Иконописец Середенко Игорь

Глава 14

Герман собрал оставшихся в живых горожан на площади, которая напоминала скорее кладбище: множество разбросанных костей, зловоние и гниющие трупы. Он сообщил людям о том, что у него было божественное видение. Он решил не говорить людям о Дьяволе, чтобы они не испугались. Горожане еще помнили божественный талант иконописца Германа и поверили ему, хоть и были удивлены таким необычным способом строения часовни. Они знали, что их ждет, если они откажутся и решили поверить Герману. Пока горожане приступили к строительству необычной часовни, где стены и внутренние убранства должны были состоять из человеческих костей и черепов, а их было очень много — исчисление было десятками тысяч, Герман отправился в Подлажице. Там он сообщил настоятелю и монахам о необычном решении. Монахи слушали с замиранием дыхания, не упустив ни единого слова, сказанного Германом.

— У меня было видение, — начал он. Герман решил также скрыть от людей — с кем именно он виделся. — Я должен написать Библию на необычном материале.

Герман указал на валуны, которые были прикреплены к ослу, с которым он прибыл в монастырь. Это был подарок от торговца ослами. Сто шестьдесят ослиных шкур были обработаны и доставлены вместе с ослом к монастырю.

— И в чем же это видение заключалось? — спросил один из монахов. — У нас много Библий имеется.

— Это будет необычная книга, — при следующих словах монахи пронялись к его желанию. — Эта книга будет сделана из материала, способного долгое время не поддаваться разрушению. Кроме того, я сделаю ее в достойном оформлении.

Все монахи знали умения Германа Отшельника, как его прозвали сами монахи. Среди монахов послышались голоса одобрения этого предприятия. После обсуждения монахи решили помочь Герману. Настоятель остался с ним наедине.

— Это чудесная идея, Герман, — сказал настоятель. — Только почему ты не сообщил мне о ней наедине? Мы могли бы тебе устроить какое-то представление, чтобы и люди поверили в искренность твоих намерений. Герман изучающее уставился в глаза настоятелю. Он словно прожигал его насквозь. Ни единый мускул не дрогнул на его лице, а на физиономии настоятеля заиграла неодобрительная улыбка.

— Ты не веришь моим словам, — сказал твердо Герман. — Сомневаешься в искренности моих поступков.

— Не то, чтобы не верю, — в его лице произошли какие-то изменения не в лучшую сторону. — Видения разные бывают, например, во сне.

— Думай, как хочешь, вера моя неизменна. Ты будешь мне помогать? Или мне уйти в другой монастырь?

— Конечно, буду, — испуганно и переборов себя согласился настоятель. — Идея хорошая, хоть и необычная. Надеюсь, наш монастырь приобретет славу после твоей работы.

— Можешь не сомневаться.

— Что от меня понадобиться? — спросил настоятель, избавившись от соблазна выяснить мотивы Германа, движущие его решением.

— Я хочу написать книгу в полной изоляции. Мне нужна тишина.

— Понимаю, — одобрительно кивнул настоятель и, сдвинув брови, обдумывал просьбу. — Ты можешь работать в своей келье. Там сейчас никто не живет. И она проста, как ты любишь: кровать, стол и стул.

— Этого недостаточно, пусть меня замуруют в ней, оставив лишь малое отверстие в окне, чтобы я мог получать пищу и кислород. Мне нужно полное уединение для молитв.

Настоятель от удивления поднял брови.

— Хорошо, пусть будет так, — он подумал, что это лучше, чем он полагал. Ведь теперь у него никто не переманит Германа, а тот будет работать над написанием Библии. Если бы он знал, о какой Библии идет речь?

— Когда я завершу свой труд, то сообщу.

— Договорились.

Герман взял с собой несколько книг, ими были библии: Новый и Ветхий Заветы, взял краски, кисти и свечи. Монахи замуровали проход. Келья находилась на первом этаже двухэтажного здания, расположенного на территории монастыря.

Герман приступил к работе. Он мало отдыхал. Свечи горели весь день и всю ночь. Он трудился не щадя себя ибо он знал, чей заказ он выполняет. Перед его глазами проходили картины гибели и мучения горожан. Он и для них старался написать книгу, чтобы Дьявол помиловал их заблудшие души. Ради всего человеческого рода на Земле он работал, не отрываясь от листов, сделанных из ослиных шкур. Под глазами появились впадины, тело исхудало, несмотря на скромную пищу, передаваемую через маленькое отверстие, расположенное вверху стены, у потолка. Монахи становились на лестницу и спускали на канате корзинку с едой. Герман настоял на скромной пище: вода, хлеб и яйцо или стакан молока. И эта трапеза была лишь один раз в день. Такова была просьба Германа, ибо он не хотел отрываться от работы. Он знал, что эта работа требует много времени. Ни один десяток лет уйдет на это. Он тщательно обводил каллиграфическим почерком каждую букву, каждую замысловатую дугу. Поначалу его пальцы сильно болели, он доводил мышцы рук до изнеможения. Герман уже не чувствовал пальцев, и ему казалось, что его руки сами по себе пишут книгу. А иногда он ловил себя на мысли, что не понимает того, что пишет. Его разум помутился, а мысли затуманились. И тогда он вспомнил слова своего заказчика: «Я буду помогать тебе в написании книги». Стало быть, все, что он делает — верно. Ибо в противном случае его остановили бы. По ночам он слышал, а может ему и казалось, что кто-то нашептывает ему слова на латыни. И не всегда понимая их смысл, он записывал эти слова в книгу, выводя каждую букву каллиграфическим почерком. Может эта работа, над которой он сейчас трудился, и есть цель его жизни, для которой он существует. Жизнь дана ему для написания этого труда, который послужит всем людям на многие столетия. Герман искренне верил. И это давало ему сил. Он перестал считать дни и месяцы, он видел лишь страницы.

Сначала он написал текст Ветхого Завета, потом текст Нового Завета, затем текст «Иудейской войны» Иосифа Флавия, далее «Этимологию» Исидора Севильского, сборник рассказов для праведников, под названием «Зеркало грешника», «Богемская хроника» Козьмы Пражского, в завершении он описал обряды и заклинания по изгонению Дьявола и описания различных древних магических ритуалов, в которых он ничего не понимал. Их смысл терялся в его сознании, ибо они были продиктованы голосом, и предназначались для избранных, как говорил ему автор этих строк.

Всего получилось 640 страниц или 320 листов, из которых он оставил восемь незаполненных, как и говорил заказчик книги. На 289 странице рука Германа неожиданно остановилась. Он понял, что Дьявол решил прервать работу. В темноте он лег на кровать. Он чувствовал, что книга не закончена, и с беспокойством поглядывал на книгу, лежащую на столе. А ночью ему приснился сон о Граде небесном. Высокие белые колоны, просторные залы, чудесные фонтаны, сказочно расписанные арки зданий, цветущие и уютные улицы, сияющее чистое небо. Он даже почувствовал благоухание множества цветов, прорастающих и украшающих своими пестрыми цветами город. В таком фантастическом городе хотел бы жить каждый.

Утром он понял смысл своего сна, и решил на 289 странице изобразить Град небесный. Его рука, словно управляемая какой-то невидимой силой, легко и плавно вырисовывала удивительный рисунок. Когда рисунок был закончен, его вдохновение и восхищение сделанной работой куда-то исчезло, и в душе вновь зародилось какое-то смутное волнение. Он с тревогой поглядывал на правую часть книги — на пустую 290 страницу. Что задумал необычный заказчик изобразить там. Он внимательно всматривался в пустой лист, но ничего не замечал. Ни единого намека, видения. Его мысли были пусты. Он искал тишину и покой, чтобы они подсказали ему ответ, натолкнули на действие. Но в этой затянувшейся тишине, он встречал лишь мрак и безмолвие.

Глава 15

Собрав все накопленные данные по этому делу, Руперт сделал для себя неутешительные выводы: прямых доказательств, причастия Германа Кухта к странному поведению внука Корра, не было. Личные суждения и психологические переживания опрошенных людей, по этому делу, не дают существенного влияния на разрешение задачи, поставленной дедушкой Ямеса. Однако остается в этом деле много неясностей, разгадать которые без показаний самого Германа Кухта не представляется возможным.

Руперт Коу собирал всё расследование в единую картину, чтобы составить отчет перед заказчиком. Ему не доставало свидетельств казни Германа: он решил, что ему необходимо побывать в камере смертников, где провел последние дни Герман Кухта.

Получив разрешение от директора тюрьмы, Руперт попал в тюремный блок, где содержались преступники, приговоренные к смертной казни. Директор, получив строгие предписания от Александра Царева, имеющего, по-видимому, большое влияние, практически ничем не интересовался у Руперта, не чинил препятствий. И поэтому, как только Руперт попросил возможность побывать в камере смертников, где когда-то провел несколько недель Герман, то директор немедля, без лишних вопросов, дал ему такое разрешение. Блок состоял из коридора и восьми камер, расположенных по обе стороны. Как пояснил дежурный офицер по блоку, двери в камеры решетчатые. Это для того, чтобы охранники могли свободно наблюдать за заключенными.

Руперт и офицер шли по коридору. Две камеры из восьми были заняты, остальные пустовали. Офицер остановился напротив одной из пустых камер.

— Хотите войти? — спросил офицер на ломаном английском языке.

— Это она? — спросил Руперт.

— Да, камера номер шесть, — ответил дежурный офицер.

Руперт кивнул. Офицер загремел связкой ключей. Решетчатые двери были открыты. Руперт вошел внутрь. Обстановка была довольно скудной: три каменные стены, нары, окно отсутствовало. Офицер остался снаружи. Руперт окинул взглядом стены, отодвинул кровать. Ничего, никакого намека, следа, от присутствия заключенного.

— Вы что-то ищете? — спросил офицер, глядя на действия Руперта, и его озабоченный вид.

— Скажите, вы присутствовали во время казни Германа Кухта, или хотя бы были в тот день, когда его казнили? — спросил Руперт.

— Нет, — четко ответил офицер. — Это был не мой день дежурства. Но, если вы хотите, я мог бы узнать, кто дежурил в тот день.

— Хорошо, но чуть позже…

— Если вас интересует Кухта, то могу вам кое-что сказать. Мне рассказывали те, кто дежурил здесь.

— Интересно, расскажите, его глаза прояснились.

— В день казни, многие заключенные подняли бунт. Они протестовали против его казни. А быть может, просто приветствовали его восторженными криками и стуками по стенам и дверям. Весь корпус ходил ходуном и звенел. Администрация посчитала, что начинается бунт, но… все стихло. Так они сопровождали Кухта, чтобы поддержать, идущего на казнь.

— Они знали его?

— Не думаю. Кухта долго не сидел в камере. Суд над ним был недолгим. Что-то около недели.

— Странно, ведь обычно, заключенный и тем более, приговоренный к смертной казни, имеет право на опротестование решения суда.

— Это верно. Мне известно, что Кухта не подавал апелляцию на помилование. Кроме того, его дело было громким. А начальство не любит такого, и поэтому решили ускорить процесс. Родственников, которые могли бы подать прошение, у него не было.

— Ясно, — сказал Руперт, переводя взгляд с офицера на пустую камеру, расположенную напротив. — А кто сидел там?

Офицер повернулся и посмотрел на пустующую камеру.

— Кто-то сидел… В тот день, когда Германа Кухта казнили, там был Остапов.

— Ясно, его казнили, — сделал вывод Руперт, глядя на пустую мрачную камеру. Он вспомнил заключенных, мимо которых они прошли. — А вот…

— Нет, почему вы решили, что его казнили.

— Ну, как почему. Это ведь блок смертников, а если камера пустует, то ясно, что заключенного…

— Совсем нет. Он жив и здоров.

— То есть, как жив? — удивился Руперт.

— Вы не в курсе. Я понял, — сказал офицер, и его глаза заблестели. — Смертную казнь-то у нас в России отменили. Ее заменили на пожизненное заключение.

— Стоп. Вы хотите сказать, что Герману не повезло. Его ведь казнили недавно.

— Все верно. О том, что будет такой закон — об отмене смертной казни, нам было известно заранее. И многие заключенные, а в особенности смертники, воспользовались этим обстоятельством. Они придумывали разные уловки: от прошения о помиловании, до дачи каких-то важных свидетельских показаний или показаний по их делу. В общем, они лезли из шкур, только, чтобы протянуть время. Отмены смертной казни уже давно ожидали. Проект закона уже более года находился на рассмотрении в думе. Все знали, что закон вот-вот вступит в силу. Все смертники и их родственники делали все, что могли, а вот Кухта ничего не делал.

— И его казнили.

— Да, так и было. А может кто-то из чиновников был в этом заинтересован. Он ведь серийником был. А эти люди здесь не засиживаются. Ему повезло, что он сразу в одиночную камеру к нам попал, а не в общую… — сказал офицер.

— Значит, я могу увидеть этого, как вы сказали, Остапова?

— Можете.

Руперт договорился с администрацией о допросе, и на следующий день он ожидал заключенного в отдельном кабинете.

Где-то вдали зазвенели цепи, за дверью послышались голоса. Конвоир доставил заключенного. Заскрипела дверь, и в комнату, согнувшись пополам, вошел заключенный. Его руки были заведены за спину и связаны цепями. Руперт вскочил, он спросил конвоира о странном способе доставки заключенного, но тот ничего не понял, так как не владел английским языком. Солдат остался за дверью. Руперт подошел к заключенному, взял его за плечо и потянул вверх так, что тот выпрямился во весь рост.

— Почему вы так изогнулись? Они над вами издевались? — спросил Руперт.

В ответ тишина. Заключенный, молча, глядел на Руперта, казалось, он боялся его и одновременно изучал его.

— Ах, да, я совсем забыл: вы же не понимаете меня, — сказал с досадой Руперт. — Вам придется подождать здесь, присаживайтесь. — Он подвел заключенного к стулу и усадил его. Зазвенели цепи, и на шум вбежал конвоир.

Он о чем-то злобно закричал на заключенного, и тот в ужасе беспокойно встал, отпрянул от стула, и вновь согнулся пополам так, что его голова была на уровне коленей.

— О нет, нет. Прошу вас, — умоляюще завопил Руперт на конвоира.

Обменявшись несколькими фразами с конвоиром, из которых оба ничего не поняли, так как не владели языком собеседника, они разошлись с сомнительным, но дружелюбным пониманием своих требований. Солдат остался снаружи, а Руперт вновь обратился к заключенному. Его тело дрожало, он стоял, согнувшись, не поднимая головы.

— Что здесь за порядки? — возмущался Руперт. У нас в Европе так не обращаются с заключенными, даже с приговоренными к высшей мере наказания. И комнаты чистые, белье белое, и насекомые не ползают и не кусают людей. Даже досуг есть. В камерах компьютеры имеются, заключенные могут писать книги. А здесь — черт знает что.

Он выпрямил заключенного и тихонько, без стуков цепью, усадил его на стул.

— Вы сидите здесь, а я схожу за переводчиком, — сказал шепотом Руперт.

Он подошел к двери и собирался ее уже открыть, как вдруг услышал за собой тихий и дрожащий голос на английском языке.

— Не стоит.

Руперт обернулся с удивлением в глазах и замиранием в сердце.

— Вы говорите на английском языке?

— Да, — сказал шепотом заключенный. — Но не стоит повышать голос.

Руперт вернулся и сел за стол.

— Хорошо. Это здорово, — сказал Руперт, не повышая голоса. — Мы можем общаться тихо, чтобы нас не потревожили. — Вы Остапов?

— Да, это я. Хотя лучше бы я не был…

— Почему? Вам ведь повезло, вы избавились от казни, — сказал Руперт в пол голоса.

— Я не знаю, что лучше, — ответил Остапов, — или быстро уйти с этого мира, или вести жалкое существование до конца своих дней. Я знал, что в тюрьме несладко, но по-настоящему почувствовал и узнал лишь, когда оказался за стенами с проволокой.

— К вам относятся, словно вы не человек. Воистину, человек может адаптироваться к любым условиям существования, даже к таким, казалось, нечеловеческим. Это ужасно, неужели…

— Вы журналист? — спросил Остапов.

— Нет, я частный детектив. Занимаюсь расследованием одного дела. Скажите…

— Вы иностранный гражданин, детектив… — казалось, что Остапов о чем-то размышлял. — Хорошо, вы хотите кое о чем у меня узнать.

— Верно, и…

— Тогда, деньги.

— Не понял, — удивился Руперт. — Какие деньги?

— За разговор. Это ведь не допрос, — пояснил Остапов.

— Сколько вы хотите?

— Десять долларов, — ответил Остапов.

Руперт вынул бумажник и передал заключенному десятку.

— Теперь начнем, — сказал Руперт, глядя, как Остапов ловко прячет десятидолларовую купюру в штанах. — Скажите, вы знали Германа Кухта?

— Это того, что казнили?

— Да, вы находились тогда в камере, напротив него. Вы могли видеть его в последние дни перед казнью.

Остапов вновь призадумался: он потер ощетиненный подбородок, почесал голову. Потом, словно, прозрел, заговорил:

— Вас интересует дневник?

Руперт остолбенел, он никак не ожидал от заключенного этого слова.

— А вы знаете, где он? — спросил Руперт.

— Когда его казнили, то разные люди посещали его пустую камеру. Они что-то искали. Спрашивали и меня о нем.

— А кто спрашивал? — спросил Руперт с явной заинтересованностью.

— Директор тюрьмы, Лупов, — ответил Остапов, и еще какой-то… Перед ним все чуть ли не кланялись. Видать, шишка большая, какой-то чиновник. Даже директор перед ним…

— Что вы знаете об этом, прошу вас, расскажите, — добродушно сказал Руперт.

— Я им ничего не сказал, потому что боялся за свою жизнь. Я ожидал подписания моего прошения, но надежды было мало. Если бы я тогда им рассказал, то меня могли и не помиловать. Зачем им свидетели. Я видел взгляд этого чиновника. Такой ни перед чем не остановиться. Он такой же сумасшедший, как и Кухта, только этот злой, а Кухта мирный и спокойный.

— Вы что-то знаете, я вижу, — сказал Руперт.

— Это хорошо, что вы иностранец, — сказал Остапов, его глаза заблестели, а на губах появилось подобие улыбки. — Я расскажу, что знаю, за тысячу долларов.

— Что? Опять деньги, — возмутился Руперт. — Я же заплатил вам.

— Поэтому я с вами говорю, — пояснил Остапов. — Но те сведения, что вы хотите узнать, и какие я не сказал другим, опасаясь за свою жизнь, я готов вам продать за тысячу долларов.

Руперт сжал губы, сморщил лоб.

— А эти сведения того стоят? Ведь сумма немалая. За такие деньги можно купить и антикварную статуэтку династии Мин.

— Вы не будете разочарованы, — ответил Остапов.

Руперт еще раз взглянул собеседнику в лицо, проверяя, не врет ли он. Затем вынул кошелек и выложил на стол восемьсот пятьдесят долларов.

— Это все, что есть у меня с собой. Если вы хотите больше, мне придется отправиться в банк, — пояснил Руперт.

— Нет, не стоит, этого достаточно, — выпалил заключенный. — Лучше так, чем вообще никак. Ведь второго такого случая может и не оказаться. Вы знаете, как здесь относятся к таким, как я?

— Зачем вам деньги? Вы не боитесь, что их у вас отберут?

— Сначала им придется найти их. А деньги здесь все любят. Эта сумма мне надолго пригодится. У меня ведь вся жизнь впереди, спешить некуда. — Деньги так же ловко исчезли в одежде заключенного, как у двух предыдущих допрашиваемых заключенных. — Итак, что вас интересует?

— Я хотел бы узнать о последних днях Германа Кухта и о его дневнике. Он ведь не был найден.

— Герман был одержим, хотя и тихий. Мухи не обидит. Я не знаю, что его заставило совершить убийства, но он мне не показался жестоким и неисправимым психопатом. Хотя человека нельзя узнать хорошо за столь короткое время.

Все неделю, что он провел в камере, я наблюдал за ним. Мне было хорошо все видно, ведь наши камеры располагались напротив друг друга. К нему неоднократно приходил сам Лупов. Они о чем-то беседовали. Конечно, директор тюрьмы не опасался того, что я наблюдаю за ними. Он ведь знал, что и меня, и Германа скоро расстреляют. А мертвые, как известно, ничего не говорят, они надежно молчат. Но он ошибался, бывает так, что и мертвые оживают и дают показания лучше живых. Я ведь сейчас перед вами, а не в аду, как он полагал. Так вот, однажды Лупов принес какой-то диковинный сверток. Он о чем-то говорил Герману, а потом неохотно оставил у него этот сверток. Утром он вернулся и забрал его. При этом он был в гневе на Германа. Видимо, тот что-то обещал ему и не выполнил. После этого я больше директора у него не видел. Он лишь ко мне подошел и велел помалкивать, иначе я не доживу до дня казни.

— Скажите, — перебил его рассказ Руперт, — что же делал Герман с этим свертком?

— Там были полотна… с изображением каких-то священников или монахов, я не разобрал. Далековато было, да и освещение слабое. Знаю, что эти картины были довольно крупные, и еще какая-то коробочка была.

— И что же он делал с ними? — спросил Руперт.

— Он разложил их по камере, вокруг себя. Потом достал, видимо, краски из этой коробочки, и начал рисовать на одном из полотен.

— Что там было нарисовано?

— Я не видел. Эта картина была у одной из стен и скрывалась от меня в тени. Я тогда еще удивился, как это он может рисовать при таком слабом освещении. В коридоре горела лишь одна лампочка. Обычно на ночь ее выключают, но в ту ночь она горела. Видать, директор постарался.

— Что было дальше? — спросил Руперт.

— Он сидел всю ночь, работая за этой одной картиной. А за два часа перед рассветом он сложил кисти и сидел, молча, неподвижно, глядя на свой труд. Мне показалось, что он спит сидя. Но я вас уверяю, он не спал, а словно монах медитировал.

— А на следующий день, как он вел себя?

— Директор забрал все полотна, как я уже сказал, а потом… Началось что-то странное в его поведении.

— Он как-то изменился?

— Он стал молчалив. На вопросы охранников он молчал, даже головой не кивал. Ничего не ел. А в день казни, он выполнял все безропотно, и…

— Что?

— Мне показалось, что я вижу не его, а лишь его тело. Словно душа Германа покинула его. В одиннадцать утра они пришли к его камере. Их было трое. Два конвоира и дежурный офицер. Они взяли его за руки, потому что он был словно кукла неживая. Так его вывели в коридор. Я взглянул на его бледное, мертвецкое лицо и понял… там не было жизни. В двенадцать часов его казнили. Я слышал звоны и стуки, будто колокольни далеких церквей. Это был шум, который подняли заключенные в поддержку Германа. Так он умер. Я надеюсь, что на том свете его душа найдет покой от земных страданий, — сказал Остапов.

— А после его смерти кто-то появлялся в его камере? — спросил Руперт.

— Да, какие-то люди. Я поначалу подумал, что это со следственного отдела или местные солдаты, но потом понял — это были другие люди. И они не относились к органам правопорядка.

— Почему вы так решили?

— Они подходили ко мне. И в грубой форме расспрашивали о том, что я видел, наблюдая за заключенным в шестой камере. Ведь не увидеть было невозможно. Я сказал, что там было тихо всю ночь. А сам я спал. Расспрашивали о директоре. Но я не дурак и ничего им не сказал. О директоре я узнал позже. Я подслушал разговор двух дежурных. Он исчез сразу после казни Германа Кухта, и никто не знал, где он находится, словно в воду канул. А когда меня перевели в общую камеру, так как заменили расстрел на пожизненное, то я узнал о том, что в тюрьме появился новый директор.

— Вы сказали, что всю ночь перед казнью спали.

— Разумеется, нет. Это я им сказал, чтобы больше не тревожили меня. Видели вы их лица, просто жуть. Таким ничего не стоит убить, кого угодно, заплатили бы, и этого им было достаточно. Жуткие люди. Теперь все улеглось после его смерти…

— Вы говорили на счет дневника что-то, — напомнил Руперт.

— Дневник. Да, дневник, — размышлял сам с собой заключенный.

— Мне показалось, что вы знаете, где он. Вы можете рассказать мне о нем?

— Я могу вам лишь показать его, — тихо, почти шепотом ответил Остапов.

— Не понял, как это показать? Если можно показать, значит, и взять. Я хотел бы купить его.

— Это невозможно, — ответил Остапов. — И деньги здесь не играют роли. К тому же вы мне уже заплатили достаточно. Я видел, что это были все ваши деньги, — он прищурил глаза и хитро посмотрел на Руперта. — Второй встречи у нас не будет, чтобы не вызывать подозрения. И вы не болтайте. Это и в ваших интересах.

— Это понятно, — тихо сказал Руперт, — но я не понимаю, где же может быть дневник? Вы что, носите его в штанах, как и деньги.

— Нет, все иначе. Они не догадались, когда обыскивали мою камеру, дюйм за дюймом. Вряд ли кто-то лучше этих спецов мог сделать это. И ничего они не нашли, и не найдут. Если, конечно…

— Если что? — спросил Руперт, затаив дыхание.

— Герман обманул их всех. Единственно, что мне непонятно, это зачем он это сделал. Я ведь его просил лишь о помощи.

— Какой помощи, вы не говорили об этом? — спросил Руперт.

— В ту ночь, перед его казнью, когда он завершил свою работу — он что-то рисовал, в этом я не сомневаюсь, он имел около часа перед рассветом. Я знал, что его казнят, но надеялся, что меня Бог милует. Если бы я знал, какая жизнь мне уготована теперь, то я бы отказался от жизни и вместе с Германом пошел на казнь. Я прильнул к решетке и обратился к Герману с просьбой, помочь мне. Я хотел, чтобы он помолился за меня, отпустил мои грехи перед Богом. Я знал, что Герман был монахом какого-то монастыря, а значит, может помолиться за меня. Он ведь лучше это сделает, чем я.

— И что же, он согласился?

— Да. Я не ожидал от него этого. Но он согласился. На моих глазах выступили слезы от радости. Я никогда так не плакал. Он сказал мне, чтобы я вспомнил о тех, чьи жизни взял. Думал лишь о хорошем, и просил прощения не у Бога, а у тех людей, которых лишил жизни. Тогда я стал на колени, закрыл, полные слез, глаза, и начал вспоминать о своей дорогой жене, ведь я любил ее. Почему она так со мной… Я знал, что этот брак по расчету. Я ведь был богат, а она нет, но у нее было то, чего я хотел. Она была молода, свежа и проста. О, как наивны эти юные создания. Она влюбилась в меня — так мне показалось, но это было не так. Я делал ее счастливой, так мне казалось. И дня не проходило, как я дарил ей новый подарок. Я думал, что я самый счастливый человек на свете. Потом произошел кризис в стране. Экономика рухнула, и мой бизнес пошел вниз. Я прогорел. Подарки мои прекратились, и я увидел, какой она может стать. Когда я приходил, она молчала. Я знал, что она привыкла к моим ласкам и подаркам, но… Я взял ее из деревни, перевез в город, снабдил ее всем, о чем может только мечтать девушка из глубинки. У нее была машина, квартиру я перевел на ее имя. Но, увы… Я видел, что она отдаляется от меня. Тогда я решил воспитывать ее, точнее обучать всему: но вместо понимания встречал лишь неодобрительный взгляд. Потом в этом взгляде появилось нечто злобное и хитрое. И тогда я понял, она меня обманывала. Я не знаю, когда все это началось. Она попросила, чтобы я вызвал ее родителей к нам. Чтобы они пожили у нас некоторое время. Размеры квартиры позволяли, и я согласился. Мы выделили ее отцу и матери комнату. Так мы стали жить вместе. Начались скандалы. Она куда-то пропадала. Я устроил ее в университет на экономический факультет, чтобы она получила образование. Ведь ей было всего восемнадцать. И вот тогда я заметил за ней какую-то подозрительную веселость. Я не мог понять, откуда она. Ведь все вокруг было скверно и плохо: денег не было, я искал новую работу… А она являлась после занятий, словно побывала на каком-то балу. Мы едва сводили концы с концами. Мне нужно было кормить себя, ее, да еще оплачивать ее обучение в университете. Спустя полгода у меня появились сомнения, и я начал тайно следить за ней. Да, она встречалась, и мои подозрения не были напрасны. Я понимал, что я стар для нее, ведь мне сорок пять, а ей всего было девятнадцать. Я долго думал и решил разойтись мирно. Я вызвал ее на беседу. Но мира не произошло, напротив… Она стала вышвыривать мои вещи из шкафа. Они летели сначала на пол, потом в общий коридор. Я был в гневе, моли глаза горели, а душа сжималась в чудовищной судороге. Сбросил со шкафа всю ее косметику, вниз летели случайно зацепленные вазы, чашки, дорогие ей. Я не помню как, потому что был в гневе, но она оказалась на полу. Такая юная, нежная, легкая, свежая. И тут появились они. Ее родители. Я уже не помню всех деталей. Об этом может лучше меня рассказать мой следователь. Он почти всю картину описал в суде, все по-секундно расписал. Наверное, все так и было, я не помню, но он не знал, ничего не сказал о моих чувствах и переживаниях в тот момент. Я убил их всех троих. Они лежали бездыханными и глядели вверх, будто наблюдали за своими уходящими на небеса душами. Приехала полиция, ее вызвали соседи, а я все стоял на коленях, рыдая над ее телом. Тела их еще не остыли, когда меня уводили в наручниках.

Я жалею? Да, это так. Я и тогда жалел, что все так получилось. Я ведь не этого хотел. Я простил ее измену, предательство. Ведь она была такая легкомысленная и славная. Я до сих пор вспоминаю и люблю ее. Она навсегда останется со мной в моем сердце, и покинет его, когда я покину это здание.

Теперь я подхожу к самому интересному в моем рассказе, — сказал Остапов. В коридоре послышались шаги. Менялись часовые. Он начал говорить еще тише. — Так я стоял на коленях перед решеткой, и вспоминал, со слезами на глазах и болью в сердце, весь прошедший год. Я думал лишь о хорошем, как он сказал. Я простил ее и ее родителей. И тут до моих ушей донеслось еле заметное шептание. Я понял, это он начал читать молитву в мою защиту. Вероятно, он просил у Господа, чтобы тот смиловался надо мной, и простил мой тяжкий грех. Я принял это тихое, и едва слышное бормотание к самому сердцу, и почувствовал огонь в нем. Жар был внутри меня, потом этот огонь спал и куда-то отошел назад, там и остался. Моя спина, она словно горела, колола во многих местах. Но это не было очень больно. Я принял эту боль за наказание, которое мне следовало пройти, чтобы заслужить прощение и очиститься, словно я нахожусь в святом месте. Я говорил себе, что более никогда так не поступлю, и это правда. Я изменился с тех пор. Я верю людям, даже тем, которые не заслуживают этого. Это потом, я узнал, что Герман делал когда-то в юности свои татуировки заключенным.

— Татуировки? — спросил Руперт.

— Да, татуировки. Этот жар и покалывание было не просто так. Это какое-то волшебство. Он оставил на моем теле татуировку. Я не понял, как он мог это сделать, сидя в своей камере, ведь нас разделял коридор. Но поверил, когда увидел в зеркале, случайно. Один из сокамерников сообщил мне об этом. Видать, это помогло мне, ведь меня не расстреляли.

— И что там изображено? — с интересом спросил Руперт.

— Никто не знает, что все это означает, — сказал Остапов и осторожно привстал, так чтобы цепи на его руках не подняли звона.

Руперт обошел стол и стал позади заключенного. Он осторожно поднял низ рубашки на спине у Остапова и увидел… Мелким шрифтом на его спине было что-то написано на латыни. Руперт сразу же узнал каллиграфический почерк Германа Кухта. Дневник ли это? А может какое-то послание или очередное пророчество? Руперт достал свой фотоаппарат и заснял надпись.

— Что вы хотите сделать с этим? — спросил Остапов, садясь на стул.

— Еще не знаю, — ответил Руперт.

— Не знаю, как вы, но мне эта надпись уже ни к чему. Она сослужила мне пользу. Я остался жив. А более мне не нужно. Может мне повезет, и Бог отпустит меня, если не из заточения, то хотя бы заберет мою душу. Нет у меня более сил, терпеть все это. Надпись я завтра сотру. Есть одно средство от татуировок, и ваши деньги мне в этом помогут.

— Вы опасаетесь, что те люди к вам вновь придут?

— Пусть приходят. Они ничего от меня не узнают, — ответил Остапов. — Я знаю, что вряд ли выйду с этого здания своим ходом.

Глава 16

После разговора с заключенным Руперт решает сделать сообщение Брайану Уэббу. Он задумал связать все имеющиеся звенья в единую цепь. Для начала, ему нужен был перевод текста. Он сел за стол и начал писать электронное письмо на компьютере.

«Дорогой Уэбб. Чувствую скорую развязку моего непростого и запутанного дела. Посылаю тебе снимок, не волнуйся — это татуировка на спине у одного из заключенных тюрьмы. Возможно это подделка. Заключенный уверяет, что это рука Германа Кухта. Сделал он это перед самой смертью. Его казнили в тюрьме. С ним повидаться мне не суждено было. Это последнее, что он оставил после своей смерти. Переведи этот текст. Возможно, это его послание. Есть люди, которые могут с легкостью убить того, кто знает содержание этого текста. Будь осторожен. Жду перевод. Заранее благодарен, твой друг и приятель, Коу».

Вечером Коу проверил почту. Там был ответ от Уэбба.

«Добрый вечер, Коу. Получил текст. Уже перевел и сделал кое-какие исследования. Текст принадлежит руке Германа Кухта. Он идентичен тексту, написанному на обратных сторонах икон. Я до сих пор полагаю, теперь уже уверен, что эти полотна вовсе не иконы. Они каким-то образом связаны с утерянными в веках страницами из Библии Дьявола. Суди сам. Ниже привожу перевод части твоего текста. Почему части, напишу ниже.

«Только мученическая душа невинного и чистого перед Богом небесным и Богом земным, может войти в круг восьми сторон добродетельности и праведности, подконтрольными ангелами смерти.

Пусть эти ангелы, падшие от палачей и насильников человеческого рода, решат его судьбу — жить вечно или умереть навеки.

С Кодексом в центре стань и узришь истину силы Его, прочитав заклинание Его».

Далее идет текст заклинания. Он напоминает часть текста, который был написан на полотнах Германа. Он не переводится. Видимо, это какой-то шифр или заклинание, понятное тому, кто посвящен в его тайну. Быть может, это какой-то ритуал. Пока не ясно. Если захочешь, то можешь провести его. Читать просто. Надо выучить тебе буквы латинского алфавита. Это несложно. Правда, ты не будешь знать истинный смысл слов. Если он вообще есть. Может, это какой-то сумасшедший писал, чтобы позабавиться.

Как видишь, в тексте имеется упоминание о книге Кодекс Гигаса. Я уверен, что слово «Кодекс» — это есть книга, которую фанатики темной стороны называют «Библией Дьявола». Жду твоего ответа.

P.S. Будь осторожен».

Руперт призадумался. Он достал фотографию и пленку из стола и положил на стол. Некоторое время он расхаживал по комнате, раздумывая над тем, как ему лучше поступить. Он пытался выяснить для себя некоторые обстоятельства связи событий, свидетелем которых он стал. Он задумался над вопросом: что объединяет, что есть общего между Царевым и директором тюрьмы Луповым. Какие дела их объединяли? Как они относились друг к другу? Что общего было между Царевым и художником Германом Кухта, между этими, на первый взгляд, разными людьми.

Он еще вспомнил все последние события, происходящие с ним и другими людьми, в руках которых находились полотна таинственного художника. Целая цепь загадочных и почти мистических событий нужно было связать, объединить в одну общую цепь. Он и не забывал и о своей первостепенной задаче: выяснения причин странного поведения и почти чудесного излечения внука миллионера Корра.

Неожиданно он вспомнил слово своего друга Уэбба, когда они двое были еще студентами: «Некоторые яды и смеси могут выветриваться, исчезать, растворяться спустя время, и даже быть трудны для их анализа и определения. Они могут быть невидимы для науки».

Эта мысль навела Руперт на другую. Он вспомнил и объединил цепь загадочных событий: сначала странное поведение Ямеса Корра после его «общения» с иконой; затем не менее подозрительное и трагическое событие в психиатрической лечебнице профессора Отто Зутера (лечебница сгорела вместе с профессором) — здесь тоже было присутствие одной из икон; далее идут события в Мехико, где вполне преуспевающий «бизнесмен» Алекса Торнеро, внезапно обанкротившись, был вынужден уйти из жизни (он застрелился) — и здесь присутствовала икона Германа Кухта; и, наконец, помешательство священника, из протестантской церкви в глубине Китая, Джона Нормана. К этим таинственным и внезапным событиям можно отнести и странные сны Руперта, которые его преследовали на протяжении всего расследования до тех пор, пока он не избавился от четырех икон, которые он носил с собой все это время. Тогда Руперту Коу даже казалось, что он сам совершал все эти убийства, или, по крайней мере, был их незримым свидетелем. Ведь некоторые сны были довольно подозрительными.

Руперт пришел к выводу, что на иконах было присутствие какого-то сильно действующего галлюциногена. Вполне возможно, что его недавно разработала какая-то химическая лаборатория под руководством и по заданию спецслужб какого-то государства. Руперт почти не сомневался, что это государство Российское. Осталось ответить на некоторые вопросы: кто обрабатывал полотна икон, и с какой целью? Это мог быть бывший директор тюрьмы Лупов, с целью защиты от Царева — на тот случай, если он завладеет ими. Это мог быть и сам Царев, если бы жаждал уничтожения или опробования нового препарата на будущих владельцах икон. И сам художник Герман Кухта мог сделать это для защиты своих полотен от желающих завладеть ими. В последнем случае иконы должны были представлять какую-то ценность. Но это было не так, и поэтому Руперт отбросил эту идею. Самым вероятным из всех предположений Руперт посчитал связь Царева и каких-то его зловещих планов. Учитывая, что Лупов и Кухта были мертвы, Руперт обратился к последней идее, как к самой вероятной и реальной, которую можно было при случае проверить. Для этого ему нужно было встретиться с Царевым. Он разработал план и решил немного подыграть воображению, а быть может, заранее продуманному какому-нибудь ужасному плану русского миллионера. Для этого плана ему нужно было связаться с Уэббом. Он включил компьютер и составил письмо, в котором просит друга сделать распечатку последнего посланного ему текста на латыни. Вырезать ту часть, которая была кем-то зашифрована, и вложить этот лист бумаги в одну из книг в Королевской библиотеке, в Стокгольме. Книга эта должна находиться поблизости от того места, где хранится Кодекс Гигаса. Библиотечный шифр этой книги нужно было сообщить Руперту.

Руперт отправил сообщение. Он понимал, что это задание для лондонского ученого будет не из легких: отпроситься с работы, перелететь в другую страну, посетить Королевскую библиотеку и, наконец, сообщить Руперту о шифре книги.

Нужно было тянуть время для совершения этого плана. Прошло несколько дней. Вестей не было. Руперт заметил за собой слежку. Он понял, что Царев не оставит его в покое, пока не узнает о выполненном заказе. Руперт почувствовал, полагаясь на отсутствие ответа от Уэбба (это означало выполнение его поручения), что настало время для встречи с Царевым. Он подошел к одному из своих соглядатай и сообщил ему, что хотел бы встретиться с его боссом.

Двое крепких парней тут же исполнили его просьбу, и отвезли Руперта в какой-то частный дом, который, по-видимому, был арендован для этого случая самим Царевым.

Руперту пришлось ждать в доме около четырех часов. Наконец, появился и Царев.

— Я только что прибыл самолетом, — сказал Царев, — надеюсь, что это того стоило. Вы выполнили мой заказ?

— Вы на счет дневника?

— Ну, разумеется. Мои ребята ничего не обнаружили. Вот у меня и появилась надежда, что может, они не там копают, — сказал Царев, внимательно посмотрев в глаза Руперта. Тот молчал. — Я вижу, что у вас что-то есть. Я готов любые деньги выложить даже за несколько строчек из этого дневника. Миллион вас устроит.

— Сколько?! — спросил Руперт, выказывая сильное удивление. «Видать, он и впрямь сумасшедший коллекционер, — подумал Руперт. — А может, я ошибаюсь, и зря все это затеял. Он просто псих».

— Вы что, действительно, готовы выложить такую сумму за пару строчек неизвестного содержания?

— Конечно, это может быть и пустышка, — ответил Царев. — В этом случае… каждая работа должна быть оплачена. Я дам вам десять тысяч, если там нет ничего, что могло бы меня заинтересовать.

— А откуда я знаю, что вас должно заинтересовать, — Руперт пытался выяснить цель, к которой двигался его оппонент.

— Это ваше дело. Работа выполнена, и я готов за нее заплатить столько, сколько она стоит. Вы согласны? — спросил Царев.

— Знаете… я ведь вам уже говорил ранее, что меня не интересуют ваши цели и деньги. Я выполняю заказ другого человека.

— Что же вам нужно?! — спросил Царев, еле сдерживаясь, казалось, что он готов был разорвать несговорчивого собеседника. Ему стоило только приказать своим людям, и они вмиг разорвали бы Руперта. Но он сдерживался. Руперт почувствовал в его словах и голосе, что он крайне заинтересован в информации, которую ищет.

— Меня интересует здоровье мальчика по имени Ямес Корра. Он по вашей милости находится в тяжелом психическом состоянии.

— Причем здесь я?

— Я полагаю, что кто-то обработал полотна икон неким веществом, вызывающим сильные галлюцинации. Именно из-за этого галлюциногена Ямес не может прийти в себя, — сказал Руперт, опробуя свою последнюю версию.