Дочь палача и король нищих Пётч Оливер
Он выбрался из лодки, и на него тут же кинулись стражники. Якоб без всякого сопротивления позволил им связать себя.
– Отнесите Тойбера к лекарю, только к нормальному, – пробормотал он. – Иначе я вам шеи посворачиваю. Ясно вам?
– Заткни пасть, монстр! – крикнул один из стражников и ударил Куизля в лицо; удар сбил палача с ног, из рассеченной губы хлынула кровь. – Вот ты и попался наконец. Второй раз тебе от нас не уйти! Это ты мельницу подорвал, да? Отвечай, ты или нет?
До собравшихся между тем тоже начало доходить, кто перед ними стоял. Над толпой пронесся шепот, быстро перешедший в торжествующие выкрики.
– Оборотень! – завопила какая-то старуха. – Оборотень вернулся! И гляньте, они с палачом заодно! Бросайте обоих на остров, в огонь их!
– Во имя святого Флориана, сожгите их!
– Лучше повесить! Прямо здесь!
– Люди, постойте! – вмешался один из стражников. – Кто вам сказал, что палач…
Но голос его утонул во всеобщем хаосе. Люди уже устремились к высокому крану возле пристани, перебрасывали веревки через перекладины и связывали петли; полетели первые камни и обломки досок. Побледневшие стражники молча обступили кольцом Куизля и Тойбера, без сознания лежавшего на причале. Но ясно было, что надолго толпу это не остановит.
– Приведите кого-нибудь из совета! – крикнул стражникам старший по званию бригадир и сцепился с двумя крестьянами, выхватившими ножи. – Лучше сразу Меммингера! Немедленно! Пока они не прикончили Тойбера. Бегите же, чтоб вас!
Один из стражников вышел из оцепления и побежал в город. Толпа сомкнулась за ним гигантским, гневно рокочущим монстром и хлынула на беспомощных стражников. Куизль оглядел этих орущих людей и в их глазах увидел холодный блеск, словно смотрели на него глаза диких зверей.
«Они точно хищники, – подумал палач. – Они всегда становятся ими во время казни».
В этот раз казнь будет его собственная.
– Натан! – воскликнул Симон, выбираясь из темного водосбора на солнечный свет. – И как я не догадался!
Король нищих как раз отсчитывал по нескольку блестящих монет и раздавал их стоявшим вокруг него нищим. Он крайне неохотно оторвался от своего занятия.
– Ты о чем? – проворчал он.
– Значит, это ты рассказал казначею, что мы здесь! – крикнул лекарь и пнул нищего в голень. – На кого ты еще работаешь? На кайзера? Папу? Пресвятую Богородицу?
Натан скривился от боли и потер ушибленное место.
– А почему нет? Если она хорошо заплатит… – Он наконец ухмыльнулся. – Радуйся. Без доблестного казначея ты бы пошел сейчас на корм рыбам. А твоя прелестная подруга, вероятно, уже свихнулась бы и со смехом выцарапала себе глаза. Так что не валяй дурака.
– Чудесно, – пробормотал Симон. – Спаслись из водосбора только затем, чтобы отправиться на костер за поджог и черт знает за что еще. Спасибо.
Он почувствовал вдруг, как на плечо ему легла рука Меммингера, вышедшего вслед за лекарем из водосбора.
– Мы уже долгое время сотрудничаем с Натаном, – сказал он. – С того самого момента, как вы укрылись у нищих, он держал меня в курсе всех событий.
– Вот оно что, – прошептал Симон, но казначей его словно не слышал.
– Я просто не знал, какую вы роль играете в этом деле, – продолжал Меммингер. Он снял красный чепец и вытер залитый потом лоб. – Поэтому велел Натану следить за вами. Когда я понял, что вы не имеете к этому порошку никакого отношения, было уже слишком поздно. Вы укрылись у епископа, и я уже ничем не мог вам помочь.
– Вы знали про порошок? – спросила Магдалена; она сушила на солнце мокрые волосы и одежду и недоверчиво взирала на казначея. – Тогда почему не положили конец проискам Сильвио?
Меммингер задумчиво склонил голову.
– Мы догадывались, что свободные что-то затевали к предстоящему Рейхстагу, но не более того. И до нас доходили слухи о том, что цирюльник Гофман проводил где-то у себя дома алхимические эксперименты. Я попросил Генриха фон Бюттена разузнать подробности.
– Имперский агент, – тихим голосом перебил его лекарь. – Мы долгое время думали, что ему приказано было убрать нас.
Меммингер покачал головой.
– Его задание состояло лишь в том, чтобы собрать побольше сведений о вас. Позднее он пытался даже предостеречь вас насчет Контарини. Но венецианцу всякий раз удавалось вас увести.
У Меммингера запотели очки, и он снял их, чтобы протереть.
– Генрих фон Бюттен был лучшим агентом кайзера, – продолжал он. – Великолепный фехтовальщик, да притом умный, совершенно незаметный и неподкупный. Во время Рейхстага Леопольд Первый собирался держать его в Регенсбурге в качестве шпиона. Его Величество огорчится, когда узнает, что он погиб.
Казначей вздохнул.
– Фон Бюттен давно подозревал, что Контарини работает на турецкого визиря. Когда он застал венецианца в обществе прекрасной незнакомки, мы решили это дело расследовать. И что же мы видим… – Он улыбнулся Магдалене. – Прекрасная незнакомка приходится племянницей цирюльнику, которого подозревают в заговоре против кайзера. Разумеется, у нас возникли на этот счет кое-какие мысли. Тем более когда выяснилось, что этого цирюльника убил якобы ваш отец.
– Вы и вправду поверили, что мой отец способен убить собственную сестру и шурина? – спросила Магдалена и собрала мокрые волосы в хвост. – Даже слепому ясно, что его подставили!
Меммингер нахмурился.
– Не так скоро, дорогая моя. Ваш отец приходился шурином одному из главных бунтарей. Поэтому и он был под подозрением. Нам пришлось пытать его, чтобы выяснить, знал ли он что-нибудь об этом порошке… – Он пожал плечами. – Отец ваш оказался настоящим упрямцем. Поэтому после долгих обсуждений у меня дома мы с советниками решили пока прекратить допрос. А ночью я оставил в соборе записку Генриху фон Бюттену и поручил разузнать о связях Сильвио Контарини со свободными: чтобы освободить вашего отца.
Казначей снова надел очки.
– К сожалению, Куизль сбежал той же ночью и тем самым снова навлек на себя подозрение. А жаль; мы с радостью узнали бы от него, кто был действительным предводителем свободных.
– Полагаю, в этом вопросе мы можем помочь вам, – сказал Симон. – Это начальник порта Карл Гесснер. Он же и подстроил ловушку Куизлю.
Меммингер вытаращил глаза от изумления.
– Гесснер? Но почему…
– Из мести, – вмешалась Магдалена. – Гесснер и мой отец были знакомы еще с войны. Хотя о том, что он предводитель свободных, вам мог бы сказать и этот достойный господин.
Магдалена указала на Натана. Тот невинно ей улыбнулся и снова принялся пересчитывать монеты. Меммингер вскинул правую бровь и недовольно уставился на короля нищих, но он все внимание посвятил содержимому своего носа, пробормотав лишь:
– Совершенно не понимаю, о чем они. Я бы никогда…
– Что теперь будет с Контарини? – перебил его Симон. – Он сбежал?
Казначей постоял несколько секунд в растерянности, после чего повернулся наконец к лекарю.
– Эти пещеры промыла в скалах вода, и никто их до сих пор не обследовал, – пояснил он серьезным голосом. – Это сырой и темный лабиринт, и никто не может сказать точно, куда он ведет. Быть может, и до самого ада. Не исключено, что венецианец отыщет выход. Но возможно также, что он заблудится и в итоге вернется обратно к водосбору. В любом случае мы заперли дверь, и отсюда никто не выйдет. А теперь…
В этот момент послышался шорох сминаемых колосьев. Взмыленный стражник прямо через поле подбежал к Меммингеру и что-то зашептал ему на ухо. Казначей едва заметно поморщился, затем натянул на голову красный чепец и стремительно зашагал по тропе. Он знаком велел остальным следовать за ним, и они вместе со стражниками и нищими спешно двинулись к городу.
– Надеюсь, в скором времени ваш отец сам сможет нам все рассказать, – сказал Меммингер. – Его поймали на набережной. Правда, если мы не поторопимся, от него мало что останется.
Куизль почти не чувствовал градом летевших в него камней, гнилых овощей и тухлой рыбы. И крики толпы звучали необычайно гулко, точно в длинном туннеле. Якоб устало повернул голову и подле себя увидел близкого к обмороку Тойбера, шею которого тоже охватывала петля. Горожане устроили виселицу из портового крана, что возвышался над набережной, и оба палача стояли на сложенных в подобие эшафота ящиках. Рядом с лебедкой, с помощью которой натягивались канаты крана, дожидались несколько юных подмастерьев и скалились на палачей. Куизль оглядел ветхий каркас: в высоту он достигал не менее двадцати шагов, и с самого верха наверняка можно было обозреть весь Регенсбург.
«Вид, по крайней мере, недурственный…»
Стоял по-настоящему летний зной, но Куизля трясло: лихорадка напомнила о себе с удвоенной силой. Впрочем, если даже забыть о боли и приступах головокружения, о бегстве нечего было и думать. Якоб был по-прежнему связан. Он перевел взгляд на толпу и увидел блеск в глазах сотен людей, что собрались на набережной посмотреть казнь без суда. Среди них суетились еще несколько стражников, но и они постепенно примкнули к публике. После непродолжительного сопротивления большинство из них уступили и передали палачей голосистой толпе. Куизлю, можно сказать, повезло, что горожане не забили его камнями.
В лоб ему врезался очередной комок глины, да с такой силой, что потемнело в глазах. И все же Куизлю удалось устоять на ногах и не повиснуть в петле. Тойбер, похоже, снова начал терять сознание. Собственный вес тянул кряжистого палача вниз, так что петля, словно гаррота, стянула горло и не давала дышать. Не в силах открыть глаза, Филипп, точно пойманный карп, хватал воздух ртом; на его мертвенно-бледном лице вздулись готовые лопнуть сосуды.
– Монстр! Монстр!
Куизль, точно сквозь стену, слышал, как бесновалась толпа: клокочущий гул, смешанный с протяжными криками и звонким смехом, то стихал, то нарастал с новой силой. Палач зажмурился: солнце светило прямо в глаза, со лба стекала кровь. Но, несмотря на все это, он мог разглядеть каждого из собравшихся во всех подробностях. Перед ним, помимо упрямых плотогонов и плотников, сопливых детей и лихих подмастерьев, стояли также рыбацкие жены и даже благородные дамы: эти держались со своими спутниками немного поодаль, шептались о чем-то и кивали на двух несчастных под импровизированной виселицей. Для всех этих людей два палача на эшафоте представляли собой грандиозное зрелище, событие, о котором можно будет рассказывать детям, а потом и внукам. Гнев народный вырвался на свободу и требовал крови.
– Эй, Тойбер! – крикнул худой, покрытый оспинами парень в первом ряду. – Каково тебе с петлей на шее? Ты моего брата повесил. Надеюсь, попляшешь теперь, сколько ему пришлось.
– Второй-то, говорят, тоже палач, – завопила молодая служанка. – Может, они сами друг дружку повесят?
Толпа разразилась хохотом и устремилась на помост, сложенный из ящиков и готовый развалиться в любую секунду. Рядом с палачами на сооруженном наспех эшафоте стояли четверо плотогонов мрачной наружности – вероятно, зачинщики; они с важным видом удерживали зрителей, чтобы те не опрокинули место казни. Куизль не сомневался, что эти четверо намеревались присвоить веревки, одежду и тела повешенных. Подобным талисманам приписывали магические свойства – тем более если получены они от двух казненных палачей.
– Поднимай! Вздерните их!
Сначала выкрики раздавались одиноко и разрозненно, но постепенно слились в один многоголосый хор и разносились уже над всей набережной.
– Поднимайте их, пусть попляшут!
Куизль почувствовал вдруг, как подмастерья взялись за ворот и принялись наматывать обе веревки на одну лебедку. Веревка натянулась, и палача медленно потянуло кверху. Какое-то время он еще касался носками пола, после чего повис в воздухе.
Веревка с такой силой врезалась в горло, что легкие тут же остались без воздуха, и, сам того не желая, Куизль начал дергать ногами. Палач по собственному опыту знал, что повешенный несколько минут мог биться в агонии. Поэтому во время казней он часто дергал осужденных за ноги, чтоб сломать им шею и тем самым прервать их мучения. Но ему подобную милость оказывать явно не собирались. Якоб рвался и дергался, слыша, как собственная кровь стучала в висках, и сквозь этот шум до него доносились задорные крики и звонкий смех.
– Смотри, как дрыгаются! Вот пляшут-то!
Палач снова открыл глаза, но не увидел ничего, кроме красной пелены. Крики зрителей смешались в месиво звуков без какой-либо формы и смысла. В голове один за другим начали проноситься образы: он самого себя видит на войне, в руке его меч, за спиной город, объятый огнем. Затем снова туман… вот отца насмерть забивают камнями… солдаты, что набирают в Шонгау новобранцев, машут маленькому Якобу на обочине… Снова он: теперь на коленях у матери, в грязных руках у него деревянная кукла без головы…
«Мама, почему папа убивает людей?»
Кровавая пелена перед глазами рассеялась, словно туча в ненастье, и за ней показалась мягкая и теплая чернота, в центре которой мерцал крошечный луч. Он стремительно приближался и образовывал туннель, и в конце его дожидалась объятая лучами фигура.
«Мама, я возвращаюсь к тебе… Я иду…»
– Прекратить! Именем кайзера, прекратить сейчас же!
Куизль почувствовал вдруг, что падает. Он рухнул на жесткие ящики, и тело его, с которым он приготовился уже расстаться, отозвалось самой обычной болью. Свет и туннель исчезли, и в тот же миг в легкие хлынул долгожданный воздух, холодный и одновременно жгучий. Он словно обжигал горло; палач перекатился на бок, и его вырвало; рот наполнился горькой желчью. Почувствовав ее неприятный вкус, Куизль понял, что жив.
– Все назад! Сейчас же расходитесь по домам, иначе я всех велю выпороть и к позорному столбу выставить. Вы меня слышали? Это приказ!
Куизль приоткрыл правый, залитый кровью глаз и увидел прямо перед собой мужчину в красном чепце и меховом плаще. Подле него, широко расставив ноги, стояли человек десять стражников с направленными на толпу арбалетами. Люди ворчали что-то, словно молодые дворняги, и неохотно расходились. Лишь некоторые пытались еще сопротивляться, но стражники вскоре взяли верх и разогнали жителей по узким переулкам, что примыкали вплотную к набережной. Через несколько минут беспорядок остался позади, и набережная опустела, точно воскресным утром перед мессой.
Куизль с трудом поднялся и проковылял к краю эшафота. Там, скорчившись в рвотных массах, лежал Филипп Тойбер. Палач Регенсбурга кашлял и отплевывался, повязка на груди насквозь пропиталась кровью. Но он, по крайней мере, ненадолго очнулся. Куизль опустился рядом с ним на колени и потрепал его по мокрым от пота волосам.
– А ты уж, поди, решил, что можешь взять да и помереть тут, – слабым голосом пробормотал он. Горло словно огнем жгло, поэтому слова приходилось выдавливать по одному. – Не вздумай… Я не для того пер тебя от самого Вайденфельда, чтобы ты сдался теперь. Нас, палачей, так просто не сломать, запомни это.
Тойбер еле заметно кивнул, затем перевернулся, точно раненый зверь, на бок и больше не двигался. Дыхание его вырывалось хрипло и со свистом, словно он хотел этим сообщить окружающим, что все еще жив.
– Нужно отнести его домой, – раздался повелительный голос справа от Куизля. – Жена позаботится о нем, а все остальное в руках Господа.
Якоб обернулся и встретился взглядом с человеком в красном чепце. Он был стар, носил очки, и лицо его избороздили морщины. Во взгляде его, однако, чувствовались сила и живость ума.
– Так ты и есть тот самый Куизль, – проговорил Меммингер и взглянул на палача строго, хотя и с любопытством. – Заставил же ты нас повозиться. В тюрьме тебя не удержать, пытки тебе нипочем… Вот и повесить тебя тоже не удалось. Кто ты? Дьявол? Или призрак?
Палач покачал головой.
– Просто Куизль, – прохрипел он. – У нас в роду все упрямые.
Меммингер рассмеялся.
– Можно бы и погромче. Вы, видимо, все такие живучие – что твоя дочь, что будущий зять… – Он повернулся к одному из стражников. – Развяжите этого человека, он достаточно натерпелся. А потом приведите тех двоих. Теперь, когда толпа разошлась, им нечего опасаться.
Стражник развязал палачу руки, после чего соскочил с эшафота. В скором времени он вернулся с Симоном и Магдаленой.
– Хвала Богородице и всем святым, ты жив!
При виде отца Магдалена не могла уже сдерживаться. Она простерла к нему руки и устремилась к помосту, ловко вскарабкалась на криво сложенные ящики и заключила Куизля в объятия. Она так сильно прижала его к себе, что у палача возникло такое чувство, будто его снова решили задушить.
– Плут, никогда больше от меня не уходи, – прошептала она и ощупала его лицо, словно до сих пор не верила, что он жив. – Обещаешь?
– И ты от меня, нахалка бесстыжая, – пробормотал Куизль. – И как же ты смогла так с матерью поступить – просто взять да и сбежать из Шонгау? Она слезы там целыми днями льет.
Он хрипло закашлял, и Магдалена погладила его по голове.
– Скоро мы вернемся домой. Но для начала тебе нужно выздороветь. У тебя лихорадка, тут нечего и спорить. Да и с плечом что-то неладно.
На эшафот между тем вскарабкался Симон, и палач недоверчиво на него покосился.
– Даже не думай, что я позволю этому мелкому ветрогону над собой колдовать, – проворчал Куизль. – Уж лучше я снова обмажусь вонючей мазью Тойбера.
Симон ухмыльнулся и слегка поклонился. Его разодранная одежда так и не просохла после схватки с венецианцем, но теперь к нему хотя бы вернулся здоровый румянец.
– Пожалуйста. Можете хоть руку самому себе ампутировать, мне работы меньше.
– Наглый ублюдок… Только глянь еще раз на мою дочь, уж я тебе всыплю.
– В вашем-то состоянии?
Куизль собрался уже разразиться хриплой бранью, но вмешалась Магдалена:
– Раз уж у тебя есть еще силы на перебранку, то и лихорадка, значит, не такая сильная, – заметила она насмешливо. – А теперь идемте отсюда, пока горожане не передумали и им снова не вздумалось повесить палача.
– А это еще кто такие?
Куизль кивнул на группу нищих, в центре которой стоял пожилой мужчина в разодранном сюртуке и широкополой шляпе. Заметив взгляд Якоба, старик ухмыльнулся, и золотые зубы сверкнули на солнце.
– Вид у них как у людей, каких дома я плетьми с города выгоняю, – проворчал палач. – Они с вами?
Магдалена улыбнулась:
– Можно и так сказать. Или мы с ними. Как тебе больше понравится.
Она спрыгнула с эшафота и вприпрыжку скрылась за ящиками. Симон, Куизль и казначей стояли наверху и смотрели ей вслед.
– Сильная у тебя дочь, – сказал Меммингер. – В тебя, наверное, пошла.
Лицо у палача тут же помрачнело, и он уставился в пустоту. Две петли по-прежнему покачивались на ветру, словно длинные маятники.
– В меня пошла или нет, – пробормотал Куизль, – в любом случае она еще та чертовка. Дочь палача всегда с дьяволом в сговоре.
Он спустился вслед за Симоном с эшафота и подошел к причалу; вода бурлила и пенилась между грязных опор. Некоторое время оба молча стояли на берегу. Потом палач достал вдруг из кармана смятый клочок бумаги, разорвал его на мелкие кусочки и швырнул их в реку. Они маленькими листочками понеслись прочь, пока не скрылись в волнах.
– Что это? – удивленно спросил Симон. – Уж не то ли самое письмо, что вы получили этой ночью?
Куизль проводил взглядом последние клочки бумаги, затем резко развернулся и зашагал к Каменному мосту, где их уже дожидалась Магдалена.
– Ничего особенного, – проворчал он. – Кусочек прошлого. Кому есть дело до минувших дней?
Магдалена свесила ноги с причала и улыбалась отцу и Симону. Черные глаза ее сверкали, точно угольки в холодной ночи.
Палач понял, что никогда еще не любил свою дочь так, как в эти мгновения.
Эпилог
Регенсбург, 1662 год, два месяца спустя
Первые князья, герцоги, бароны и графы начали съезжаться уже в конце октября. В ярких одеждах, на горделивых конях и в сопровождении шумливой челяди, в каретах, повозках и телегах, они давали первые представления того, что ожидало Регенсбург в январе, с официальным началом Рейхстага. Чужеземцы, эти диковинные толпы со всех уголков Священной Римской империи, наполнили улицы и дома шумом и суетой. Слуги с причудливым выговором дрались по трактирам с местными жителями, а высокие господа опустошали рынки. Горожане ворчали и сетовали, а многие уже начинали тосковать по тому дню, когда кайзер соизволит наконец покинуть город.
Куизль из всего этого мало что воспринимал. В первые дни его так лихорадило, что он лишь время от времени просыпался, чтобы поесть жидкой ячменной похлебки. Как это принято было среди палачей, он заселился к Тойберу, и в последующие два месяца Симон, Магдалена и жена Филиппа выхаживали их обоих. По словам Каролины, она никогда прежде не видела двух мужчин столь дружных, но бранящихся при этом без всякой устали. Когда дней через десять лихорадка наконец отступила и к ним начали возвращаться силы, они спорили, лежа на широкой кровати, точно двое мальчишек, заскучавших после болезни. И тот и другой при этом без конца придирались то к лекарствам, то к подогретому вину, то к еде, по большей части жидкой.
– Остается только надеяться, что они скоро выздоровеют, – посетовала Каролина, пока размешивала вместе с Магдаленой пахучее масло в горшке. – Мне пятерых ребят более чем достаточно; этих споров мне еще не хватало…
Тойбер впервые находился на грани жизни и смерти. Он кричал в бреду, его преследовали кошмары, в которых его, судя по всему, снова и снова вешала разъяренная толпа. Однако рана на груди заживала на удивление быстро. Стрела прошла в сантиметре от легкого и увязла в мышцах плеча. Когда Филипп пришел в сознание, то скорое заживление приписал свойствам мази, лично им приготовленной. Куизль полагал, что сорняки эти тут ни при чем. Хотя плечо его и обезображенные ожогами руки и ноги тоже довольно быстро приходили в норму. Волдыри постепенно сошли, и остались маленькие, словно оспенные, рубцы – воспоминания о перенесенных в тюрьме Регенсбурга пытках.
Вскоре после спасения Якоба на набережной Паулюс Меммингер настоял в совете на невиновности палача из Шонгау. Казначей убедил патрициев в том, что Куизль оказался всего лишь жертвой свободных. Сами же свободные после смерти своего предводителя исчезли так же внезапно, как и появились. Их словно и не было никогда.
Тридцать мешков спорыньи стражники сожгли в поле неподалеку от Регенсбурга. В итоге о чудовищном плане – отравить весь Рейхстаг – знали лишь Меммингер и несколько высших сановников. Казначей считал неблагоразумным посвящать в эту тайну слишком много людей. С одной стороны, не хотел без нужды тревожить жителей, с другой – чтобы кто-нибудь из приезжих дворян не подумал ничего дурного. Король нищих Натан тоже молчал; Симон полагал, что за это он получил от Меммингера неплохую компенсацию.
Холодным и дождливым октябрьским утром лекарь, в точности как и обещал, выправил Натану его золотые зубы. При этом он узнал интересную новость, касавшуюся его соперника, венецианца.
– А я вчера к водосбору ходил, – проговорил Натан невзначай, пока Симон убирал инструменты. – Представляешь, они нашли Сильвио.
– Но ведь столько времени прошло! – От изумления Симон едва не выронил нож. – И что, он жив?
Натан ухмыльнулся.
– Только если есть жизнь после смерти.
Затем он поведал взволнованному лекарю историю, которую услышал от подкупленного стражника.
Стражники открыли водосбор, потому что крестьяне пожаловались на вонь, которой тянуло из-за дверей. Сразу же за порогом они обнаружили полуразложившийся труп Сильвио Контарини. Венецианец, вероятно, целыми днями блуждал по лабиринту коридоров и подземных источников, не нашел выхода и в конце концов умер от голода.
– А знаешь, что самое смешное? – спросил Натан, разглядывая в медном зеркале выправленные зубы. – Все его карманы были набиты этой синей дрянью. Должно быть, он где-то припрятал еще мешочек, и стражники не нашли. А когда голод становился невыносимым, он, видимо, жрал эту муку. У него весь сюртук от нее белый стал; бедняге, наверное, приходилось запихивать ее себе в рот. А теперь слушай, что стражники рассказывают…
Натан выдержал театральную паузу и подмигнул Симону.
– Они божатся, что никогда еще не видели такое перекошенное от ужаса лицо, как у нашего Сильвио. Глаза выпучены от страха, рот разинут в крике, щеки впалые… А волосы белые как лунь! Он будто сатану и всех демонов преисподней за один раз увидал. Вот это, я понимаю, жуткая смерть!
Натан тряхнул головой, затем снова осмотрел зубы и выплюнул застрявший кусок мяса.
– Целыми днями во тьме, наедине с собственным безумием, – пробормотал Симон. – Интересно, что за кошмары его преследовали? Что ж, под конец он узнал хотя бы, как действует эта проклятая спорынья.
В начале ноября они приготовились наконец к отъезду. Симон с Магдаленой навестили на прощание нищих в подземелье, и там в их честь устроили настоящий праздник. Ганс Райзер всплакнул немного, но когда лекарь пообещал подарить ему один из своих травников, старик быстро успокоился. Симон не сомневался, что любознательный старец станет его достойным последователем. В скором времени нищие Регенсбурга смогут лечиться сами. Ведь целебные травы росли по всему городу, и их оставалось только собрать при свете луны.
Когда плот с тремя путниками на борту отчалил наконец от набережной Регенсбурга, Натан и его люди еще долго стояли на причале и махали им вслед. Моросил холодный ноябрьский дождь, и лошади крайне неохотно тянули плот против течения, вышагивая вдоль размытого бечевника. Погода не улучшилась и в последующие дни. Закутанные в плащи и в надвинутых на лица капюшонах, Симон с Магдаленой стояли на носу и неподвижно смотрели в туман, нависший над лесами и убранными полями. Дым от костров поднимался над пашнями, и ветер уносил его к западу – туда, где их дожидались родные края. Магдалена еще пару недель назад написала письмо матери и возвестила ее о скором приезде; теперь сердце ее сжималось от боли, какой она прежде никогда не чувствовала. Тоска по дому терзала ее изнутри.
Через две бесконечных недели плот их скользил по широкой глади Леха, когда на холме показались вдруг окутанные туманом колокольни и черепичные крыши.
– Шонгау, – пробормотала Магдалена. – Я уж думала, мы никогда не доберемся.
– Ты уверена, что хочешь вернуться? – спросил Симон и притянул ее к себе.
Девушка долго не отвечала, дождь хлестал ей в лицо. Наконец она произнесла, тихо и сдавленно:
– А разве у нас есть выбор?
Едва они миновали набережную Шонгау и зашагали вдоль Кожевенной улицы, все трое заметили, что что-то не так. Уже близился полдень, но на улицах не было ни души. Многие двери были заперты, окна заколочены толстыми досками. Несколько кошек и собак разбежались по грязным переулкам, и больше ничто не нарушало могильной тишины.
– Я рассчитывал, что встречать меня будут иначе, – проворчал палач. – Народ-то весь где? В церкви? Или к нам снова шведы нагрянули?
Симон покачал головой.
– Мне кажется, люди чем-то напуганы.
Он окинул взглядом двери: над каждой висело по кустику зверобоя. И на некоторых из окон были также начертаны мелом пентаграммы или кресты.
– Господи помилуй, – пробормотал лекарь. – Что же здесь произошло?
Они прибавили шагу. Наконец впереди показался дом палача: в отличие от остальных домов здесь дверь стояла открытой настежь. Из полумрака на пасмурный дневной свет вышла женщина, и Магдалена не сразу ее узнала.
«Господи, мама…»
С ведром, полным помоев, Анна-Мария прошаркала во двор. Она ссутулилась, похудела и казалась ниже, чем помнила ее Магдалена. Кроме того, девушка заметила в локонах матери несколько новых седых прядей, которых раньше не было.
«Она постарела, – подумала Магдалена. – Постарела и поникла».
Когда Анна-Мария подняла голову и увидела дочь, а за ней и остальных, она выронила ведро с помоями и громко вскрикнула:
– Хвала всем святым! Вы вернулись! Вы и вправду вернулись!
Женщина бросилась к мужу и дочери, заключила их в объятия и разрыдалась. Так они и стояли под дождем, крепко прижавшись друг к другу и забывшись в общей любви, а Симон чуть в стороне от них смущенно переминался с ноги на ногу.
Наконец Куизль взял себя в руки, вытер глаза и нарушил молчание.
– Что здесь произошло? – спросил он и указал на соседние дома. – Отвечай, жена, какое испытание послал нам Господь в этот раз?
– Чума, – прошептала Анна-Мария и перекрестилась. – Это чума. Две сотни человек она уже забрала; с каждым днем их становится больше, и…
Куизль схватил ее за руки, краска в долю мгновения схлынула с его лица.
– Дети! С детьми что? – просипел он.
Анна-Мария слабо улыбнулась.
– Дети в порядке. Вот только надолго ли? Я приготовила им отвар из лягушек и уксуса, как советовал палач Зайц из Кауфбойера. Но Георг наотрез отказывается его пить.
– Что за дрянь! – рявкнул Куизль. – Жабы и уксус! Кто тебя надоумил на это, женщина?.. Пора мне снова браться за дело. Идем в дом. Сварю детям отвар из дудника и…
Звук шагов за спиной заставил его остановиться. Палач оглянулся: во двор вошел Иоганн Лехнер. Судебный секретарь Шонгау был одет в простую служебную одежду, поверх которой накинул длинный меховой плащ. Выглядел Лехнер так, словно просто решил прогуляться немного и совершенно случайно забрел на Кожевенную улицу. Справа и слева от него стояли два стражника. Они замотали тряпками лица, и весь их вид говорил о том, что они сейчас же готовы броситься наутек.
– Как хорошо, что ты вернулся, – начал секретарь и насмешливо улыбнулся. – Как видишь, мы сами вычищали грязь из города. Вообще-то этим должен заниматься палач, но раз уж он забыл о своих обязанностях… – Он помолчал немного со зловещим видом. – Поверь мне, Куизль, последствия не заставят себя ждать.
– У меня были на то причины, – пробурчал палач.
– Верю-верю, – Лехнер покивал едва ли не с пониманием. – У нас у всех есть причины. Но кое-кто утверждает, что нечистоты источают миазмы и скверные запахи и это вызвало чуму в городе. А значит, палач повинен во всех наших несчастьях. Как тебе такое развитие событий?
Куизль упрямо молчал. В конце концов Лехнер продолжил, вычерчивая тростью замысловатые узоры в грязи:
– Признаюсь, когда я услышал, что ты возвращаешься, то вознамерился лошадьми протащить тебя по городу и утопить в ближайшей выгребной яме. – Секретарь говорил с подчеркнутой небрежностью в голосе. – Но потом я понял, что это было бы слишком уж расточительно. – Лехнер посмотрел в глаза палачу. – Я в очередной раз решил смилостивиться, Куизль. Ты нужен городу, и не только чтобы помои сгребать. О твоих способностях к врачеванию ходят легенды. И пара чудес нам сейчас не помешала бы. Особенно теперь, когда мы остались без лекаря…
Слова секретаря камнем повисли в воздухе; он перевел взгляд на Симона и выжидающе посмотрел на него.
– Что… что вы имеете в виду? – Юноша почувствовал, как у него земля начала уходить из-под ног и во рту неожиданно пересохло. – Мой отец… Он…
Лехнер кивнул.
– Он умер, Симон. Отец ваш не прятался, а находился среди больных. Вы по праву можете им гордиться.
– Господи, – прошептал Симон. – Почему он? Почему именно он?
– То ведомо одному лишь Господу. Зачастую самые смелые из врачей первыми нас и покидают.
Сотни мыслей и образов пронеслись вдруг и хлынули на Симона. Он расстался с отцом далеко не самым лучшим образом и теперь никогда его больше не увидит. Ему вспомнились те времена, когда он мальчишкой скитался с ним за военным обозом: в те годы он еще смотрел на отца с восхищением. Тогда Бонифаций Фронвизер был видным хирургом и хорошим врачом, не тем пьяным и вспыльчивым шарлатаном, каким потом стал в Шонгау. Симон надеялся, что сохранит в памяти тот прежний образ отца. Вероятно, незадолго до смерти к нему вернулось его былое величие.
Некоторое время никто не произносил ни слова. Наконец Лехнер прокашлялся.
– Городу теперь требуется новый лекарь. Фронвизер, я понимаю, вы так и не окончили университет. Но никто ведь об этом не знает.
Симон вздрогнул. Хотя его и снедала скорбь, в душе у него затеплилась надежда. Не ослышался ли он? Лехнер действительно предлагал ему стать новым лекарем Шонгау? Он почувствовал вдруг, как Магдалена, стоявшая рядом, стиснула его руку. В то же мгновение Симон понял, что должен делать.
Он крепко прижал к себе Магдалену и прошептал:
– Благодарю за предложение, ваше сиятельство. Но тогда вам придется принять и супругу нового лекаря. Магдалена, как никто другой, разбирается в травах и станет мне незаменимой помощницей.
Лехнер нахмурился.
– Чтобы дочь палача и жена городского лекаря… Как вы это себе представляете?
– Вам не обязательно звать его лекарем, – возразила Магдалена. – Если все дело в звании, то Симон вполне может стать…
Она задумалась на секунду, затем лицо ее просияло.
– Он может стать цирюльником.
Воцарилось молчание, тишину нарушали лишь крики ворон на крышах.
– Цирюльником? – Симон изумленно уставился на Магдалену. – Чистить грязные бадьи, пускать кровь и брить бороды? Не думаю, что мне это подойдет. Цирюльник – профессия низкая и…
– Именно, и мы подойдем друг другу как нельзя лучше, – перебила его Магдалена. – А бороды я охотно беру на себя, если тебе это так претит.
Лехнер задумчиво склонил голову.
– Цирюльник? А почему нет? Вообще, не такая уж и плохая мысль. У нас, конечно, есть уже один такой в городе, но этот пьянчуга, право дело, кроме как в пиявках, ни в чем больше не смыслит. Работать вы будете как самый обычный лекарь, это я вам обещаю. Все-таки в Шонгау нет других врачей, которые могли бы оспорить ваше назначение… – Он довольно кивнул. – Цирюльник. Это и вправду выход.
– А люди? – вмешалась Анна-Мария. – Люди что скажут? Я как только подумаю про Бертхольда и эти судилища… – Она тряхнула головой. – Второй подобной ночи я не хочу.
– Насчет Бертхольда можете уже не беспокоиться, – сказал Лехнер. – Его два дня назад забрала чума. Даже жена о нем ни слезинки не пролила. – Секретарь пожал плечами. – Ни зверобой, ни молитвы ему в итоге не помогли. Вчера вечером его спешно зарыли на кладбище Святого Себастьяна. Мир праху его… – Он быстро перекрестился, затем протянул руку. – По рукам, Фронвизер? Станешь цирюльником, и я улажу в совете все трудности касаемо женитьбы на дочери палача.
Симон задумался на мгновение, после чего пожал руку.
– По рукам.
– Минуточку, – проворчал Куизль. – Моего одобрения не спросили, а уже и свадьбу решили сыграть. Я всегда говорил, что палач из Штайнгадена будет для Магдалены отличной…
– Хватит придуриваться, упрямец! – перебила его Анна-Мария. – Можешь не скрывать больше, что Симон тебе по душе. А после всего того, что он для тебя сделал, будет чертовски несправедливо ему отказывать. Так что давай уже свое благословение и оставь их одних. Довольно ты из себя злобного ворчуна строил.
У Куизля отвисла челюсть, он изумленно уставился на жену, но промолчал. Да и сказать ему, по всей видимости, было нечего.
– Тогда не буду мешать молодым.
Тонкие губы Лехнера растянулись в улыбке. Затем секретарь резко развернулся и в сопровождении стражников зашагал к Речным воротам.
– Через два часа жду вас в доме вашего отца! – бросил он на ходу, обращаясь к Симону. – И супругу будущую приводите. У нас много дел!
Свежеиспеченный цирюльник усмехнулся. Симон в который раз уже утвердился в мысли, что Лехнер добился именно того, на что изначально рассчитывал. Затем он взял Магдалену за руку и побрел вместе с ней в город, к дому отца.
Читать бесплатно другие книги:
