Эвакуатор Быков Дмитрий
– Пять человек, – повторил он, не желая поддерживать игру. – И ни человеком больше.
– Вот всегда так, – сказала она грустно. – Когда ты придумываешь, я всегда подхватываю. А когда я придумываю, мы все равно продолжаем играть в твою дурацкую игру. Доминирование любой ценой. Пожалуй, я не дам тебе меня съесть. Пусть меня лучше съест кто-нибудь умненький, хорошенький…
– И у нас только неделя, – продолжал Игорь.
– Господи, ну почему неделя!
– Потому! – крикнул он, и кассирша обернулась в испуге, оторвавшись от газеты чайнвордов «Тещенька». – Ты же всегда все понимала, почему ты сейчас не понимаешь!
– Нет, я все понимаю. Жестокое время – жестокие игры. Просто мне не хотелось бы играть в «Спасение пяти», понимаешь? У меня уже и так две кандидатуры, которые вряд ли тебя устроят, и это совершенно не игрушки.
– Дочь не в счет. Три года… сколько она весит? Килограммов пятнадцать?
– Двенадцать. Муж тоже сравнительно легкий.
– А мужа мы обязательно берем?
– Мужа, – зло сказала она, досадуя на упрямство и бестактность любовника, – мы берем обязательно, и это не обсуждается. Я не понимаю, почему мы должны продолжать этот дурацкий разговор, я лучше поеду домой.
– Катя! – сказал он таким измученным голосом, что у нее сразу прошла вся злость. – Кать, хочешь, я на колени встану? Ну пойми ты наконец, что началась жизнь!
Это было так забавно – до сих пор была не жизнь, а тут возникла летающая тарелка и реальность подошла вплотную, – что Катька улыбнулась и поцеловала его в небритый подбородок.
– Игорь, ты сделал все как надо. Я на какой-то момент действительно отвлеклась. За что я тебя люблю, знаешь? Нет, мы никогда не говорили об этом всерьез, но сейчас все можно. Игорь, я тебя люблю! Я так люблю тебя! Главным образом за то… это ведь все вранье, что любят просто так. Любят всегда за что-то. Я сейчас пьяная, пользуйся случаем, земная женщина рассказывает тебе всю правду о своем внутреннем устройстве. Любят тех, с кем нравятся себе. Любят тех, с кем можно быть хорошей, и умной, и повелительной, и жертвенной, и главное – что всё вместе. У нас такой быть направлений в искусстве – пуантилизм. Точечка тут, точечка там. Я быть молодая, глупая, очень увлекаться.
– У нас тоже это быть, – сказал он. – Тыды-кырлы.
– Да, да, правильно! Туда-сюда! И вот тебя я люблю за то, что с тобой можно столько всего пережить в единицу времени! Усталость, злость, страсть, восторг, испуг, раздражение, нежность, да, друг мой, такую нежность – я, кажется, сейчас всю эту забегаловку приняла бы в себя и поместила куда-то в вечное тепло! Я художник, я человек ис-кус-ства! Обрати внимание, я никогда тебя не рисую. Я столько раз пыталась это делать, но ты же как ртуть.
– Нас учат, – сказал Игорь.
– Чему?
– А вот этому. Незаметность в толпе, смена масок. Я разведчик-эвакуатор, хочешь ты этого или нет.
– Да, да, конечно! Ты разведал меня и эвакуировал, и я два месяца прожила в твоем дивном новом мире со зверскими деньгами! Ты столько всего придумываешь, я так тебе благодарна. Не сердись, милый, что какие-то твои игры я поддерживать не в состоянии, потому что у меня есть муж и дочь, и это очень взрослая жизнь. Как все художники, я была и буду ребенком и готова с тобой играть в любые игрушки относительно меня, но не пытайся сочинять мне сюжеты про Сереженьку и Подушеньку, съемка окончена, всем спасибо! – Она снова чмокнула его, на этот раз в глаз. – Мой миленький глазик, такой красненький.
– Я тебя тоже очень люблю, – сказал Игорь. – Я так тебя люблю, что даже тебе верю. Хотя у наших есть правило никогда не верить вашим.
– Это еще почему?
– Просто ваши рано или поздно обязательно предают наших, и я слишком хорошо знаю, как это бывает.
– Может, ваши сами сбегают? Когда все становится серьезно?
– Это точно, – кивнул он. – Когда у вас все становится серьезно, нам тут делать больше нечего. Вам, впрочем, тоже.
– Пошли к тебе. Пожалуйста, пошли к тебе. Еще немножко, и я перейду на следующий уровень. Мне станет очень-очень грустно, я буду реветь. Потом мне станет очень-очень зло. А сейчас я очень-очень хороша для тыбыдым, я гожусь для этого в высшей степени.
– Катя, – он взял ее за плечи и встряхнул. – Катя, детка. Сегодня не будет никакого тыбыдым. У меня теперь очень, очень много работы. Ты же видишь, я в «Офисе» почти не появляюсь. Только тебя забираю.
– Почему не будет тыбыдым? – захныкала Катька. – Ты не смеешь у меня отбирать единственную радость… дурык…
Она слегка поколотила его маленькими твердыми кулачками.
– Ты что, только в процессе тыбыдым теперь можешь нормально разговаривать? – спросил он.
– Не знаю. Пойдем к тебе, а? На нас уже смотрят. Ну пойдем, пожалуйста, я так люблю, когда у тебя… Не хочешь тыбыдым – не надо тыбыдым, просто посидым…
В этот раз все было удивительно грустно. Катька гладила его затылок, тощую спину с выступающими лопатками, костлявые плечи, почти безволосую грудь, целовала в глаза и брови и вообще чувствовала себя так, будто прощалась навеки. Все было очень нежно, медленно и бессловесно.
– Правда, будто навек, – сказала она наконец. – Ужасная вещь расставаться навек, никому не пожелаю. Ведь ты не улетишь без меня?
– Нет, – сказал он глухо, – я не улечу без тебя.
– Нет, лучше лети. Я эгоистка. Я не имею права тебя задерживать, ты здесь погибнешь. Наши пертурбации не для вашей конституции. Скажи, а никак нельзя там пересидеть страшное – и вернуться?
– Никто еще не возвращался, – сказал он.
– Это я знаю. А почему?
– Не знаю. Я вот курсирую туда-сюда, и мне тоже трудно, но я еще кое-как могу. Потому что я там вырос, и мне слетать в ваш ужасный мир – не такое уж испытание. А ваш человек вырос здесь, и когда он попадает туда, для него мысль о возвращении уже совершенно невыносима. Ну как… с чем бы сравнить? Надзиратель, допустим, может жить дома и каждый день ходить в тюрьму и обратно. А заключенный, если освободится, никогда уже не вернется в тюрьму, по крайней мере добровольно.
– Но если он там у вас чего-нибудь начудит, его же вернут насильственно?
– Было несколько раз. Они потом называли себя духовидцы. Рассказывали ужасные глупости про какие-то дома в тысячу локтей, про золотые комнаты… Жуткие шарлатаны, эвакуированные по ошибке. У нас каждый такой случай в учебниках разбирается. А тут на этих духовидцев чуть не молились, каждому слову внимали… Как можно верить людям, которых сослали обратно на Землю?
За окном бухнуло.
– Выхлоп, – успокаивающе сказал он.
– Нет, – медленно проговорила Катька, – не выхлоп.
– Если я говорю, значит, знаю! – крикнул он неожиданно. – Почему ты не хочешь понять! Черт с тобой, я пойду против всех инструкций. Завтра посмотри телевизор, тогда, может, и до тебя дойдет.
– Телевизор? – Катька села на кровати. – Ты же знаешь, они почти ничего не говорят…
– На этот раз скажут. И пусть потом со мной делают, что хотят, – я вообще не могу в таких условиях работать, если никто не верит ничему… Растлили всех к чертовой бабушке, ни одно слово ничего не весит! Пока носом не ткнешь…
Катька похолодела. До нее наконец дошло.
– Игорь! – сказала она и закашлялась: в горле сразу пересохло. – Если ты что-то знаешь и ничего не делаешь…
– Да делаю я, делаю!
– Что же ты мне сразу не сказал… Мы тут с тобой… а там действительно…
– Ну а что я могу! – Он рывком поднялся и сел рядом. – Мы же не знаем, где… когда… Это не моя специальность. Внедряемся, пытаемся что-то… а разве тут сладишь? Ты думаешь, это единая организация? Это даже не сетка, а так – тыды-кырлы. Здесь рвануло, там рвануло… Я даже не представляю, где это завтра будет. У меня просто подсчет… примерный… Но то, что завтра-послезавтра все войдет в последнюю стадию, – это и без расчетов, в принципе, понятно, просто я не все тебе говорю. Побудь, пожалуйста, дома. И своих никуда не выпускай.
– Ты серьезно?
– Абсолютно серьезно. Я бы и так тебе сказал. А потом быстро отбирай пять человек и готовься. На отборы, сборы, прощальные приготовления – неделя. После чего старт. Или сдохнем все.
– Ты хочешь сказать, что без меня не полетишь?
– Именно это я и хочу сказать.
– Так нечестно.
– А у меня нет вариантов. Иначе тебя не сковырнешь.
– Погоди. А нет у тебя предположений… ну, хотя бы относительно… Может, что-то можно остановить?
– Остановить нельзя ничего, – хмуро сказал он. – Иначе давно бы само остановилось. Шарик уже покатился, хочешь не хочешь. Не сердись, Кать. Я правда не все могу. Мы вообще избегаем вмешиваться, ты знаешь. Всякое зло – оно копируется очень легко, легче, чем думаешь. Шаг – и ты вовлечен. А нам это нельзя, кудук.
– А увозить можно?
– А увозить можно, кыдык. Я же не всех беру. Всех бессмысленно.
– Но подумай, как я могу на это пойти? Чем я лучше других?!
– Ничем не лучше. Я тебя люблю, и все. У нас в таких случаях доверяют эвакуатору.
Дороги домой она не запомнила. Болело все тело, и настроение было хуже некуда – то ли она заболевала, то ли устала, то ли будущее давило на нее всей тяжестью. Она знала за собой эту способность физически предчувствовать худшее. Предположим, что все игра, хотя и совершенно бесчеловечная. Но на секунду, на полсекунды допустим, что нет! И тогда – как жить, если знаешь, что завтра… Но живем же мы, зная, что завтра кто-то не проснется, кто-то разобьется в машине, как поется у Цоя, кто-то сойдет с ума… Черт бы его драл с его выдумками, предупреждала меня мать, что в конце концов обязательно доигрываешься.
IV
– Ну? – только и сказал он.
Катька подняла на него зареванные глаза.
– Если ты придешь сам, – сказала она, – ничего не будет. Честно. Они же сказали – если кто-то придет сам, отпустим. На Библии клялись.
Игорь скривился, как от зубной боли.
– Да, – процедил он. – Надо было мне, дураку, думать…
– Ничего! Честное слово, еще можно… ты знаешь, все еще можно…
– Ты что, совсем? Вот же блин, как же я не учел, что ты именно так и подумаешь… Все эта подлая земная логика, когда же я этому выучусь, в конце концов!
Катька на секунду понадеялась, что все не так страшно, но тут же отбросила надежду – теперь ведь понятно. Эта версия объясняла все, с самого начала.
– И ты действительно думаешь, что я один из них?
Она быстро, жалобно закивала.
– Работаю под прикрытием «Офиса»?
– Черт тебя знает, под каким ты прикрытием. Ты мне поэтому и в компьютер не разрешал лазить.
– Идиотка! – простонал Игорь. – Господи, ну если уж ты такая идиотка – чего тогда про остальных?! Что за раса подлая, Каиново семя, как вы еще живы, я вообще не понимаю! Ты спала со мной два месяца, рассказывала мне все про себя и семью, говорила, что ближе меня у тебя нет человека! А потом, когда я тебя предупредил, чтобы ты сидела дома, ты за полчаса поверила, что я шахид!
– Не шахид, – затрясла она головой.
– Ну еще хуже! Вообще профессор Мориарти, Черная Фатима, организатор, все нити заговора, мозговой центр! Ты видишь себя со стороны хоть на столько?! Ты же… блин… ты же говорила, что дышать без меня не можешь!
– Да, да, – Катька ревела, кивала и тряслась.
– И как это все у тебя смонтировалось?
– Игорь, родненький… ну как же ты не понимаешь… ну ведь это не злодеи, хотя они и убийцы и все такое. Они просто мстят… и почему я не могла бы одного из них полюбить?
– Не злодеи? Ты это говоришь после всего… после этого?!
– Ну, я в том смысле, что они другие… не такие злодеи… не ради бабок же, в конце концов! Они просто не люди, это совсем другое дело. Ну вот и ты… я ведь тоже не совсем человек, я урод, я никогда не могла полюбить просто человека! Из-за этого всегда и мучаю всех…
Она заревела в голос. На них оглядывались. Впрочем, плакали в тот день многие, – Москва уже привыкала к истерикам на улицах, и к битью головой об асфальт, и к расцарапыванию лиц, но этого было как раз немного. Все-таки не Владикавказ, не Беслан. К чему нельзя было привыкнуть – так это к понурой, молчаливой толпе на улицах, к людям, шедшим на работу и в магазин как на заклание. В них была такая обреченность, которая хуже любой истерики.
– Значит, я по вечерам трахаюсь с тобой, а по ночам взрываю других русских?
– Ага.
– И кто бы я был после этого?
– Чеченец.
– Ка-тя! Да неужели по человеческим меркам не следовало бы заживо зажарить такого борца, который вечером спит с русской женщиной, а ночью взрывает ее братьев?!
– Следовало бы.
Она соглашалась, не понимая, что говорит. Ее здорово колотило.
– Черт, и не пойдешь никуда… Ка-тя! Очнись!
– Не могу. Игорь, две тысячи человек… две тысячи… ты понимаешь? Никогда столько не было, нигде… Хотя в «близнецах», кажется, было… Игорь, ну как так можно, а? Игорь, если ты знал и не сделал ничего, то как так можно, а?!
– Говорят тебе, я не знал! Знаешь же ты, что завтра будет утро!
– Н-не знаю, – повторяла она. – Не знаю. Теперь ничего не знаю.
Он схватил ее за руку и потащил за собой.
– Куда мы?
– В сквер, не торчать же тут у людей на виду.
– Я не пойду никуда, мне надо домой.
– Сейчас, сейчас, пойдешь домой… Нам же надо поговорить, ты сама хотела.
Они сели на лавку в сквере возле ее дома – это она вызвала Игоря сюда, не опасаясь больше, что знакомые их увидят вместе; метро закрыто, центр оцеплен, доехать до Свиблова она не могла. Можно, конечно, было поймать машину, переплатить, по окружной добраться до него – но у нее ни на что не было сил. Она загадала: если он все-таки приедет, значит, есть хоть крошечный шанс, что он не из тех. И он приехал, и теперь они сидели у пруда, вокруг которого почти не было гуляющих – матери с детьми предпочитали сидеть дома. Чрезвычайное положение еще не было объявлено, но его ждали. Никто еще толком не понял, что произошло. Раньше после каждого теракта Катьке кто-нибудь звонил, советовались, обсуждали, что делать, – теперь, когда на месте Комсомольской площади зияла яма глубиной в три метра, телефон замолчал наглухо, телепрограммы прекратились по случаю траура, президентское обращение задерживалось.
– Катька, – помолчав минут десять, чтобы она успокоилась, сказал Игорь. – Теперь-то ты понимаешь?
Она кивнула.
– Ты поедешь со мной?
– На Альфу Козерога?
– Неважно. Долго рассказывать. Ты сама-то видишь, что здесь больше оставаться нельзя?
– Вижу, – тупо сказала Катька.
– Высморкайся. Ты говоришь глухим басом, как Баба-яга из ступы.
Она послушно высморкалась. У нее не осталось ни сил, ни воли. Скажи он ей сейчас: «Садись в ступу, и полетели», – села и полетела бы, не зная, зачем и куда.
– Ты мне все еще не веришь?
– Почему, верю.
– Ну так и поехали!
– Куда?
– Это неважно, я тебе говорю! Надо уезжать отсюда!
– На чем?
Он стукнул себя кулаком по колену и отвернулся. Катька смотрела на пруд, по которому плавали желтые каштановые лапы о пяти толстых пальцах, липовые сердечки, кленовые ладошки. Все взорвалось, и органы неведомых существ раскиданы повсюду. Надо было дожить до того, чтобы в каштановой и кленовой листве мерещились оторванные ручки. Листья осыпались лавиной, да и все сыпалось. Как это я раньше не замечала, что осень – взрыв, что повсюду валяется мертвое, только что бывшее живым? Как страшно листьям, но ведь нам страшней. У них есть какая-то надежда – деревья остаются, все продолжится; а где наши деревья? Ветер может сколько угодно таскать листву по асфальту, по чахнущему газону, – живей она от этого не сделается.
– Хорошо, – сказал он наконец. – Это уже против всех инструкций и вообще против совести. Но меня так и так отзывают, терять нечего. Я тебе покажу тарелку.
Некоторое время до Катьки не доходило.
– Ты же сказал, тарелок не бывает.
– Неважно. Полное название ты все равно не поймешь. Считай, что тарелка.
– Где она?
– У меня на даче. В Тарасовке, по Курской дороге.
– В смысле?
– В обычном смысле, в сарае.
– Подожди. Откуда у тебя дача?
– Почему у меня не может быть дачи?
– Но ты же заслан. Ты что здесь, с пятидесятых годов?
– Почему с пятидесятых?
– Ну… когда давали дачи…
– Господи. Купили мне дачу, чтобы было где хранить тарелку. Трудно, что ли? Где я, по-твоему, должен ее держать в городе?
– Она… она очень большая, да?
– Не очень. Но там стартовая площадка, там вообще все для взлета. Как я буду взлетать из Свиблова? С крыши, как Карлсон? Она сама по себе компактная, я мог бы ее хоть под кроватью держать. Но нужно пространство, чтобы… ну, старт и все…
Катька смотрела на него внимательно и испуганно. Он не шутил.
– И когда мы едем?
– Поедем завтра.
– А что я дома скажу?
– Не знаю. Что хочешь. Учти, у тебя остается шесть дней. И взять я могу только пятерых – плюс Полька.
– Итого мне надо набрать еще троих.
– Да.
– Нет. Я не могу решать, кому спасаться, а кому сдохнуть.
– Тогда все сдохнем.
– Может, еще и не все.
– Ну, не знаю. Если хочешь, давай поэкспериментируем. Кто-то, конечно, уцелеет. Кто-то даже будет мародерствовать. Жилплощадью торговать. Освободится много жилплощади, и она капитально подешевеет. Самое жуткое, что уезжать все равно придется. Сама запросишься. Человеку гораздо трудней умереть, чем он себе представляет. Только тогда уже все будет очень сложно. И добираться, и стартовать.
– Послушай! А ты не мог бы нас эвакуировать… ну, скажем, в другую страну?
– Куда? В Африку?
– Почему в Африку. В Штаты, например.
– A-а. Наш муж нас все-таки уговорил.
– Ну правда, почему не туда?
– Потому что туда у меня нет возможности, извини. У меня нормальный межпланетный корабль, а не «Дельта эйрлайнс». Хочешь туда лететь – лети, оформляйся, но не советую. Там тоже уже началось, а за неделю так продвинется, что как бы они сами сюда не побежали. Остается, конечно, Австралия – но это, сама понимаешь, не вариант.
– Ну да. Альфа Козерога, конечно, надежнее.
– Гораздо надежнее, – серьезно сказал Игорь. – Ты вообще это… не трогай Альфу Козерога. Ты там не была, в конце концов. Мне тоже не ахти как приятно выслушивать все эти гнусности про родину.
– Ты любишь родину? – спросила Катька.
– Да, – ответил Игорь, – я очень люблю родину. У меня приличная родина, и на ней живут приличные люди. Тебе понравится. Там не может не понравиться.
– Да, да, – кивнула Катька. – Живые деньги.
– При чем тут живые деньги! – взорвался он. – У нас вообще можно… можно жить без этого всего! У вас же каждый живет, будто делает нелюбимую работу – и главное, стопроцентно бессмысленную! Все друг друга еле терпят… У нас же – ты понимаешь? – действительно все по-человечески! Все сделано для радости. Ты сама все поймешь, правда. Я как только наш вокзал представлю…
– Какой вокзал? – дернулась Катька.
– Центральный вокзал! Там встречают приезжих. Ты сразу попадешь в такое… такое поле любви… Ты почувствуешь, что тебя ждут, что тебе рады! У вас ведь как – куда ни приедешь, в какой город ни выйдешь с вокзала, сразу первое чувство, что ты не нужен, что тебя не должно быть! Автобусы какие-то заляпанные грязью, таксисты дерут втридорога, горожане ползут, не глядя друг на друга… И так везде, в любой Америке! Никто никому даром не нужен! Если бы ты знала, как я тут вообще… задыхался до тебя. Ты же совсем наша, ты умеешь радоваться другому человеку, умеешь просто делать другому хорошо! Тебе самой это в радость, это же страшно естественная вещь. А у нас так все, тебе там будет в сто раз проще адаптироваться, чем в Штатах. Чем хочешь клянусь. Господи, я так его и вижу…
– Кого?
– Вокзал. – Игорь мечтательно уставился в холодные небеса. – Огромный хрустальный купол, и такое, знаешь, преломление – всё в радужных пятнах, весь пол.
– И оркестр, да? Дрожит вокзал от пенья аонид?
– Откуда ты знаешь?
– Это не я, это стих такой.
– Пенье, да. Оно наплывает отовсюду, и ты идешь как в звуковом шаре. И все запахи, и все цвета – все лучшее, что вообще может дать планета. Она тебе как бы сразу открывается всеми сторонами, и пейзажи по стенам движущиеся. Такой просторный, просторный мир! Все вдвое больше – улицы, здания. Мне так дико тесно у вас все время… Только в Тарасовке могу дышать, но я редко там бываю. Мне нельзя, чтобы соседи часто видели. Только на профилактику езжу, смазать там, проверить… ну, и по выходным иногда… когда здесь совсем достанет.
– Это сколько от Москвы?
– Километров семьдесят.
– А что, люди тоже больше наших? Там, на Альфе?
– Не то чтобы больше. Другие. Я тебе здесь не могу рассказать. Пока будем лететь, подготовлю. В тарелке есть проектор, там все покажу. Целая программа для прилетающих. Просто чтобы в дороге посмотреть, подготовиться.
– А здесь нигде нельзя? В Москве?
– Здесь я энергии столько не наберу, – виновато сказал он. – Там изображение объемное, я это могу запустить только от двигателя. Подожди, через неделю полетим – все увидишь.
– А если она компактная – как мы полетим, вшестером-то? И с тобой?
– Ну… она сейчас не в рабочем состоянии. Она как бы такой эмбрион. Надо расконсервировать, только по зиме уже трудно. Надо пока снега нет. При минусовой температуре она очень долго будет греться. Народу набежит – из пушки не разгонишь. А у меня, к слову сказать, и пушка так себе.
Эти милые детали долженствовали, надо полагать, окончательно убедить ее в реальности происходящего, но до нее до сих пор не доходило – что за эвакуация, какая тарелка? Все пришло из фантастики, из сна, из их собственных прелестных игр, теперь невыразимо далеких, – но зачем ему продолжать игру теперь, когда серой запахло по-настоящему, она понять не могла.
Он это почувствовал – он всегда все чувствовал.
– Кать. Ты действительно полагаешь, что если мы из космоса, то должны во все тут вмешиваться? Ты решила, что сверхъестественная сила прилетит и всех спасет? Не будет этого, Кать. Вы со своей этикой вечного вмешательства в чужие дела уже так вляпались – вас теперь никакая сила не выволочет. Ты поживешь у нас и поймешь, у нас все рано или поздно понимают. Нельзя вмешаться в другой вид, нельзя вас сделать нами. Можно только забрать тех, кого стоит спасти.
– И почему ты решил, что стоит именно меня?
– А разные есть подходы. – Он улыбнулся и взял ее за руки. – У нас иногда думали: брать надо гениев. Или там детей. Или инвалидов. «Места для пассажиров с детьми и инвалидов». Некоторые до сих пор так делают, мучаются с выбором ужасно. Но я эвакуатор столичной школы, там особый подход. Нас учили просто: чтобы понять землян, надо жить нормальной земной жизнью. И с кем тебя сведет эта жизнь – того и забирай. Нечего выдумывать. Нету никаких критериев. Брать надо тех, с кем самому хочется жить. А гениев набирать… большинство ваших гениев, честно тебе скажу, по нашим критериям ходят в класс пятый, шестой. С прогрессом мы как-нибудь сами разберемся. Приличных людей надо спасать, и все.
– А как себя будут чувствовать эти приличные люди, которые отсюда сбегут? У каждого ведь целая паутина, ты знаешь? Отцы, матери, сестры, друзья, дети, одноклассники детей… Это счастье еще, что у меня родители в Германии… кстати, там тоже что-то будет или как?
– Ну, не так, как здесь, – сказал он и отвел глаза.
– Так, может, мне к ним?
– Может, к ним! – взорвался он. – Давай, не держу! А я мужа заберу, зачем он тебе там! Мы с Сереженькой на Альфу полетим, а ты с дочерью – к родителям. Будешь мне е-мейлы слать, я адрес оставлю. Игор собака Альфа косм. Косм – это космическая связь, у нас своя Сеть.
– Что, честно?
– Нет, нечестно. Еще бы не хватало в земной Интернет лазить. Кать, ты что… ты правда со мной не полетишь?
– Прости, но представь такую ситуацию: у меня здесь родители, брат, любимая подруга, которая во всех отношениях лучше меня, и двое детей. Мне, допустим, тридцать. Да, и еще собака, которую я не могу тут бросить. А ты можешь взять триста двадцать кило, как лифт. И что мне делать?
– Выбирать, – хмуро сказал Игорь. – Или оставаться.
– Да? А кто мне дал право решать, кому жить, кому умереть?
– Я дал тебе право, – зло сказал он.
– А тебе кто его делегировал?
– Наблюдательный совет, – он достал из бумажника пластиковую карточку со странной голограммой: высокий узкий цилиндр с отводной трубкой наискось летел среди золотистых облаков. Больше всего это было похоже на водительские права. Никаких букв на карточке не было – была фотография Игоря с сильно вытянутым лицом и слегка выкаченными глазами. Вид на фото у него был идиотский.
– Ты там… такой? – после паузы спросила Катька.
– Я и здесь скоро буду такой, с тобой пообщавшись.
– Нет, а что… ведь ты же уже кого-то эвакуировал, верно?
– Было дело.
– Кого?
– Кать, не время ревновать совершенно.
– Да я не ревную, при чем тут вообще! Я хочу понять: они как, легко на это шли?
– Нелегко.
– Но шли?
– А там, знаешь, выхода не было. В Абхазии, например, в девяносто пятом году. Я все старался на юга, там немножко похоже… на наш климат. В Баку в восемьдесят девятом тоже было особо не до того… Самое смешное, конечно, когда вещи с собой берут. Жуткое количество. Там больше всего мучились даже не из-за людей, – мне все какие-то попадались довольно одинокие, не больше десяти ближайших родственников, – он кисло усмехнулся. – Очень мучились из-за нажитого. Вашим людям так трудно все достается! Я одну семью забирал, они говорят: а можно диван? А это у меня первая поездка была. Я их так обложил, до сих пор стыдно…
– Это сколько же тебе было? Четырнадцать? – быстро посчитала она в уме.