Время – московское! Зорич Александр

Один из таких вензелей оборвался взрывом по левому борту. Град убойных элементов разворотил носовые аэродинамические плоскости, группу маневровых дюз, изрешетил пилотскую кабину.

Меня спасло великолепное бронирование скафандра «Гранит-2». Иначе я был бы убит на месте.

Но и так у меня оставались все шансы лечь в местный песочек. А не хотелось.

Связь на передачу не работала. В кабине ревел смерч. Где-то за спиной занимался пожар.

В придачу ко всему вышла из строя система аэродинамической компенсации. Истребитель так раскачало по тангажу, что под угрозой неуправляемого штопора пришлось сразу же выключить защитное поле.

— Тор-100, Тор-100, батарею засекли. Нацеливаю ближайшую ударную группу. Доложите обстановку.

— Здесь… Тор… — из горла Бабакулова вырывалось страшное клокотание. — Прощай, Жагров.

— Говорит Ястреб-4, — это отозвался один из наших молодых. — Ушел на предельно малую. Разрешите атаковать батарею.

— Доложи, что с остальными.

— Не вижу… Нет, один есть! Горит, идет к земле!.

— Спокойно. Если силовая и планер целы, уходи оттуда на Хордад. Если имеешь повреждения — попробуй дотянуть до Керсаспа-Центрального. Летное поле под обстрелом, но сесть сможешь. Либо катапультируешься.

— Хорошо… Хорошо… Я попробую.

— Не «попробую», а «так точно».

— Хоро… Так точно!.. Извините.

Но где же остальные?! Где Цапко? Где молодежь?

Покончив с воспитанием Ястреба-4, Жагров принялся за всех нас, бесследно исчезнувших из эфира:

— Тор-100, отзовитесь! Лепаж, Барбус, Ястреб-2, Ястреб-3, Ястреб-5, доклад!

Эскадрилья погибла? Так просто?

— Лепаж, доклад! Лепаж, Барбус, немедленно отзовитесь! — надрывался Жагров.

Катапультироваться не получилось.

Полсотни километров до Керсаспа-Центрального дались мне тяжелее, чем вся война и весь Глагол.

«Дюрандаль» горел, как факел. Я считал секунды до того момента, когда изволят взорваться баллоны с воздухом.

Или что-нибудь еще.

Когда машина уже катилась по полосе, взрыв все-таки прогремел.

Остаток посадочного пробега я проделал в закрутившемся огненным волчком обломке носовой части.

Я лежал на боку, вокруг меня плясали языки огня, в единственном уцелевшем встроенном патроне заканчивался воздух. Температура внутри скафандра приближалась к шестидесяти градусам.

Двигаться я практически не мог, потому что сервоприводы «Гранита» все-таки не выдержали последнего испытания. К тому же я был прикован фиксаторами к искореженному пилотскому креслу.

Меня залили пиродепрессантом и вырвали из раскаленной носовой части вместе с креслом при помощи танка.

Спасибо ребятам из 4-й Новогеоргиевской танковой дивизии, век их помнить буду.

Уложили на землю, выковыряли из дымящегося скафандра.

— Ну, парень, ты даешь… Не родись красивым, а родись счастливым, — сказал, мне танкист, один из авторов моего спасения. — У меня такие фотки от твоей посадки остались, дома покажу — закачаются! Адресок части оставь, пришлю.

— Нужны ему сейчас твои фотки, — рассудительно заметил второй. — Слышь, лейтенант, ты ранен?

— Не знаю.

— Значит, нет. Воды хочешь?

— Ага, — выдавил я.

Приняв флягу, я бессовестно выдул все содержимое и только потом спохватился:

— Извини, друг… Не думал, что так мало…

Танкист расхохотался.

— Фляга полная была! Литр!

Его товарищи по экипажу тоже рассмеялись.

— Ты откуда будешь-то, водохлеб?

— Второе гвардейское авиакрыло… Мужики, мне срочно надо к ближайшему флотскому начальнику.

— Садись на броню, довезем. Тут лучше на своих двоих пока не ходить. Где-то автономные снайперки рассованы, не все еще вычистили.

— Только вы сразу свяжитесь со своим комбатом, пусть передаст наверх, в оперштаб, следующую информацию. На вынужденную пришел Пушкин из эскадрильи и-два-девятнадцать. Несколько машин эскадрильи сбиты в квадрате ка-эс-пять-шестнадцать. Нужны спасатели… Кстати, а у вас вертушек нет, случайно?

— Теперь есть, целый полк. А ты правда Пушкин? Или это позывной?

— Правда Пушкин… Может, ваш комбат сам с вертушками поможет? Там мои друзья, сбитые, понимаешь?

— Попробуем. Квадрат повтори, поэт…

Их танк, Т-12, был оборудован кустарным бронекузовом для перевозки лежачих раненых. По всему было видно, что машина принадлежит легендарной дивизии полковника Святцева, которая несколько месяцев, в полной изоляции, сражалась с клонами на Грозном. В таких боях техника часто теряет часть штатного оборудования, зато обрастает кустарными приспособлениями и нечаянными трофеями, которые в армии именуют приладами и приблудами.

Вот бронекузов, в котором меня перевозили, являлся типичной приладой. А приблудой… приблудой, пожалуй, в данной ситуации служил мой закопченный скафандр. Хозяйственные танкисты решили прихватить его с собой и, чтобы не напрягаться с погрузкой, потащили на буксире.

Довезли с ветерком. Я решил серьезно отнестись к опасности со стороны автономных снайперских винтовок и за броню не высовывался.

Ехал лежа на спине и глядя в небо. «Сияние» погасло и теперь бесцветные небеса оживлялись только суетой наших флуггеров да громадными столбами дыма. Черного, серого, белого, сизого, соломенно-желтого, рыжего, охряного…

Горели рухнувшие единицы флота.

Чадила клонская техника.

И, конечно, пылал по периметру весь главный плацдарм высадки. Рукотворный океан огня, в который погрузилась сплошная зона разрушений вокруг космодрома Керсасп-Центральный, и был залогом успеха десантной операции.

Цитадель «Крепости Керсасп» была сокрушена. Под воздушно-космическими ударами погибли тысячи конкордианских солдат, но главное — удалось осуществить полную изоляцию плацдарма. Многочисленные клонские «пожарные команды», то есть бронетанковые и механизированные боевые группы, рассредоточенные по отдельным узлам сопротивления в районах добычи и переработки люксогена, не смогли оперативно прийти на выручку космодрому Керсасп-Центральный.

Но сражение еще не кончилось. В те самые минуты, когда танкисты заливали меня пиродепрессантом, конкордианский флот готовился к внезапному и, как надеялись его адмиралы во главе с одиозным Пентадом Шахрави, сокрушительному контрудару.

Я спрыгнул неподалеку от передового командного пункта Первого Ударного флота, развернутого на борту монитора «Измаил», а танкисты двинули дальше, по своим танковым делам.

Осмотрелся.

У меня захватило дух.

Ну и мощь!

Десантные Х-крейсера с откинутыми аппарелями. Бросился в глаза какой-то новый, «Исаев», о таком Председатель Растов в марте не говорил — наверное, тогда корабль еще достраивался.

Танкодесантные корабли. Штурмовые флуггеры. «Андромеды». Море армейской техники.

Бодрящая беготня мобильных пехотинцев, незнакомые эмблемы дивизий, самоходки, бьющие куда-то за горизонт прямо из-под борта госпитального десантного корабля «Святой Дамиан».

Сразу же вспомнилась телепублицистка Ада. «Эх, нет здесь ее… Много теряет. Вот кадры! Шикарные! Стволы самоходок плюются огнем на фоне красного креста милосердия… Какой выразительный символ! Не поймешь чего… Но выразительный».

Да, и трупы. Трупы, конечно, тоже. В ассортименте.

Тут же — раненые. Наши с клонами вперемежку. Врачи, автоматчики конвоя, медбратья с носилками…

Тоже хороший репортажный материал. Только с оторванными конечностями пришлось бы что-то решать.

Раненых сортировали, перевязывали, по несколько человек перегружали на автокары и гнали по разным адресам. Кто-то попадал на борт «Святого Дамиана», кто-то на ближайшую «Андромеду», а легкораненые счастливчики вприпрыжку возвращались в свои части.

Надо всем этим темно-серыми утесами возвышались четыре «больших ганса».

Не хватало только «Австразии». Вероятно, она все-таки совершила отнюдь не мягкую посадку где-то за пределами космодрома. Либо, если повезло, смогла выкарабкаться на орбиту.

Все гиганты, как назло, были развернуты ко мне носом. А грузовые ворота у них находятся в корме. Поэтому я по-прежнему был лишен возможности удовлетворить свое законное любопытство и увидеть, что же там у них внутри. Воображение рисовало неприличные — с точки зрения военного здравого смысла — видения вроде трехсотметровых танков, рядом с которыми «Шамширы» показались бы невзрачными карликами.

На спинах двух «больших Гансов» наблюдалась бешеная активность. Офицеры жестикулировали и размахивали радиотрубками, как маршальскими жезлами. Десятки людей в экипировке инженерных войск заводили металлические тросы. Тросы тянулись вдоль бортов вниз, к приземистым инженерным танкам. Саперы, легко узнаваемые по своим фирменным разгрузочным скафандрам-«чемоданам», закладывали подрывные заряды.

«Большие гансы» готовят к взрыву? Стоило их сюда тащить… И зачем тросы?»

Бурная деятельность велась и внизу, на бетоне. Рота армейских мехукладчиков попарно соединяла транспорты кабельными коммуникациями. Судя по калибру кабелей, по ним собирались гнать… я не знаю… не то что сотни мегаватт… тераватты!

Вдоль уложенных кабелей ползли другие спецмашины, которые закрывали их арочными броневыми масками. Группы монтажников довершали дело, стягивая бронемаски накладными кронштейнами.

Я быстро обнаружил определенную закономерность. «Нейстрию» подключали к «Саксонии», а «Алеманнию» — к «Тюрингии». Саперы же возились именно наверху «Саксонии» и «Тюрингии». То есть оба транспорта, подготавливаемых к взрывным работам, соединялись сетью кабелей с двумя другими.

— Лейтенант, ты чего рот раззявил? Проходи, не пялься. Совсекретно.

На меня надвигался очень характерный сержант-осназовец модели «цепной пес контрразведки». Я на таких насмотрелся, еще когда на складах Колчака себе тройку зарабатывал по «Статутам орденов».

Сейчас целый батальон этого тылового осназа стоял в оцеплении «больших Гансов».

Я и бровью не повел.

— Совсекретно? Ширмочку повесь.

По мнению сержанта, он располагался в иерархии вооруженных сил несоизмеримо выше меня, «простого летехи». Но, получив такую отповедь, бравый боец сразу сбавил тон.

— Да какая ширмочка, на такую дуру?

— Ну а какое тогда совсекретно? Ты первый раз в зоне боевых действий?

— Вообще-то я… — Он хотел что-то приврать, но, надо отдать ему должное, передумал. — Первый.

— Ну и дай Бог тебе здоровья. А я с января на войне. Что за возня с этими транспортами, не объяснишь?

— Как сказать. — Сержант замялся. — Сами не понимаем. Внутри там громадные… вроде кубы… все брезентом затянуты.

— Ну кубы так кубы. Ладно, бывай.

С этими словами я повернулся и направился к монитору «Измаил», на передовой КП флота, чтобы доложиться по форме.

Однако когда я был в двадцати шагах от трапа монитора, ревуны «больших Гансов» издали слитный апокалиптический глас.

Я обернулся.

Всех саперов с «Саксонии» и «Тюрингии» как ветром сдуло. Инженерные танки сдали назад, выбрав заведенные на спины транспортов тросы.

Рявкнули взрывы. Над «Саксонией» и «Тюрингией» взметнулись столбы искр.

Судя по всему, на верхней поверхности их корпусов был произведен подрыв шнуровых, режущих зарядов. Потому как транспорты продолжали стоять с виду целехоньки.

Инженерные танки тронулись, поползли… тросы натянулись… еще сильнее…

Заскрежетал металл…

Над обоими транспортами поднялись дыбом отогнутые листы металла… «Гансы» вскрыли, как банки со шпротами!

Не удовольствовавшись этим, танки прибавили ходу, намереваясь полностью оторвать лишние куски обшивки.

Нечто, находившееся внутри «Саксонии» и «Тюрингии», рвалось наружу. Ему нужно было увидеть небо, нацелиться в него… чем? И это нечто было столь ценным, что ради него оба дорогущих транспорта безжалостно искалечили самым варварским способом!

И снова ревуны. На этот раз они подали сигнал «Внимание».

Из мегафонов, выведенных на ходовые мостики кораблей, раздался властный голос. Голос главнокомандующего военно-космическими силами, адмирала флота Российской Директории Николая Федоровича Пантелеева.

— Воины России! Воины Европы, Америки и Азии! Благодаря вашим ратным трудам сокрушена система обороны противника и захвачены важнейшие объекты Паркиды — люксогеновые заводы. Теперь наш флот располагает практически неограниченными источниками топлива, а флот Конкордии может рассчитывать только на имеющийся резерв. Вкупе с нашим общим техническим и численным превосходством это означает, что война с Конкордией выиграна.

Вот тут бы и конец речи! Громовое «ура», пальба в воздух и массовая капитуляция остатков клонского гарнизона. Но нет.

— Так гласят законы военной науки. Неприятель понимает эти законы не хуже нас. Для него наступило время роковых решений. Конкордианский генеральный штаб, пресловутый Сетад-э Бозорг, и определенные круги в верховном жречестве не готовы смириться с объективной данностью военного поражения. В ближайшие часы, а возможно, минуты последние боеспособные соединения врага попытаются взять реванш. По имеющимся сведениям, противник готов идти до конца и применить против наших боевых кораблей и плацдармов на Паркиде ядерное оружие.

Мне, наверное, показалось, но весь космодром дружно охнул.

Комсостав еще ладно, он о чем-то подобном догадывался. Но младшие офицеры, а тем более мичманы, прапорщики, старшины, сержанты, рядовые — откуда? Они привыкли воевать с клонами честно. И тут такие новости…

— Ядерные удары могут быть нанесены подло, легкими единицами флота, а всю вину за его применение Сетад-э Бозорг постарается списать на так называемых манихеев. Так знайте же, господа конкордианские адмиралы и генералы, заотары и пехлеваны. Выступить на последний бой с нашим флотом и погибнуть — ваше право. И я вам могу гарантировать: вы погибнете все. Но даже не надейтесь погубить нас. На космодром Керсасп-Центральный крупнейшими транспортными кораблями Великорасы типа «Нейстрия» доставлены два уникальных, единственных в своем классе излучателя противоатомной системы «Nigredo». Они названы «Иван» и «Мария». Системы дистанционной трансмутации построены на нескольких ваших планетах, господа конкордианцы, подобные системы построены на наших планетах. Но только «Иван» и «Мария» достаточно компактны для того, чтобы можно было осуществить их межзвездную переброску в собранном виде. И только мы смогли решить проблему энергоснабжения трансмутационных излучателей при помощи ТЛ-станций, размещенных на борту двух других большегрузных транспортов типа «Нейстрия». Радиус действия наших установок позволяет надежно защитить от ядерного оружия не только войска на поверхности планеты, но и флот на орбите. Противоядерный зонт над нашими силами вторжения раскрыт. И теперь выбор за вами, господа конкордианцы. Испробовать нашу систему противоатомной обороны на прочность, а затем получить ядерный удар возмездия или сохранить свою цивилизацию, смирившись с неизбежным.

Речь Пантелеева гремела над космодромом. Она рвалась из запущенных с борта флуггеров агитационных зондов и разносилась над всеми уцелевшими узлами сопротивления клонов. Шла открытым текстом по всем каналам. Апеллировала к клонам с сотен тысяч листовок.

Адмирал раскрыл все карты.

Поначалу я просто перестал понимать, на каком свете нахожусь. Так легко и беззаботно указать клонам фокус концентрации военных усилий — «большие гансы»?..

Ведь это слышат клонские офицеры в своих бункерах. И где гарантия, что у них обрублены все каналы связи со своим флотом, изготовившимся к Х-броску и атомному удару? А если речь Пантелеева будет оперативно доведена до сведения адмирала Шахрави, что помешает тому изменить на лету план своего контрудара? Сперва приложить все усилия к тому, чтобы уничтожить трансмутационные излучатели на «Саксонии» и «Тюрингии», а затем отдать приказ «манихейским» фрегатам и мониторам на применение ядерного оружия?

Но тут я вспомнил странную конструкцию УБС-3, которую видел час назад на орбите Паркиды в одном ордере с нашими ударными авианосцами. И на меня снизошел свет истины.

Из пробоин в бортах «Нейстрии» валил дым. Ветер растрепывал его на клочья и по всему космодрому растекался сизый туман.

«Тюрингия» уже успела выгореть почти целиком.

Силовые кабели были перечеркнуты пунктиром воронок.

Клоны рвались к «большим Гансам», не считаясь с потерями. И кое-что у них получилось.

Но не считаться с потерями можно по-разному. В тот день они превзошли самих себя.

Адмирал Шахрави сделал выводы из речи Пантелеева. Его авианосцы и линкоры появились из Х-матрицы над ночной стороной Паркиды, прикрываясь от линейных сил нашего флота диском планеты. Это было тактически грамотно.

При этом прыжок клонами вынужденно рассчитывался таким образом, чтобы оказаться к Паркиде как можно ближе. Для ракетной атаки против нашего главного плацдарма высадки это давало известные преимущества. Но на такой риск можно было идти только из желания поразить «большие гансы» любой ценой. Из-за неизбежных погрешностей конкордианское соединение понесло потери уже при Х-переходе: авианосец и два фрегата материализовались непосредственно в верхних слоях атмосферы Паркиды. Для обычного звездолета это верная гибель.

С клонских авианосцев стартовали эскадрильи штурмовиков «Кара» и торпедоносцев «Фраваши».

Львиная доля клонских флуггеров была брошена не против наших крупных боевых кораблей, а на уничтожение «больших Гансов». При этом истребительное прикрытие ударных эскадрилий было недостаточным.

Тяжелые «Хагены» и верткие «Орланы», «Горынычи», «Дюрандали» и «Ягуары» — несколько мощнейших истребительных заслонов поджидали клонских пилотов на орбите и в небе над покоренной «Крепостью Керсасп».

Над терминатором и над всей дневной стороной Паркиды развернулась яростная воздушно-космическая битва.

Тем временем конкордианские линкоры выпустили ракеты «космос-поверхность» и, продолжая орбитальное движение в обществе фрегатов, столкнулись со своими бронированными оппонентами из России, Европы и Южной Америки. Но если конкордианцы были вынуждены полагаться только на мощь своей бортовой артиллерии, Пантелеев мог швырнуть на чашу весов еще и торпедоносные эскадрильи семи ударных авианосцев.

Линейное сражение было проиграно клонами за полчаса, проиграно страшно и безнадежно.

Но зато — пять попаданий в «Нейстрию».

Полное уничтожение «Тюрингии».

Разрушенные силовые коммуникации.

Казалось бы, наш ядерный зонтик, расхваленный Пантелеевым, уничтожен?

Клоны полагали — несомненно.

И вот тогда на сцене появились «манихейские» фрегаты, которые выпустили в обшей сложности девяносто торпед и ракет c ядерными боевыми частями. Некоторые фрегаты были уничтожены нами сразу после первых же пусков, другие прожили минут десять—пятнадцать…

Но свое черное дело они сделали: торпеды направились к своим жертвам. Большая часть была нацелена на наши тяжелые корабли, меньшая — в атмосферу над Керсаспом. Эти, последние, были наиболее опасны. Одного термоядерного взрыва могло хватить, чтобы уничтожить наш десант полностью.

В ту секунду я находился на борту транспортно-десантного вертолета В-31, ласково прозываемого в армии где «володькой», а где «валечкой», и смотрел на Керсасп с высоты пятьдесят метров.

Керсасп был охвачен организованной паникой. Большинство танкодесантных кораблей взлетело и старалось уйти хоть куда, лишь бы подальше. Пехота разбегалась по укрытиям.

А прямо под нами белел «Святой Дамиан». По-хорошему, сразу после того, как пара горящих клонских штурмовиков протаранила «Нейстрию» и стало ясно, что ядерный удар по Керсаспу неизбежен, госпитальному кораблю надо было взлетать.

Тогда у него имелись шансы успеть выйти из атмосферы и прикрыться защитным полем.

Но «Святой Дамиан» стоял. И было ясно, что никуда он не уйдет. Потому что не может: несколько больших пробоин свидетельствовали о том, что досталось и ему.

Монитор «Измаил», на котором держал флаг вице-адмирал Лещенко, заместитель Пантелеева, на моих глазах оторвался от бетона. Если бы наш вертолет прилетел минут на пять раньше, я бы, наверное, успел попасть на борт монитора.

Я бы мог войти на КП вице-адмирала Лещенко. Стать тихонечко за спиной у штабных операторов. Своими глазами увидеть роковые секунды сражения на тактических экранах.

Слушать страшный отсчет времени по ядерным торпедам, буравящим стратосферу над Керсаспом…

Направляющимся к «Адмиралу Нахимову»…

«Бентисикоди Майо»…

«Дзуйхо»…

«Кавказу»…

«Сталинграду»…

Но все случилось иначе.

Когда я, обдумывая на ходу речь Пантелеева, поднялся на борт «Измаила» и доложил о своем прибытии, мне сказали, что очень за меня рады — в смысле, что не убился при вынужденной посадке. Однако работы для меня — никакой. Нет ни лишней исправной машины, ни сколько-нибудь вменяемого задания «на бетоне».

Тогда я осведомился, как там идет спасательная операция в квадрате КС-5-16. Штабной офицер выкатил на меня телескопы: какая операция?

После наведения справок непосредственно в штабе Первого Ударного, размещенном на линкоре «Сталинград», выяснилось худшее: пара спасательных «Гекконов» потеряна, а другая пара сможет прибыть на место только через час.

Спасслужба флота загружена под завязку. Одних только групповых вызовов, когда точно известно, что прилета «Гекконов» ждут уцелевшие члены экипажа разбившихся кораблей, — за полтора десятка. А уж сбитых пилотов — пруд пруди.

Ну а армейские вертушки?

А вертушки не полетят. На западном и северо-западном направлениях их пока что слишком хорошо сбивают. Недопустимая степень риска.

Я побелел от ярости. Пожалуй, впервые за всю войну какая-то поганая «степень риска» всплыла при обсуждении спасательной операции.

Спасти сбитого пилота — это святое.

Это я даже не знаю, с чем сравнить…

Да что там «спасти»! Даже если ты точно уверен, что все погибли, что тебе остается только останки собрать — ты обязан лететь. Если надо поднять в обеспечение звено — поднимай звено! Эскадрилью — эскадрилью! Роту осназ — роту осназ!

— Значит, так, таарщ кап-три, — сказал я звонко. — Там сбита практически вся моя эскадрилья. Комэск Бабакулов. Цапко. И трое зеленых, фамилии которых я не успел узнать. Если туда не полетят вертолеты — значит, пойдут танки. Соедините меня с полковником Святцевым. Уверен, он в отличие от вас не привык бросать боевых товарищей в беде.

— Товарищу Святцеву присвоено звание генерал-майора, — ответил мне офицер. — А вы, лейтенант, немедленно прекратите разговаривать со мной в подобном недопустимом тоне. Иначе я посажу вас под арест.

Поскольку тон я менять не собирался, арест мне был гарантирован. Как вдруг на сцене появилось мое спасение, принявшее самое неожиданное обличье из возможных — телепублицистки Ады.

— Я случайно услышала… Ты сказал Цапко? — спросила она, появляясь в операторском зале «Измаила» не откуда-нибудь, а из рабочего кабинета вице-адмирала Лещенко.

— Ада? Здравствуйте. Да, я сказал Цапко.

На ее лице отразился искренний испуг.

— Что с Сережей?!

Продолжать скандалить в ее присутствии мне было очень неловко, поэтому я, выразительно поглядев на капитана третьего ранга, который обещал меня арестовать, ответил Аде как мог уклончиво:

— Вот и не знаю, что с ним. Боюсь, сбит. И ему очень нужна помощь. Но тут такие обстоятельства…

— Какие?

— Сложные.

— Нет уж скажи!

— Ада, да ничего я не могу вам сказать! — вспылил я. — Ни-че-го хорошего!

С этими словами я развернулся и покинул командный пункт. Я направлялся к танкодесантным кораблям. Доставая сигарету, сломал ее.

Отшвырнул прочь.

— Саша!

Долго ковырялся в пачке, пока не обнаружил, что она пустая. Скомкал и выбросил пачку.

— Са-ша! Да постой же ты!

«Черт, ну что с нею делать?»

Я остановился и позволил Аде догнать меня.

Глаза у нее были на мокром месте, но она не плакала.

— Ну ты и бегаешь… Отец сказал… Прямо сейчас ничего нельзя сделать. Он не имеет права. Но спасательные флуггеры обязательно к Сереже прилетят. Это правда?

— Прилетят, правда. А остальное — неправда. Сделать всегда можно. Было бы желание… Постойте, какой отец?

— Моя фамилия — Лещенко.

«А! Так вот откуда она такая шустрая. Адмиральская дочь… То-то я думаю, «пропуск на «Нахимов» — не проблема»… А Лещенко… Прав, наверное… Если он даже ради дочери не хочет вертолетчикам приказывать, значит, там действительно жарко… С другой стороны, она тоже большую глупость сделала… Не может же вице-адмирал в присутствии своих подчиненных менять решения по прихотям гражданского лица! Пусть даже и дочери!»

— Хорошая фамилия. Идемте, попытаем счастья еще разок. Не получится — значит, будем молиться на те «Гекконы», которые прилетят через час.

Вскоре я уже разговаривал с вертолетчиками полка, приданного в усиление танковой дивизии Святцева. Аде я строго-настрого приказал подождать в сторонке.

— Три экипажа на том направлении уже гробанулись, — объяснял немолодой для своего звания капитан Можайский. Я понимающе кивал. — А общие наши потери — семь машин. Мы же прямо с десантных кораблей в бой пошли. Выкатились, лопасти раскрыли и вперед. А сейчас нас вернули.

— Вернули почему?

— Уровень потерь недопустимый. Решили держать в резерве на случай клонского танкового контрудара.

— А «володьки» ваши тоже для контрудара берегут? — Я имел в виду, само собой, спасательные В-31.

— И «володьки» подвески получили. Шесть блоков неуправляшек.

— Так, значит, не полетим? — спросил я, заглянув капитану в глаза.

Капитан покачался с носков на пятки. Сплюнул.

— Эх, подведешь ты меня под трибунал, сын звезды…

После короткого, но красочного скандала Аду на борт все-таки пустили. Решающим аргументом оказалось продемонстрированное нам удостоверение Воронежских военфельдшерских курсов.

И удостоверение фельдшера, и сам тот факт, что она хотела во что бы то ни стало лететь с нами, делали Аде честь.

«Надо же! Она что — успела в Цапко влюбиться? За один-единственный день? Или они раньше были знакомы? В любом случае я бы на месте Сережи за такую женщину держался… Впрочем, если учесть, что она его старше и пойди еще пойми на сколько… — в моих матримониальных раздумьях постепенно побеждала дружба. — В общем, им обоим надо держаться друг друга!»

Итак, Ада полетела за фельдшера.

Стрелком на блистерные пулеметы полетел я.

По-хорошему, в ходе спасательной операции обязательно нужно иметь на борту вертолета отделение осназ ну или хоть обычной пехтуры. Но наш случай был такой щепетильный, что ни я, ни капитан не имели власти приказывать. Да и рисковать лишними жизнями… Наших вполне достаточно.

В итоге взяли мы с собой только бортмеханика с запоминающейся фамилией Неизвестнов.

Достигли своего квадрата за четверть часа. И, вопреки всем штабным страшилкам, без приключений. Ну, если не считать приключением саму пилотажную манеру Можайского. Вертолет В-31 — машина тяжелая и неуклюжая. А Можайский, закладываясь на засады клонских зенитчиков, швырял «володьку» из стороны в сторону так, будто сидел в кабине приспособленной под такие выкрутасы «Пираньи».

Оставив за спиной сплошную зону разрушений вокруг Керсаспа-Центрального, мы дважды прошли над клонскими позициями, с виду целехонькими. Даже окопанную роту танков видели. Но клоны почему-то вели себя на удивление лояльно. Если не считать нескольких пулеметных очередей издалека, наш пролет они проигнорировали. Может, речь Пантелеева так подействовала?