Techne. Сборка сообщества Красавин Игорь
Как и в Китае, основной стабилизирующей мерой везде, кроме районов с высоким уровнем развития рынка, стал запрет частной собственности на землю. Отличие системы управления сообществами прошлого от современных заключалось в том, что она, в силу временных издержек и автономности существования, была непрямой. Собственность государства на землю сочеталась с ее владением общинами и аристократами. Кастовая принадлежность была увязана с местом проживания индивида, и потому перемена каких-то отдельных участников, например местных аристократов, не сказывалась на отношениях крестьянских общин с представителями высшей иерархии.
По тем же причинам государства древности уничтожали только непримиримых врагов, для остальных подчинение означало лишь смену сюзерена, которому необходимо выплачивать дань. Прочность кастового деления защищала каждую отдельно взятую группу, но централизацию государства делала невозможной, во всяком случае временной. Эта ситуация отличает Индию до сих пор: политические конфликты и союзы строятся по местному признаку, и внутренняя общенациональная политика с трудом трансформирует отношения сообществ 352 .
В результате, несмотря на многочисленное население и обилие ресурсов, централизация управления индийским сообществом была достаточно условной, а все обширные империи существовали недолго. Распад и собирание территорий шли параллельно с ростом или убылью взаимодействия сообществ. После стабилизации внутренних отношений и краткого расцвета конфликты правящих элит и концентрация собственности среди верхушки аристократии в империи Маурьев привели к ее исчезновению. Север Индии все последующие века выказывал тенденцию к объединению территорий под властью обширных империй, тогда как юг был более раздробленным.
Контакты с греками на какое-то время привели Северную Индию к ориентации на государства диадохов на Ближнем Востоке. Развитие торговли на дальние расстояния и расширение ареала рыночной экономики вовлекли урбанистические государства в обмены и войны с центральноазиатскими кочевниками. Последние периодически захватывают государства Центральной Азии и Северной Индии. Рост международных обменов в эллинистический период способствовал быстрому «цивилизовыванию» номадов, в результате чего государство Кушан вошло в число четырех империй, державших в I—II вв. н. э. Шелковый путь по периметру Евразии и питавшихся перевозимыми по нему ценностями.
Приморские города являли собой множество средних и мелких государств тиранического правления и олигархического влияния. На это время пришелся расцвет торговли со Средиземноморьем. Тогда же сказалось превосходство индийских сообществ над средиземноморскими. Баланс индо-римской торговли был положительным только для индусов. Плиний жаловался на опасность оттока драгоценных металлов из страны в обмен на предметы роскоши и был прав: в Южной Индии найдены залежи римских монет, тогда как в Римской империи индийских не найдено вовсе. Ежегодно Рим отдавал индусам до 50 миллионов сестерциев 353 .
Когда в кризисном III в. н. э. Кушаны исчезли, их сменила империя Гуптов, повторившая достижения Маурьев. Тогда же проявилась особенность Индии: ее сообщества были больше сосредоточены на внутренних отношениях, нежели на внешних. Кастовое деление затрудняло расширение империй, но ключевые территории от Ганга до Инда, как правило, удерживались централизованными государствами. Экономически и демографически преобладали внутренние районы Северной Индии, особенно долина Ганга. Несмотря на обилие связей и капиталов приморских территорий, те в большей степени зависели от внутренней Индии, нежели она от них.
С VI по IX вв. н. э. длится общий упадок городов и государств Северной Индии, вызванный снижением торговой активности между Востоком и Западом в центральноазиатских перевалочных центрах 354 . В это время на юго-востоке началась экономическая экспансия сообществ восточного побережья в Индонезию. Сообщества Индонезии, несмотря на островное положение и многочисленное население, сравнительно поздно переходят к государственному правлению. Большая часть коммерции и многие властные институты осуществлялись здесь при посредничестве индийских, а позже китайских торговцев. Сельскохозяйственное процветание Индонезии, включая выращивание продуктов, приравниваемых к роскоши (пряности), делало институт государства избыточным, но когда государства появились и здесь, они немедленно включились в капиталистические практики. Однако по сравнению с Грецией и любым другим схожим регионом, в Индонезии не было никаких причин разрушать патриархальную общину и вести капиталистическую политику, так как традиционных форм управления вполне хватало. Появление индонезийских государств было связано с внешней торговлей с Индией и Китаем, тогда как отношения с внутренними территориями не претерпели изменений.
На индийском побережье города и государства также зависели от внешних рынков. Будучи посредниками между внутренней Индией и внешним миром, они не создавали обширных военизированных империй, напротив, территориальные государства включали их в свои владения, используя торговые возможности для политической экспансии. В истории Южной Индии примечательны тамильские государства Чола на восточном побережье и Чалукья в южном Декане, которые совмещали аристократическое правление с торговой (особенно в случае Чола) экспансией. Их сообщества были урбанизированными, с процветающей культурой и развитым рынком, но от войн и патриархальных отношений на внутренних территориях эти государства зависели не меньше, чем от торговой конъюнктуры.
Расцвет Чола, вместе с литературой, архитектурой, большими городами и частной собственностью в X—XIII вв. пришелся на подъем экономики в Сунском Китае и рост торговли между Индией и мусульманскими государствами. Сун и Чола поддерживали сотрудничество в деле контроля морей Юго-Восточной Азии, и когда индонезийское государство Шривиджайя попыталось пиратством подчинить морскую торговлю, оба государства совместными усилиями восстановили status quo, даже пойдя на обмен вооружениями 355 . На континенте усилия Чола были не так успешны, и в конфликтах с государствами западного побережья она угасла. Однако их усилия не пропали даром: к XIII в. Южная Индия уже мало зависела от внешней, морской торговли, так как внутренний рынок полуострова намного превосходил ее по объему обращавшихся средств 356 .
Касты и варны поделили индийское общество на множество отсеков, каждый из которых имел все возможности в дозволенных системой рамках: аристократы, коммерсанты, ремесленники и крестьяне взаимодействовали между собой, но не могли совместить властные возможности. Бедность большинства населения компенсировалась уровнем производительности сельского хозяйства, а закрепленная кастой, делала продукцию дешевой и конкурентоспособной. Внутренний рынок Индии был обилен, глубок и необъятен. Богатство купцов и банкиров не давало им политической власти; аристократы ограничиваются взиманием ренты и войной; все профессиональные группы организуют институты самоуправления и представительства. С развитием рынка расцветало общество традиционное, в котором процессы социальной дифференциации уравновешивались кастовой системой регуляции. Власть и капитал ходили рядом и создавали друг другу необходимые условия, но структуры отношений не меняли ни внутри, ни вовне сообществ. Устойчивое экономическое процветание делало их независимыми от воздействия иностранных капиталистов, ведь баланс всегда был в пользу континентальной Индии.
Поэтому когда нашествие купцов-мусульман из огромного Халифата с VIII в. н. э. дало им контроль над внешней западной индийской торговлей, их деятельность на политический расклад не влияла вплоть до появления в Индии мусульманских воинств. Проникновение в Северную Индию мусульман и создание ими государств политически и экономически связало Индию с Ближним Востоком. Султанаты Северной Индии являлись типичными для этой страны образованиями, чья административная структура состояла из профессиональных военных, кормящихся служебными владениями, а потому политически рыхлыми и неустойчивыми.
Однако в Гуджарате сложились центры торговли и производства, которые в XIV—XV вв. в союзе с местными государствами осуществляли экономическую экспансию на юг вдоль Малабарского побережья, а после этого в значительной степени подчинили Коромандельский берег, традиционно связанный с Индонезией 357 . Тем не менее, по уже описанным выше причинам, превосходство мусульманских купцов и банкиров было лишь экономическим, и политические притязания их государств и подконтрольных городов (не считая распространения религии) во внутренней Индии оставались скромны.
Разделение индийских сообществ на правящие группы мусульман и остальных индусов сделало северные империи еще менее прочными, чем раньше. Расширение рынка и развитие административного контроля не придало мусульманским государствам устойчивости, и они в значительной степени зависели от внешней торговли со странами Ближнего Востока. По этой причине аристократы и торговцы Дели находились в полной финансовой зависимости от торговцев и финансистов Мултана, посредниками в торговле с Центральной Азией. Династии Делийского султаната быстро расширяли границы влияния и так же быстро их теряли, несмотря на впечатляющую административную структуру.
Нарушение трансъевразийской торговли во время распада монгольских государств в XIV в. привело к экономической нестабильности и резким скачкам цен. Стремясь остановить рост цен и поддержать дееспособность государства, делийские султаны проводили политику централизации, включая конфискацию большей части земель в казну, перевод вооруженных формирований аристократов на государственное довольствие и фиксирование цен. Но в период нестабильности и распада рынка эти действия оказались неэффективными и обрушили режим под тяжестью налогов 358 .
Несмотря на постоянное политическое давление с севера на юг, контроль мусульман над Южной Индией оставался условным. Создание монгольских государств перебросило многие торговые пути в Центральную Евразию, но в Юго-Восточной Азии то был период агрессивного нашествия китайских товаров и купцов самого разного происхождения, сотрудничавших с монгольской администрацией Китая 359 . В целом после создания постоянных обменов по обоим берегам Индии, несмотря на политические катаклизмы, регион устойчиво процветал. Политическая история Индии с XIII по XVI в. полна войн, передела территорий и массовых убийств. Однако экономическое развитие, напротив, было весьма ровным, и уже с XIV в. налоги в Центральной Индии взимались в деньгах, а не натурой 360 . Сельская местность, как и в Китае, отличалась высоким уровнем развития рынка.
На это же время приходится нашествие мусульманских купцов в Индонезию, постепенно перенявшую ислам и возвышение экономической мощи Гуджарата. Во всем регионе отмечается урбанизация, создается множество религиозных, научных и литературных произведений, которые активно переводятся на множество индийских языков 361 . Конкуренция за рынки и торговые пути шла преимущественно мирным путем. С XV по XVIII в. индийские банкиры, производители и торговцы доминировали на рынке Индийского океана, морская торговля управлялась мусульманами Гуджарата, тогда как все операции на суше были подчинены индусам 362 . Активное пиратство и произвольное государственное насилие в отношении торговцев были редкими, особенно на прибрежных территориях, зависимых от внешних рынков и конкурирующих между собой за внимание капиталистов.
Рынок Индийского океана был самым большим в мире, а с территориями Индии и Юго-Восточной Азии он и оказался мировым рынком по преимуществу. Сообщества региона оперировали колоссальными объемами торговли и производства. Между ними было экономическое равенство в том смысле, что их экономика включала капиталистическую и традиционную структуры отношений, а подчинение сообществ проводилось не экономическими, а политическими средствами. Величина населения и плодовитость природы создали обширный рынок, что позволило накопить наибольшие в мире богатства, избегнув социальной ломки и разорения большинства ради выгод меньшинства.
Прибытие в Индийский океан европейцев в конце XV в. и рост капиталов в Европе XVI в. положительно сказались на рыночной конъюнктуре. Экономика сообществ Индийского океана стала как никогда глобальной, с очень плотными взаимосвязями, огромными объемами диверсифицированного натурального и экспортного производства, разветвленными торговыми и финансовыми связями, наибольшими объемами капитала. Объемы сделок непрерывно росли и способствовали профессиональной специализации населения, которое беспрепятственно переходило от создания одной продукции к другой в зависимости от спроса.
На индийском рынке присутствовали все возможные формы организации производства и торговли, но отсутствовало соединение капитала и власти. Необходимость обеспечения людей работой, вытекавшая из кастовой системы, позволила достичь наивысшего качества промышленных и аграрных продуктов без использования машин и мануфактур – только ручным трудом 363 . Конкуренция и кастовая специализация делали индийские товары лучшими как по соотношению «цена – качество», так и по объемам производства. Все, что требовалось от государственных правителей, это поддерживать стабильное управление территорий, однако как раз политической стабильности Индия почти не знала.
Империя Великих Моголов смогла на какое-то время достичь этой цели. Ее создание смогло состояться благодаря очередному вторжению из Центральной Азии, когда основатель династии Бабур был призван индусской и мусульманской аристократией Дели для свержения местного правителя. Позднее, несмотря на политические конфликты, начинается планомерная централизация, напоминающая политику Делийского султаната. Были проложены магистральные дороги через Северную Индию, составлен государственный земельный кадастр и упорядочено налогообложение 364 .
Образцовым являлось правление Акбара (1556—1605). Подчинив Северную Индию, он создал централизованное государство на основе равномерного отношения ко всем народам и кастам империи. Были предусмотрены невзимание налогов при неурожаях и выдача государственных ссуд; отменены налог на немусульман и подушная подать. Вместо этого центральная власть способствовала развитию торговли, с которой и получала основной доход. В отличие от предшественников, Акбар привлек к управлению не только мусульман, но и индусскую аристократию, сделав их лояльными: гражданскими чиновниками в основном являлись индусы, а военная и гражданская власти были разделены и обязаны наблюдать друг за другом 365 .
Тогда же была повторена попытка ликвидации военно-ленной системы, с превращением аристократов в офицеров, а их отрядов в армию, находящихся на государственном жалованье. Однако бунт аристократов обрек реформу на неудачу, тем более что и традиционная военная структура пока была довольно успешной. В отличие от военной реформы, среди гражданских чиновников была введена единая система рангов, исходя из их выслуги и эффективности работы. Правительство Акбара состояло из просвещенных интеллектуалов, не видевших принципиальных различий между религиями и попытавшимися создать надконфессиональное государство 366 .
Войны и необходимость поддержания режима требовали больших затрат и поставок: многочисленные аристократы и профессиональные военные обеспечивали постоянный рыночный спрос. Объем собираемых налогов, достигавших в середине XVI в. 166 млн. рупий 367 , и размеры пожалованных территорий позволили Моголам содержать армию из более чем миллиона человек; в Китае для достижения таких показателей потребовались все силы Сунской империи. ВВП Индии составлял четверть мирового, и вместе с Китаем это была крупнейшая экономика мира 368 . Разумеется, эта система управления была эффективной до тех пор, пока не прекратилось расширение государства, после чего разбухание земельных анклавов аристократов и ужесточение налоговой политики лишило простых военных, сообщества крестьян и ремесленников получаемых доходов, обрекая государство на медленную деградацию.
Важным условием этой трансформации было присутствие европейцев, которые на пике институционального кризиса и борьбы всех против всех исключительно выгодно использовали предоставленные им возможности. Индийское сообщество было включено в гигантский внутренний и международный рынок, на котором обращались колоссальные средства, и при должном подходе продление жизни его институциональной структуры могло быть бесконечно долгим. По факту же активность европейцев в деле подчинения глобальных политико-экономических взаимосвязей свела на нет весь потенциал индийского сообщества и низвела Индию до положения, в котором она доселе никогда не бывала.
Когда португальцы прибыли к индийским берегам, они были бедны и воинственны. Возможности для торговли у них были небольшие. Опробовав себя в пиратстве, они захватывают в 1511 г. Малакку – перевалочный центр Юго-Восточной Азии, а в Индии добиваются порта Гоа. Для местных отношений совмещение торговли и войны было не принято; получив источники дохода, португальцы довольствуются рентой с проходящих судов и оптовой торговлей перцем. В таком качестве они дождались прихода голландцев в начале XVII в., которые, недолго думая, применили к португальцам их собственные в прошлом методы. Новые пришельцы создают специализированные аграрные плантации на индонезийских островах, без пощады уничтожают португальские фактории, местные центры перевалочной торговли, и сами становятся крупнейшим перевозчиком региона и продавцом пряностей 369 .
С XVII в. вхождение европейцев в коммерцию Индийского океана сопровождалось учреждением военно-капиталистических предприятий типа Ост-Индских компаний. Испанцы и португальцы таковых не создали, довольствуясь банальной выкачкой ресурсов посредством государственного администрирования 370 . В испанских и португальских колониях существовало множество капиталистических предприятий, но экономическая политика Лиссабона и Мадрида замыкала коммуникацию территорий на метрополии исключительно в интересах короны, препятствуя их развитию и экспансии. Поэтому колонии встраивались в сети международной торговли и производства на подчиненных позициях и оставались зависимыми как от своих метрополий, так и от других участников отношений.
Ост-Индские компании Северной Европы, не имея возможностей захватить и управлять многочисленными сообществами Азии, сочетают разбой (прерогативу не только пиратов, но и государств) с торговлей и производством, подключая мощь государства к активности частных лиц и деловых организаций. Они становятся фактически корпоративными филиалами европейских государств. В Азии европейские деловые организации осуществляют исключительно безжалостную и последовательную капиталистическую политику. Вся их деятельность была подчинена задаче увеличения получаемых доходов и сетей накопления. Ради этого компании ведут войны против местных государств и между собой, уничтожают конкурентов и навязывают свои услуги экономических посредников.
Компании в большом количестве привлекали частный капитал и принесли немало денег метрополиям, для которых они стали прямо-таки чудодейственным инструментом. Корпоративная форма управления оказалась гораздо эффективней традиционных пут государства. Голландская и британская олигархии могли вести войны от имени и на средства Ост-Индских компаний, обходясь при этом без санкции Генеральных штатов и английского парламента. Миноритарные акционеры в Лондоне и Амстердаме регулярно подавали жалобы и протесты на действия руководства компаний: они не могли отслеживать распоряжение средствами и повлиять на снижение разбоя (опасаясь, что такая политика приведет к крушению бизнеса) 371 . Коррупция не только опутала весь персонал компании, но и подчинила ей британский парламент и правительство. Уильям Питт Старший, выступая в Палате лордов, заявлял:
Богатства Азии обрушились на нас широким потоком. Боюсь, что они принесли с собой не только азиатскую роскошь, но и азиатские принципы управления. Без связей, без естественной заинтересованности в английской земле ряд лиц с помощью индийского золота проложил себе путь в парламент. При этом они прибегают к столь чудовищному подкупу, что им не могут противостоять частные наследственные состояния 372
Для местных государств и буржуа европейцы были настолько же неудобны, насколько и желанны. Если в Европе компании порой испытывали недостаток средств, то в Индии к их услугам был предоставлен гораздо больший капитал. Бания 373 и банкиры-мусульмане конкурировали за возможность инвестировать в предприятия, на протяжении многих десятков лет приносивших гарантированную прибыль и обладавшие такими широкими политическими и экономическими возможностями 374 . Малые государства Индийского океана не могли соревноваться с европейцами в военной мощи, империя Моголов не видела в том нужды, тем более что «бородатые варвары» исправно платили налоги и оказывали ей немало ценных услуг.
Европейцам помогли военное превосходство и эффективные методы организации, но объем и плотность социально-экономических связей региона были настолько велики, что для их подчинения потребовалось порядка трехсот лет. Если брать только британскую Ост-Индскую компанию, то ей пришлось биться с местными конкурентами более ста пятидесяти лет, и ее политика оказалась удачной лишь потому, что империя Моголов распадалась на множество политических союзов и государств. Предшественники британцев – португальцы и голландцы, чье прибытие совпало с расцветом империи, даже и не думали диктовать ей условия.
К середине XVII в. наблюдается резкий рост цен и дешевизна кредита, свидетельствовавшая о том, что волны нестабильности, сотрясавшие Европу и Ближний Восток, докатились и до Индостана. Эти процессы стали условиями нарастающей социальной поляризации, разорения землевладельцев и перманентного кризиса государства, следствием которых были завоевания Аурангзеба 375 . Централизация государства требовала общего символического пространства; Акбар пытался создать синтетическую религию на основе ислама и индуизма, но без успеха. Религиозный фанатизм Аурангзеба был сродни пылу Филиппа II и преследовал ту же цель. Результаты так же были плачевны, так как среди населения индуисты составляли большинство. Оттолкнув от себя индусских аристократов, император обрек страну на войны, которые к концу его царствования разорили страну, хотя и максимально расширили пределы государства. Служебных пожалований на всех не хватало, и военные (как и в Турции) в массовом порядке переводят служебные поместья в наследственные 376 . Нехватка налоговых поступлений даже вынудила многих членов правящего дома, включая самого императора, вести бизнес, самостоятельно или через подставных лиц. Отмечается концентрация землевладений среди высшей аристократии, которой отходила большая часть служебных поместий и которая владела в той или иной мере половиной всех землевладений 377 . Гонимые инфляцией, военные землевладельцы выбивали максимум прибыли из подчиненных деревень.
Джагирдары, получавшие от падишаха не столько землю, сколько право сбора налога с нее, стремились выколотить из населения как можно больше. Это приводило к оскудению территорий и обнищанию крестьян. Налоговые поступления в казну, немалая часть которых и без того прилипала к рукам феодалов и чиновников, сокращались. Для их пополнения неизбежно приходилось расширять земельный фонд путем новых завоеваний. Побежденные не мирились с включением в состав империи и постоянно брались за оружие. Джагирдары, владения которых все более приобретали наследственный характер, присваивали себе права и почести, являвшиеся прерогативой государей, и при каждом удобном случае пытались стать независимыми от центральной власти 378 .
Одновременно в Центральной Индии росла оппозиция завоевательной политике империи. Внутренние войны индусов были настолько же разорительны, насколько и прибыльны. Рейды маратхских повстанцев против империи Моголов финансировались местными дельцами. Общеиндийская торговая и финансовая трансгосударственная структура, состоящая из локальных сетей, как и в Европе, в равной мере финансировала все воюющие стороны, извлекая прибыль из любой ситуации. Падение империи в 1761—1765 гг. практически ничего не изменило: войны провинциальных правителей все так же продолжались.
Однако империя разделилась на достаточно крупные государства, чьи сообщества были близки друг другу по вере и языку. Освобождение из-под тягостного ига Моголов сопровождалось развитием местных сообществ, урбанизацией внутренних и южных районов Индии, ростом торговли и производства. Беспрерывные политические конфликты в сетях денежной экономики требовали не только повышения рыночной эффективности (она и до этого была высока), но и контроля активов. Землевладельцы осваивают капиталистические практики, коммерсанты и бюрократия приватизируют государственные и коллективные активы сообществ, а производственные отношения все больше переходят под контроль капитала 379 .
Это время было для индийских политических и деловых организаций не только плодотворным, но и, как выяснилось, крайне опасным, поскольку институциональная трансформация происходила в присутствии Ост-Индских компаний. Ссужая воюющие стороны деньгами и получая налоговые откупы, они присваивали монопольное право на многие виды торговли, производства и администрирование провинций. Впрочем, индусы и сами пользовались конкуренцией и враждой среди европейцев. Войны европейцев в Индии были трудны, но воздействовали на местные сообщества крайне разрушительно:
Во время войны, которая по наущению Джозайи Чайлда, директора Ост-Индской компании, велась в 1688 г. против Аурангзеба, «подданные Великого Могола, – пояснял сам Джозайя Чайлд, – неспособны выдержать войну с англичанами двенадцать месяцев кряду, не испытывая голода и не умирая тысячами из-за отсутствия работы, каковая бы им позволяла покупать рис; и не только вследствие отсутствия нашей торговли, но и потому, что мы, ведя войну, блокируем их коммерцию со всеми восточными нациями, каковая вдесятеро больше торговли нашей и всех европейских наций, вместе взятых» 380 .
Непрерывные гражданские войны и воздействие европейцев привели к коллапсу местных государств, а сети накопления, производства и торговли оказались под европейским контролем. Вытеснив французов из Индии к концу XVIII в., британцы подчиняют ее внешнюю торговлю и постепенно увеличивают территориальные владения. В 1757 г. в Бенгалии войска британской Ост-Индской компании с помощью артиллерии чрезвычайно легко разбили войска местного правителя. Трудно сказать, действительно ли индусы испугались британских пушек, поскольку артиллерия использовалась ими уже несколько веков, но известно, что победа при Плесси была гарантирована заговором (проплаченным индусским банкиром) местной аристократии и британцев против правителя Бенгалии 381 .
Экспансия принимает лавинообразный характер. Компания аннексирует территории в дельте Ганга и продвигается в центральные районы. То же происходит на западном берегу, вокруг Бомбея, и на восточном, вокруг Мадраса. Прежде всего осуществлялся захват наиболее развитых промышленных районов. Британцы монополизируют внешнюю торговлю захваченных сообществ, а также наиболее прибыльные отрасли внутренней торговли. Местные ремесленники принудительно обязывались сдавать продукцию по минимальным ценам, при том что исторически стоимость труда в Индии и до этого всегда была ниже, чем на Ближнем Востоке или в Европе. Одновременно производилось повышение налогов, и уже в 1769—1770 гг. в Бенгалии от голода погибает от семи до десяти миллионов человек. В дальнейшем голод в Индии будет вспыхивать регулярно, он унесет жизни десятков миллионов человек, и единственной его причиной будет политика Ост-Индской компании.
Ограбление подчиняемых сообществ позволило британцам отказаться от ввоза драгоценных металлов, необходимых для оплаты индийских товаров. Наоборот, в Британию были вывезены ценности на миллиарды фунтов стерлингов, которые благотворно сказались на финансировании внешней политики Соединенного Королевства и ее промышленной революции 382 . Одновременно к процессу выкачивания средств на частной основе были подключены местная олигархия и чиновники.
Индийская буржуазия сыграла ведущую роль в формировании колониального государства, и именно этим объясняется удивительная легкость, с которой Компания, ее администраторы и генералы добивались блистательных успехов, используя сравнительно небольшие силы. За фасадом британского колониального присутствия скрывались мощные коммерческие интересы вполне местного происхождения 383 .
Начиная с 1793 г. на контролируемой Ост-Индской компанией территории земля переводится в частную собственность, объявленную неприкосновенной, и скупается откупщиками налогов – появляются латифундии заминдаров. Местные крупные собственники стали зависимыми и лояльными, а их капитал вместо вложения в развитие торговли и производства был закопан в землю.
И все-таки результаты британской экспансии оставались неполными: продукция английских машин уступала в цене и качестве изделиям ручного труда индусов и внешнеторговый баланс с Индией для Британии сохранялся отрицательным. Оккупация Индостана позволила решить и эту проблему. В принудительном порядке, с опорой на войска сипаев 384 , индусам с 1830 г. было запрещено заниматься производством промышленной продукции, а разрешено только выращивать сырье, в частности хлопок, для британской текстильной промышленности. Теперь индийцы производили только сырье, а промышленные изделия покупали у британцев, постоянно имея минус на балансе своей внешней торговли. Это привело к деградации ручной индустрии, земледелия и регулярному повальному мору среди местного населения 385
Происходит натурализация экономики, разрушение систем ирригации, упадок городов и обнищание населения, сопровождавшееся безбедным существованием местных элит, заминдаров (владельцев латифундий) и торговой буржуазии, обслуживающих британцев. В ходе всей своей истории Индия была экономически независима от всех окружавших ее сообществ. Обильное и плотное население, кастовая система социальной регуляции позволили создать один из крупнейших рынков в мире. Любой, кто торговал с Индией, отдавал ей свои драгметаллы, и не существовало никаких возможностей повернуть эту золотую реку вспять. Даже полное подчинение внешней торговли европейцами в XVII—XVIII вв. не изменило положения. И только военно-экономическая экспансия британцев в глубь Индостана совместно с политическим и финансовым подчинением местных государств и деловых сетей вывернула ситуацию наизнанку.
§3. Улыбка чеширского кота
Лучше быть, чем казаться.
Дельный совет
В Европе XVI—XVII вв. гегемония Нидерландов в экономике и политике, управлении потоками товаров и капиталов напоминала ситуацию с итальянскими городскими олигархиями в XIII в., но объемы теперь были гораздо больше, а соперники практически отсутствовали. Голландцы обладали наибольшим капиталом, торговым флотом, совершенным производством, держали в руках самые прибыльные (пряности) и самые массовые (зерно) сферы торговли, выступая посредником для большей части партнеров и конкурентов. Их ВВП как в целом, так и на душу населения в несколько раз превосходил или как минимум был больше, чем у гораздо более многочисленных соседей 386 . Нидерланды обладали также самой развитой промышленностью и являлись ведущим экспортером технологий.
Попытки европейских монархий избавиться от голландской опеки пресекались введением эмбарго и обрушением валют, а против военных вторжений использовались разветвленные политические альянсы. В этом смысле со времен Карфагена ни одно капиталистическое государство не обладало такой властью над своими соседями. Амстердам становится экономическим и политическим центром, без участия которого в регионе не мог быть решен ни один мало-мальски значимый вопрос. Для европейцев начался период мучительных преобразований, и там, где королевская власть была слаба (Англия), правление перешло к олигархии; там, где власть короля победила (Франция), началась бюрократизация.
Сеть контактов и связей, которой Голландия опутала планету, оказалась гораздо шире возможностей маленькой страны. Когда рост торговли и производства Нидерландов в Европе прекратился, множество специалистов эмигрировали в поисках заработка, увозя с собой знания и технологии. Экономика страны из производственной становится сервисной. Для крупнейших голландских банков и олигархии настало время экспорта капитала, тем более что власть государства над правящей верхушкой была эфемерна. Голландские капиталисты вкладывали деньги в другие сообщества, их государства и не прекращали этого делать даже тогда, когда стало очевидным, что эти инвестиции идут во вред их собственной стране, увеличивая конкуренцию и могущество соперников 387 .
Голландия стала помещать капиталы в виде ссуд под залог плантаций в английских, французских, датских колониях, в английскую торговлю и различные английские предприятия, – в середине XVII в. голландцам принадлежало около третьей части акций Банка Англии, английской Ост-Индской компании и Южной компании; они владели паями немецких горных предприятий. Во всех прочих государствах, вместе взятых, выданные в кредит суммы не достигали того, что одни Нидерланды давали за границу… 388 .
Размеры территории и населения Нидерландов позволяли стране фокусировать свои действия лишь на торговле и создании специализированных производств; для территориальных приобретений и эксплуатации многочисленных сообществ не было никакой возможности. Объемы торговых и кредитных операций, формирование обширных государств с многочисленным дворянством вовлекло европейские сообщества в общую и управляемую экономическую систему капитализма. Пока Нидерланды оставались монополистами в финансах и обменах (а это длилось около ста лет 389 ), они держали в руках и финансовые, и товарные потоки, оплачивая свои расходы деньгами потребителей и конкурентов. Когда остальные европейцы создали собственные колониальные компании, организовали большие объемы производства и обмена, голландское пространство возможностей стало сужаться. Более обширные страны с многочисленным населением перенимали практики капиталистического управления государством и отправляли свои корабли на захват заморских колоний и рынков. Прилагались титанические усилия, чтобы упорядочить администрирование территорий, стимулирование промышленности и поощрение торговли.
В частности, государства осваивают централизованную экономическую политику и сопрягают ее с внешнеполитическими действиями. Принимались меры к увеличению населения, запреты на чужие товары и выезд своих специалистов за рубеж. Монархи финансировали и заставляли создавать промышленность, но большинство территорий страдало от нехватки капитала, бедности и немобильности населения. Административная политика и сложившиеся структуры отношений исходили из небольших объемов рынка, который в каждом городе был заранее поделен между местными производителями, а попытки нарушить эту систему жестоко пресекались населением. Но государства централизуют администрирование, а включение новых сообществ и территорий изменяет структуру производства – появляется множество частных мелких производителей, живущих в деревнях и обслуживающих крупных городских торговцев. Сначала городские цеха ремесленников боролись с этими конкурентами, потом принялись разбивать станки, но крупный бизнес, наживаясь на колониальной торговле, использовал их всех, чтобы с внедрением машин окончательно отправить на свалку истории 390 .
Эти меры обострили торговую и колониальную конкуренцию в Индийском океане и Северной Америке, но добраться до вершины капитала, где власть логистики и платежных поступлений была максимальной и всеохватной, другие страны не могли. Резкая трансформация системы управления и профессиональной деятельности грозила социальным хаосом, а текущее состояние было привязано к традиционной структуре отношений, которая сдерживала динамику и не давала достаточных доходов. Нерегулярность налоговых поступлений и частые попытки взять свое силой оружия приводили к небрежности финансовых расчетов: ни один правитель XVII в. не мог рассчитывать на стабильные «длинные деньги», долговременные кредиты государству. Наоборот, заимодавец любого Величества шел на большой риск, решиться на который позволяла только перспектива быстрого и обильного «отбития» денег 391 .
Англия не была исключением. Ее население было малочисленным, дворянство бедным, буржуазия финансово зависимой от континентальных банкиров. Власть военной хунте, которой было правительство Кромвеля, принесло мелкое дворянство, но внешнеполитические и экономические потуги республики исходили от олигархии. Государство отвоевывает у Голландии торговые привилегии 392 (последняя согласилась с правом Англии на самостоятельность ввиду важности перевалочных портов на Ла-Манше). Однако возможности англичан в торговле, финансах и производстве были невелики, колонии малозначительны, а усердие Ост-Индской компании не шло ни в какое сравнение с мощью голландской ООИК. Попытки навязывания голландцам готовой продукции вместо сырья в 1610—1616 гг. кончилось торговым бойкотом со стороны Амстердама. К счастью для англичан, запасы индийского рынка были столь велики, что можно было подняться на океанической торговле.
Английские компании могли бы бесконечно требовать помощи от государства, все равно это не привело бы к успеху. Объем торговых связей был мал, а техническое отставание от Нидерландов и Франции длилось вплоть до периода наполеоновских войн. Все, что могла сделать страна, это защитить хотя бы внутренний рынок и направить своих буржуа по пути военно-торгового предпринимательства в индийских водах. В период реставрации страной управляла группа олигархов и бюрократов, но дворянство и средняя буржуазия, представленные в палате общин, контролировали внутреннюю политику, так что воспетое Джоном Локком разделение властей вполне справлялось с возложенной на него задачей 393 .
Настоящее оживление экспансии произошло, когда в 1688 г. статхаудер Нидерландов был приглашен на английский трон. Голландия к тому времени уже столкнулась с агрессией Франции, и включение в свою орбиту управляемой и лояльной Англии (бывшего противника) было не лишним 394 . Восшествие на престол Вильгельма III (буржуазного монарха в сюртуке задолго до Наполеона) было сделкой с английским парламентом 395 , что институционально закрепило правление представительной демократии через согласуемые законы, а государству предоставило маневр в отношениях с Нидерландами. Аристократы, олигархи, дворяне и буржуа совместно разделили доступ к власти сообразно своим притязаниям, а монарх стал конституционным. Это сделало внутреннюю политику устойчивой в отношении интересов разных социальных групп. Прения и борьба продолжались, как и раньше, но организация отношений основных участников приняла форму компромисса.
Иллюстрацией может служить вопрос о стабильности фунта стерлингов в 1694 г. Война с Францией сразу после прихода к власти Вильгельма III и серия неурожаев спровоцировали крупные расходы и вывоз наличных серебряных денег, что привело к росту цен и порче монеты. Любой государь мог решить проблему путем девальвации: подвести государственный баланс без траты своих средств, а подданных поставить перед фактом роста цен. Здесь решением стал выкуп государством порченых монет за настоящие, поддержание стабильного денежного курса и оформление долгосрочных долгов по образцу Нидерландов у голландских же банкиров. Спор о том, является ли государственный долг благом или злом, шел сто лет, оставив большинство современников, в том числе Д. Локка, Д. Юма и А. Смита при мнении, что это пагубное зло, поскольку позволяет извлекать выгоду с государства в пользу частных лиц. Однако реальная практика показала, что правы были экстравагантный епископ Дж. Беркли и голландский финансист И. де Пинто, считавшие появление средств финансового рынка «из ниоткуда» настоящим чудом.
Никогда бы Англия не нашла этих средств сама, но здесь важен не только сам доступ к большим финансам, но решение, которое его предоставило. Поскольку основная масса населения и само государство не занимались наращиванием прибылей, а лишь взимали «свое» с природы и людей, вести жизнь в кредит на государственном уровне представлялось самоубийством. Обращение к «длинным деньгам» заставило вводить под них специальные налоги и планировать будущую военно-экономическую деятельность сообщества. Решимость государства платить по счетам дала английским капиталистам и торговцам свободный доступ к голландским капиталам, а государство становилось капиталистическим предприятием, условием существования которого является обеспечение дохода от своей деятельности 396 .
Выиграли все: крестьяне и горожане – от стабильности потребительских цен, государство и крупные буржуа получили неиссякаемый источник денег. Влияние городского сообщества отражалось на его публичной жизни. Пусть степень утонченности и роскоши островных буржуа и аристократов не затмевал континент, зато здесь было множество театров и газет, гораздо больше, чем в Париже или Вене, по крайней мере до середины XVIII в. Публичное общение граждан и государства в печати расцветало с расширением городского среднего класса, а образцом для парламентских дебатов служили античные диспуты. Доступ к управлению делами сообщества позволил, в отличие от других стран, не ломать социальную иерархию, которая еще долго оставалась архаичной. Учет интересов экономически активного населения сделал его лояльным политическому режиму, и оно пребывает таковым до сих пор. Отдельные лица и действия (как, например, решение залезть в длительные долги) могли вызывать (и вызывали) недовольство и беспощадную критику, но сомнений в государстве сообщество не испытывало.
Поскольку внутренний рынок острова с пятью-шестью миллионами человек населения был невзрачен, ответом на политику правительства стала возросшая активность английских компаний на всех континентах. Если исходно Англия была для Голландии щитом от Франции, то верность стабильному денежному курсу и тесные связи с голландскими финансистами сделали ее местом стока капиталов. Капиталистическая система Нидерландов уже пресыщалась, так как растущие европейские национальные рынки производили свои доходные институции и отнимали все большую часть добываемой европейцами общей прибыли.
Как институт Англия теперь существовала для тех, кто готов был зарабатывать, и предоставляла для этого необходимые условия; с этого времени над страной распространяется устойчивая власть финансовой олигархии. Состояла она из английских аристократов и международных банкиров и торговцев, полностью обративших в частную выгоду действия правительства, которое, в свою очередь, при формальном разделении властей чем дальше, тем больше контролировало парламент, а после банкротства компании Южных морей в 1723 г. установило монопсонию 397 на избыточные средства международного финансового рынка.
В течение XVIII в. английский государственный долг составлял 100—150% ВВП в виде растущих сотен миллионов фунтов стерлингов, а на его обслуживание тратилось от трети до половины государственного бюджета ежегодно. И при этом ставки процента снижались, а налоги росли 398 . Современники весь XVIII в. ждали банкротства британского правительства, но оно так и не наступило. Англия потому смогла перекачивать колоссальный объем средств, что разомкнутый характер ее социальной структуры вызвал подъем активности сообщества, которое на эти деньги освоило управление мировой торговлей. Она полностью поставила себя на службу политико-экономической экспансии, соединив государственную силу и частный интерес.
Именно Исаак де Пинто оказался проницателен, когда писал в 1771 г.: «Скрупулезная и нерушимая точность, с коей сии проценты [по государственному долгу] выплачивались, и мысль о том, что вы располагаете парламентской гарантией, утвердили кредит Англии настолько, что делаются займы, кои поразили и удивили Европу… без игры, ведущейся с (государственными) фондами, Англия никогда не имела бы средств для совершения тех усилий, что были предприняты… 399 . <…> Таким образом, очень немногие современники обнаружат ясность взгляда и поймут, что в этой по видимости опасной игре происходила эффективная мобилизация жизненных сил Англии – устрашающее оружие 400 .
Война за испанское наследство (1701—1714) позволила Нидерландам и Англии убрать опасного конкурента – Францию, экспансия которой опиралась на внутренние, обманчиво обширные ресурсы – как в военном, так и в экономическом отношении. Но долговая нагрузка Амстердама стала чрезмерной, в то время как его контроль международной торговли, наоборот, ослаб. С 1720 г. Нидерланды переходят к исключительно финансовым услугам, а в европейской и американской торговле лидерство отходит Англии. На предоставленные деньги строился флот, торговый и военный, и вчерашние крестьяне «старой доброй Англии», которым не оказалось места в деревне, шли обслуживать бесконечно растущую навигацию.
Вытребованные по Утрехтскому договору 401 условия отдали ей контроль над торговлей с европейскими колониями в Америке. Англичане поставляли ключевой товар для сельскохозяйственной индустрии – рабов. Поскольку без рабов американская промышленность существовать не могла, был получен доступ ко всем плантаторам и горным заводчикам в обеих Америках. Колониальный мерчендайзинг позволил со временем полностью переключить обслуживание американских колоний на британские сети торговли, которые предоставили промышленности своего острова всевозрастающий спрос. В XVII в. корабли везли в Европу пряности и сахар для потребителей роскоши, в XVIII в. начинается массовый ввоз индийских тканей, а судостроение и металлургия становятся ведущими техническими отраслями. Нежелание уступать прибыль индусам подвигает британцев на создание хлопковых плантаций в колониях и промышленности в метрополии. Впоследствии в этой связке отношений начнется создание массового машинного производства.
Франция больше ста лет боролась с Англией за мировой рынок и политическое доминирование, но каковы бы ни были ее успехи в промышленности, военном деле или политическом влиянии, она оставалась зависимой от капиталистического центра сначала в Амстердаме, а позже в Лондоне. Что бы она ни делала, у противника из ниоткуда возникали новые силы и новые средства. Если сравнивать Францию и Британию сами по себе, то первая, конечно, превосходила вторую по очень многим параметрам. Она была способна непосредственно влиять на большее количество соседних стран, население было в четыре раза больше британского; ее промышленность технически была более совершенна, корабли превосходили качеством английские, военные быстрее совершенствовали оружие, образование было выше на порядок, и влияние французской культуры на европейский регион было гораздо ощутимей влияния Британии. Условия, в которых Франция стала не мировой империей, а лишь региональным государством, заключались в ее политике в отношении своего сообщества.
Расширение связей сообществ и территорий Франции привели к усилению самого крупного института – государства. Его претензии на полную власть неоднократно оспаривались аристократией – как крупными феодалами, так и мелким дворянством юго-запада, в XVI в. включившимся в межрегиональные торговые обмены и обслуживание внешнего рынка. Итогом напряженной работы администраций Ришелье и Мазарини оказалось постепенное лишение аристократов и дворянства прав на исполнительную и судебную власти на принадлежащих им землях при сохранении ренты с крестьян-арендаторов. Продолжением этой работы стало извлечение прибыли из дворян и аристократии путем продажи должностей, дающих право администрирования и сбора налогов на местах. То, что раньше доставалось по статусу, теперь продавалось за наличность. Хотя к нововведениям современники относились враждебно, в будущем они обеспечили лояльность аристократии королевскому режиму. Перемены в отношениях с центральной властью сказались на судьбе протестантов: поскольку государство предоставило дворянам возможности получения доходов с ренты, рыночного производства и продажи должностей, признание религиозной автономии стало для него неактуальным. Дворянин мог делать что угодно (кроме ручного труда), но был обязан оставаться политически полностью лояльным.
Трудность административных реформ и введения единообразного управления, которое бы высвободило скрытые резервы коммуникации, во Франции заключалась в том, что государственная власть на местах была слаба и подконтрольна местной аристократии и дворянам, на которых было завязано социально-экономическое и политическое управление сообществами. Еще с XIV в. французское дворянство покупало церковные должности и контролировало церковные активы. Неравномерность развития рынка замыкала внутренние территории, в связи с чем социальная трансформация была выражена слабо, внутренние капиталы малы, а правящему центру оставалось лишь играть на противоречиях провинций.
Политика продажи государственных должностей с перекрывающимися обязанностями перекачивала ресурсы из сундуков дворян в казну и позволяла проводить постепенную централизацию 402 . В свою очередь, человек, купивший административную должность или откупивший налог, был волен оставить себе до четверти собираемых доходов, что породило сильнейшую коррупцию и локальный властный монополизм. Положение усугублялось необходимостью бесконечных трат на войны и дипломатию для поддержания внешнеполитического статуса государства, в связи с чем государство не расплачивалось со своими заимодавцами. Как следствие, внешние источники финансов для Франции были малодоступны, а обладатели внутренних были готовы снабжать государство ликвидностью только в обмен на новые должности и привилегии.
Попытка вырваться из этого порочного круга в 1720-х гг. с помощью финансовой реформы Д. Лоу (введением ассигнаций и рынка государственных облигаций) привела к инфляции и разорению большинства государственных вкладчиков вследствие отсутствия дееспособной банковской системы. В результате налоговые доходы и управление внутренними финансами сосредоточилось в руках нескольких олигархических семей, которые, однако, были совершенно несвободны в обращении со средствами и могли их вкладывать исключительно в новые государственные откупы и ренты 403 . Это сконцентрировало большую часть коммуникативных возможностей французского сообщества исключительно внутри страны, и колониальные захваты, торговля, имперская политика должны были оплачиваться исключительно из этих ограниченных ресурсов. Поначалу казалось, что все не так уж и плохо, и доходы государства были одними из самых больших в Европе 404 , но их не бывало достаточно в нужный момент и было совершенно недостаточно для повсеместного роста промышленности и торговли, на чьи сети и капиталы сообщество могло бы осуществить успешную экспансию.
Частично эти недостатки преодолевались за счет централизованной административной политики, мер по развитию сельского хозяйства, промышленности, флота и армии и т. д. Центральное правительство последовательно отнимало власть у муниципальных и прочих управляющих структур в свою пользу. Даже мелкие решения проходили согласование у министров, а представители местных властей были ничто по сравнению с назначенным из Парижа интендантом провинции. При всем том в реальном производстве Франция Британию обгоняла, но объемы торговли и получаемых с нее прибылей были несравнимы. Внутренняя политика правительства не способствовала развитию океанической торговли, долгой и дорогой, так что постепенно в XVII—XVIII вв. юго-запад страны приходит в упадок, а рост экономики и социальной активности перемещается к Парижу и на северо-восток, ближе к Нидерландам.
Хотя французская промышленность и стала одной из лучших в мире, французское сообщество и его управляющие институты не использовали своих возможностей. Денег им всегда не хватало, колониальная политика проигрывала британской, а надежный торговый контроль был лишь в Средиземном море 405 . Власть регулярно проявляла заботу о повышении эффективности хозяйствования, первой применила меркантилизм; рассылалось огромное количество циркуляров с советами и положительными примерами, но все оставалось бесполезным, так как сами условия социального общежития препятствовали развитию и заинтересованности в активной деятельности. Попытка догнать успех рынка путем централизованного планирования дала краткосрочные результаты, но успех был локален и не имел никаких шансов на развитие.
Несмотря на то, что продвижение на верх социальной иерархии для буржуа окончилось в XVI в., вплоть до революции французские буржуа богатели, а дворяне беднели. Причина была достаточно проста: большинство дворян не стали заводчиками, они остались рантье, чей доход целиком зависел от степени проникновения рынка и предприимчивости крестьян, оплачивавших право пользования землей, так что доходы эти зачастую были совсем невелики.
Дворянство здесь – люди все порядочные, но бедные; они горды в той же мере, сколь и бедны. Они крайне унижены по сравнению с тем положением, что они занимали прежде. Политика, поддерживающая их в таком бедственном положении и заставляющая служить нам и нуждаться в нас, вовсе недурна. Дворянство образует особое сообщество, в которое допускаются только люди, способные доказать свою принадлежность дворянскому сословию на протяжении четырех поколений. Это сообщество никем не утверждено, его только терпят, и оно собирается не чаще одного раз в год в присутствии интенданта. После совместного обеда и прослушивания мессы каждый дворянин возвращается домой – кто на своей кляче, а кто и пешком. Вы увидите, сколь комичны эти собрания 406 .
Но и сами буржуа были замкнуты в пределах французской юрисдикции, не имея ни средств, ни желания побивать голландские и британские рекорды. Трудности в организации промышленности и торговли, повсеместные поборы, запреты и вымогательства вели к тому, что богатый торговец, промышленник, чиновник или купивший титул новый дворянин не гнались за бесконечным накоплением капитала или расширением влияния, а скупали землю, чтобы остаток дней спокойно прожить в имении. И чем богаче становился человек, тем с большей долей вероятности он выбирал этот старый проверенный способ сохранения состояния. Как следствие, эффективность действий французского сообщества оставалась очень низкой. Решения принимались бесконечно, лучшим способом продвижения по службе и накопления богатств была близость к чьему-либо властному телу. Возможности управления и участия в делах сообщества и государства были от экономически активного населения отчуждены. Если у государства возникали финансовые или иные проблемы, оно их, как правило, решало за счет сообщества, не спрашивая и не предлагая что-либо взамен. В XVIII в. все социальные группы оказались в подвешенном состоянии: они обладали огромным количеством обязанностей, но не имели права на принятие решений, независимо от своего статуса и социального положения.
В том и состояла проблема относительно больших и неплотно заселенных стран, что процессы социальной трансформации разворачивались в них достаточно медленно. Опираясь на значительные внутренние ресурсы, крупнейшие собственники и государство сравнительно легко блокировали притязания отдельных социальных групп или откупались от них за счет других участников. Государство лишало их главного – участия в управлении сообществом и отстаивания своих интересов перед лицом других участников. Итогом стали низкая социальная активность и экономическая неэффективность, использование государства в качестве источника личного обогащения и монополизация местных рынков. Франция была богатой страной, но сообщество ее бедным, а усилия государства бесполезными: во внутренней политике они привели к революции, во внешней не смогли удовлетворить имперских амбиций.
В 1750-х гг. Нидерланды осеменяли своими капиталами всю Европу и обеспечили второй половине XVIII в. его знаменитую роскошь: «кто не жил в XVIII веке, тот вообще не жил». Следствием этого стало ускорение развития городского сообщества и французской промышленности на северо-востоке страны. Интеллигенция, буржуа и аристократия наслаждались публичным общением; философы, ученые, юристы писали пространные сочинения о переустройстве мира, но все их писания оставались голословными до тех пор, пока монархия не лишилась средств к существованию. Сам расцвет публичной культуры был связан с усложнением практик урбанизации, ростом экономики и контактов в Париже и крупнейших городах страны, однако расходы главного участника этих отношений, государства, уже давно были ему не по карману:
Различные средства были применены с малым успехом, но ничто, кроме фундаментальных реформ, которые бы мобилизовали реальные и подразумеваемые налоговые возможности страны, не могло бы улучшить ситуацию, в которой расходы превосходят доходы по меньшей мере на 20%, и никакая эффективная экономика не была возможной. И хотя экстравагантность Версаля часто называлась одной из причин кризиса, расходы двора составляли всего лишь 6% годовых в 1783 г. Расходы на войну, флот и дипломатию составили 1/4, государственный долг составлял половину. Война и долг… привели к падению монархии 407 .
Займы, которые делались французским правительством, шли на войны против Британии 408 , обслуживание которых раздуло нидерландский финансовый рынок в последний раз. Пока два претендента на колониальное и политическое лидерство бились насмерть, Нидерланды их обслуживали и извлекали прибыль. Чрезмерное предложение капитала породило иллюзию того, что так будет всегда, но финансируемые конкуренты росли, а прибыли падали. Финансовые кризисы в Нидерландах с 1763 по 1783 г. периодически подчищали слишком ретивых спекулянтов, пока не похоронили страну, а вслед за ней и Старый порядок.
Амстердам держался бы на плаву еще довольно долго, но в отместку за финансирование американцев в 1781—1784 гг. англичане добили его торговую империю, чьи расходы и размеры более не могли быть покрыты достаточным количеством денег. Олигархия провинций и городов, в качестве руководства государственных институтов, сознавала опасность, исходившую от Британии, но как собрание частных лиц она не могла упустить шанс выгодного вложения капитала, даже когда стало ясно, что Нидерланды скоро станут жертвой бывшего зависимого союзника.
Крушение финансового центра Европы свернуло предложение капитала на континенте, теперь получать деньги из частных рук могла только Британия, остальным странам приходилось довольствоваться своими возможностями. Французское королевство было поставлено перед фактом неспособности управлять социальными процессами, а его подданные – перед отсутствием заемных средств, которые остановили промышленность, потребление и спрос на услуги. Если бы французское сообщество оставалось достаточно архаичным, оно бы кризиса и не заметило. Но рост экономики, вызванный рынком и урбанизацией, поместил страну уже в несколько иную реальность. Централизация государственного управления свела все основные операции в Париж, где было наибольшее количество денег, которые всегда проходили через столицу как место принятия решений и получения капитала. Там же обсуждались различные идеи того, как все изменить: вначале родилась публика, а уже потом революция. Экономические, административные и коммуникативные связи сделали парижскую революцию французской. Собравшись в парламенте в 1789 г., представители всех сословий выдвинули очень схожие тезисы переустройства сообщества и начали их осуществлять.
Экономический кризис и война остальной Европы против Франции превратили абсолютистское королевство в буржуазную конституционную монархию, затем в парламентскую республику, а позже в якобинскую диктатуру наподобие английской времен Кромвеля. Коллапс экономики и власти привел к правлению мелких буржуа и интеллигенции, для которых такой шанс был единственным из возможных. Их рассеянная собственность не привлекала властных связей и средств, а многочисленные тела не могли договориться до появления публичной печати. Придя к власти, они изменили распределение собственности и государственных институтов в свою пользу, так что французская олигархия не получила достаточных средств для настоящей экспансии ни внутри страны, ни за ее пределами.
Европейские монархи стремились не допустить дурного примера и считали республиканское правительство нелегитимным. Уильям Питт Младший симпатизировал французской революции, но стратегически Франция являлась британский конкурентом, а французское сообщество, не имея других средств влияния на соседей, могло воспользоваться только войной. Страна, в которой нечего было есть, легко поднялась и на всеобщий бунт, и на войну. Разрыв экономических связей и отсутствие стабильного контроля над поступаемой с войны добычей имели результатом то, что, пройдя самый рискованный этап под якобинской диктатурой, республика отошла олигархии крупнейших буржуа и чиновников. Прерывистость власти над процессами и местами, неравномерность денежного обеспечения привели к повальной коррупции: управленческий аппарат и банкиры, состоя из множества альянсов и групп, «капитализировались», сделав государство источником личных прибылей.
Бонапарт пришел к власти постольку, поскольку наиболее эффективно управлял войной как политически, так и экономически; этот опыт сослужил ему службу в администрировании страны. За приходом перспективного генерала к власти стояла группа протестантских банкиров, которые консолидировали свою власть над частными финансами Франции еще при монархии и пережили якобинский террор 409 . Королевское центральное управление было дополнено структурированием сообщества в виде равноправных граждан и созданием одинаковых государственных и муниципальных институтов, их обслуживающих.
Наполеон был обречен на бесконечную войну, в которой французское сообщество не нуждалось, так как понимал, что никакая гегемония невозможна без экономического управления подчиненными странами, в то время как Британия, по сути, уже управляла мировой торговлей и обладала самыми крупными финансами. Любые завоевания ввиду невредимого капиталистического центра становились относительными со всех точек зрения: финальную выгоду и политические преференции от экономических операций получал противник. Континентальная блокада продолжала старую политику французских монархов – замыкала контроль коммуникации сообщества внутри государственных границ, чтобы выиграть вовне. Крупные финансы, однако, границ империи не признавали: одна и та же цепочка банкиров в Париже, Амстердаме и Лондоне переводила платежи для армий как Наполеона, так и его противников 410 .
Хотя в политическом отношении Европа была отделена от Британии, экономически и финансово они продолжали быть соединенными. Буржуазные преобразования французов в Центральной Европе, поддержанные многими представителями интеллигенции, буржуа и дворянства, были осуществлены лишь затем, чтобы монополизировать местные рынки французскими компаниями, а население подвергнуть реквизициям и наборам в армию. В самой Франции после войны согласие союзников на конституцию и сохранение распределенной в революционный период собственности привело к тому, что, в отличие от республики, спасать империю Наполеона никто не вызвался, хотя служили ей верой и правдой.
Часть 3 МИР
Надо знать, что нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми. Кто бы ни выступал с подобным начинанием, его ожидает враждебность тех, кому выгодны старые порядки и холодность тех, кому выгодны новые. Холодность же эта объясняется отчасти страхом перед противником, на чьей стороне – законы; отчасти недоверчивостью людей, которые на самом деле не верят в новое, пока оно не закреплено продолжительным опытом.
Н. Макиавелли. Государь
Глава 1 Emporia
§1. Капитал и все, все, все
Буржуазия сыграла в истории чрезвычайно революционную роль.
К. Маркс, Ф. Энгельс. Манифест коммунистической партии
Британия закончила войну в 1815 г. с невиданным доселе государственным долгом в 876 миллионов фунтов стерлингов (величина процентов по которому была сопоставима с годовым бюджетом страны), самой совершенной промышленностью, одной из немногих, кто мог называться колониальной державой, абсолютным лидером мировой торговли и финансов. Ее деловые предприятия являлись всемирными производителями, поставщиками и расчетной палатой, а правительство, опираясь на их мощь, осуществляло политические притязания и косвенный контроль международных и внутренних отношений.
Рост государственного долга «отводил все большие суммы от налогов, собираемых каждый год с населения, в основном в карманы небольшого класса богачей, обладателей капитала» 411 . С каждым годом войны финансовая власть олигархии (зарабатывавшей, ссужая деньги в долг государству и предприятиям) над британской экономикой становилась все больше и разнообразнее. В 1822 году выплаты процентов по государственному долгу в ее пользу составляли почти половину всех государственных расходов, в то время, как остальное население эти расходы оплачивало (в виде косвенных налогов) 412 . Хотя Британия считается одной из старейших парламентских демократий, куда точнее было бы охарактеризовать ее правящий режим парламентской плутократией, которая принимала демократию лишь настолько, насколько та могла обеспечить безопасность и эффективность накопления капитала. Аккумуляция средств в отсутствие конкуренции направила их на множество путей мировой торговли: Индийский океан и Южная Америка были полностью привязаны к британским поставкам денег и товаров.
Однако, несмотря на торговую монополию, современники отнюдь не считали положение Британии или любой другой страны устойчивым, напротив, первая половина XIX в. внушала надежды лишь время от времени. Победа над Наполеоном принесла долгожданную политическую стабильность, но экономику лихорадило каждые несколько лет. Торговые границы европейских стран были закрыты, а многие предприятия разорились вследствие континентальной блокады 1806—1814 гг., так что после войны британская промышленность чувствовала себя совсем неважно, пусть и была передовой. Избыток лишних капиталов в Британии вызывал чрезмерные инвестиции, например в Латинскую Америку, где местные правительства, освободившись к 1820-м гг., уже к 1825 г. оказались неплатежеспособны. К тому же до 1840-х гг. частные банки могли самостоятельно выпускать банкноты, что приводило к частым банкротствам, а в континентальной Европе до 1840-х гг., наоборот, банков и капитала было очень мало 413 . Строительство железных дорог и рост металлургии вызвали избыточные инвестиции и кризис в 1847 г., который совпал с серией неурожаев по всей Европе, что привело к массовым восстаниям 1848 г. с последующими институциональными реформами европейских монархий. Эти реформы по времени совпали со снятием торговых барьеров в британской экономике, что вызвало бурный рост взаимодействия европейских стран и, как следствие, экономический бум 1850—1873 гг.
В XIX в. капитализм приобрел самоподдерживающийся характер. Это выразилось, прежде всего, в том, что в наиболее влиятельных странах к власти пришла олигархия (вместе с аристократами, перенявшими буржуазные практики), внутренняя и внешняя политика сообществ стала ориентированной на получение дохода от своей деятельности. Были созданы экономические и политические институты прямого и косвенного контроля, организующие взаимодействие в международной системе отношений. Динамику социальных контактов обеспечила острая социальная борьба, в ходе которой проводилась ревизия институциональных условий.
Традиционные отношения – непроизводительное владение собственностью и трудом, разделение капитала и власти, характерные для статичной социальной структуры, – повсеместно приносятся в жертву динамичной модели общества, держащегося на непрерывном экономическом росте. В традиционном обществе большая часть общественного богатства находилась в коллективной собственности либо в частной, но нагруженной таким объемом обязательств, что изменение структуры собственности и деятельности было практически невозможным. В капиталистическом обществе подавляющая часть общественного богатства находится в частных и очень немногих руках или организациях.
Если смотреть на эту ситуацию функционально, то непосредственным поддержанием экономического роста и массивным накоплением капитала занимается очень небольшая группа населения, из которой подавляющее большинство обслуживает еще менее многочисленную элиту. То есть капитал управляется несколькими сверхкрупными организациями, а остальное сообщество, составляя большую часть экономики, в деле контроля капитала – всего лишь погрешность. Это соотношение может меняться, и доля неэлит в создании общественного богатства может увеличиваться, но гарантия возрастания их политического контроля отсутствует, ибо каждый мелкий участник в отдельности уступает крупному участнику из элит.
Разрозненные участники нижней и средней групп способны образовать децентрализованную структуру коммуникации, но они гораздо меньше способны концентрировать необходимые активы для объемных инвестиций. Этот аспект взаимодействия обеспечивает верхушка капиталистической иерархии, она же через контроль политического режима позволяет себе изменять существующую институциональную структуру. Другое дело, что без оставшихся вне этого расклада людей существование капиталистического общества становится неустойчивым и бессмысленным. Эта неустойчивость в виде притязаний на доходы и власть, отчужденные в пользу доминирующих капиталистических организаций, провоцирует борьбу как внутри, так и между сообществами. Непрямой характер власти капиталистических сообществ и организаций делает их зависимыми от состояния институциональной структуры политико-экономических отношений и в случае ее изменения заставляет перенаправлять капитал в новые властные образования. Объем контролируемой власти для конкретных капиталистов снижается, но прибыли остаются в порядке.
В XVI, XVII и даже XVIII в. ситуация была иной. Капиталистические сообщества оставались локальными, а их воздействие на остальные страны – довольно ограниченным. Большинство европейских государств поначалу пыталось конкурировать с оплотами капитализма путем создания внутреннего бюрократического аппарата, а не подчинением политических решений международным интересам капитала. Лишь когда крупная буржуазия, связанные с ней социальные группы и государства продемонстрировали свою мощь и уничтожили конкурентов на всей планете, иного выбора не осталось.
Очень важным аспектом поддержания международного капитализма стал иерархический характер его экономических взаимосвязей, в отличие от международных отношений традиционных сообществ. Политический контроль традиционных обществ, ввиду их замкнутости на самих себя и отделения власти от капитала, редко зависел от капиталистов. Тесное взаимодействие экстерриториальных сетей торговцев и банкиров разных стран еще не означало такой же тесноты в отношениях с государственной властью, отсутствие гарантий со стороны которой устанавливало предел росту капитала.
Именно поэтому, когда капиталистические сообщества приходили к пределу своего институционального расширения (когда дальнейшая экспансия торговли и производства не приносила прибыли, а лишь обостряла конкуренцию), они не находили ничего лучше, чем снизить социальную динамику, локализовать экономику или перейти к традиционному образу жизни. Примеры этого можно увидеть в истории от Эллады до Италии XV в. С глобализацией капиталистической гегемонии наше общество уже никогда не вернется к прошлому и будет вынуждено из своей динамики извлекать прибыль.
Операциональные возможности, открывшиеся в XIX в. перед британской олигархией – промышленниками, торговцами, банкирами и аристократами, – были столь значительны, что, соединив их, Британия вызвала всеобщую трансформацию сообществ. Ей пришлось провести коренную перестройку внутренних социально-экономических институций, а именно лишить большинство населения возможности вести сельское хозяйство и принудить его жить в городах, обслуживавших потребности внешнего рынка, становясь рабочими и служащими, что подстегнуло процесс урбанизации и вызвало потребность регулирования городских сообществ.
Пройдя многократно упомянутые ужасы индустриальной социализации, Британия получила средства наполнения своих товарных и финансовых сетей реальными услугами и вещами и в последующее время демонстрировала экономическую экспансию, влекшую повсеместный рост и развитие социально-экономической организации сообществ. Открытие своего внутреннего рынка для иностранных товаров привязало Европу, а за ней и весь остальной мир к британскому капитализму. Альбион был слишком мал, чтобы окружающий мир не впитал его людей, их труд и капиталы. Социальная борьба и институциональные реформы в континентальной Европе придали британским достижениям кумулятивный эффект, когда спустя двадцать-тридцать лет, к середине XIX в., остальные европейские сообщества начали перенимать новую структуру социальных отношений и становиться индустриально-капиталистическими 414 .
Жестокая инициация, которой Великобритания подвергла свое сообщество в первой половине XIX в., показывает, что становление индустриального общества произошло отнюдь не от рационального понимания пользы, которую могла принести техника. Индустриализация стала побочным эффектом борьбы социальных групп и конкуренции различных отраслей. Уже в XVIII в. широкое распространение получил перенос субподрядов на производство из городов в села: в городах цеха держали высокие цены при низком объеме производства, и на селе росло число квалифицированных ремесленников. Машины для переработки сырья появились еще в XVII в., но готовые вещи производились руками, и выполнение машинами грубых операций лишь увеличило число профессионалов ручного труда. Расширение торговли и потребность в сведении баланса с азиатскими странами заставляли торговую буржуазию искать крупные объемы производства по минимальным ценам, а таковые имелись лишь в Индии. Ввоз бумажных тканей Ост-Индскими компаниями в Европу блокировался аристократами, на чьих землях растили лен и стригли шерсть, и все торговцы и ремесленники, связанные с текстилем, на селе и в городе, выступали однозначно в поддержку этих действий. То же происходило каждый раз, когда кто-нибудь пытался ввезти конкурирующий товар, аналог которого производился в Европе 415 .
Однако знакомство с новыми видами товаров и постоянный спрос подвигли одних купцов вместе с ремесленными мастерами основать хлопчатобумажные предприятия, а других – вместе с аристократами разбить хлопковые плантации в Америке. Третьи это все оплачивали и требовали увеличения объемов производства и снижения цен: конкуренция с индусами была очень трудной 416 . Неудивительно, что на вывоз машин и техников из Британии до середины 1820-х гг. был наложен запрет 417 . Большой объем частных капиталов, сконцентрированных среди британской олигархии, дал средства для решения данных задач. По мере того, как в 1820—1840 х гг. банкиры и торговцы выбивали из парламента снижение пошлин, открытие английских колоний и портов, промышленники, пользуясь тем, что административных барьеров в новых отраслях еще не было, все больше внедряли машины, созданные для производства полуфабрикатов и готовых вещей, избавившись, наконец, от дорогого ручного труда 418 . Урбанизация, бесконечные войны и железные дороги вызвали рост потребления угля и производства металлов, и опять же, оплата крупным капиталом технических инноваций удешевляла производство, несла торговые прибыли и снижала расценки на труд, в связи с чем индустриализация Британии стала настоящим социальным бедствием для многих ее жителей.
К началу XIX в. британское общество, за исключением нескольких крупных городов, было преимущественно сельским. Коммерциализация сельского хозяйства и огораживания вызвали, как и в XVI в., рост числа безработных, то есть для того времени просто нищих. Они искали лучшей доли в городских мануфактурах, но последние, несмотря на общий рост промышленности и торговли, зависели от резких (и частых) колебаний рынка. В ходе всего периода революционных и наполеоновских войн европейская экономика находилась в кризисе, а цена денег постоянно падала 419 . Таким образом, существенная часть населения была временно занята, а те, кто оставались на селе, подвергались конкуренции со стороны коммерческих хозяйств. Состояние провинциальных сообществ в Англии было столь плачевным, что решением проблемы мог стать массовый бунт. В помощь самым бедным жителям была создана система Спинхемленда (1795—1830 гг.) – система обязательных пособий из доходов округов для тех, кто не имел работы. В итоге в отсутствие постоянного экономического роста и занятости примерно четверть населения страны перестала работать вообще 420 .
Положение рабочих и крестьян было бы лучшим, а государственный долг не таким огромным, если бы существовал подоходный налог. Введенный в 1798 г., он был отменен в 1816 г., как только миновала угроза войны. Документацию по налогу торжественно сожгли, и вплоть до 1842 г. британское общество довольствовалось положением, в котором выгоды от экономической деятельности страны доставались кучке олигархии, тогда как трудности социальной перестройки – всем остальным. Лишь с общим ростом торговли и производства после войн с Наполеоном и открытием торговых границ стало возможным дать работу всем, кто в ней нуждался. С 1830 г. постепенно снижаются ограничения на импорт сырья и аграрной продукции – это дало городам дешевый хлеб и окончательно выгнало большинство сельского населения в города.
Дешевый хлеб снизил зарплаты городских рабочих, испытавших судьбу индустриальных рабов, со средней продолжительностью жизни в 25 лет, массовым алкоголизмом, увольнением по достижению нетрудоспособности и смертью в придорожной канаве из-за отсутствия средств к существованию. То же ждало индустрию ручного труда: одновременно с индусами в Британии ткачи буквально умерли от голода 421 . Промышленная депрессия 1839—1842 гг. и угроза городских восстаний заставили окончательно отменить ограничения на ввоз сырья и аграрной продукции, а для покрытия недостающих доходов казны был вновь введен подоходный налог. По мере того как население промышленных городов увеличивалось, оно предъявляло все новые требования доступа к гражданским правам, которые с общим ростом доходов вырывались из рук аристократии и олигархии.
Аристократы-землевладельцы были против отмены ограничений на импорт зерна, которые лишали их части дохода, буржуазия была против повышения заработной платы рабочим и регулирования отношений найма. Фабриканты Манчестера, новый средний класс, ненавидели аристократов-землевладельцев за поддержку высоких тарифов, колониальные компании вследствие их монополий на сырье и международных банкиров типа Бэрингов и Ротшильдов за монополию на кредит, регулярно выступая против них в парламенте, как Р. Кобден. И те, и другие протестовали против подоходного налога, расширения доступа остального населения к гражданским правам, муниципальному самоуправлению и социальным расходам.
Демонстрация недовольства в виде многотысячных митингов в городах страны была регулярной 422 , но реальное улучшение положения рабочих (рост заработной платы и получение политических прав 423 ) стало возможным на волне экономического бума в середине XIX в. и роста британской промышленности. Буржуа не «желали зла» рабочим; мало оплачивая их труд, они выжимали максимум прибыли в той ситуации, в какой находились. Изменения произошли, когда рабочих стало много, у них появились институциональные формы объединений, а в расширявшемся рынке мелкие предприятия стали вытесняться крупными, которые могли нести возросшие расходы и были заинтересованы в социальной стабильности. Появляются (и разрешаются правительством) профсоюзы, а крупная буржуазия начинает поддерживать стабильные отношения найма. Так создавалось то, что назвали индустриальным обществом.
Расцвет утилитарной философии и идеологии laissez faire в это время имел под собой вполне практические основания. Одержимость промышленников из новых отраслей, торговцев и банкиров идеей свободного рынка была вызвана пониманием конкурентных преимуществ перед индустрией ручного труда, состоящей из небольших предприятий, и желанием убрать все законодательные ограничения, мешающие «свободной конкуренции». Система ремесленных гильдий – объединений мелких и средних предпринимателей, защищенных местным законодательством, всюду отменялась вместе с торговыми и промышленными барьерами как внутри каждой страны, так и между ними, «благодаря громадному росту интервенционистских мер, беспрестанно организуемых и контролируемых из центра» 424 . Расщепление капитализмом традиционных социальных связей устраняло конкурентов, давало живительную прибыль и ресурс труда. Работник же получал к бедности странную чуждую общность в виде промышленных городов. Большая производительность, низкие издержки и разворачивание логистики в пространстве целых стран и континентов позволяли отправить мелких лавочников на улицу и вместе с тем возместить налоговые потери государству.
Потребности войны вызвали к жизни чрезмерные и капиталоемкие промышленные мощности, а объемы обращающихся средств повернули машинную индустрию на создание инфраструктуры. Текстильная индустрия произвела социальные изменения, но экономический рост и техническое развитие были подстегнуты производством кораблей и машин, а не тканей. Появляются железные дороги и пароходы, а значит, растут скорости и объемы взаимодействия. В своей сердцевине капиталистический мир начинает оперировать многолетними циклами инвестиций и производства. Инженеры, предвосхищая появление IT, управляли новыми, никому не понятными машинами, а публика питалась мифами о сказочной прибыльности железных дорог, хотя эксплуатация этой инфраструктуры (в отличие от транспорта) убыточна до сих пор.
Финансирование антинаполеоновской политики европейских государств означало также и помощь их экономикам, а с наступлением мира несравнимая промышленная и финансовая мощь Британии привязала к себе их интересы крепче любой идеологии, что вскоре ощутила российская дипломатия. Реакция европейских государств на преуспеяние англичан выразилась в том, что они переняли, по мере возможностей, принципы управления сообществом и государством как капиталистическим предприятием с применением всех доступных технических и управленческих средств, но до середины XIX в. это не возымело успеха. Британцы довольствовались гегемонией в экономике, получая из нее все необходимые политические преференции, остальным державам было достаточно стабильности их политических режимов. Политический мир становится условием межгосударственных отношений.
Изменялись методы – результат оставался прежним. В первой половине века конституционализм был предан анафеме, и Священный Союз 425 душил свободу во имя мира – во второй его половине, и опять же во имя мира не думавшие ни о чем, кроме денег, банкиры навязывали конституции беспокойным деспотам. Так различными способами и при содействии беспрестанно меняющихся идеологий – именем свободы и прогресса, властью трона и алтаря, милостью фондовой биржи и чековой книжки, взятками и коррупцией, моральным убеждением и просвещенной апелляцией к высшим ценностям или с помощью бортового залпа и штыка – достигался один и тот же результат, сохранение мира 426 .
Войны с Наполеоном показали, что любая более-менее крупная страна, население которой встало под ружье, может годами терроризировать своих соседей, а использование либеральных экономических и идеологических инструментов способно расколоть любой авторитарный режим, где есть публика и коммерция. Теперь даже Россия Николая I управлялась в соответствии с интересами буржуазии 427 . Поэтому единственное, что от нее требовалось, – это полная лояльность. Здесь крылось противоречие, в нормальных условиях неразрешимое. Излишняя открытость британскому капиталу, который мог бы питать производство и торговлю континентальных стран, сдерживалась опасениями, что это повлечет за собой не только социальную трансформацию с неизвестным исходом, но и политическую зависимость от Лондона, которая и так была велика. Опора на внутренние ресурсы делала местную индустрию чахлой: ни денег, ни предприятий, ни специалистов, ни спроса на них в достатке не было. Политически равновесие в отношениях государств обеспечивало согласие режимов и военные интервенции Священного Союза. Социально-экономически каждое сообщество было вынуждено решать свои проблемы самостоятельно.
В европейских сообществах под воздействием нестабильного международного рынка и наполеоновских войн меняются гражданские и государственные институции. Рост городской буржуазии и урбанизированной экономики потребовал большей связности управления. В связи с этим происходит усиление роли государства: отмена откупов налогов, статистические замеры, финансовое и нормативное подчинение местных самоуправлений центральному правительству. Доступ буржуазии и интеллигенции к государственному управлению, однако, блокировался в пользу аристократов и лояльных им чиновников. Рационализация управления и войны, размыкание предшествующих социальных структур позволили европейцам вступить в соперничество с британцами, копя капиталы и вкладывая их в развитие своих сообществ. Их возможности, направления политических и экономических экспансий, способы социального взаимодействия и бизнес-стратегии ограничивались как британской монополией извне, так и сложившимися отношениями внутри сообществ.
Во Франции власть финансовой олигархии усилилась с требованием выплаты репараций союзникам после 1814 г., а свержение династии Бурбонов и приход к власти в 1830 г. Луи-Филиппа Орлеанского («король-гражданин» или, скорее, король-банкир) и вовсе привело к непосредственному управлению страной коллективом банкиров во главе с французской ветвью семьи Ротшильдов 428 . Однако собственность в стране была уже поделена во времена республики; наличие конституции ограничивало возможность ее быстрой консолидации для создания объемных производств. Поэтому французский капитал обслуживал иностранные компании и политически зависел от Лондона больше, чем от Парижа.
Россия, ввиду недостатка концентрированного капитала, оставалась поставщиком сырья, а чешские буржуа – людьми второго сорта для немецких аристократов Австрийской империи. Вселение капитализма при относительной статике социальных отношений укрепляло традиционную иерархию и даже усиливало ее за счет рационализации управления и эксплуатации. Сила внутреннего давления власти удерживала динамику сообществ от анархии, так что вначале (не) выгодами капиталистического мира воспользовались небольшие, вывернутые во внешний мир торговые страны, а затем уже и все остальные, в зависимости от их внутренней структуры социальных отношений.
Вялый экономический рост 1830—40-х гг. закончился общеевропейской революцией. Благодаря гражданским инновациям Наполеона 429 и последующей связке с британским капитализмом росло население городов, а в них – образованная публика. Появились поколения образованных людей, уже не заставших восхищение и подражание странам Востока, и европейская культура начала мыслить себя точкой отсчета мировой истории. Газеты несли новости и идеи; чем дальше, тем больше европейские сообщества знакомились с практикой публичного общения, а неудовлетворенность своим положением делала образованную публику изощренной в своих требованиях.
В Великобритании промышленная депрессия 1839—1842 гг. вывела на улицу рабочих и мелких буржуа с требованиями расширения гражданских прав. В континентальной Европе депрессия в сельском хозяйстве из-за неурожаев 1846—1848 гг. подняла восстание почти повсеместно. Европейские сообщества и дальше соглашались бы с правящими режимами аристократии, но отсутствие хлеба лишило их лояльности. В странах, буржуазия которых была достаточно многочисленна, как во Франции или Германии, восставшие требовали больших прав и участия в управлении страной. Там, где буржуазия оставалась немногочисленной, но наличествовала образованная публика, как в Австрийской империи, восстание приобрело националистический окрас. Возможно, европейские государства просто утопили бы восстания в крови и успокоились, как уже не раз бывало, но здравомыслящие аристократы и чиновники не могли не понимать, что консервирование сообществ углубит экономическую зависимость от Лондона, а чтение газет сделает образованную публику совершенно непокорной.
Уже в 1830 г. Лионское восстание рабочих было отмечено не беспорядками и разрушением фабрик и машин, а неукоснительным соблюдением законности и лояльности центральной власти, поскольку главным требованием было не более чем повышение заработной платы 430 .
В 1848—1849 годах умеренные либералы сделали два важных открытия в Западной Европе: что революция была опасной и что некоторые из их основных требований (особенно в экономической сфере) могли быть осуществлены и без нее 431 .
Невозможность дальнейшего управления сообществами без учета их интересов побудила европейских государей понемногу вводить конституционные правила правления и заключить политический союз с местной буржуазией. И раз Британия являлась самым финансово обеспеченным, экономически развитым и политически неуязвимым сообществом, изменения на континенте копировали социальные достижения англичан. Последние, по мере сил, подталкивали к этому своих соседей. Лорда Пальмерстона за поддержку национальных восстаний в Европе в беспокойные 1846—1848 гг. так и называли: «лорд-поджигатель» 432 , а королева Виктория во внешней политике выступала как бы «естественной» защитницей попираемых европейскими аристократами гражданских прав.
В результате британские правители начали понимать, что их руководство внутренней экономикой дало им серьезное преимущество в использовании отношений между подданными различных политических юрисдикций в качестве невидимого инструмента правления другими суверенными государствами. И это понимание убедило британских правителей после наполеоновских войн в необходимости поддерживать и защищать силы демократического национализма сначала в Америках, а затем и в Европе от реакционных тенденций своих бывших династических союзников. И с ростом национального могущества этих сил выросла и способность британских правящих групп возглавлять межгосударственную систему и управлять ею в деле дальнейшего увеличения своего богатства, власти и престижа внутри страны и за рубежом 433 .
Силы «демократического национализма» поддерживались не просто так, а с довольно прозаичной целью, последствия которой, однако, для самих британских элит были неясны. Демократизация политики и поощрение либеральной буржуазии в Европе проводились Британией для установления режима свободной торговли, которую выбирали образованные либералы и буржуа других стран, тем самым платя за политическую поддержку извне. Получив доступ к управлению, крупная и средняя буржуазия чувствовала себя теперь гораздо более уверенно, чем раньше. Новые правительства и парламенты открывали внутренние рынки – хотя это и разрушало местную промышленность и ручную индустрию, но торгово-финансовые операции в расширенном и открытом социальном пространстве позволяли быстро накапливать большие капиталы, которые были вложены в создание новых предприятий. Это обусловило скорость и объем экономического бума. И если британская промышленность испытала триумф в начале этой экспансии, то финансовый успех был на стороне Сити до, во время и после бума.
Повсеместное и тотальное установление принципа свободной торговли, снижение пошлин и способствование либерализации на практике усиливает то общество, которое давно и успешно идет по рыночному пути. Но при этом ослабляет, экономически и политически подрывает общество, которое имело иную хозяйственную историю и вступает в рыночные отношения с другими 434 .
Естественно, поддержка прав и свобод осуществлялась таким образом, чтобы не нарушить текущее положение Британии, а напротив, еще более его усилить, и в отношении союзников и конкурентов гегемон отличался завидным непостоянством. Политика Британии как гегемона исходила из сохранения «баланса сил» внутри контролируемой Лондоном системы отношений, в связи с чем гегемон всегда и последовательно боролся с самым крупным из остальных участников. Таковым вначале была Франция, после победы над ней – Россия.
Апелляции к прекрасным образцам нравственности и прогресса воодушевляли публику, но не определяли политику. Европейские правительства были наследниками двухсотлетних традиций вспоможения и ограждения внутренних экономик, но имели для Британии важное политическое значение, так что Лондону было желательно и сохранить политическое общение с этими странами, и подчинить их внутренние рынки. Поддержка оппозиционных политических движений в Европе делала новые правительства и парламенты податливыми к просьбам и пожеланиям Уайтхолла и Сити, преодолевая прежний консерватизм, но в будущем демократизация сказалась на положении европейских сообществ самым благоприятным образом, создав средний класс и повысив уровни доходов всего населения.
В отличие от Европы, стратегия поддержки демократического национализма в Латинской Америке в ее войнах с Испанией за независимость была прямо противоположной. Никакой демократии и среднего класса в колониальных сообществах ни местные, ни британские элиты увидеть не ожидали и создавать не собирались. Ценой политической поддержки было снятие торговых барьеров, после чего вся торговля, производство и финансы Латинской Америки попали в надежные руки лондонского Сити, и условия эти в пользу латиноамериканских сообществ уже не менялись. Торговая, аграрная и горная олигархия Бразилии, Колумбии, Венесуэлы, Чили, Перу и Аргентины без труда обеспечила сообществам континента роль сырьевого придатка до и после своего политического освобождения 435
Открытие рынков и принятие конституций помогло консолидировать европейские финансовые активы в британских сетях накопления капитала (самым крупным звеном которой выступали банки групп Бэринг и Ротшильд). В свою очередь, Ротшильды и другие крупнейшие буржуа вовсе не желали увеличения власти остальной буржуазии, так как опасались лишней конкуренции, но по итогам революции извлекли из нее максимальную выгоду, став главными инвесторами государств, банков, железных дорог, горных предприятий и прочее, и прочее.
Братья Ротшильд успешно переживали один политический кризис за другим… и тому были свои причины. Ротшильды сумели взять на себя важнейшую функцию: они гарантировали сохранность капиталов в условиях общей нестабильности. Благодаря Ротшильдам инвесторы… могли не опасаться за свои деньги, даже если политическая ситуация развивалась не в их пользу. Точно так же Джеймс Ротшильд гарантировал сторонникам Луи-Филиппа, что их деньги не пропадут при республике, а республиканцам гарантировал, что Наполеон III не наложит руку на их капиталы… Ротшильды перестали быть частными лицами, превратившись в важный финансовый институт европейского уровня, который утверждал примат интересов частных инвесторов перед любыми политическими и государственными интересами 436
Их доходы сделали практически неуязвимыми позиции Банка Англии, который к 1850-м гг. стал квазигосударственным. Золотой стандарт и стабильность курса фунта стерлингов как общей обменной валюты дали всем участникам опору в денежных расчетах. Объемы торговли и производства выросли в разы и в каждой отрасли исчислялись десятками миллионов тонн. Продукция шла прежде всего на экспорт – эту траекторию развития, за исключением США, впоследствии будут избирать все страны, встающие на путь капитализма. Опора на внутренний рынок и рост благосостояния своих граждан будут приняты сообществами позднее, когда рост экспортной экономики подойдет к своим пределам. Любые крупные платежи рано или поздно приходили на депозиты Банка Англии как место крупнейших деловых и политических расчетов. Едва оказавшись там, они немедленно инвестировались в новые кредиты в счет будущего роста, и мощь Британии увеличивалась по мере мирового роста.
Власти предержащие полюбили методы популистской тирании и со вкусом ими пользовались, как, например, Наполеон III 437 . Чем более интегрирована была какая-либо страна в международный рынок, тем быстрее ее буржуа получали доступ к управлению, а состоятельные граждане к политическим правам. Навязывание капиталистической практики управления государству со стороны крупной буржуазии проходило тем успешней, что традиционные методы «взимания», а не «наращивания» не давали государству достаточных ресурсов для удовлетворения притязаний всех социальных групп и собственных державных потуг. Чем быстрее сообщество видело свои социальные возможности и неспособность государства справиться с ситуацией, тем больше оно могло с государства требовать.
Однако степень социальных трансформаций была неравной. Если во внешней политике государство было независимым, а во внутренней, наоборот, зависело от местных социальных групп – появлялась возможность социально-экономического развития во всех направлениях с последующим предоставлением гражданских прав. Если страна была политически несамостоятельной, экономической колонией, с отраслевой привязкой к развитым рынкам, а сообщество не имело ни возможностей, ни интересов повлиять на внутреннюю политику государства – социальная структура оставалась архаичной, а политическая верхушка использовала всех нижестоящих в своих интересах. Гегемон делал все от него зависящее, чтобы как можно большая часть сообществ участвовала в мировой экономике посредством отраслевой специализации, благодаря чему роль Британии как торгового и финансового посредника оставалась незыблемой, а судьба периферийных стран – весьма невзрачной.
Разнообразие отношений, скорость перемен и очевидные преимущества нового общества в экспансии сделали словечко «прогресс» известным всем, от аристократов до крестьян. Последних, если не могло прокормить село, ждали фабрика или неквалифицированные услуги; хотя их доля была жалкой, машинное производство постоянно удешевляло стоимость товаров. В силу стабильности международной валюты, фунта стерлингов, XIX в. сопровождался дефляцией, и до 1873 г. это мало заботило буржуа, так как спрос возрастал быстрее, чем дешевела продукция. Расширение рынка и социально-экономических возможностей вызвало рост населения с последующей миграцией тех, кому места в новой социальной системе не хватило: этим воспользовалось 50 млн. человек – больше, чем когда-либо еще. После доступа европейской буржуазии к политической власти объемы предложения капитала, количество нуждающихся в нем проектов, степень государственной поддержки этих начинаний, возможность связывания всех факторов в многочисленных личных контактах запустили торговый и промышленный бум 1850—1873 гг. Этот бум и превратил европейский капитализм в мировой.
§2. Миф о царе Мидасе
По плодам их узнаете их.
Нагорная проповедь
До того как стать мировым гегемоном и самым крупным капиталистическим сообществом, Соединенные Штаты Америки были малозначащей провинцией, которая приносила своим владельцам совсем немного дохода и очень много проблем. Для европейских переселенцев Америка была землей обетованной, где каждый сможет жить в довольстве и достатке, для английского правительства эмиграция была неплохим средством избавиться от религиозных фундаменталистов, которыми являлись воинствующие протестанты. Состояние первых английских колоний в Виргинии начала XVII в., однако, было ужасным, и большая часть переселенцев умирала от голода и войн с индейцами в первый же год пребывания на новой земле. С увеличением населения и разведением табака английские лорды обзаводились заокеанскими латифундиями, но экономика колоний носила вторичный характер поставщика сырья, тогда как промышленное производство и торговля контролировались метрополией; впрочем, объемы колониальной торговли были незначительны.
Несколько успешней шли дела у голландцев, чья Вест-Индская компания захватила северо-восток португальской Бразилии с городом Ресифи, а в Северной Америке основала Новый Амстердам. Голландская колонизация сопровождалась созданием плантационных хозяйств в Бразилии и перевалочного торгового пункта в Северной Америке. Связи голландских колоний с Нидерландами были тем прочней, что включали переселение еврейских торговцев и финансистов, безостановочно мигрировавших отовсюду в Амстердам, а оттуда в колонии для ведения бизнеса. Военные дела Вест-Индской компании шли не так успешно: в 1674 г. колонии в Северной Америке переходят Англии, а с победой бразильцев и португальцев голландские колонисты переезжают в Новый Амстердам, ставший теперь Нью-Йорком. Его торговое и финансовое сообщество получает связи сразу с двумя метрополиями (Лондон и Амстердам), одна из которых являлась их политическим центром, другая – финансовым; а также со всеми колониями Центральной и Южной Америки, где присутствовали англичане, голландцы и евреи 438 .
Участие американцев в торговле и финансовых операциях с европейцами и латиноамериканцами дало выход из порочного круга колониальной зависимости – у североамериканских колоний появились самостоятельные интересы, потребности и ресурсы для экономической и территориальной экспансии. Проще говоря, Нью-Йорк и Бостон являлись перекупщиками европейских товаров, сбывавшихся в Латинской Америке. Так у колоний появились собственные финансы и компании, конкурировавшие с британскими, чего при обычных обстоятельствах случиться было не должно. Для Лондона ситуация осложнялась тем, что, кроме индейской пушнины и виргинского табака, колонии ничего в метрополию не поставляли, а эмиграция увеличивала колониальное население.
По ту сторону океана у Британии возникал двойник со схожей структурой общества и экономики, который не столько приносил доходы, сколько торговую конкуренцию и политические осложнения в отношениях с индейцами, Францией и Испанией, чьи колонии располагались в Канаде и Флориде 439 . В отличие от английских колоний, становившихся экономически все более самостоятельными и пополнявшихся свободным населением с Британских островов, французские и испанские колонии оставались зависимыми от метрополий, их население было малочисленным, а централизованная исполнительная власть – жесткой.
Если бы Британия рассматривала свои колонии как части самой себя наподобие федерации, ее гегемония в течение XIX и XX веков была бы неоспоримой, но, как известно, такой ход действий и образ мыслей за пределами метрополии был британцам чужд, и естественная связь событий со временем превратила бывшие колонии в одно из самых богатых и могущественных сообществ. Хотя по идеологии и культурным привычкам американская элита была более британской, нежели члены Палаты лордов, наличие самостоятельных экономических интересов и средств при отсутствии политического влияния делало ее все более непокорной.
Условия бунта против налогов и действий английских монополий заключались не в их тяжести, а в отсутствии политического представительства. Американцы считали себя британцами, но их людей не было в парламенте, их инициативы по территориальной экспансии за счет французов и индейцев не поддерживались, и в конце концов это привело к революции. Весьма характерно то, что люди и организации, связанные с внешней торговлей и финансами, контроль которых и придал провинциям самостоятельности, оставались лояльными короне в течение всей войны, так как от этого зависели их личные и деловые, пусть и краткосрочные, интересы. Застрельщиками же выступали группы, не связанные напрямую с Лондоном, например плантаторы-рабовладельцы.
В войне за независимость американцы победили вопреки дурному командованию и отсутствию дисциплины. Победу дало само наличие контролируемых сетей внешних отношений: Амстердам щедро ссужал провинции товаром и кредитом, Латинская Америка не забывала расплачиваться за покупки, а Франция вместе с государственным бюджетом внесла в залог успешной войны стабильность собственного режима. Не желая допустить усиления Британии, остальные страны отказались ее поддержать; в результате британцам не хватило сил, к тому же их одолевали сомнения в целесообразности владения такими беспокойными колониями, в то время как Индия сулила гораздо большие перспективы.
Еще долгое время США оставались провинциальной страной, а их будущая сила заключалась в настоящей слабости. Эта сила состояла в конкуренции социальных групп и вариативности институциональных порядков разных штатов, но вплоть до окончания Гражданской войны эти черты американского сообщества делали невозможным его политико-экономическую централизацию. Децентрализованные власть и финансы, слабое правительство, коррупция и экономическая нестабильность, отсутствие влияния в международной политике – такими были США, и, на их счастье, рядом не было сильных соперников. Предоставленные самим себе, Штаты прошли буржуазную и демократическую инкубацию, не тронутые угрозой внешнего вторжения.
Слабость централизованной исполнительной власти на местах и ее организация вокруг местного самоуправления в Англии, откуда прибывали первые мигранты, породили такую же систему институций в Америке, но в гипертрофированном виде. Помимо выборного самоуправления частных собственников каждый штат обзавелся своим законодательством и политической властью. Северо-восток страны принадлежал торгово-финансовой олигархии, южные штаты – плантаторам. Среди олигархии шла постоянная борьба за контроль государственной власти, в ходе которой в XIX в. трое президентов были убиты. Экономика США оставалась хаотичной как вследствие децентрализации, так и вследствие постоянного расширения. Такая вариативность, дисперсность политической и экономической власти поддерживала динамику социальной конкуренции; миграция увеличивала численность, а территориальное расширение – собственность. В итоге уровень доходов и спроса населения был гораздо выше, чем в Европе, а его внутреннее перемещение породило перманентную нехватку рабочей силы, приведшую во второй половине XIX в. ко множеству технических изобретений.
Крайне важным обстоятельством были тесные контакты Нью-Йорка и Бостона с Лондонским Сити. Уже к концу войны за независимость Британия сделала исключение из своих Навигационных актов для американских компаний: в торговле с Британией они могли ввозить и вывозить на своих кораблях любую продукцию, а не только британскую 440 . Американцы выступали посредниками британцев, например, во время континентальной блокады 1806—1814 гг. в торговле с Европой, а также широко привлекали их капитал для финансирования сделок внутри страны.
Первые годы своего существования США опасались вторжений со стороны европейских стран, чем и был вызван изоляционизм, нейтралитет в отношении Старого Света. В Новом, напротив, поддержав отделение испанских колоний от метрополии, США составили торговую и финансовую конкуренцию британцам, но для реальной экспансии их силы были еще недостаточны, и Вашингтон безучастно наблюдал, как Лондон и Париж устраивают интервенции в Латинскую Америку, невзирая ни на какую «доктрину Монро». После овладения Калифорнией 441 будущие возможности американского присутствия на Тихом океане стали очевидны для торговой и финансовой элиты, но, несмотря на участие в опиумной торговле, интервенции в Китай 442 и Японию 443 , США, ввиду неосвоенности своих внутренних территорий, до начала XX в. не могли закрепиться в этом регионе.
Различные элиты штатов выдвигали два разных подхода к сотрудничеству с бывшей метрополией. Северо-восточные штаты выступали за массированный ввоз капитала и тарифное закрытие внутренней экономики для иностранных товаров, прежде всего британских. Южные штаты, производившие на плантациях сельскохозяйственную продукцию, шедшую на экспорт в Британию, наоборот, были заинтересованы в открытых границах, им нужен был не дешевый капитал, а дешевые товары, их привлекал не столько Дикий Запад, сколько острова Карибского моря. Соответственно, Британия поддерживала южан и становилась все более враждебной в отношении северян. Разделение произошло еще среди отцов-основателей: представители северо-востока выступали за сильное федеральное правительство и централизованные государственные финансы, которые должны были консолидировать долги штатов, оставшиеся после войны 444 . Остальные штаты не собирались делиться властью над своими деньгами, судами и вооружением; в попытке избежать федеративной зависимости провинциальная олигархия блокировала централизацию в сторону более рыхлого государственного образования.
Параллельно с конкуренцией северной и южной элит шли попытки воздействовать на государственную политику со стороны средней и нижней страт сообщества. Нюанс в отношениях указанных групп и их президентов с американской финансовой элитой состоял в их обоюдном нежелании иметь центральный банк. В условиях, когда реальной валютой было золото, а доходы государства в США были крайне невелики (в связи с тем, что максимум экономических операций проходил в частном секторе), единственным надежным источником капитала для центрального банка становились международные банкиры Лондона; банкиры Нью-Йорка были еще не настолько богаты и слушались старших товарищей. Фермеры и мелкий бизнес, как водится, не доверяли своей элите, а ее зависимость от иностранцев делала их политические отношения откровенно враждебными. Э. Джексон упразднил центральный банк в пользу децентрализованной финансовой системы; А. Линкольн, отстранив частных банкиров, ввел эмитируемые правительством ассигнации. В периоды правления обоих президентов государственный долг и, как следствие, влияние международных финансистов на политику США были наименьшими за все время существования страны.
Настоящая суть дела, как знаем об этом вы и я, заключается в том, что финансовый элемент крупнейших центров присвоил правительство еще со времен Эндрю Джексона – и я вовсе не исключаю администрацию В. В. 445 . Страна проходит через повторение джексоновской борьбы с Банком Соединенных Штатов – только на гораздо большей и широкой основе 446 .
Средние и нижние страты боролись с элитой, до гражданской войны выступая за децентрализацию, а после за централизацию государственных и финансовых институтов, но не они в итоге получали максимальные выгоды, а элиты (или какая-то их часть). Усилия Джексона были поддержаны провинциальной олигархией, тогда как попытка Линкольна управлять финансами страны через правительство закончилась с его крайне своевременной смертью сразу после победы в Гражданской войне, а государственный долг оказался в руках олигархии Нью-Йорка и Лондона. И если в период войны Британия была настроена по отношению к северянам враждебно, то со смертью Линкольна симпатии Британии вновь обратились к США, вернее, их северо-восточным финансовым кругам.
Периодический приход к власти представителей неэлит способствовал перераспределению доходов в виде упорядочивания контроля финансов, распределения земли или увеличения обязанностей исполнительной власти. Чтобы эти меры не беспокоили институциональную структуру, организовывалась экспансия на Запад: Джексон был сторонником выселения индейцев, а при его преемниках у Мексики были отобраны западные территории. При Линкольне экспансия приняла организованный экономический характер и впоследствии сделала США самой крупной экономикой мира.
Начавшийся экономический бум 1850—1873 гг. интенсифицировал миграцию и территориальную экспансию США на Запад. Промышленно развитые северные штаты сознавали преимущества централизованного управления страной вместе с перспективами экономического роста на протяженных территориях, и гражданская война стала неизбежной. Борьба с рабством – хороший лозунг, но это был лишь предлог для того, чтобы лишить южную элиту средств к существованию. Европейские страны отказались от рабства в колониях в начале XIX в. не потому, что рабство аморально и унижает человеческое достоинство, а в связи с неэффективностью Карибских латифундий. В южных штатах, напротив, создание семейных общин среди рабов сняло издержки на ввоз живого товара, обеспечив естественный прирост населения и его полную лояльность: во время войны нередки были случаи, когда рабы телами закрывали своих хозяев от пуль северян, воевавших под лозунгом освобождения. Большая централизация и уровень развития северных штатов позволили им победить, сконцентрировав подавляющий объем ресурсов. Гражданская война 1861—1865 гг. стала первой массовой войной с всеобщим призывом, поездами и одновременными действиями на разных театрах. Режим реконструкции, включавший поражение южных плантаторов в правах, позволил северянам спокойно их ограбить, тогда как вопросы предоставления гражданских прав освобожденным рабам отошли на второй план еще на сотню лет.
Экономический бум, проведение железных дорог к Тихому океану и массовое переселение людей обогатило все население страны: высокими нормами доходов обладали и фермеры, и лавочники, и олигархия. «Внезапно» оказались востребованы многочисленные технические инновации, росли объемы производства и обороты торговли. Огромная, стремительно растущая экономика Северной Америки стала самым привлекательным объектом инвестирования для лондонского Сити, который к 1914 г. вложил в американскую экономику порядка 3 миллиардов долларов, а получил в виде чистых выплат и дивидендов 5,8 миллиардов 447 . Около трети всех американских активов принадлежало британцам, для которых США были доходны и совершенно не опасны.
К тому времени, когда США окончательно объединились, в Европе завершилось институциональное оформление британской гегемонии. Вслед за доступом буржуазии к гражданским правам после революции 1848—1849 гг. начинается экономический бум, вместе с ним стремительная урбанизация, появляется многочисленный средний класс. Но этот же бум создал предпосылки обогащения и роста могущества прочих стран, что впоследствии привело британскую систему гегемонии к крушению. С 1830-х гг. между Британией и Россией шла «холодная война» за контроль Турции и внутриполитических отношений в Центральной Европе. Россия не имела достаточного капитала и мощных деловых организаций, так что надеяться могла только на военное преимущество. Победу Британии предопределило ее финансовое и торговое могущество и умение управлять международными отношениями.
Более разнообразные связи британцев сделали их союзниками большинство европейских стран; Российская империя таковых не имела, несмотря на военную поддержку, которую она оказывала европейским монархиям в 1848—1849 гг. Британия тщательно отслеживала политическое равновесие в Европе, а управление долгами зависимых государств давало необходимую поддержку ее военным интервенциям и политическим притязаниям, тем более что, в отличие от остальных, британцы прямому политическому контролю предпочитали косвенный, воздействуя на экономику и поддерживая оппозиционные политические группы.
После Крымской войны, когда Британии и Франции удалось сдержать политико-экономическую экспансию Российской империи в Турции, их противостояние получило продолжение во время гражданской войны в США: стремясь не допустить дальнейшего усиления Британии, Россия поддержала северные штаты, не дав состояться интервенции в поддержку конфедератов, но опять оказалась неспособной извлечь какие-то выгоды. Происходит объединение Италии и Германии, использовавших противоречия между доминирующими державами и разрешивших их за счет слабейшего из великих. Франция поддержала Пьемонт против Австрии в 1860—1861 гг., а экспансия Пруссии была поддержана Россией против Австрии в 1866 г. и Франции в 1870—1871 гг. для восстановления status quo перед Крымской войной 448 .
Урбанизированная и стремительно развивавшаяся Германия легко пережила отмену границ немецких королевств и княжеств, а сельская, депрессивная южная Италия, напротив, потребовала карательных операций для усмирения бандитизма. В Италии захват Пьемонтом остальных королевств был профинансирован генуэзской олигархией, сконцентрировавшей управление финансами страны, тогда как в Германии банкиры Франкфурта и торговцы Гамбурга поддерживали давние связи с Лондонским Сити, а рейнские промышленники были накачаны деньгами центрального правительства, изъявшего 5 млрд франков у Франции в качестве военной контрибуции.
Создание новых государств связало буржуазию их сообществ, до этого проживавших на политически разрозненных территориях. Рост доходов способствовал появлению всеобщего образования в последней трети XIX в. в качестве средства социализации граждан. Это обстоятельство вывело внутреннюю политику за рамки прямого насилия, оставив население лояльным, но подвергнув представителей правящих монархий риску террора со стороны образованных маргиналов. Всеобщее образование создает из населения «нацию» – сообщество, отождествляющее себя не только с языком, религией или социальным статусом, но и с государством, которым управляется. Деформация малых локальных структур отношений индивидов и групп (семейных, сельских, территориальных отношений в пользу всего сообщества в пределах юрисдикции) сделала общество конца XIX – начала XX века массовым. Появляется легальная, публичная политическая борьба в рамках политических партий и нелегальное движение радикалов; эта борьба обостряется с наступлением депрессии в 1873—1896 гг., что приводит к взрыву национализма.
В отличие от прошлых кризисов, вызываемых перепроизводством или избытком капиталов в отдельных секторах экономики, Великая Депрессия XIX в. была вызвана общим для британской глобальной финансовой системы перенакоплением капитала, инвестиции которого уже не приносили прошлых прибылей, а новые рынки для объемных вложений были либо малы, либо небезопасны. Сначала с чрезмерными накоплениями столкнулась Британия, и вскоре угнетающее снижение прибылей стало ощутимым всюду, где присутствовал британский капитал. Благодаря открытости британской экономики и наличию фиксированного золотого стандарта избыток капитала снижал его стоимость, и падающие цены не только разоряли бизнес, но и давали покупателям дешевые товары 449 . Дешевеющий капитал поднимал цену золота как стабильного расчетного средства; большинство коммерсантов в Европе и США на этом теряли, однако международные банкиры в лондонском Сити, управлявшие обменом золота на остальные валюты, только выигрывали. Бывшие либералы-фабриканты становятся финансовыми инвесторами и приходят к консенсусу с консерваторами в парламенте. Начинается деиндустриализация британской экономики и массированный вывод капитала для инвестиций в других странах 450 .
Экономика не перестала расти, но лишь замедлилась. Относительное повышение уровня жизни при одновременной безработице сделало публичную политику массовой, и образованные массы в лице социал-демократов требовали государственного перераспределения доходов. Но получить эти доходы они смогли лишь после концентрации капиталов и производства, каковое произошло в форме вертикально-интегрированной корпорации в США и финансово-промышленных конгломератов в Европе 451 . Задача этих огромных объединений состояла в отмене рынка и монополизации секторов экономики.
Конгломераты создавались при деятельном участии правительств и включали в себя объединения банков и промышленных предприятий, создаваемых государством либо получавших государственные преференции. Как и колониальные компании XVII—XVIII вв., новые объединения становились чем-то вроде частных филиалов государства, призванных завоевать рынок, а с ним и политическое могущество 452 . Одновременно по всей Европе закончилась парламентская борьба либералов и консерваторов, которые пришли к консенсусу и занялись обслуживанием интересов финансово-промышленных конгломератов, сконцентрировавших контроль над частным и государственным капиталом. Теперь оппозицией стали социалисты, представлявшие интересы рабочих, клерков и той части сообщества, которая частной инициативе предпочитала государственное распределение.
Сравнительно небольшим частным предприятиям первой половины XIX в. было трудно выдерживать бремя социальных расходов, и положение рабочих и офисных служащих было весьма жалким, особенно в периоды кризисов и безработицы. Но чем крупнее становился бизнес, тем большие объемы средств с него можно было взимать, чему бизнес, естественно, сопротивлялся как мог. Заботясь о социальной стабильности, Бисмарк в Германии и другие правительства после него вводили страховую и пенсионную систему для рабочих и служащих, сделав социалистов ручными и лояльными режиму. В США правительство такой политики не проводило, но сравнительно высокий уровень доходов и бесконечная дефляция делали ситуацию некритичной.
Решение двойной проблемы относительно низких доходов буржуа и относительно высоких зарплат рабочих пришло в виде вертикально-интегрированных корпораций, которые смогли подчинить национальный рынок и обеспечить массовое производство, рабочие места и растущие цены. Одновременно правительства одно за другим закрывали внутренние рынки своих стран для иностранных товаров. Вместе эти преобразования дали относительное увеличение внутренних рынков и доходов как нижней, так и верхней части сообщества. Другой стороной стала очевидная власть корпораций во внутренней политике США и финансово-промышленных конгломератов в Европе.
Суть вертикально-интегрированной корпорации – интернализация внутренних издержек и замыкание субпроцессов в рамках общего предприятия и бизнес-стратегии. Подчинив себе целые отрасли, американские корпорации и европейские предприятия сливаются с банками, обеспечивая себя постоянным источником финансирования. Поскольку отдача от инвестиций в расширение производства и торговли снижалась, капитал переводился в финансовый сектор, а слияние финансовых, торговых и промышленных групп позволило финансовой олигархии контролировать крупнейшие активы в промышленном и торговом секторах посредством управления их коллективными финансами. И поскольку США обладали самым большим внутренним рынком, американская олигархия сосредоточивается на организации и управлении массовой экономикой, которая сделала ее финансово-промышленные группы самыми крупными в мире.
Данные группы были созданы как собиранием активов за счет собственного роста, так и при помощи иностранного капитала. Если Морган, Гарриман и нью-йоркские банки выросли на британском капитале, то Рокфеллер и Форд в большой степени благодаря собственным усилиям, но в любом случае, подчиняя себе целые отрасли и обзаводясь собственными банками, корпорации вставали на путь не только слияний и поглощений, но и взаимной поддержки. Накопленные объемы капитала и нестабильность финансовых рынков в итоге дали крупнейшим финансово-промышленным группам максимальную власть над американским сообществом, когда в 1913 г. была создана Федеральная резервная система – центральный банк, регулируемый государством, но находящийся в собственности у некоторых частных лиц и их деловых организаций 453 . Теперь можно было говорить о законченном контроле внутри сообщества и выйти на дорогу настоящей экспансии.
Рынок частных и корпоративных предприятий сам по себе оказался недостаточен для поглощения производимых капиталов, накапливающихся в мировом и региональных центрах управления капитализмом. Эта неспособность рынка являлась (и является до сих пор) следствием глубокой асимметричности капиталистической системы отношений. Недостаток свободного рынка восполнялся объемными государственными заказами в области вооружений. Избыток капиталов дал государствам свободные средства, начинается колониальная гонка: европейцы захватывают внутренние территории Африки и Индокитая, предварительно договорившись о правилах «эффективной оккупации» в виде получения экономических выгод 454 . Чем больше становились конгломераты предприятий и тарифы, защищавшие внутренние рынки, тем больше усиливалась территориальная экспансия.
Эти процессы, получившие название империализма, свидетельствовали о том, что в системе британской гегемонии происходила перестройка и группирование ее участников, каждый из которых пытался нарастить влияние и богатство. Непосредственные экономические выгоды империализма были по меньшей мере сомнительны: в новые колонии было вложено немало средств, большие траты вызывало содержание армий и флотов, но отдача от этих вложений была минимальна. Дешевые ресурсы можно было получить и без захватов, рынок сбыта в колониях был ничтожен, и пока расчет велся на будущие сказочные дивиденды, главным оставалось накопление активов. Но эта политика непроизводительных трат в виде гонки вооружений и финансирования военных экспедиций поглотила избыточную ликвидность и включила в мировую капиталистическую систему архаичные сообщества, остававшиеся вне процессов экспансии капитализма 455 .
Система политико-экономических отношений империализма во многих чертах напоминала современные реалии. Будучи центром мировой экономики, Британия культивировала такую международную политико-экономическую систему, в которой зависимые сообщества и колонии играют роль статистов и поставщиков отдельных видов ресурсов (для последних эта система оборачивается зависимостью от конъюнктуры рынка и хроническим дефицитом бюджета) 456 . Став звеньями в замкнутой цепи, периферийные сообщества функционировали только при постоянной подкачке капиталов извне. Их собственных накоплений не хватало для внутреннего развития, в связи с чем внутренняя структура таких сообществ отличалась крайним неравенством и доминированием олигархии. На заемные деньги строилась вся инфраструктура, железные дороги и заводы, и поскольку внутренних накоплений и прибылей для оплаты займов было недостаточно, эти страны, как Аргентина в 1880-х гг. (поставщик мяса и зерна в Британию), становились «безнадежными должниками». Но для метрополии безнадежный долг означал новые заимствования, которые гарантировали, что заемщик будет платить всегда, поставлять свои ресурсы по нужным ценам и вообще вести себя тихо 457 . За исключением нескольких европейских стран и США, все остальные были именно такими статистами, не властными ни во внешней, ни во внутренней политике.
Стратегия территориальных захватов обострила соперничество Британии и России; с 1870-х гг. оба государства ведут «Большую Игру» в Центральной Азии, причем у элит обеих стран были одинаковые параноидальные страхи: каждый опасался войны на тех территориях, где организация крупных военных вторжений была фактически невозможна. То, что было названо Большой Игрой, по существу, не имело далеко идущих последствий, игры последующих поколений превзошли ее многократно. Гораздо большую опасность для Британии стала представлять Германия, где создаваемые при поддержке правительства конгломераты деловых предприятий осуществляли самую крупную в Европе экспансию в торговле и промышленности, а их научное и техническое обеспечение становилось одним из самых лучших в мире.
Германия представляла собой «общество догоняющего развития», политико-экономические усилия которого исходно централизованно выстраиваются правительством вокруг крупных предприятий, используя уже существующие рынки, изобретения и институциональные инструменты, а не создавая их вслепую, как предшественники. Объединение Германии сделало ее самым многочисленным и образованным сообществом Западной Европы, а инвестиции правительства в военную индустрию и закрытие внутреннего рынка в 1880-х гг. способствовали бурному развитию уже появившейся к тому времени промышленности. Политику правительства и действия политических партий определяли четыре группы элит: армия, бюрократия, землевладельцы и олигархия; закрытие рынка удовлетворяло землевладельцев, а громадные военные заказы для армии и флота – военных и олигархию 458 . В политической публицистике надувался пузырь германской демократии, заключавшейся в «стихийном подчинении вождю», в противовес продажным западным либералам, и немецкие граждане, богатеющие в ходе длительного экономического роста, были с такой позицией вполне солидарны 459 .
Тем не менее экономически Германия и гегемон были совершенно несопоставимы, ибо доходы Британии как до депрессии, так и после нее превышали германские, несмотря на любой промышленный рост, и понимание этого заставило Германию с удовольствием поучаствовать в гонке вооружений, чтобы стать хотя бы вторым номером 460 . Но даже и в этом случае прямое столкновение с Лондоном было для Берлина неприемлемым; объектом предполагаемого вторжения оставалась главным образом Франция, и военные планы германский Генеральный штаб строил, исходя из британского нейтралитета.
Если в начале депрессии попытки создания монопольных картелей были относительно неудачными, то к 1896 г. институциализация сверхкрупных корпоративных объединений в развитых странах наконец увенчалась успехом – цены начали расти, а с ними и прибыли корпораций и банков при относительно высоком уровне доходов граждан. Все шире распространяется и растет машинизированное производство; в целях снижения издержек и преодоления конкуренции концентрация капитала и производства сопровождалась массированным инвестированием в научные исследования и техническое оснащение предприятий. Как и в начале XIX в., наличие острой конкуренции и свободных средств привело к скачку в техническом развитии, но теперь инновации все больше вовлекали науку и образование. Повсеместно развивалась инфраструктура, а нижние страты общества получили доступ к потребительским кредитам, и чем больше рос спрос, тем более массовым становилось производство. Появляются конвейер, автомобиль, бытовая техника, массовое изобретательство, система менеджмента и внедрение технических инноваций. В связи с доступом масс к высокому искусству модернизируется культура, предлагая массовую оперу, чтиво, кино и рафинируя кокаиновый декаданс поэзии.
В США растущие цены, а равно и злоупотребления олигархии выводят на политическую сцену популистов типа Т. Рузвельта, финансировавшихся олигархией, младшими деловыми партнерами и протеже которой являлись избираемые президенты, чья главная внешнеполитическая задача, в свою очередь, состояла в обосновании политико-экономической экспансии США во внешний мир. Раздробление крупнейших монополий, таких как Standard Oil, American Tobacco, U. S. Steel, General Electric, AT&T, вовсе не мешало крупным деловым организациям непрестанно расти в числе, тем более что управление этими разделенными предприятиями посредством банков сохраняло полный контроль ключевых акционеров в пределах общей финансовой группы. Кроме того, начиная с 1880-х гг. и по сию пору основную часть своих активов плутократия отдает в доверительное управление посредством множества трастов, пользуясь тем, что эта форма юридического лица не требует раскрытия имен бенефициаров 461 . Борьба с политическим влиянием корпораций началась с момента их появления в США и Европе, но она была бесполезна и не принесла результатов до тех пор, пока в кризисные 1930-е гг. британская система управления капитализмом не исчерпала себя и в развитых странах не начались централизаторские реформы.
Теперь американские корпорации активно вторгались в Европу, Латинскую Америку и Дальний Восток, предлагая государствам кредиты, концессии, сооружение инфраструктуры для поддержания бизнес-процессов. США настойчиво напоминали своим европейским коллегам о полезности свободного рынка и «открытых дверей», в особенности когда речь шла о Китае или другой неблизкой стране 462 . В Латинской Америке военно-политическое давление и бесконечные организационные возможности корпораций США подчиняют местные сообщества, чьи попытки избавиться от репрессивных режимов плантаторов и горных заводчиков предупредительно блокировались либо направлялись в нужное американским корпорациям русло. В то время упоение собственным могуществом было велико, так что «дипломатию доллара» и «политику большой дубинки» еще не рядили в лицемерную риторику свободы и процветания. При этом, имея большой внутренний рынок, США не стремились оккупировать чужие территории иначе как в военных целях: они предпочитали поддерживать диктаторов зависимых стран, в обмен получая дешевые ресурсы.
В начале XX в. колонизация свободных территорий исчерпала себя, и империализм неумолимо сталкивал правящие державы. Корпорации и правительства готовились не только к столкновению в большой войне, они также начинали задумываться над дальнейшей управляемостью коммуникации сообществ. Финансовое осеменение капиталистической машиной участвующих в ее работе сообществ помимо империализма и корпоративизма рождало также возрастающее неравенство, сначала в виде увеличения объемов и стоимости контролируемых олигархией активов, а с конца XIX в. и в виде падения доходов населения в сравнении с ценами. Эта ситуация усугублялась кризисами раздутой финансовой системы, которые происходили с пугающей частотой каждые пять-семь лет вследствие частных спекуляций и государственных дефолтов.
В периферийных странах, сообщества которых пожинали плоды доступных финансов, быстрая урбанизация, рост экономики и среднего класса при нестабильности коммуникации и высоком неравенстве вели к неуправляемым социальным трансформациям. В Мексике, Турции, Иране, России и Китае 463 происходят революции, а в британских колониях политические движения за равные гражданские права в общей империи перерастают в антиколониальное движение, постепенно охватившее Индию 464 . Британия так и не включила колонии в свою политическую структуру на равных, и потому даже сообщества европейских переселенцев в Канаде, Австралии и Новой Зеландии требовали все большей политической самостоятельности; метрополия признала их доминионами, и будущее сворачивание колониальной империи было предрешено.
Включение колониальных сообществ происходило через аристократию и высшую буржуазию, выполнявших непосредственные административные задачи и обслуживавших неравноправную торговлю в пользу метрополии. Нежелание Британии повторять опыт борьбы с США позволил притязаниям сообществ белых переселенцев максимально расширить самоуправление. Лондон уступал доминионам все большую долю политического суверенитета, предполагая, что, пока жива «империя» и возглавляемый Британией мировой порядок, поведение доминионов так или иначе будет опосредовано решениями Лондона и потому будет достаточно непосредственного присутствия британских компаний и финансов Сити, охраняемых военным флотом 465 .
В Индии введение государственной администрации взамен управления Ост-Индской компании в середине XIX в. остановило массовый ежегодный голод, а в период империализма избыток капиталов способствовал социальному развитию и экономическому росту. Увеличение городского образованного населения и влияния местной буржуазии в Индии и доминионах повлекли за собой те же притязания на равный экономический статус с метрополией и, поскольку эти притязания отвергались, политическую независимость. Пока возглавляемый Лондоном мировой политический и экономический порядок существовал, любые поползновения колоний были несущественны, но с его деформацией, потерей политической и финансовой гегемонии «империя» ушла в прошлое. И если доминионы в будущем много выиграли от сохранявшихся связей с бывшей метрополией, то Британия уже не могла конвертировать свои отношения с бывшими колониями в рост своего политико-экономического могущества.
Но пока она еще оставалась полной сил, обладая наибольшей долей мировых финансов, экономическим и политическим контролем над части суши и самым большим военным флотом, который патрулировал все океаны, кроме Северного Ледовитого. Торговый флот Англии в 1870 г. превышал тоннаж торговых флотов пяти крупнейших морских держав, вместе взятых. В мировой системе капитализма, управлявшейся Британией, росли другие участники, и гегемон так же, как и раньше, мог объединяться с некоторыми из них против других, но уже был не в состоянии контролировать всю систему отношений. Данное обстоятельство требовало от Британии дезавуировать тех конкурентов, кто, опираясь на экономическую мощь, был способен бросить вызов его политическому могуществу. Таким сообществом оказалась Германия, предварительные цели которой включали обезвреживание прежде всего Франции и в меньшей степени России. Последняя долго являлась главным политическим противником Британии, и после многих лет соперничества наконец-то была вторично побеждена руками Японии 466 , чья модернизация и войны были оплачены с помощью займов из Лондона и Нью-Йорка. Понижение международных позиций Российской империи позволило Британии разрешить с ней спорные вопросы и зафиксировать границы влияния. Отношения Британии с Францией также постоянно колебались вследствие колониальной конкуренции, но, когда Африка закончилась 467 , стороны сочли за благо объединиться против Германии.
Скрытый конфликт с Германией, напротив, разрешен не был, что показала англо-бурская война 468 , когда полумиллионная британская армия с трудом победила южноафриканских буров, накачанных германскими деньгами и оружием. Британия не желала согласиться с притязаниями Германии на роль политического лидера континентальной Европы и обладателя перспективных колоний на Ближнем и Дальнем Востоке, так как следующим шагом стало бы политическое забвение Лондона и неспособность отстоять накопленные им активы. Этот фактор сделал войну против Германии предпочтительной, и в 1904, 1907 гг. Британия, Франция и Россия образуют союз, нацеленный против Германии.
Разумеется, политические союзы указанных участников были и раньше: Германия, Австрия и Италия образовали Тройственный союз 469 против Франции и России, а те создали парный альянс 470 , но интересы союзников с обеих сторон отнюдь не сходились, что удерживало государства от войны. Франция и Германия имели претензии друг к другу, но Франции нечего было делить с Австрией, а конфликт Германии с Россией все еще оставался потенциальным (он стал бы явным после подготовки турецкой армии и завершения строительства железной дороги Берлин – Багдад). Сопоставление экономических возможностей и геостратегических позиций обоих альянсов однозначно указывало на неминуемый проигрыш центральных держав, так как у Антанты было больше территорий, денег, людей и при желании она могла взять противника хотя бы измором, что в итоге и произошло.
Германия это понимала, и ее рекогносцировки в Марокко 471 продемонстрировали осторожность в отношении возможного конфликта с Британией, которая предотвращала конфликт континентальных держав одной угрозой своего участия в ней. Учитывая, что к 1917 г. германский военный флот должен был установить паритет с британским, ситуация несла сильные риски, поэтому провокация 1914 г. в Сараево была поддержана, а из зачинщиков Британия вступила в войну последней, убедившись, что основные участники введены в строй. Хотя после Первой мировой войны вина за ее развязывание была возложена на Германию (в самом деле, было бы странно, если бы Антанта объявила виновной себя), этот конфликт являлся ничем иным, как превентивной войной, спровоцированной Британией и ее союзниками против Германии. Германия же с готовностью поддалась на эту провокацию, поскольку сама долго планировала военные действия в континентальной Европе 472 .
Выбор британцев и союзников, однако, был невелик: попустительство Германии закончилось бы региональной европейской войной, после чего Британия и Германия остались бы один на один и противостояние продолжилось. С 1905 г. в отношениях европейских стран один за другим разворачиваются политические кризисы: 1905—1906 гг. – первый марокканский кризис, 1908 г. – боснийский кризис, 1911 г. – второй марокканский кризис, 1912 г. – первая балканская война, 1913 г. – вторая балканская война, 1913 г. – албанский кризис, 1914 г. – Сараево. Жесткость политических трений и согласованных военных планов сделали в 1914 г. реакцию Германии на выстрел в Сараево предопределенной, остальное было делом дипломатической техники.
Главные участники войны надеялись на блицкриг в течение полугода, но длительность противостояния и умопомрачительные расходы буквально оставили противников без денег. Общие затраты и убытки для каждого из основных участников войны исчислялись есятками миллиардов их национальных валют. Две трети производства и большая часть (государственных) бюджетов были заняты под военные нужды (в России к 1917 г. на войну уходила половина национального дохода), а треть взрослого мужского населения воюющих стран поселилась в окопах 473 .
В меньшей степени страдала Британия, она являлась организатором, перекачивая по миру оружие, деньги и сырье, но она теряла экономический контроль, внутренние рынки закрылись, рынок капитала, из которого Лондон черпал свои «имперские» амбиции, свернулся. Большая часть ее финансовых резервов была потрачена уже к 1915 г., так что Антанта занимала деньги и размещала военные заказы в США, что сделало Америку самым богатым сообществом и ослабило конкурентов. Теперь Нью-Йорк в лице финансовой группы Д. П. Моргана-младшего финансировал Лондон и по дешевке скупал британские активы на американской территории 474 , а рыночная стоимость американских предприятий, обслуживавших военные заказы, взлетела до небес 475 .
Война вызвала нарушение мировой торговли и централизовала экономики под прямым административным контролем представителей военного и корпоративного истеблишмента. Происходило нарастающее изъятие доходов населения через инфляцию и налоги, а для олигархии растущие военные расходы означали крупные частные вложения в государственные заимствования 476 . Антанта выиграла войну истощением Германии, однако результаты оказались далеко не удовлетворительны. Франция не приобрела никаких политических или экономических выгод, которые достались, в основном, Британии, сохранившей свою систему мирового контроля. То была пиррова победа: британская институциональная система политического управления мировым капитализмом оказалась надломлена, мировой рынок разрушен, внутренние рынки закрыты, население самых богатых стран обеднело.
Лондон оставался расчетной палатой всего мира, но мировая экономика уже не производила прошлых прибылей. Пытаясь решить частную проблему конкуренции с другим сообществом, гегемон принес в жертву всю систему контроля зависимых отношений, которую выстраивал предыдущие сто лет. Война закончилась победой для американской олигархии, чья доля активов и финансов внутри британской системы капитализма стала наибольшей; настолько же выросла степень влияния американских банкиров во главе с Д. П. Морганом-младшим над деловыми и политическими организациями Америки, Азии и Европы 477 . Этой ситуацией воспользовались США: в 1916 г. они приступают к строительству океанского флота и в 1918 г. едут в Версаль с твердым намерением конвертировать свою финансовую власть в политический контроль.
Измеряемые миллиардами американские сбережения, собранные и переданные домом Моргана с Уолл-Стрит, стали решающей составляющей британской победы. На момент проведения Версальской мирной конференции в 1919 года Англия была должна США невероятную сумму в 4,7 млрд. долларов, в то время как… инфляция цен на внутреннем рынке на 300% превышала довоенные показатели. Британский государственный долг вырос более чем в девять раз, на 924% до огромной по тем временам суммы в 7,4 миллиарда фунтов стерлингов с 1913 года до конца войны в 1918 году 478 .
Американское государство и крупнейшие банковские группы выступали главными кредиторами Антанты, в связи с чем решили, что США более не могут довольствоваться положением младшего партнера европейцев. 14 пунктов В. Вильсона (не отрицая его персонального идеализма) отражали не только глобальный подход и обращение ко всем лицам, заинтересованным в мире и процветании, но и вполне очевидную заявку на доступ к управлению мировой экономикой и мировой политикой. США предлагали пересмотреть политические договоренности Антанты, чтобы учесть американские интересы; открыть рынки, чтобы накачанный деньгами и мощностями американский бизнес не имел проблем со сбытом; обеспечить свободу морских коммуникаций, то есть их независимость от британского военного контроля; создать мировое правительство (Лига Наций), чтобы ограничить политическую власть Британии и Франции и т. д.
Поскольку США еще не имели политического влияния, сопоставимого с британским, и поскольку после русской революции 1917 г. призыв коммунистов ко всеобщему миру оказался весьма привлекательным для колониальных сообществ, декларация Вильсона представляла собой документ, преисполненный самых благих пожеланий, но в итоге ничего, кроме долгов по кредитам, американцы получить в Европе не смогли 479 . Британия и Франция считали себя еще достаточно влиятельными, чтобы распоряжаться судьбами мира, и не видели причин уступать своим кредиторам, особенно в такие трудные годы, когда популярность коммунизма и движение за освобождение колоний становились все сильнее. США могли создавать капитал, но превращение его во власть оказалось куда более эфемерным, трудным, длительным предприятием, которое увенчалось успехом лишь к середине XX в., заодно со сменой международного институционального порядка преодолев старые трудности накопления капитала.
Глава 3 Упражнения демиургов
§1. Страна рассеяния
В некотором царстве, в некотором государстве…
Типичное начало сказки