Время – московское! Зорич Александр
— Сейчас попробую объяснить. Если это маленькое солнце, я имею в виду солнце любви, спрячется за спиной какого-нибудь человека, тебе будет казаться, что этот человек сияет, что он самый светлый, самый прекрасный. Но однажды солнце перейдет на новое место, найдет нового человека и спрячется у него за спиной. И вот уже другой человек будет казаться тебе богом, будет вызывать твою любовь! Наверное, я не сумела сказать красиво — это такие сложные материи, а я… так ужасно волнуюсь! — Риши молитвенно сложила руки и скроила умилительную гримаску.
— Отчего же… Я понял, что ты хотела сказать. Любовь — первична. А те, кого мы любим, — они, так получается, вторичны… И все мы светим отраженным светом — светом того единственного солнца, которое прячется за нами… и которое, возможно, есть Бог, коль скоро Бог есть любовь… Верно?
— Верно! — радостно согласилась Риши.
— Ну вот и славно…
Я чувствовал себя неуютно во время разговоров о сути любви. Возможно, просто недоставало навыка, налета, так сказать. А может, оттого, что сама любовь ассоциировалась у меня теперь исключительно с Таней. С нею одной. Нет, я не видел ничего крамольного в нашей беседе, но…
Так или иначе, я поспешил свернуть теме шею:
— Что ж, практика показала, что ослиное молоко — прекрасное лекарство. Выглядишь ты замечательно! Просто как… как Амеретат! Да здравствует доктор Римуш!
— Да-да, спасибо ему! — блаженно откликнулась Риши. — Меня спас он. А вовсе не ослиное молоко! После того как мы расписались, мне сразу стало так легко…
«Интересно, они с Римушем… были близки до свадьбы? Или нет?» — промелькнула мысль, но я вышвырнул ее прочь ввиду откровенной пошлости напрашивающихся выводов, в худших традициях языкастых, всему знающих «цену» провинциальных баб: «Вот нашла нормального мужика себе, так он сразу всю дурь из головы ей и выбил!»
— Ты себе представить не можешь, как приятно мне это слышать!
Несколько секунд мы молчали. Я не мог понять — то ли наши любительские философствования служили лишь вводной частью к Действительно Важному Разговору, то ли им они и являлись. Это ведь только музыканты, слушая оперу в записи, всегда безошибочно определяют, где кончается увертюра и начинается основное действие. Товарищам же без слуха — то есть боевым офицерам вроде меня — все едино.
О чем думала Риши в ту минуту, мне было неведомо. Может, ни о чем не думала, просто смотрела на меня. И получала удовольствие от этого незамысловатого (хотя и чудовищно дорогого, учитывая цены на Х-связь) процесса. И если женщины действительно любят ушами, а мужчины — глазами, то Риши (как и когда-то Исса) в этом вопросе была скорее мужчиной. Она буквально пожирала меня своим пламенистым взглядом.
— Расскажи же мне скорее, как ты живешь! — наконец попросила Риши, пересчитав ворсинки на рукаве моего халата и щетинки на моей небритой щеке.
— Живу — как на перекрестке. Миллион мыслей, предложений, приглашают куда-то все время, как кинозвезду. А я… Как сказал бы мой театральный папа, я еще не определился со сценарием… Правда, отпуск мой пока не окончился. Есть время почитать текст.
«Как кинозвезду» меня и вправду приглашали. Но я из деликатности не стал уточнять, куда и в каком качестве, — я ведь говорил все-таки с конкордианкой, патриоткой своей страны, а ее прекрасная родина войну проиграла, причем разгром был полным. Поэтому, как я полагал, подробности послевоенного карьерного роста офицера державы-победительницы едва ли будут Риши столь уж интересны, а главное — приятны.
Ну а приглашали меня в самые разные места — только рапорт напиши.
Федюнин и Кайманов зазывали служить на «Дзуйхо» пилотом-инструктором.
Бердник просил остаться во 2-м гвардейском: сулил комэска в течение 24 часов после моего согласия и старшего лейтенанта автоматически, как дело решенное, а «через полгодика» гарантировал должность замначштаба полка.
Румянцев с наизагадочнейшим видом спрашивал, нет ли у меня желания «поработать серьезно» в Тремезианском поясе. (Нет, такого желания у меня не было; но мне льстило, что его высокие покровители из ГАБ считают лейтенанта Пушкина пригодным для «серьезной работы».)
Наконец, звонил некий задумчивый спец из Технограда, жаловался на нехватку опытных кадров в отряде пилотов-испытателей, соблазнял лаврами первопроходца, укротителя новейшей техники…
Вместо всего этого я зачем-то рассказал Риши о том, что мы с Меркуловым и Данканом Тесом получили награды — за Город Полковников. Не упустил ни одной подробности, приукрасил, конечно… Например, когда Меркулов узнал, что Данкану Тесу, гражданину Атлантической Директории, вручили высшую награду России — Звезду Героя, — он, выказав глубоко несвойственную себе рассудительность, заметил: «А что, нормально. За дело дали».
В моей же красочной интерпретации Меркулов орал, что он отказывается носить свое «Боевое Знамя», когда всяким америкашкам раздают Героев направо и налево, что это вражьи происки и что если он, Меркулов, не получит к концу войны две Золотые Звезды — увольняется из военфлота к едрене фене.
Риши, к моему удивлению, темой очень заинтересовалась, вдумчиво кивала и, когда я дошел до якобы сделанных Меркуловым заявлений, спросила:
— Ну и как? Получил он свои две звезды?
— Как посмотреть. Он получил две золотые звезды на погоны, то есть стал капитаном второго ранга.
— Дал слово — сдержал слово. Настоящий пехлеван, — одобрила Риши. И, не скрывая гордости, добавила: — А вот мой Римуш за отвагу, проявленную при пожаре на борту линкора «Фраат», получил Серебряное Солнце… И мне тоже медаль дали.
— За отвагу при пожаре на «Фраате»? — ахнул я.
— Не-ет. — Риши рассмеялась. — Новую медаль. Ее все офицеры получили, даже отставники и комиссованные. Называется она «Атур-Вэртрагн».
— Это… Это означает «Огонь»… «Огонь Победы»?
— Именно так.
— И что это за огонь? У вас такого вроде раньше не было?
— Медаль названа в честь четвертого Священного Светоча, зажженного в Хосрове по случаю всемирно-исторической победы над азиатским буддизмом, европейским атеизмом и вселенским манихеизмом, одержанной в системе Вахрам.
«Ах вот оно что…» — подумал я, начав кое о чем догадываться.
— А как насчет российского гегемонизма? — осторожно уточнил я.
— Эта установка была признана ошибочной, — отрезала Риши чужим, заемным голосом своей прекрасной родины. И, вздохнув, добавила: — Жаль, конечно, что Паркиду пришлось взорвать… Но это был единственный способ образумить азиатские полчища. Ты согласен?
— Вне всякого сомнения! — согласился я с подчеркнутым энтузиазмом.
Я даже затрудняюсь сказать, что меня впечатлило больше. Изворотливость Народного Дивана и Благого Совещания, способных любые события выставить всемирно-исторической победой конкордианского народа? Или пластичность сознания этого самого народа, принимающего с воодушевлением любую конфигурацию идеологической змеи-головоломки?
Пришлось срочно вспоминать еще какую-то ерунду, лишь бы не молчать и ничем не выдать своего скепсиса касательно «взорванной» Паркиды. О появлении в моей жизни Татьяны я даже в косвенной форме не упомянул — наверное, привычка щадить чувства Риши (пусть — воображаемые чувства!) стала-таки моей второй натурой.
Риши же рассказала мне о грядущей реформе клонской системы здравоохранения. И о своей нравственной оценке оной реформы. Как встарь!
Между тем, пока длился наш разговор, я все никак не мог решить, следует ли упоминать о Коле. Точнее, я сразу решил: если Риши справится о нем, я выложу ей горькую правду. А если не спросит — промолчу.
А вот о том, что Коля безответно, тайно, мучительно любил ее со дня нашего идиотского знакомства на пляже той самой «Чахры», я все же решил ей ни за что не рассказывать. Ведь благодаря Риши я на собственном опыте узнал, как трудно влачить по дороге жизни эту скорбную ношу — бремя чужого чувства, которое ты не в силах разделить. Словом, я избавил Риши от роли Жестокой Прекрасной Дамы. Однако мысль о Коле натолкнула меня на один странноватый вопрос — он исподволь грыз меня с того самого рокового отпуска.
— Послушай, Риши, ты помнишь, как мы встретились?
— Конечно, Саша! Эти дни — священные дни моей жизни. — Риши церемонно кивнула.
— Помнишь, в первый день знакомства мы вчетвером — я, Исса, Коля и ты… мы пели на пляже песню. Всего один куплет этой песни… Вначале мы ее вместе разучили — а потом спели!
— Это было так… замечательно, — вздохнула Риши и мне показалось, что ее прекрасные глаза усилием воли удерживают непрошеную слезу.
— В этой песне были слова про какие-то «тучи грозовые»… Про «бури огневые»… Как-то так… Ты помнишь ее?
— Разумеется. Ведь эту песню поют на всех женских отделениях военных учебных заведений. Это своего рода гимн! — с преувеличенной, типично клонской точностью отрапортовала Риши. И, изменившимся вдруг, посерьезневшим, монотонным голосом продекламировала:
- Над нашей Родиною тучи грозовые,
- Враги злокозненные замыслы куют,
- Но не страшат нас бури огневые,
- Не за курорты ордена дают!
— А что дальше? Какие там еще слова? Там другие куплеты есть?
— Следующий куплет такой:
- Плечом к плечу пойдем сквозь мглу просторов звездных,
- Огнем священным окрыленные навек.
- И вражьи тучи рано или поздно
- Мы разобьем.
- И тьму осилит свет!
— И все?
— Да… То есть нет… — рассеянно пролепетала Риши. — Там есть еще один куплет. Как я могла забыть? Вот послушай:
- А если смерть придет черна и безотрадна,
- Душа к творцу голубкой легкою скользя
- Из высей дальних молвит: ненаглядный,
- Ты в мирном завтра вспоминай меня!
— Спасибо. Риши. Мне. Очень. Понравилось.
Стоило Риши дойти до слова «ненаглядный», как меня пробрало. До самого позвоночника. До костного мозга. До каждой клетки, мембраны, ядрышка, вакуоли. Все мое существо, все мое тело содрогнулось от вспышки вселенской какой-то, невытравимой, неугасимой боли.
Мне захотелось выть и беситься. Биться головой об стену, грызть стекло, ломать мебель. Кричать. Так кричать, чтобы было слышно сквозь стены и герметичные стеклопакеты, слышно даже в холле гостиницы, где, убежав от дождя, пьют кофе с коричными булочками модные девушки и их гражданские кавалеры, никогда не видевшие обратной стороны вещей. Мне захотелось напиться смертельного яду и скорчиться, умирая, на полу.
Это было просто какое-то ослепление. Да, на меня нашло, как писали в старых романах, «помрачение рассудка», как тогда, на манихейском катамаране! А все из-за слова «ненаглядный». Ведь «ненаглядным» называла меня только одна женщина во вселенной — Исса Нади Дипак Гор (Господи, я не смог забыть даже ее полное имя!). Может, Исса гимн этот цитировала, а может, просто повторяла слова, услышанные в детстве, потому что так говорила отцу ее мать… Она называла меня «ненаглядный» именно в те мгновения, когда в буквальном смысле не могла на меня наглядеться — ведь знала: скоро расставание. Когда наши взгляды образовывали особую, почти зримую, колдовскую реальность, зовущуюся «мы». Когда наши многочисленные культурные и, если угодно, сословные различия отступали и освобождали место нашему божественному сходству, взаимному осознанию нашей дополнительности, пониманию того, что мы пришли в этот мир для того, чтобы всегда, навечно быть друг другом. Она целовала меня — и, отстранившись, называла ненаглядным, а потом обнимала мою жилистую пилотскую шею своими худющими руками и смеялась, как расшалившаяся русалка. Уже тогда это старообразное, как бы патиной подернутое слово словно секретный пароль открывало все двери моего восприятия. И ведь, как оказалось, до сих пор оно их открывает. Только когда-то в эти двери входили желание, радость и надежды на счастье, а теперь…
Что же входит в них теперь? Ничто? Черт-знает-что? Страх и тоска? Нет, этой звенящей бездны не заполнить Тане. Эта бездна навсегда останется моей приватной территорией слез. Моим засекреченным периметром Хайека. Моей исповедальней. Склепом, входя в который, каждый раз будет умирать частица Александра Пушкина. А ведь все из-за этой проклятой песни! Зачем я только к Риши прицепился?
«Из высей дальних молвит: ненаглядный, ты в мирном завтра вспоминай меня».
Я даже музыкальную фразу не забыл, которая этим словам соответствовала. Она прозвенела хрустальным колокольчиком в моем сознании и я вдруг вспомнил, с чудовищной какой-то адской ясностью, темноокую мою Иссу, сидящую в застиранном пляжном платьице у самой полосы прибоя. Шея, кисти рук и даже щеки измазаны желтым песком, ветер играет в ее змеистых волосах. Моя любимая жует мороженое и тайком, зазывно улыбается мне. Коле она улыбается совсем не так — приветливо, но отстраненно. А Коля, мой Колька, в синих плавках, подчеркивающих розоватую белизну его кожи, как раз рассказывает занудливую историю о том, как его отец, начцеха крупного военного завода, едва не попал под суд из-за того, что по рассеянности поставил под документом неправильную дату, обогнав календарь на месяц. Мораль у истории простая: «Точность — вежливость королей».
Девушкам мораль нравится, они согласно кивают и требуют, чтобы я рассказал о том, что такое северное сияние, не в смысле — коньяк, а в смысле явление природы… И Исса потом еще говорит: «А это ваше «Сияние», которое вы на Наотаре поставили… у вас такое же, над Новой Землей?» А Риши, проигнорировав предложение Коли сесть на шезлонг рядом с ним, опускается на горячий песок справа от меня и задумчиво глядит в зеленые морские дали. Мордашка у Риши такая сентиментальная, никогда не скажешь, что она — офицер армии вероятного противника. Мы с Иссой тайком обмениваемся многозначительными взглядами. Сейчас я возьму ее за руку…
— Саша, что с тобой? — тревожно спрашивает Риши. — Сашенька!
Я делаю над собой усилие. Я улыбаюсь — резиновой, деревянной, целлулоидной улыбкой.
— Извини, это у меня после ранения. Бывает иногда. Просто… вдруг делается больно.
— Ранение нужно лечить… Когда пассажирское сообщение наконец откроется, нижайше просим к нам на Ардвисуру! Забыла тебе сказать, я же теперь медсестра! Римуш настоял, чтобы я пошла на курсы… И это только первый шаг, потом я смогу поступить в медицинский! Знаешь, я только недавно поняла, насколько приятнее лечить людей, чем… — Риши деликатно замялась, как видно, просто не хотела произносить слово «убивать».
— Ага, — понимающе кивнул я. — Намного лучше.
Мы оба призадумались и умолкли. Печальную паузу вновь прервала Риши — надо же, а ведь раньше, я имею в виду, во время оно, эта почетная обязанность в основном выпадала мне.
— Мне, кажется, пора идти… Через четыре минуты у меня заканчивается обеденный перерыв!
Я бросил взгляд на свои часы «Луч». В Москве было без четырех минут два часа дня. И через четыре минуты обеденный перерыв заканчивался в магазине спортивной одежды, который располагался в холле гостиницы, — я планировал завернуть туда на предмет новых кроссовок. Забавное совпадение.
— Мне страшно неудобно тебя задерживать, Иришка… Но во сколько именно у тебя заканчивается обеденный перерыв?
— В два часа, как всегда.
— Ничего себе! То есть у вас, на Ардвисуре, сейчас 13.56?
— Если быть точной, 13.57! Что-то случилось?
— Дело в том, что у нас тоже 13.57!
— Не может этого быть! — всплеснула руками Риши. — Так не бывает!
— Бывает. Но очень, очень редко! Выходит, вы на Ардвисуре живете по московскому времени!
— Ну уж нет! Это вы живете по времени города Нарс!
Мы оба рассмеялись — причем от души.
— Ах, Москва, — мечтательно промолвила Риша. — Там, наверное, красиво!
— Прилетай — сама увидишь! Вместе с Римушем прилетай! Буду рад с ним познакомиться. Уверен, мы подружимся. Я тоже люблю стихи… правда, в основном русские. Римуш — прекрасный человек! Он сумел сделать тебя счастливой. — Я очень старался выражать свои чувства так, как это принято в Конкордии. Чтобы Риши поняла — я не шучу.
— Саша! Милый Саша! И ты тоже… тоже прекрасный человек! — Расчувствовавшаяся Риши прижала руки к груди, подалась вперед, к экрану. — И я всегда буду любить тебя, — бархатным от волнения голосом промолвила она.
Казалось бы, эту фразу Риши говорила мне не впервые. Но только теперь ее обещание вечной любви звучало… как-то не так! Клянусь, не было в нем надрыва, не кровоточило оно. Не звенели в нем невыплаканные слезы. Их не было! А что было? Одна лишь лазурно-голубая, божественная отрешенность, которую легко вычитать между строк буддийских притч, разглядеть в небесах за белыми силуэтами древних русских церквей, угадать в добрых глазах стариков, решающих кроссворды в весенних скверах.
— Я тоже буду всегда, всегда любить тебя, Риши, — пообещал я.
Эпилог
Июль, 2622 г.
Поселок Брусничный, Архангельская область
Планета Земля, Солнечная система
В листве старых яблонь сквозило высокое белое солнце, качали буйными алыми головами садовые маки, а в крыжовниковых кущах, что обрамляли вымощенную камнем тропинку, гоняла мышей — или скорее призраки мышей — лишайная соседская кошка цвета гнилого апельсина.
Эстерсон сидел в плетеном кресле-качалке, полузакрыв глаза и свесив руки до земли. Он даже не раскачивался. Он наслаждался минутой заслуженной неподвижности. В зубах инженера лениво дымила безникотиновая сигарета.
Что ж, архангельское лето ему нравилось.
Например, тем, что сильно напоминало полузабытое уже лето шведское. Только было оно еще более пронзительным, еще более девственно чистым, изумрудно-зеленым.
А вот дачный поселок Брусничный с его избами, стилизованными под русскую старину, со сложенными из бревен колодцами и резными лавочками вдоль дороги ничего конкретного Эстерсону не напоминал. Кроме… кроме разве что одной дивной книги русских сказок. Однажды, много лет назад, он увидел ее в фешенебельном магазине подарков, в центре Стокгольма. Книга эта — золотая, пестрая, волшебная, каждый разворот как бабочка с райской планеты — настолько сильно понравилась ему, что он тотчас решил ее купить, не глядя на высокую цену. Но потом застеснялся, ведь чудо-книга предназначалась шведским детям младшего школьного возраста… Вначале у Эстерсона мелькнула дерзкая мысль послать эти русские сказки с румяными королевнами в кокошниках и дородными витязями в золоченых шеломах своему малышу Эрику, каким-нибудь тайным способом, чтобы его мама и отчим, которого тот зовет отцом, о подарке не узнали. Но прошла минута и Эстерсон прогнал эту мысль.
«Ведь мы же с ней договорились, что я к Эрику соваться не буду! Договорились!» — угрюмо твердил себе инженер. Это казалось ему логичным. Что, мол, он однажды обещал никогда не искать сына — и искать его не будет.
«А надо было сказки тогда купить. И послать. К черту логику! Да и вообще, уговоры на то и уговоры, чтобы их время от времени нарушать! Что, в конце концов, такое человеческая жизнь, как не постоянное нарушение данных ранее обещаний?»
Еще на борту «Мула» Эстерсон решил: если они с Полиной выберутся из переплета, в который угодили, живыми и здоровыми, он непременно отыщет Эрика. Он поведет его в исторический музей или просто в цирк, где обнимаются в полете мускулистые воздушные гимнасты, а внизу на тумбах зевают сонные тигры, жалея втуне о том, что не сожрать им сегодня ни визгливого клоуна, ни напыщенного дурака-конферансье… Может быть, они купят два места на яхте и совершат небольшое путешествие в теплые края — вот в Грецию, например, или в Италию. Все мальчики любят путешествия!
Следовать течению этих мыслей было приятно — Эстерсон даже начал раскачиваться. Несколько портило удовольствие лишь голодное урчание в животе — они с Полиной так закрутились в приготовлениях, что даже не успели позавтракать.
Рука Эстерсона прошмыгнула к столу и стянула с тарелки, стоящей ближе всего к краю, пирожок с вишней. Но не успел Эстерсон прожевать первый кусок, как за его спиной раздался недовольный голосок Полины:
— Ага, вот оно что! Пока я там у плиты танцую, что твоя кухонная рабыня, мой шведский муж пожирает пирожки и нежится на солнце, как какая-нибудь генеральская содержанка!
— Ну… В конце концов, тебе ведь все равно мучного нельзя? — заметил Эстерсон в свое оправдание.
— Ну и что с того, что мне нельзя? Разве это значит, что тебе можно мучное в такой ответственный момент?! Ты смотрел вообще на часы? Осталось четыре минуты! А ты еще даже не переоделся! — возмущалась Полина.
Эстерсон напустил на себя виноватый вид — он знал, что Полина всегда сердится, когда они не укладываются в график или опаздывают, потому что дисциплина у нее — в крови. Впрочем, отходчивая Полина быстро сменила гнев на милость.
— Кстати, Роло, как мне в этом платье? — кокетливо спросила она.
Платье было куплено вчера в архангельском магазине для будущих мам («Надо же, не соврал оракул сирхов в мавзолее «рикуин», кто бы мог подумать!»). Ситцевое, бежевое, в крупную синюю клетку, с очаровательным кружевным воротничком, оно придавало стройной фигуре Полины, привычной к брюкам и футболкам, новое, незамеченное в ней ранее качество округлой плавности. Казалось, это какая-то новая Полина Пушкина. Мягкая и уступчивая. Эта новая Полина не знает, что такое акселерированный вольтурнианский всеяд, зато умеет вязать крючком и лепить вареники.
— В этом платье ты похожа на… на мою бабушку, — просуммировав свои впечатления, заключил Эстерсон.
— На бабушку Хелену или на бабушку Ульрику?
— На Ульрику.
— Ф-фух! Слава Богу! Говоря по правде, твоя бабушка Хелена, она… ну просто вылитая самка кенгуру, страдающая метеоризмом! — выпалила Полина.
Эстерсон не смог сдержать улыбки, однако посмеяться всласть ему не дали. Возле калитки притормозил длинный черный «ЗИЛ».
Из машины вышли двое в парадной военной форме — парень и девушка.
Водитель «ЗИЛа» — тоже справный парень в форме — галантно распахнул перед девушкой дверцу, помог ей выбраться. («Кажется, это и есть коллега, о котором предупреждал Саша, всем бы таких красивых коллег!» — мелькнуло в голове у инженера.) А затем, выслушав от молодого офицера нечто неразличимое для уха Эстерсона, шофер взял под козырек, юркнул в кабину и был таков.
— Ну что же ты рот раззявил, Роло? Сашенька приехал! И не один! А ты еще не переоделся! Что он подумает, если увидит тебя в старых замызганных джинсах? — запаниковала Полина, заметая Эстерсона в дом жестом своей наманикюренной ручки.
— Ну… что он подумает… Подумает, что я люблю носить на даче старые замызганные джинсы. И ничего больше! Не беспокойся, я десятилетиями ходил на работу в таких точно и никто не возражал.
— Это у вас, в Швеции, никто не возражал! А у нас тебе на второй день намекнули бы, что красота спасет мир!
Эстерсон кивнул и поплелся в дом переодеваться.
Он стоял у незатворенного окна спальни, которая располагалась на втором этаже, и, пока его руки ползли сверху вниз по планке новой белой рубашки, от одной белесой пуговицы к другой, инженер с интересом наблюдал за тем, как молодой офицер и загадочная незнакомка, чьего места в военной табели о рангах он уяснить пока не смог («Какая странная форма! Какие странные знаки различия!»), обмениваются светскими поцелуями с Полиной.
— Татьяна Ланина, — представилась девушка и застенчиво опустила глаза.
— Полинка, ну ты просто монстр! Столько наготовила! — Молодой Александр Пушкин окинул удивленным взглядом стол, накрытый в тени яблонь, и водрузил в центр композиции принесенную с собой бутыль именитого крымского шампанского «Юсуповский дворец. Соколиное». Эстерсон знал эту марку еще по унылым корпоративным застольям в «Дитерхази и Родригес», где она была синонимом праздничного шика. Обычно пару бутылок приносил к рождественскому столу зажравшийся Марио Ферейра. — Бог ты мой! Оливье, цыплята табака, а это что? Шуба! А где мой любимый салат из морской капусты? Не забыла?
— Конечно, звереныш мой! Я даже тортик для тебя испекла. Вафельный, с клубникой, — ласково отвечала Полина. Ее голос был необычайно глухим и тихим, Эстерсон уже знал — таким он бывает, когда Полина глотает непрошеные слезы. — Да что же вы стоите, Таня, Саша? Садитесь!
— Тортик — это хорошо, дорогая моя, любимая Полина Владиславовна! — потирая руками, сказал удовлетворенный осмотром блюд Александр и занял место во главе стола. По правую руку от него села его подруга.
— Я не ослышалась? Ваше отчество Владиславовна? — удивленно спросила она. — А не Ричардовна?
— Нет, милая. Мы с Сашенькой родные только по матери, — улыбнулась Полина.
— Извините, я не знала… — Девушка зарделась от смущения. — Вы с Сашей так похожи…
«И впрямь очень похожи!» — мысленно согласился с Татьяной Эстерсон, медленно затягивая удавку нового, с голубой ниткой галстука. «Тот же профиль, та же стройность осанки, та же дерзкая улыбка, и эта детская суетливость в движениях, проявляющаяся в минуты душевного подъема… Разве что цвет волос отличается, но ведь женщины обычно красят волосы и правды в этом пункте никто не ищет…»
— Да и фамилия у вас такая же — Пушкина… — сконфуженно рассуждала Таня.
— Это все мама настояла, чтобы я фамилию Ричарда взяла. У моего отца фамилия была неблагозвучная — Кукишный…
— Все равно извините!
— Да полно вам извиняться, Татьяна! Я всегда считала Сашку родным! А отца, я своего вообще не знала! Милягу Ричарда куда больше! Вот только отчество взяла настоящее. Чтобы, значит, выказать дань уважения к биологическому родителю, я ведь все-таки биолог…
— Ричард и вправду очень милый! — оживилась Татьяна.
— Вы знакомы с Ричардом? — Тут уж пришел черед Полины изумляться.
— Случайно получилось. Зимой, в Городе Полковников…
— А я даже и не знаю, где он, этот Город Полковников.
— На Восемьсот Первом парсеке, Полинка, — пояснил Александр.
— Название кажется смутно знакомым… И что там наш папаша Ричард — все переживает трагедию эстетизма? — В голосе Полины Эстерсону послышались ироничные нотки.
— Нет, эстетизм папенька отринули-с! Перебрались на классику! Сейчас он замахнулся на «Воссоединение». Может, помнишь, мы его в школе проходили? — бросил Александр, рассеянно осматривая запущенный сад.
— «Воссоединение»… Гм… Что-то историческое? Вроде «Окопов Сталинграда»? — Полина близоруко сощурилась, старательно припоминая.
— Просто историческое. Без военного. Ну, Полинка… Напряги память! Двадцать первый век, воссоединение Украины с Россией, помпезная такая вещица. Как по мне, сюжет — скукота страшная. Мухи дохнут на лету. Конфликт надуманный, злодеи картонные… Там главный негодяй — какой-то американский «политический технолог» и его подруга, нефтяная магнатша… Во втором действии у папани запланирован хор мегакорпораций и танец медиаконцернов… Сама подумай, ну кто в такое поверит? Какие в Северной Америке мегакорпорации с политтехнологиями? Какие такие концерны? Не смешите меня, товарищи!
— Мне кажется, в музкомедии сюжет не главное, — вступилась за проект Татьяна. — Зато, говорят, там музыка красивая. Сам Рой Стеклов написал! Насколько я знаю, при создании партитуры Стеклов использовал подлинные музыкальные мотивы, популярные в начале двадцать первого века! Переработал их, конечно… Но все равно, должно быть, очень самобытно!
— Впервые вижу такую образованную девушку-офицера! — искренне восхитилась Полина. — Наверное, раньше мне просто не везло!
Эстерсон мысленно согласился с Полиной — Таня действительно мало походила на офицера. Не было в ней той грубоватой харизмы, которая практически всегда отмечает манеру держаться, свойственную молодым армейским женщинам (уж их-то он успел изучить за годы работы в военно-промышленном комплексе!).
Эстерсон нехотя оторвался от тайного созерцания милой троицы, сидящей за накрытым на четверых столом, и направился к комоду — искать чистые носки. Как назло, вместо носков под руку лезли сплошь трусики и лифчики Полины. «А это что за пыточный механизм? Бандаж? А-а, наверное, это и есть пояс для чулок! Но что он делает в моих вещах, черт возьми!» Лишь через несколько минут инженер сообразил, что, старательно прислушиваясь к разговору, ненароком залез в Полинин ящик.
— Таня действительно очень образованная, — тем временем заметил Александр. — Но она не офицер. По крайней мере еще не офицер, — и Александр лукаво подмигнул Тане.
— Вот как? Значит, наверное, учитесь в академии?
— Я даже и не учусь, дорогая Полина Владиславовна… Я вообще-то ученый… Ксеноархеолог. Окончила Кенигсбергский Государственный Университет.
— Ученый? Но на вас такая красивая военная форма…
— Это парадная форма специального научного подразделения, пошитая как раз к официальным торжествам по случаю победы! Мне она самой ужасно нравится. Я бы не стала ее надевать, собираясь к вам в гости. Но мы Сашей сегодня утром были приглашены на одну важную встречу в Новосибирске, туда без формы было никак нельзя. Мы прямо с этой встречи к вам и прилетели. В обшем, Фигаро здесь — Фигаро там!
— А что это за молоточки с камушками у вас на петлицах и на рукаве? — поинтересовалась Полина, придирчиво разглядывая гостью. — Или это не молоточки, а топорики? Не могу разобрать, камушки так заманчиво блестят…
— Ах, это… — Таня скосила глаза на свои петлицы и улыбнулась. — Это не молоточки и не топорики. Это кирка и, заступ, символы археологии! А над ними блестят звезды, которые символизируют иные миры! Итого получается — эмблема ксеноархеологии! Между прочим, золото девятьсот девяносто девятой пробы! И камушки настоящие — бриллианты, топазы, а на центральной звезде четырехкаратный аквасоляр с Вэртрагны. Природный, а не какой-нибудь там искусственно выращенный!
— Горжусь Россией… — впечатленно прошептала Полина. — Аквасоляр… До сих пор о колечке мечтаю, хоть бы на четверть каратика… Эх, надо же! Все читаешь в газетах, что государство с каждым днем богатеет, а пока нарукавную нашивку с бриллиантами и аквасолярами не увидишь, так и не верится…
— Ну, справедливости ради, это нештатное решение, — сказал Александр. — Эмблемы уникальные, изготовлены в Софрино, на ювелирном заводе, который исключительно нужды нашей Церкви обслуживает. Это Тане наш бывший начальник подарил, Демьян Феофанович Колесников. От имени, так сказать, и по поручению всего нашего большого отряда!
— Что-то я совсем запуталась, Сашенька, — нахмурив лоб, сказала Полина. — Если ты офицер, а Таня штатский ксеноархеолог, каким образом у вас мог быть общий начальник?
— Это долго объяснять.
— Ну ты хоть в двух словах! А то я себя прямо-таки дурочкой какой-то чувствую!
— Я объясню, конечно! Но… можно потом? Попозже? — Александр поглядел на Полину умоляюще. — Мы с Таней сегодня не завтракали. И не обедали… И на ногах — с двух часов ночи! С банкета-то мы смылись и сразу поехали на космодром, чтобы к вам лететь. И теперь… когда я смотрю на оливье, в моей душе крепнет такое чувство… такая уверенность… что я вот сейчас прыгну через весь стол и… откушу Полине Владиславовне ее прекрасный пальчик! — С этими словами Александр одним движением стряхнул с себя вялую рассеянность и пружинисто подскочил на стуле, будто действительно собираясь прыгнуть. Зазвенели бокалы, брякнули о стол ножи и вилки.
Полина притворно взвизгнула. Таня захохотала. Вскоре рассмеялась и Полина — сыграно было великолепно. Даже Эстерсон, наблюдавший всю эту сцену из окна (теперь он вслепую застегивал запонки), улыбнулся. Все-таки Александр Пушкин был чертовски обаятельным сукиным сыном («Недаром отец — режиссер!»).
— Сашка… Милый мой Сашка… Ты остался таким же клоуном, как был! — наконец-то резюмировала умиленная, красная от хохота Полина. И тут же добавила: — Ах, опять я вас забалтываю… Кушайте, на здоровье, мои родненькие! Мы все это для вас приготовили. Мой суженый так вообще еще позавчера утром хлопотать начал — кухонный комбайн чинил.
Александр Пушкин, поощренный к трапезе Полиной (она первой подала пример и налегла на бутерброд с осетриной, к которой, как и к соленым огурцам, она с недавних пор испытывала подлинную физиологическую страсть), уже врезался было столовой ложкой в оливье, однако после последней реплики сестры словно бы онемел. Он отставил в сторону Танину тарелку и испытующе посмотрел на Полину.
— Значит, Андрей все-таки жив? — серьезно спросил он. И, на глазах повеселев, тотчас воскликнул: — Как я рад, Полинка! Я так на это надеялся! Все разрешилось, значит… Господи, если бы ты знала, как я был счастлив, когда весточку получил… Ну, о том, что произошла ошибка и что с тобой все в порядке! И, кстати, когда Колька написал мне письмо, где рассказывал, как встретил вас с Андрюхой на Фелиции, как вы помогли ему починиться… Значит, все-таки жив наш Андрей!
— Андрей? Ты сказал Андрей? — горестным эхом повторила Полина. Ее голос показался Эстерсону помертвевшим, надтреснутым. — Нет, Андрей все-таки погиб…
— Что я натворил! — изменившись в лице, Александр встал из за стола. Он быстро подошел к Полине, встал сзади от нее, крепко обнял ее за плечи, прижался щекой к ее щеке. — Прости меня, Полинка, очень тебя прошу! Я совсем не хотел сделать тебе больно! Тут, наверное, какая-то ошибка… Во всем виновато письмо моего друга Кольки… Он тоже пилот, как и я… Умный такой, красивый парень, вежливый очень. Он совершил аварийку на Фелиции, что-то там с его «Дюрандалем» случилось… И ему какие-то люди помогли починиться. Ему показалось, что женщина очень похожа на тебя… Примерещилось ему, понимаешь? И по именам тоже все как будто сходилось… Он так даже в рапорте написал: мол, спасители мои — русские ученые, биолог Полина Пушкина и ее муж Андрей с планеты Фелиция! Да не плачь же ты, Полинка… Умоляю тебя… Я по наивности думал, что это вы с Андреем. Что все в порядке! Ну ошибся я, понимаешь? Просто ошибся!
Минуту Полина сидела молча, подперев голову руками. Эстерсон не видел этого, но был готов поручиться — по розовым щекам его любимой катятся жаркие слезы.
«Срочно нужно спускаться». Эстерсон нервно застегнул ремень на брюках и направился к шкафу, где в обувной коробке дожидалась премьеры пара новых замшевых туфель. Но не успел он натянуть их, как обнаружил, что туфли-то без шнурков! А сами шнурки лежат отдельно — и надо было вчера Полине закапризничать в магазине, заставить продавщицу поменять светло-коричневые матерчатые шнурки на особенные, кожаные темно-коричневые? Дрожащими руками Эстерсон принялся оснащать туфли…
— Сашенька, никакой ошибки тут нет. Это действительно были мы… Только не я и Андрей, а я и… другой человек, который просто назвался Андреем! Я на тебя не сержусь! Я понимаю, ты не знал… Это просто случайность! Так получилось, что я вынуждена была представить пилоту Николаю своего нового мужа как Андрея. Поверь, на то были причины! Когда-нибудь я тебе все-все-все расскажу… Когда-нибудь. Однажды. А пока — кушайте. — Полина высморкалась в салфетку и добавила: — Кстати, мне очень понравился этот пилот, Николай. Такой смелый, такой серьезный! Почему ты не взял его с собой? Вот это была бы встреча так встреча! — По тону Полины Эстерсон сразу понял: она больше не плачет.
Александр долго молчал. Так долго, что Эстерсон даже подскочил с недошнурованным башмаком к окну, чтобы удостовериться в том, что там, внизу, не случилось ничего ужасного.
Однако не случилось. Полина сидела на своем плетеном стуле, Саша — на корточках рядом с ней. Он глядел в землю. Полина ерошила его волосы своими тонкими сильными пальцами. Узкое лицо ксеноархеолога Тани было грустным, бледным.
— Коля тоже погиб, Полинка. В бою, на Восемьсот Первом парсеке, — наконец сказал Александр. — Царствие небесное ему. Вечный покой.
Траурная пауза, повисшая вослед его словам, была душераздирающей. Впрочем, какой еще она могла быть в солнечный летний день, в дышащем жизнью яблоневом саду?
Таня первой нашла выход из положения. Когда еще одна минута молчания канула в вечность, она решительно налила себе в бокал домашнего лимонаду и принялась накладывать в свою тарелку, надолго оставшуюся без внимания, душистую вкуснятину из стоящих поблизости плошек. Вскоре ее примеру вяло последовали Александр и Полина.
Эстерсон завязал бантиком шнурки и, в последний раз заглянув в мутное зеркало, поскрипел по лестнице на первый этаж.
— Значит, твой новый муж… Он… Его не Андрей зовут? — спросил Александр с набитым ртом.
— Нет. Его зовут Роланд. Он швед, но уже немного говорит по-русски… В крайнем случае всегда можно воспользоваться переводчиком!
— Он биолог?
— Нет, он конструктор. Авиакосмический. Это он придумал «Дюрандаль».
— «Дюрандаль»? — От неожиданности Александр едва не поперхнулся. — Конструктор истребителя «Дюрандаль»?
Таня тоже перестала жевать. Что такое «Дюрандаль», она знала. Теперь знала.
— Все правильно, истребителя, — кивнула Полина.
— Господи, конструктор «Дюрандаля»! — Александр отложил приборы в сторону, скомкал платяную салфетку, которая закрывала его колени, встал из-за стола и патетически воздел руки к небу. — Я даже и не мечтал познакомиться с эти великим человеком! Честно говоря, я даже и не знал, как его зовут!.. Роланд, говоришь?.. А тут — вдруг стал ему почти родственником! Свояком, что ли? Шурином?
— Кажется, муж сестры называется зятем, — тихо вставила Таня.
— Не важно, как он называется. Главное, что теперь я могу пожать его мужественную руку! Скажи мне скорее, моя дорогая сестра Полина, когда сюда, в Брусничный, приедет этот великий человек? Недаром же на столе четвертая тарелка! Ведь это для него, да?
— Приедет? Ха-ха! Да он уже здесь! Он в доме, переодевается. Даже и не знаю, что у него там стряслось, почему он возится так долго?.. Роло! Ро-ло! — позвала Полина, обернувшись в сторону дома.
— Надо же… «Дюрандаля»… Конструктор… — пробормотала Таня и, о чем-то своем подумав, просияла. — Какая же вы, Полина Владиславовна, счастливая!
В ту самую секунду Эстерсон звучно распахнул двери и выступил на трухлявое крыльцо. Он важно поправил галстук, широко улыбнулся собравшимся и на чистейшем русском языке возвестил:
— А фот и констрюктор! Здрафстфуйте!
Читать бесплатно другие книги:
