией, а рынок – олигополией; первое изменяет институциональное устройство ради частного контроля власти, второе – ради частного контроля прибыли. Структура сообщества, управляющего своим временем и в связи с этим создающего неравные позиции в пространстве, заранее предполагает необходимость центрации власти, но она же предусматривает возможность изменения распределения власти по требованию частных лиц. Власть и претензия на суверенитет являются эффектом естественной самоорганизации сообщества, свободно прорастая как в общине, так и на рынке: власть суверена и власть частного лица одна и та же, и одно не выживет без другого 744 .

Современное человечество создает глобальное сообщество, которое размывает политический суверенитет национальных государств, не отдавая его, в то же время, никому другому, пусть вера во всемогущество транснациональных корпораций весьма популярна. То, что глобальное сообщество – это не только туристы и пафосные политические собрания, очевидно из того факта, что включение центральных и периферийных участников глобальной капиталистической системы происходит в качестве сообществ частных лиц, сопоставимых по многим политическим и экономическим предпочтениям относительно устойчивой социальной организации.

Максима капитализма – извлечение прибыли и снижение издержек – не позволяет предаваться бескрайнему насилию, изводя конкурентов под корень. Вместо этого происходит включение сообществ в политико-экономическую систему на условиях зависимости от потребностей центральных участников в труде и капитале периферии. Институционально участники периферии не признаются участниками центра в качестве частных лиц, претендующих на равноправное включение. Это скорее некие «орды», чье размножение невозможно прекратить, но можно использовать по усмотрению. Однако при условии роста и развития периферии и при появлении у центра необходимости получения поддержки от зависимых сообществ они постепенно признаются в качестве равноправных участников, что подтверждается историческими данными, начиная с XIX в.

В рамках такой организации разворачиваются и социальные конфликты. С начала формирования глобального капитализма друг другу противостояли консерваторы и либералы, затем левые и правые, представляя собой не более чем «воображаемые сообщества», которые требовали признания себя в качестве граждан, претендующих на долю дохода и голос в принятии политических решений. Каждая из пар рано или поздно сливалась в финансовом экстазе, а интересы их политических представителей становились неразличимы. Разрешить противоречия внутреннего дележа можно только за счет экспансии вовне, и внутренняя борьба сообществ сопровождается противостоянием государств, воспроизводя конфликт «центр – периферия» и компромисс «развития по приглашению».

«Битва» демократии и авторитаризма, которую мы наблюдаем сейчас, по сути, представляет собой борьбу внутри и между национальными сообществами за равноправное включение в глобальные институции капитализма, следствием чего оказывается их превращение в глобальное сообщество частных лиц, неравных по своим характеристикам, но участвующих во взаимно признаваемом и равноправном социальном пространстве. Вооруженное противостояние в данном деле основывается на максиме «все или ничего», поскольку предполагает полное присвоение суверенитета власти. Но максималистские политические и экономические формы организации нежизнеспособны, а борьба за суверенную власть оборачивается в итоге не присвоением суверенитета, а неизбежным разделением его с другими участниками. Первыми как в центре, так и на периферии в статус частных лиц глобального сообщества вступают элиты, но дальнейший рост ведет ко все большему включению остальных участников и усложнению социальной структуры.

Различия институциональной организации сообществ не мешают признавать их равноправными, этому мешает борьба за власть между сообществами. Глобализация включает участников с различной институциональной организацией, поэтому их сравнение по какому-то одному признаку бессмысленно, как и выведение функциональной организации из политизированных культурных «традиций». Основное различие лежит не в типе администрирования политических отношений, зависящих от исторических обстоятельств эволюции каждого сообщества, а в способности признания равноправного статуса частного лица, индивидного или коллективного, перед организацией (государством) в рамках взаимно признанных отношений, и данный феномен говорит о наличии развитого урбанизированного общества.

Такая структура отличается повышенной сложностью, то есть интенсивной индивидуацией своих составляющих элементов. Это свидетельствует о способности к развитию и росту, исторически будучи свойственным сообществам с самыми различными политическими режимами. Более сложное, развитое сообщество постоянно производит новые формы политических, экономических и культурных отношений среди индивидов, групп и организаций. Оно состоит из многочисленного образованного городского населения, ведущего разностороннее публичное общение, что отражается на распространении его языка, интеллектуальных идей и институционального влияния. Недаром гегемон обычно ратует за проницаемость государственных границ, территориальных или виртуальных, тогда как те, кто уступают ему в развитии, наоборот, отстаивают закрытость внутреннего пространства. Поэтому дилемма постколониализма до размыкания консервативной социальной структуры неразрешима: блокирование более развитыми сообществами развития остальных участников ради поддержания гегемонии сохраняет их примитивную организацию и зависимость периферии от инноваций центра.

Глобализация частных лиц становится фактором, который переводит конкуренцию и противостояние государств в процесс перманентного создания всеми участниками общих и локальных форм политико-экономической организации. Отношения сообществ неизбежно иерархичны, что создает множество неравных образований, варьирование институциональной организацией которых, управляя взаимными изменениями, может обеспечивать развитие и рост множественной системы общества. Проблема политико-экономической ситуации начала XXI в. состоит в том, что существующие политические режимы, вследствие необходимости частного накопления капитала, движимы не созданием активов вообще, то есть развитием общества, а увеличением активов элит, с чем и связана неолиберальная приватизация и финансиализация, превращающая граждан в homo oeconomicus. Задача управления все же заключается не в том, чтобы концентрировать активы в руках немногих, делая жизнь сообщества и государственных институтов нестабильной, а в том, чтобы производить активы для всего сообщества, способствуя его росту и развитию, и с этой задачей «бесконечное накопление капитала» может справиться так же легко, как и с концентрацией.

Данное смещение анализа, от политической философии частного лица до устройства глобальной политико-экономической системы отношений, во многом связано с той формой власти, которую осуществляет капиталистическая элита. Кто или что принимает решения, какова его субъектность, не называемая публично, но определяющая текущие институциональные решения? Обыкновенно под источником власти подразумеваются организации, представляющие некое общее благо сообщества и нуждающиеся в показной тождественности своих интересов и интересов участников. Капитализм реализует возможность отделения себя индивидом от организации или коллектива, и более всего расширяются, по сравнению с остальными социальными группами, перспективы элит, чьи возможности частных лиц совпадают с возможностями агентов власти. Скрытая власть частных лиц над организациями и государствами поддерживает гражданские институты: разделение властей, ограничение насилия, совместное принятие решений и т. п. В долгосрочном периоде, как показывает историческая практика, скрытая, раздвоенная форма власти оказывается самой эффективной. Она способствует целенаправленному изменению институционального устройства, сохраняя контроль власти и капитала в расширенном социальном пространстве. Это, в свою очередь, отражает как отсутствие реальной власти у демократических институтов, так и невозможность ее сведения к правилам организации бюрократии.

Нюанс властвующего лица по отношению к институциональной организации заключается в том, что сила права нуждается в праве силы – то, что создало частное лицо, с его же помощью себя и прекращает, а компромисс оборачивается насилием 745 . Поэтому так называемые «критические» теории пользуются вниманием образованной публики и пренебрегаются истеблишментом: признание многообразия сообщества своей оборотной стороной ставит вопрос о власти, и в том числе власти частных лиц, необходимой для управления социальным множеством, в то время как апелляция к общему благу – основная фигура речи элит – предполагает недостижимое, но легко изображаемое тождество интересов организации и частного лица.

Политико-экономический анализ капиталистической организации общества вводит частный интерес как переменную частных доходов, а их изменения ставит основными вопросами политики, комбинирующей варианты общественного устройства. Это смещает теоретические проблемы экономики и политики: в экономике – не проблема стоимости или роста как таковых (в идеальных формах, образуемых идеальными сущностями типа свободного рынка или планового труда), а проблема структуры доходов и структуры организации конкретного сообщества; в политике – не проблема соответствия политического режима тем или иным идеальным образцам (демократии или патернализма), а проблема достижения социального компромисса власти.

«Слепое пятно» власти является главным недостатком юридического, экономического, социологического и политического позитивизма, который таким образом выступает ее прикрытием, избавляя научное сообщество от неприятных объяснений с сообществами бюрократий и плутократий. Язык дискретных «фактов», как и описание бюрократических процедур, вмененное общественным наукам, искажают анализ социальных процессов тем, что представляют их в зависимости от политических предпочтений власти. Научные результаты должны продвигать политические организации в их представительской роли как суверенов и «эффективных менеджеров». Так что для любого современного институционального порядка, как и ранее, гораздо удобнее предложить очередное «учение о ритуале», а не беспристрастный анализ положения дел.

§3. Causa sui

Из многих задач, изощрявших дерзкую проницательность

Лённрота, не было ни одной столь необычной.

Х. Л. Борхес. Смерть и буссоль

В современном научном дискурсе гетерогенный характер отношений фиксируется представлением об обществе как о «пространстве», которое никогда не дано само по себе, в качестве некоего вместилища. Такое пространство образуется экономией смежных, но различаемых значений. Замкнутость системы коммуникации на самой себе при разнообразии форм отношений обнаруживает ее фрактальный характер. Объекты, составляющие эту систему, являются самоподобными, но не тождественными, в связи с чем анализ такого пространства становится топическим в области понятий и топологическим в области конкретных отношений. Он исследует не отдельные сущности, а различные варианты сборок отношений и смыслов.

Многообразие социальных связей предполагает выведение общих понятий из нескольких возможных состояний, одновременно соприсутствующих относительно друг друга 746 . Топологическая интерпретация множественной социальности исходит из ее непрерывности (вместо разделения по разным отсекам деятельности, знания и значимости), а изменение свойств ставит в зависимость от формы сборки 747 . То есть речь идет не только о соотнесении понятий друг с другом, но и о соотнесении самих отношений. Образование любой формы происходит путем комбинации различных состояний, эффект взаимного наложения которых определяет структуру отношений. Поскольку участников всегда несколько, последовательность событий и реакций на них представляет собой континуум, или непрерывно преобразующиеся формы. Содержательные результаты этих преобразований не только различны, но могут быть предположены заранее за счет повторения форм (чем в повседневной жизни пользуются опытные манипуляторы).

Пространство возможных событий здесь является виртуальным. Это не гипотетическая абстрактная возможность появления некоего события из ниоткуда: она предопределена отношениями, формирующимися в зависимости от последовательности их размещения относительно друг друга 748 . Потенциальная возможность исходит из «внутренних» резервов участника, процесса или события, без привлечения внешних условий. Виртуальность, напротив, предполагает вариативное раскрытие свойств и интенсивности событий посредством их присутствия в дифференцированной связи с внешними и смежными процессами. Они образуют линии коммуникации по различным уровням и направлениям социальной гетерархии, которые сжимаются и расширяются в ходе метастабильного воздействия участников друг на друга 749 . Гетерархичное строение социальности, в свою очередь, предполагает, что любой участник состоит в отношениях разной степени обратимости, проявляя свойства подчиненного элемента и свободного субъекта в зависимости от ситуации.

Подобная схема исключает модель классического самодостаточного субъекта, на которой взращены все общественные науки. Его расположение в социальной «системе координат» становится сингулярным и определяемым относительно нескольких смежных состояний, возникающих в сополагающихся конфигурациях связей различных участников. Проявление свойств, таким образом, зависит от взаимного расположения участников и отношений 750 . Это означает, что участник (и сообщество) никогда не дан сам по себе, в виде «атома», но всегда является ситуативной связкой отношений различной временной и пространственной протяженности, которая определяет локальность и рациональность его действий 751 .

Любое объединение людей является множеством, образующим подвижное пространственное и временное протяжения. Организация такого множества предстает в виде социематической фигуры, соединяющей воедино форму и содержание, функцию и сюжет отношений участников (даже если различие между ними лишь в занимаемых локальностях). Фигура не изображает сущности, она складывается из экстериорных связей 752 . В основе фигуры – подобие, или аналогия, форм пространственно размещенных отношений, чья множественность, тем не менее, предполагает разные содержания. О фигуре можно говорить вообще потому, что фигуративность сборки отношений оказывается тем внешним условием, которое задает свойства процессов организации и их содержание.

В связи с этим, например, качество и количество никогда не переходят друг в друга; любое количество всегда является некоторым качеством, а качество никогда не редуцируется до какого-то количества, поскольку соединение количеств, или сборка, – это качественная характеристика. Коммуникация взаимоподобных участников поддерживается инверсией отношений: одинаковые ценности, цели, средства отличны лишь объектами своего приложения, что и задает необходимые различия процессов и ситуаций. Это монады социального бытия, каждая из которых подобна всему общественному целому и «суть только перспективы одного и того же соответственно различным точкам зрения каждой монады» 753 . «Одно и то же» указывает на типологическую общность социального бытия. Необратимость времени и собственная конечность придают участникам безусловность существования, переживаемую всяким, кто однажды умрет. Но их отношения являются не более (но и не менее) чем сериями взаимных рекурсий, повторением фигуративных состояний и ситуаций.

Подобие и различие фигур предполагает смежность не только отношений, но и языков их описания. Формально-логический анализ общества, вне свойств участников и отношений, не является более точным, а нарративное описание, подчеркивая уникальность событий, – более сущностным по сравнению друг с другом. Представления, лежащие в основе формальных моделей, риторичны и зависят от игры значений, единственным критерием истинности которых является вера. В отсутствие эксперимента экономика, например, так и не смогла приблизиться к строгости естественных наук, хотя и подвергла себя значительной математизации 754 . Формализация социального анализа предполагает не только подобие участников, но и линейность организации, где отношения проявляют себя всегда одним и тем же способом и с одинаковыми результатами, а основным методом познания является экстраполяция. Строгость формального языка мнима именно в связи с неспособностью обнаружить социальные топосы и динамику их структурирования, нарушающие линейную последовательность. Подобие не означает одинаковости, тождественности, а устройство отношений непосредственно влияет на их свойства и результаты взаимодействия, перманентно их изменяя.

Риторическая интерпретация фигур политики и экономики, в свою очередь, является топической, исследуя исторически повторяющиеся типы, «мотивы» и «сюжеты» структурирования сборки отношений 755 . Стоит только зафиксировать в истории или политике некие устойчивые структуры отношений, в дело вступает нарративная организация их описаний 756 . И верно, когда у нас имеется практически бесконечный ряд событий, к которому могут добавляться все новые и новые исторические детали, возникает закономерный вопрос о том, как они могут быть упорядочены, или почему люди в ходе какого-то события поступили так, а не иначе. В итоге вместо доступа к реальным фактам, несмотря на множество материальных свидетельств, имеешь дело с идеологизированными дискурсами, состоящими из различных фигур речи, которые свидетельствуют не только об обсуждаемых фактах, но и о социальной позиции того, кто их обсуждает. Позиции, то есть, конфигурации отношений, образуются одинаково, но имеют разные формы, которые люди воспринимают буквально, относясь к привычным конфигурациям ценностно и отождествляя их с собой.

Метафора (как и метонимия) – аналог пространственно и временно расположенных отношений, уподобляющий их «общим местам» риторических построений (в связи с чем точное определение метафоры невозможно) 757 . Образование метафоры путем сочленения множественных значений и смыслов происходит так же, как и композиция социальных отношений, то есть их объединяет не тождество содержания, а тождество операции различения, которое само по себе содержания не несет.

Интеллектуальное знание, по рефлексивному обыкновению, стремится изгнать образность мышления, считая его украшательством некоей «чистой» мысли. Но все же точнее было бы сказать, что фигуративные образы являются отсылкой языка к неязыковым событиям, тем аспектам отношений, анализ которых не исчерпывается языком, а предполагает существование конкретных тел, социальных множеств, реагирующих друг на друга по факту присутствия 758 . Коннотативная избыточность языка указывает на множество реальных и виртуальных отношений, в которых находятся люди и их дискурсы, превозмогая унылую роль денотативной передачи информации. При этом язык не замещает неязыковые события, а «облепляет», симулируя, изображая их текстуальное подобие, исток которого никогда не выводит за границы языка 759 .

Как вывод, любая система отношений и значений неполна. Фигуры – это замкнутые на себя «странные петли», чья самоорганизация обосновывается внешними сериями значений, другими фигурами и другими языками описания 760 . Объект никогда не дан полностью, и поскольку знание о нем есть продолжение нас самих, то и обнаруживаемые свойства объекта есть продолжение наших свойств и социем, которые мы с ним образуем 761 . Объекты не идентичны, они сингулярны: представая в виде какой-то единичности, как существующее тело, объект состоит из бесконечных отношений сравнения с другими объектами, в том числе с наблюдателем или участником. Рассуждая в другой традиции, можно сказать, что фигура – это лицо, значение выражения которого составляется путем совмещения экстериорных отношений и которое само по себе, до встречи с нами, не имеет значения и ни о чем не говорит 762 .

В процессе коммуникации, или передачи значения означаемых посредством означающего, заимствуется только форма. Содержание, или означаемое, образуется в отношениях формы означающего и формы получателя сообщения (участника) 763 , представая в виде самого акта коммуникации. В этом случае нельзя говорить о разделении субстанции и формы, как это происходит в семиологии Ф. де Соссюра. Версия Соссюра – это исключительно временное измерение означающего, восходящее к звучанию голоса, аналогичному значению платоновской Идеи как некоего сущностного истока и, как ни удивительно, аналитической версии языка как передатчика информации 764 . Передача значения здесь является линейной и не учитывает ни обратной связи восприятия, ни изменения участников в процессе коммуникации. Напротив, коммуникация, передача и создание значений всегда множественны и гетерогенны. Деление на субстанцию и форму (или содержание и выражение) является лишь методологическим приемом. Любая форма субстанциальна, проявляя различные свойства в разных плоскостях, или фигурах, рассмотрения.

Временные характеристики движения и длительности непосредственно формируют пространственные характеристики размещения и расположения означаемого в означающем. То есть образ – это выполняемое различием пространственное членение времени, которым создается значение. Изменяющиеся во времени структуры коммуникации имеют пространственное строение, в самых простых формах воспроизводя метрические, а в сложных – топологические свойства. Время в простых формах проявляет свойства дискретности, а в сложных – длительности 765 . Коммуникация является экономией многообразия смежных форм, структура отношений которых предстает упорядоченной или разрозненной в зависимости от масштаба сопоставления и фигуры соотнесения множеств. То есть одна и та же форма в соответствии с ситуацией (расположением, отношениями означающих) будет иметь различное значение (содержание), статистически образуясь путем масштабирования процессов коммуникации.

Подобие форм предполагает их взаимно неоднозначное соответствие 766 . Таким образом, мимесис социального общения посредством подобия разных форм (или подобия форм в разных локальностях) образует самопорождающую систему отношений взаимных инверсий. Отсюда следует невозможность классической, прозрачной, для себя всегда понятной рефлексии с ее претензией на очевидность истины. Эта очевидность основывается на подобии, скрывающем различия в расположении отношений. В свою очередь, расположение отношений обусловливает их интенсивность 767 . Скорее, путь рефлексии – бесконечная лента Мебиуса, чье оборачивание создает новые ситуации (смыслы), делая видимыми объекты познания.

Однако подобие смежных социальных процессов позволяет осуществлять конвертацию форм описания различных сборок отношений. Они вложены одна в другую и сопоставимы, несмотря на разную интенсивность, масштабы и локализацию взаимодействия 768 . Фрактальность участников и отношений реализует гетерархию сообщества, различие и повторение которого производит обобщения и детализацию взаимодействия, избегая при этом замыкания на отдельных аспектах. Разница в восприятии зависит от положения участника, или масштаба описания, но подобие форм позволяет не утонуть в деталях, а сконцентрироваться на различиях сборок, выявляя их типичные и уникальные (представляющие другие серии событий, между собой также типичные) черты 769 .

Естественно, здесь встает проблема определения причинности процессов и событий, формулировка которой могла бы указать на их одновременно множественный и организованный характер. Картезианская модель каузальности, разделяемая повседневным мышлением, подходит для описания дискретных объектов, границы которых четко определены, а результаты однозначны и известны заранее. Причина приписывается событию через фиксированные дуальные связи «стимул – реакция», исходя из имплицитного предположения очевидности «после – значит, вследствие». Если таким путем можно определить, как и почему камень разбил окно, то определение того, почему он был брошен, уже неочевидно и в известной мере является конвенциональным соглашением, некоей абстрактной общей идеей, чья связь с вещами двусмысленна 770 .

Причинность множественна и сингулярна, проявляясь действием эффекта совмещения смежных процессов, которые дифференцированы во времени и пространстве. Это означает, что, тогда как сами процессы реальны, их каузальная организация виртуальна, будучи способной замещать и совмещать различные события, изменяя их свойства в зависимости от последовательности и локализации 771 . Смежность экстериорных процессов не позволяет установить постоянную или безусловную причину для каждого события или системы отношений. Вместо этого задача анализа состоит в выявлении ареалов распределения интенсивностей, вызываемых локальным преломлением метастабильных процессов преобразования типичных форм (проще говоря: калейдоскоп).

Здесь востребованной становится аристотелевская теория причинности: четыре причины, на которые указывает Стагирит, являются, если исходить из их сингулярного характера, разными аспектами организации отношений 772 . «Что», «из чего», «откуда», «ради чего» – не отдельные замкнутые субстанции в пределах умозрительных родов бытия, а экономия (соотношение частей и целого) смежности процессов коммуникации, производящих фигуративные сборки (хотя для самого Аристотеля они представляли собой в первую очередь иерархию совершенства родов). Речь идет прежде всего о целевой причине, или теленомии 773 . Неочевидный результат действия очевидных процессов указывает на дифференцированность отношений, а неявный характер причины – на ее множественную организацию, создающей telos сообщества. Причина и цель, или результат, оказываются в непосредственном соединении, взаимно обусловливая друг друга.

Множественность причины вызвана гетерархической организацией процессов. Позитивистское, картезианское мышление предполагает линейную связь от прошлого к будущему, а причины полагает очевидными – находящимися на том же уровне взаимодействия, какому принадлежат как участник, так и результат события. Понимание множественной природы ведет к другой точке зрения: форма и содержание результата события являются эффектами совмещения процессов локального и общего уровней, которые, в меру своих возможностей, угнетают и поощряют участников. Такие параметры причины, как «что», «из чего», указывают на локальные уровни гетерархии; а «откуда», «ради чего» – на общие (относительно участника), принимая на себя роль того, что сейчас принято называть «аттрактором».

Локальное преломление типичных форм ведет к различным эффектам. Типы процессов, или форм коммуникации, достаточно ограничены, разнообразным является локальное распределение процессов и участников. Локальность и общность процессов предполагает не только их пространственные характеристики, но и возможность их обратимости и необратимости. Следует напомнить, что в той мере, в какой отношения являются необратимыми, они являются общими, или внешними, для своих меньших, локальных частей и процессов. Обратимость, напротив, предполагает, что процессы принадлежат одному уровню, масштабу взаимодействия. В ходе необратимого времени общие процессы заранее определяют статистическое группирование результатов локальных событий и поддаются частичному определению путем сравнения состояния локальностей. Множество разнородных локальных реакций, перманентно собирающих новые сборки отношений, в свою очередь, постоянно изменяет составляющие части пространства организации общих процессов.

Однако, статистически образуя общие процессы, локальные сборки не в силах остановить вал событий. Они прекращают общие процессы, изменяя текущие локальные реакции на разных уровнях взаимодействия. Нет онтологически разделенных макромира и микромира – это разные состояния одного и того же. Реконструкция какого-то процесса или события не приведет к линейной сюжетной истории, в которой основное содержание передавалось бы по цепочке от одного участника к другому. Общие процессы не выводятся из суммы локальных, скорее, разные уровни гетерархии соответствуют друг другу, одновременно реализуя массовые статистические и индивидуальные субъектные качества.

В зависимости от локализации интенсивности процессы обладают разной скоростью и охватывают разное количество участников. События образуются, появляются и исчезают одновременно как в настоящем, так и в будущем. Виртуальное будущее, как и прошлое, одних участников является актуальным настоящим других. Локальные различия общих процессов не позволяют свести их анализ к описанию родов бытия или любой другой сущности. Одновременное совмещение общих и локальных уровней описания, «точка зрения Бога», с которой все едино, всегда будет ошибочной, поскольку упустит сложность – динамику пространственного и временного размещения процессов.

Подобная организация каузальных связей исключает возможность статичной структуры, внутри которой зафиксированы значения, выполняющие функцию скелета смысла. Сборка экстериорных отношений формирует фигуру гетерогенной машины, а не централизованного скелета 774 . Каждый аспект машинной сборки связан с окружающими его сборками соседних систем, чья коммуникация с ним является переменным эффектом. Интенсивность эффекта в рамках какой-то сборки не только определяет качество или количество взаимодействия, но и указывает на консистентность (согласованность) типичных процессов и множества локальных порядков.

Разные степени и формы согласования ведут к различным эффектам, рассеивая и концентрируя динамику коммуникации. Анализ проявления такого эффекта не предполагает ожидания внезапного чуда или заранее заданного функционального результата. Сходство форм коммуникации позволяет вывести набор соответствий, характерных для сборки того или иного типа конкретных, институциональных форм. Нарушение работы сборки, изменение интенсивности производимых ею эффектов являются симптомами, указывающими на другое распределение отношений и образование новых фигур. Основываясь на симптоматике эффектов, реорганизуются формальные и риторические инструменты анализа, и сложность организации получает адекватное видение своей динамики.

Ввиду этого содержание понятий и аналитических моделей, используемых для описания политических, экономических процессов и событий, не может замыкаться на субъектной и дисциплинарно разделенной форме знания. Общественные процессы характеризует цветение сложности, определение которой удается только в синтетических формах анализа, чья категориальная сетка понятий зависит от свойств и динамики изучаемых объектов. Содержательно такие описания концентрируются не на обосновании идеальных предметностей научных дисциплин, а на создании перекрестных, множественных систем значений и отношений, которые следуют из реальной практики.

Объект и предмет, а равно и языки описания различных наук суть события, становление и изменение значений которых никогда не прекращается 775 . Событийный характер научных объектов заставляет науки постоянно вопрошать о собственных основаниях, соразмеряя воображаемую идеальную предметность с наблюдениями реальности. Они образуют временные и пространственные протяжения различной интенсивности и масштаба, отношения частей и целого которых меняются в зависимости от локализации исследуемых аспектов и позиции наблюдателя, составляя при этом сложный объект – сообщество.

Для методологии любой научной дисциплины определяющим является план консистенции, или структура, форма измерения объекта 776 . Объекты, исследуемые науками, одни и те же, но множественность их организации делает необходимой множественную организацию самих дисциплинарных предметностей. Условно говоря, представить одномерное пространство мы можем только в двумерном; для понимания свойств плоского двумерного пространства нужно наблюдать его из объемного трехмерного, а полнота свойств трехмерного пространства открывается из четырехмерного, с добавлением процесса времени и т. д. Чтобы понять объект в меньшем масштабе и вариативности связей, нужно наблюдать его из большего масштаба и вариаций отношений 777 . Однако это требует понимания множественной природы общества и поиск соответствующих методологических инструментов сочленения разных дисциплин.

Закономерности общественных (экономических, политических, философских, исторических) наук являются переменными, которые складываются коммуникацией гетерогенных отношений множества участников, реализующих себя статистическими элементами и одновременно проявляющих свои относительные субъектные свойства. Дисциплинарное разделение наук по отдельным аспектам общества нуждается в дополнении синтетическими описаниями, интегрирующими «идеальные» закономерности в модели типичных и конкретных систем отношений. Начинать можно отовсюду, поскольку объекты, трудноопределимые с одной точки зрения в рамках отдельной дисциплины или раздела знания, требуют аналитических инструментов смежных дисциплин. Соответственно, оказываются доступными возможности организации этих объектов как фундаментальным, так и прикладным знанием.

Различия в локальном расположении при общности типов социальной организации позволяют создать общие для наук методы анализа общества и синтеза различных вариантов его описания. Если признать подобие организации (как институционального объединения людей) и процессов организации (как временной последовательности и пространственного размещения событий), окажется возможным отойти от имплицитно предполагаемой модели гомункулуса, причиняющей столько страданий всем социальным дисциплинам в их попытках приблизиться к строгости науки.

Модели идентичности, в виде тождества рациональных целей и культурного смысла, здесь противостоит модель виртуальных вариаций отношений и тел. Это не означает создание новой mathesis universalis, но предполагает единство знания об обществе среди разных наук. Что не будет возможным – это построение некоей симметричной, гомогенной социальности, равной и тождественной самой себе во всех аспектах, организуемой по заранее финализированному плану. Централизованная организация пространства искажается, представая в виде скопления, а производимое смещение отношений ведет к появлению множества локальных центров интенсивности и динамики коммуникации.

Неравномерность самоорганизации неизбежна, но предсказуема, что облегчает ее управление, при должном такте со стороны управляющего. Несмотря на неравенство структуры сообщества, есть все предпосылки для создания общих правил его организации и развития, хотя конкретное исполнение в жизни реальных людей будет необходимо различаться в зависимости от их локализации. Наличие правил образования сообщества и открытость созданию новых сборок делает общественные науки подобием прагматичной грамматики, а топологическую структуру общественных отношений – подобием открытой периодической системы элементов. Вполне вероятно, что такая модель социального знания будет в каком-то виде создана и использована, однако этот вопрос, в связи с его неопределенностью, исчезающий автор предпочел оставить открытым.

Примечания

1

Керимов Т. Х. Неразрешимости. М.: Академ. проект, 2007. С. 33.

2

Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. С. 102—103.

3

Лейбниц Г. В. Переписка с Кларком // Соч.: в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1982. С. 442.

4

Шюц А. Социальный мир и теория социального действия // Избранное: мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004. С. 97—115.

5

Burt R. Structural holes: The Social Structure of Competition. Harvard University Press. 1995. P. 3, 73, 189, 193.

6

ДелезЖ., ГваттариФ. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 267—271.

7

Там же. С. 853—871.

8

Wagner P. Multiple Trajectories of Modernity: Why Social Theory Needs Historical Sociology // Thesis Eleven. 2010. P. 57—58.

9

Хайдеггер М. Бытие и время. СПб.: Наука, 2006. С. 388—390.

10

Более адекватным является понятие stakeholder  – заинтересованная сторона, притязатель.

11

Нанси Ж.-Л. Бытие единичное множественное. Минск: Логвинов, 2004. С. 60.

12

Balibar E. Spinoza: From Individuality to Transindividuality. A lecture delivered in Rijnsburg on May 15, 1993 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.ciepfc.fr/spip.php?article236[http://www.ciepfc.fr/spip.php?article236].

13

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 72—75.

14

Лейбниц Г. В. Переписка с Кларком // Соч.: в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1982. С. 55—456.

15

Делез Ж. По каким критериям узнают структурализм // Марсель Пруст и знаки. СПб.: Алетейя, 1999. С. 143—144.

16

Delanda M. A New Philosophy of Society. Assemblage Theory and Social Complexity. Continuum, 2006. P. 1—5.

17

Кемеров В. Е. Концепция радикальной социальности // Вопр. философии. 1999. №7.

18

Гидденс Э. Устроение общества. Очерк теории структурации. М.: Академ. проект, 2005. С. 396—397.

19

Бадью А. Делез. Шум бытия. М.: Прагматика культуры, 2004. С. 20—22.

20

Луман Н. Общество как социальная система. М.: Логос, 2004. С. 69.

21

Maturana H., Varela F. Autopoiesis and Cognition: the Realization of the Living. Dordecht: D. Reidel Publishing Co, 1980. P. 78, 89.

22

Balibar E. Spinoza: From Individuality to Transindividuality. A lecture delivered in Rijnsburg on May 15, 1993 URL: http://www.ciepfc.fr/spip.php?article236[../../D:/1_кабинетный%20ученый/–018_Игорь%20Красавин%20(TECHNE.%20Сборка%20сообщества)/02_финальный%20текст%20(20%20янв%202013)/%20]..

23

Нанси Ж.-Л. Бытие единичное множественное. С. 59.

24

Не стоит отождествлять социальное cogito с феноменологическим ego, относительно которого cogito центрирует переживаемую реальность. Отношения ego cogito являются единичной версией бытия, в центре которого остается субъект, тогда как реальность бытия, и в том числе социальное cogito, множественны и включают субъекта только как свою часть содержательно и дифференциально. То, что участник считает целым относительно себя, является дифференцированным относительно социальных процессов (соответственно, габитус – частный случай социального cogito). Описание целостности здесь зависит от типов субъектности, в форме которых реализуется участник, причем описания для одного типа будут не равны описаниям другого типа, даже если речь идет об общих для них событиях. Каждый из типов субъектности будет включать другие типы в качестве частей относительно своей конфигурации отношений.

25

Спиноза Б. Этика, ч. III, теорема 7; Майданский А. Д. Объективная теология Спинозы // Историко-философский ежегодник 2003. – М.: Наука, 2004. С. 136 – 146.

26

Делез Ж. Различие и повторение. М.: Петрополис, 1998. С. 15.

27

Луман Н. Дифференциации. М.: Логос, 2006. С. 28.

28

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато. С. 6.

29

Керимов Т. Х. Социальная гетерология. Екатеринбург: УралНаука, 1999. С. 111—119.

30

Блау П. Различные точки зрения на социальную структуру и их общий знаменатель // Американская социологическая мысль: тексты. М., 1996. С. 16.

31

Сюнь-цзы. Обогащение государства. Цит. по: Феоктистов В. Ф. Философские и общественно-политические взгляды Сюнь-цзы. М.: Наука, 1976. С. 202.

32

Аристотель. Политика. М.: АСТ, 2002. С. 58.

33

Аристотель. Политика. С. 39.

34

Там же. С. 108—115.

35

Поланьи К. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2010. С. 134.

36

Гуань-цзы. Об управлении государством; О накоплении в государстве. Цит. по: Штейн В. М. Гуань-цзы. Исследование и перевод. М.: Изд-во восточ. лит., 1959. С. 256, 286.

37

Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Наука, 1993. С. 212—221, 390—392.

38

Rothschild E. Economic Sentiments: Adam Smith, Condorcet, and the Enlightenment. Cambridge, 2001; Reinert S. Translating Empire: Emulation and the Origins of Political Economy. Harvard University Press, 2011.

39

Арриги Дж. Адам Смит в Пекине: что получил в наследство XXI в. М.: АНО «Институт общественного проектирования», 2009. С. 33.

40

Pinto I. de An Essay on Circulation and Credit, in four parts; and a Letter on the Jealousy of Commerce. From the French of Monsieur de Pinto. Tr., with annotations, by the Rev. S. Baggs, M. A. (London, J. Ridley, 1774). P. 10—11.

41

Pinto I. de An Essay on Circulation and Credit..P. 17—20.

42

Boltanski L., Thevenot L. On Justification: economies of worth. Princeton University Press, 2006. P. 43—61.

43

Вагнер П. Социальная теория и политическая философия // Логос. 2008. №6.

44

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато. С. 74—75.

45

Делез Ж. Складка. Лейбниц и барокко. М.: Логос, 1997. C. 12.

46

Делез Ж. Различие и повторение. С. 96.

47

Луман Н. Дифференциации. М.: Логос, 2006. С. 10.

48

Delanda M. A New Philosophy of Society. P. 18—20.

49

Жюльен Ф. Трактат об эффективности. М.; CПб.: Моск. Филос. фонд; Университет. кн., 1999. С. 29—31, 34.

50

Луман Н. Общество как социальная система. М.: Логос. 2004. С. 45. Нужно учесть, что сам Луман, по всей видимости, понимал коммуникацию трояко: она для него была и процессом различения, и сообщением информации, и институциональным упорядочиванием. При переходе от одного типа коммуникации к другому она, в зависимости от предмета исследования, превращается то в сообщение масс-медиа, то в институциональную оппозицию «центр – периферия». Здесь и происходит подмена, поскольку институциональные содержания никак не характеризуют формальный процесс различения, а тот не исчерпывает смысла социальной коммуникации.

51

Жюльен Ф. Путь к цели: в обход или напрямик. Стратегия смысла в Китае и Греции. М.: Моск. филос. фонд, 2001. С. 201—220.

52

Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов» // Социология социального пространства. СПб.: Алетейя, 2005. С. 15.

53

Юм Д. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1964. С. 696—697.

54

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип. С. 548—549.

55

Тард Г. Социальная логика. СПб.: Социально-психологический центр, 1996. С. 17—35, 178 – 202.

56

Левинас Э. Избранное. Тотальность и бесконечное. М.; СПб.: Университет. кн., 2000. С. 274.

57

Спиноза Б. Этика. СПб.: Азбука, 1999. С. 253.

58

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато. С. 352.

59

Lyotard J.-F. Discourse, Figure. Minneapolis; London: University of Minnesota Press, 2011. P. 236.

60

Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977—1978 учебном году. М.: Наука, 2011. С. 110—111.

61