Эвакуатор Быков Дмитрий

V

Электричка задерживалась на час, и не было никаких гарантий, что она появится в половине двенадцатого. В половине двенадцатого обещали только дополнительное объявление.

– Ну, – сказал Игорь, приплясывая на перроне. Первого ноября с утра резко похолодало, задул ветер, низко летели темные облака, похожие на дым. – Что будем делать?

– Не знаю. Тебе видней.

– Мое рассуждение такое, что надо брать машину.

– Слушай. Может, вообще ничего не надо? Считай, что я поверила тебе на слово.

– Нет. Во-первых, ты не поверила, а во-вторых, я должен проверить, как она там. Может, сперли, может, дачи уже громят…

– С какой стати?

– А с какой стати у вас тут всё? Ради чеченской независимости? В общем, я за то, чтобы ловить.

– И сколько он возьмет, за семьдесят километров?

– Ну, допустим, штуку.

– Думаю, больше. Не мы одни такие умные.

– Хорошо, две – максимум. Если никого не найдем за две, не поедем. Пойдем жрать куда-нибудь, а завтра я с кем-нибудь договорюсь.

– А ты никакой транспорт не можешь устроить? Через ваш центр?

– А что они могут? Ракету прислать?

– Ну, ты же не один здесь эвакуатор, наверное…

– А ты думаешь, я всех знаю? Ну, дадут они мне чьи-то координаты, пойдут на риск, расконспирируемся к чертям… Ведь если ваши кого-то из нас возьмут, они будут допытываться про других, а наши пыток не выдерживают. У нас давно не пытают. Он сразу всех и сдаст. Надо, чтобы никто не знал. Но даже если они мне и дадут координаты – чем он мне поможет? Деньгами? Деньги я достану… Ладно, пошли, будем искать.

Ехать до Тарасовки не хотел никто. Водилы были наглые, сплошь толстые и краснорожие. «По Курской? Эээ! Сейчас знаешь что на окружной делается? Внешняя сторона вообще вся стоит, «Авторадио» только что сказало».

Игорь предлагал штуку – смеялись; повышал до полутора – захлопывали дверцы; один снисходительно сказал, что разговаривать будет начиная от трех – «А назад мне порожняком! Кого я там в Тарасовке подцеплю? Вас? Не, я ждать не буду. Туда – назад».

– А чего так дорого? – спросила Катька.

– Ты че, не в курсе? Из Москвы все бегут, дороги начисто забиты.

– Почему бегут-то? Что, под Москвой безопаснее?

– А то! Сейчас где угодно безопаснее. Обращение Шамиля читала? Предупреждает, что в ближайшее время всю Москву повзрывают, у меня дочка в Интернете видела. Они правильно считают: столицу взорвать – и все.

– Все эти обращения, – авторитетно сказал Игорь, – пишутся прибалтийскими графоманами.

– Не знаю, кем пишутся, а пока получается по-ихнему.

– Ну, не хочешь – как хочешь, – надменно сказал Игорь и повел Катьку к следующему водиле. С этим повезло не больше – о Тарасовке никто и слышать не хотел.

– Этак мы вообще не улетим.

– Вот видишь, как плохо не уметь водить машину, – Катька чмокнула его в холодную щеку.

– А толку? Застряли бы сейчас, только не в чужой машине, а в своей. Из чужой хоть вылезти можно, пешком пойти… Ладно. Короче, сейчас в забегаловку, до полдвенадцатого жрать, потом на перрон, а если нет поезда – значит, правда не судьба. Буду один добираться.

В забегаловке были только котлеты – почему-то очень кислые, с сильным сухарным привкусом, с минимумом мяса и максимумом хлеба. В половине двенадцатого, против всех ожиданий, объявили, что поезд будет подан через несколько минут, и к полудню он действительно подошел – толпа буквально внесла их в тамбур, разлучила, снова притиснула друг к другу уже в вагоне.

– И куда все едут? – спросила Катька.

– Не знаю. Может, на дачи, может, в Тулу к родне… Может, просто на перекладных будут добираться на юг – на дальние-то поезда всё распродано, я смотрел.

– А как назад поедем?

– Не знаю. Едем, и ладно.

Катька никогда прежде не ездила по этой дороге. Она вообще редко пользовалась электричками. Своей дачи у них с Сереженькой не было, хотя в лучшие времена он периодически заводил разговор о том, что Подуше нужен воздух, живая ягода… Он вечно выискивал себе какие-то новые занятия, надеясь, что хоть в них реализуется вполне: в самом деле, должно же быть на свете занятие, для которого он рожден? Может быть, дача. Построить домик, разбить грядки. В чужом пространстве Сереженька реализовываться не умел, ему необходимо было выгородить для себя личное, где не будет конкуренции. Но ведь на даче соседи. Наверняка начались бы разговоры о том, что вот эти-то, сволочи, наворовали, у них-то хоромы… Вечно ставить себе недостижимый образец и с ним воевать, мучительно завидуя. Как она раньше терпела все это? Дача ведь тоже превратилась бы в бесконечные унижения, как же иначе, с Сереженькой по-другому быть не могло, – опять мы самые лучшие, и опять нам хуже всех…

Электричка ползла медленно, то и дело останавливаясь, спотыкаясь, скрипя, и движение это было похоже на заикающееся бормотание, бред больного, которому в жару все мерещатся столбы, станции, полустанки… Что такое, собственно, полустанок? Катька с детства представляла при этом слове половину станка, хотя станок видела не очень четко – что-то железное, квадратное. Но слово «полустанок» по самому своему звуку прижилось в описаниях российского пейзажа – в нем есть стык, перестук, спотычка, и неискоренимая половинчатость, и четырехсложность с анапестным ударением, то есть идеальное соответствие железной дороге. Интересно, Львовская – это станция или полустанок? Еще я в нем слышу усталость. Удивительно быстро устаешь на холоде. Наверное, потому, что организм все силы тратит на обогрев себя. Хорошо, сейчас я все-таки еду в электричке, пусть и битком набитой, и у меня нет вещей, кроме рюкзака с термосом, и со мной мужчина, на которого можно полагаться. А ведь скоро зима, все уже серьезно, и если завтра-послезавтра придется бежать из Москвы, с ребенком, с вещами… Почему я так отчетливо вижу себя бредущей по колючей стерне, без дороги, с отваливающимися от тяжести руками? Или, того пуще, вязнущей в черной грязи, в толпе беженцев, причитающих на разные голоса, – и один тащит на веревке облезлую грязную козу, и она тоже блеет, блеет? Почему я с самого начала жила с тайной мыслью о том, что рано или поздно отсюда придется бежать? Виновато ли проклятое военное кино, воспитывавшее нас на сценах бегства и распада, или фильмы-катастрофы, до которых я в брянском детстве была великая охотница, все подряд пересмотрела в видеосалоне в самом впечатлительном возрасте от восьми до двенадцати? Но ведь другие запоминали другое – каких-нибудь «Муравьев в штанах». Видеосалон в Брянске открылся в восемьдесят седьмом, когда Катьке только что исполнилось восемь, – это было грязное тесное помещение, бывший станционный буфет. До сих пор она помнила цены – пятьдесят копеек утром, рубль вечером; показывали «Греческую смоковницу», «Рокки» и что-то с Брюсом Ли. Но она всего этого не любила, это было скучно, – ей нравились только фильмы, в первой половине которых нарастали приметы катастрофы, а во второй прорывался подпочвенный ужас, вылупливался динозавр, трескалась кора. Ужас всегда разочаровывал – копившиеся приметы были страшней; в «Легенде о динозавре» ясно было видно, что динозавр резиновый. В «Парке юрского периода» было не страшно, а, скорее, смешно. Она и потом, в Москве, не избавилась от этого пристрастия – бегала смотреть «Звонок», «Знаки», но особенно любила «Пик Данте», идиотскую пугалку, в которой было что-то бесконечно родное. Наверное, она любила «Пик» за то, что Америка там была провинциальной, беззащитной, похожей на Брянск, и оказалась совершенно не готова к извержению. Пирс Броснан вел себя как типичный русский, для которого катастрофа – нормальный фон жизни, и когда она наконец прорывается, словно магма сквозь трещину, сразу становится можно в полную силу жить, любить и разговаривать. Почему мне всегда таким невыносимым лицемерием казался обычный порядок вещей? Ведь я знаю, что в основе всего – пепел и магма; что именно сейчас самое лучшее время – когда все еще копится и ледяное дыхание чувствуется, но не началось еще страшное лавинное осыпание, только листья сыплются, сыплются…

Как всегда, инопланетянин все чувствовал.

– В войну, наверное, были такие поезда. Назывался «пятьсот веселый». Когда придет, где остановится – никто не знает.

– А ваши тут работали в войну?

– Да наверное. Только советские к нам не очень ехали. Не верил никто.

– Боялись?

– НКВД боялись. Вдруг это проверка такая, ты захочешь эмигрировать – а тебя в цугундер. За бегство. А то бы многие сбежали, конечно. У нас там знаешь сколько народу добавилось за войну? Тысяч десять, не меньше. Ваших, немцев, итальянцев… Евреи тоже. Всякие были.

– И как же там евреи… с немцами…

– А нормально, знаешь. Они же после войны тоже нормально встречались. Вообще, стоит местных забрать отсюда – и в хорошем месте сразу начинается обычная жизнь. Тут какие-то условия не те, поэтому все друг друга и ненавидят постоянно. Наши сколько лет изучают, все не изучат. То ли бури магнитные, то ли полюса неправильные… Очень поляризовано все. Да ты увидишь. Человек к нам попадает – и сразу все другое, вообще. Даже не понимает, как он мог на Земле такие глупости вытворять…

Электричка скрипела, ползла, спотыкалась. В пути я занемог, и все бежит, кружит мой сон по выжженным полям. Самое русское стихотворение, даром что японское. Откуда там были выжженные поля? Нет, это наше. Черный прах сожженной травы, белые иглы той же травы, сожженной заморозком. В тамбуре кого-то били, любая ссора теперь сразу превращалась в драку, но заканчивалась драка – и вновь наваливалось сонное оцепенение, да и дрались одурело, бессмысленно: два-три беспричинных удара – и будто не было ничего. Боком продирался через вагон несчастный продавец китайских ручек с мигалкой. Ручек никто не брал, а он все переползал из вагона в вагон. Освободился уголок скамьи, Игорь с силой протолкнул туда Катьку.

– Да не надо, я стою…

– Сиди! – прикрикнул он. – Неизвестно еще сколько…

И точно, на Столбовой встали капитально. Говорили, что впереди перекрыт путь, то ли упало дерево, то ли сидят протестующие непонятно против чего. Машинист открыл двери, задуло холодом, мужчины потянулись курить, отвратительный запах «Примы» пополз в вагон. Стало попросторней. Динамик просипел, что стоять будут минут сорок, не меньше. Простояли уже час, ничто не менялось; Катька глянула на часы – было три.

– Ну их к черту, – сказал Игорь. – Отсюда уже доберемся, на трассе поймаем.

– Да забита же трасса, они говорили…

– Мало ли что они говорили. Пошли.

На пристанционной площади в Столбовой стояла небольшая толпа, рядом неизвестно чего ждали пять желтых автобусов, водители курили рядом. Время от времени от толпы кто-то отделялся, подходил к водителям, безнадежно задавал вопрос, получал предсказуемый ответ и возвращался обратно в неопределенное ожидание. Игорь с Катькой тоже подошли спросить.

– Поедет кто-нибудь?

Водители важно помолчали.

– Ждем, – сказал мужичок в кепочке.

– Чего ждем?

– Распоряжения.

– А что, сейчас нельзя?

– Сейчас нельзя, – подтвердил мордатый водитель, сидевший на ступеньках, в открытых дверях своего автобуса. Это был один из вечно обиженных, задиристых, тяжелых людей, которых так много в любой подмосковной электричке или очереди. На вопросы он отвечал злорадно, передразнивая, словно желая сказать: «А, вы думали, будет хорошо? Всем – плохо, а вам – хорошо? Нет, голубчики, будете как все!» Катька с детства знала эту особенность русской толпы – там всегда злорадствовали при виде новичков, которым еще только предстояло хлебать полной ложкой все, чем их до сих пор мазали по губам. Каждого, кто присоединялся к очереди, радостно информировали, что перед ним еще пять человек, которые отошли. Собственно, и рождение ребенка полагалось бы здесь встречать так же – вот, милый, теперь и тебе достанется! И не сказать, чтобы общая тяжесть убывала, поделившись на большее число страдальцев, – она непонятным образом прибывала с появлением каждого нового пассажира, покупателя, гражданина; просто остальным нравилось, когда новички повторяли их скорбный путь.

Катька с Игорем отошли в сторону.

– Ну и чего они ждут?

– А ничего, – сказал Игорь. – Ехать не хотят, и все. Чрезвычайное же положение. Какой водитель захочет ехать, когда можно не ехать? К вечеру, глядишь, смилуется один, и то вряд ли.

– Но ведь война же. Почему нет этой… как ее… всенародной солидарности?

– А где ты ее видела, всенародную солидарность?

– Все говорят.

– Кать, ты же умная девочка, честное слово! Задним числом всегда говорят… А как евреев немцам сдавали – это еврейские выдумки всё, да? А как друг на друга стучали? Ты знаешь, какое объявление на парижском гестапо висело?

– Не знаю, – сказала Катька. – Меня там не было.

– «Доносы русских друг на друга не принимаются», – было там написано. Ну чего, будем ждать?

– Не знаю.

– А я знаю, – зло сказал Игорь. – Пошли к трассе, будем ловить.

По дороге к трассе им попался мент, пинками гнавший куда-то пьяного мужика абсолютно русского вида; то ли он намеревался загнать его в участок и там засадить в обезьянник по всей форме, то ли просто запинать в кусты и там обобрать без свидетелей или уж отмутузить до потери пульса; в рамках борьбы с терроризмом сходило все. Другой мент долго проверял у них документы на унылом перекрестке; Катьку он заставил вытряхнуть сумочку, подробно осмотрел жалкую косметику, вывернул бумажник Игоря и вернул его с крайней неохотой – Катька больше всего боялась, что он найдет карточку с голограммой, с таким документом нельзя было теперь передвигаться по Подмосковью, но карточки не было ни в карманах, ни в бумажнике. Видимо, эвакуатор предусмотрительно оставил дома опасный документ. Прикопаться было не к чему, но мент еще долго, придирчиво выяснял, что они делают в Столбовой. Чувствовалось, что он любил свой маленький уютный город и с удовольствием уничтожил бы всякого, кто приехал нарушать его гомеостазис. Особенно приятно было бы разобраться с двумя москвичами, которые жировали в своей Москве, пока было можно, а теперь вот бегут спасаться в ограбленное ими Подмосковье, в котором милиции платят три тысячи рублей в месяц. Катька отлично знала, что задерживать их не за что, но уже с первых секунд досмотра чувствовала себя непоправимо виноватой и знала, что в случае чего оправдаться нечем; что за «случай чего», она понятия не имела. Одна манера обращаться к собеседнику в первом лице, множественном числе – «Почему нарушаем?» – отдавала детсадом: «Что это мы делаем? Почему это мы не какаем?!» Для самой Катьки, сданной в детсад в четырехлетнем возрасте, когда мать устроилась на работу, – какать публично, на горшке, по расписанию, перед прогулкой, было с самого начала мучительно, она так и не научилась этому.

– А мы не нарушаем, – дружелюбно сказал Игорь.

– Как не нарушаем? – спросил мент и всмотрелся в Игоря снизу вверх. – Что значит не нарушаем?

Он чего-то хотел – денег или другого их унижения, расплаты за ослушание, но, поскольку Катька не понимала, что они сделали, неясно было, какие компенсации предлагать.

– А что мы нарушаем? – спросил Игорь.

– А что это мы вопросы задаем? – спросил мент.

– Не знаю, – сказал Игорь. – Не знаю, чего это вы вопросы задаете.

– А вот мы сейчас в отделение пойдем и там по-другому поговорим, – весело сказал мент. Чувствовалось, что ему необыкновенно приятно даже упоминать об этой перспективе.

– А почему это мы туда пойдем?

– А потому, что комендантское положение! – объявил он. – Комендантское положение – что такое? Знаем, что такое?

– Знаем, – миролюбиво кивнул Игорь.

– И что там сказано? Там сказано, пункт девятый, подпункт «а». Что мы имеем право. Задерживать до трех суток для выяснения.

Трое суток, подумала Катька. Сережа с Подушей с ума сойдут. Им же ничего не сообщат. Я ничего не успею. Господи, если он действительно инопланетянин, неужели у них нет чего-нибудь на этот случай? Бластера или как это называется. Почему он взглядом не испепелит эту круглорожую тварь?!

– Ну, – сказал Игорь. – Так ведь это если нарушаем.

– А мы не нарушаем? – спросил мент. – Прописка московская, а что мы здесь делаем?

– На дачу едем.

– И где у нас дача?

– В Тарасовке.

– А что это мы при комендантском положении на дачу едем?

– Так ведь там ничего не сказано про дачу!

Откуда он знает, подумала Катька, он что, читал это чертово комендантское положение, о котором я вообще впервые слышу?

– Там сказано, – радостно сообщил мент. – Там все сказано. Там сказано в пункте семь, подпункт «б»: не нарушать границ населенного пункта проживания, при отъезде получать открепительный талон для немедленной регистрации в новом пункте проживания, при отъезде более чем на трое суток получать справку с места работы.

– У нас меньше трех суток, – примирительно сказал Игорь.

– А это подпункт «в», при отъезде менее трех суток иметь при себе документ, удостоверяющий личность, и открепительное разрешение из районного отделения милиции…

– Там же подпункт «г», – мягко сказал Игорь. – При отсутствии разрешения штраф на месте в размере ста рублей.

Он быстро достал сторублевку.

Мент удовлетворенно кивнул.

– Когда возвращаемся в Москву?

– Вы – не знаю, – не сдержалась Катька, – а мы сегодня вечером.

Мент откозырял и отошел.

– Он что, всю эту комедию затеял ради ста рублей? – спросила Катька, когда они отошли. Ее все еще колотило.

– Почему, – Игорь пожал плечами. – Он свою работу делает.

– Какую, в задницу, работу?! Дачников ловить – его работа?

– Да нет. Передал мне все, что нужно.

– По-моему, это ты ему передал.

– Ну, думай как знаешь.

– Стоп. – Катька остановилась и дернула его за руку. – Ты хочешь сказать, что в этом… был какой-то смысл?

– Какой-то был. Кать, пошли, а?

– Нет, ты мне объясни, пожалуйста. Что он тебе передал?

– Девять «а», семь «б», семь «в», – терпеливо сказал Игорь.

– Эти подпункты идиотские? Из комендантского положения?

– Кать, нет никакого комендантского положения.

– Он что… – Катька задохнулась. – Ваш связной?

– Господи, ну какой связной? Он обычный мент, за сто рублей выполнил простое поручение.

– А кто ему поручил?

– Наши поручили, которые меня ведут.

– Он что, не мог по-человечески сказать?

– А что он мог сказать? Ему поручили передать мне такие-то и такие-то пункты, он передал, спасибо. Что мы, должны каждому менту объяснять их смысл? Звонят из центра, говорят: вот комендантское положение. Задержите такого-то и ознакомьте с пунктами. Получив отзыв, оставьте его в покое.

– И какой отзыв?

– Сто рублей. Ты думала, это взятка? За такую взятку он жопу не поднимет.

– Постой, постой, – Катька никак не могла проассоциировать мента с инопланетными наблюдателями. – То есть он вообще не знает, кто ты такой?

– Понятия не имеет. Сидит наш человек в областном УВД и ему звонит, и все.

– Позвонить тебе на мобильный они не могут?

– Сейчас? Когда все разговоры пишутся? Ты вообще, что ли?!

– Ну, шифром…

– Кать, ты заметила, что я сегодня без мобильника?

– Нет. А почему?

– На хрена мне светить Тарасовку? По мобильнику же они пеленгуют в момент. Это база, про которую ни один человек не должен знать. Я бог знает на какое нарушение иду, что тебя туда беру. Спаси Кракатук, чтобы пронесло.

– А по Сети они не могли с тобой связаться?

– Где у меня сейчас Сеть, скажи, пожалуйста?

– А откуда они знают, что ты в Столбовой?

– Господи! Тебе вообще все рассказать, да? Тебе русским вашим языком сказано: меня ведут! Чип во мне, понимаешь?

– Где?

– На бороде! Откуда я знаю где. Может, я захочу выковырять и сбежать.

– А ты не хочешь?

– Нет, не хочу. Что я здесь делать буду без чипа?

– Да. Логично. И что значат эти пункты?

– Ничего не значат. Идем.

– Нет, ты ответь, пожалуйста.

– Они значат! – взорвался Игорь. – Что если мы через пять дней не стартуем, то всем капец! А пункт «в» – это вообще куругач, полный, немедленный, третьей степени.

– Куругач?

– Куругач. Уругус куругач, если угодно.

– И могу я узнать, что это значит?

– Узнаешь, если дальше будешь так же тормозить. Обязательно. Всё, пошли.

Катька безвольно поплелась за ним. За сквером с маленьким серебряным Лениным уже видна была симферопольская трасса. Почему-то теперь было не так страшно. Ниоткуда взявшийся мент с комендантским положением был страшней, чем куругач, хотя бы даже и уругус. Все-таки их ведут, следят. Ничему не верю, ни единому слову. Но все равно так лучше.

Трасса, против ожиданий, была пустынна – никаких многокилометровых пробок, ехали все больше грузовики, и массовым бегством из Москвы не пахло. Скоро на обочине тормознул грязный уазик – за рулем сидел необыкновенно хилый и бледный солдат.