Забытые союзники во Второй мировой войне Брилев Сергей

Официальная Гавана, впрочем, была в тогдашней Латинской Америке не одна такой.

Рассказывая о своем путешествии по Южной Америке в 1886 году, русский дипломат-монархист Александр Ионин, как выяснилось, в одном месте сильно ошибся. К сожалению, глубоко неверными оказались его ответы на вопросы спутников по уругвайскому дилижансу о русских нигилистах (то есть тогдашних народовольцах и будущих эсерах и большевиках):

«— А что длаютъ въ Россiи нигилисты?

— Право, не знаю, я объ этомъ давно не слышалъ. Да должно быть, ихъ теперь почти уже нетъ.

— Ну, какъ же можно, чтобы в Россiи не было нигилистовъ, — даже какъ-то неодобрительно-обиженнымъ тономъ возразилъ мой собеседникъ. — Что-же тогда будетъ в Россiи?»

Сразу после прихода к власти в России нигилистов-боль-шевиков все иностранные, в том числе и латиноамериканские посольства перебрались сначала из Петрограда в Вологду. А потом, вслед за державами Антанты, и «латины» начали «сматывать удочки».

С 1918 по 1924 год ни РСФСР, ни СССР в Латинской Америке не признавал никто. В том же Уругвае дело дошло до того, что популярная (и тогда практически перманентно правившая) партия «Колорадо» даже срочно отказалась от партийных знамен красного цвета: чтобы не вызывать ассоциаций.

Что было дальше? Продуктивнее всего рассказать о логике событий на примере Мексики: она первой попыталась абстрагироваться и иметь дело с большевиками, как с ещё одним обычным правительством.

Впрочем, если отвлечься от идеологии, то мексиканцы тогда взглянули на мир как никто трезво. Они первыми нашли в себе мужество сказать: Россия (империя ли, советская ли, Федерация ли) всегда была и будет в центре мировой политики — нравится это кому-то или не нравится.

Дотошный Александр Сизоненко раскопал в хронике тех лет один любопытный эпизод в Москве. Оказывается, ещё и в 1918 году остававшийся в России генконсул Мексики К. Бауэрнаправил письмо наркому иностранных дел РСФСР Г. В. Чичерину, содержавшее соболезнование в связи с покушением на Ленина. И что же это могло означать по версии А. И. Сизоненко?

«Примечательно, что выражалось соболезнование от имени мексиканского правительства. Таким образом, есть основание утверждать — это правительство, к тому времени, хотя и прекратившее дипломатические отношения с Советской республикой, де-факто ее всё же признавало.

Бауэр попросил Чичерина определить время, когда он вместе с сотрудниками консульства сможет посетить Наркоминдел, чтобы лично подтвердить содержавшиеся в письме чувства».

Однако это все-таки казус. Отношения были прерваны[23].

Впрочем, именно с Мексикой, как скажут сегодняшние молодые люди, всё довольно быстро опять «срослось».

Первый полпред СССР в Мексике Станислав Пестковский

Возможно, дело было в том, что Мексика и сама незадолго перед этим пережила свою революцию, которая также сопровождалась национализацией земли, антиимпериалистической риторикой и т. п. Всё тот же Александр Сизоненко так описывает события и атмосферу вечера 31 октября 1924 года, когда в Мехико прибыл первый советский полпред в Мексиканских Соединённых Штатах (и в Латинской Америке вообще) Станислав Пестковский:

«На авениде Хуарес — одной из наиболее фешенебельных проспектов мексиканской столицы, где редко встретишь жителей пролетарских кварталов, — прохожие наблюдали необычную здесь картину. На проспекте появилась колонна людей, нёсших развевающиеся алые знамена. С пением „Интернационала" демонстранты — представители трудящихся столицы — направились к расположенному на авениде отелю „Рехисл". Группа демонстрантов поднялась в номер советского дипломата. Их встретил среднего роста человек с умным интеллигентным лицом, обрамленным густой чёрной бородой, его приветливые глаза и дружеское рукопожатие сразу расположили к нему пришедших»^{33}.

Возможно, А. И. Сизоненко где-то что-то и преувеличивает. Но в данном случае важны не детали, а, как сейчас принято говорить, «тренд».

Такую же теплую встречу полпредам Страны Советов оказывали коммунисты и в других странах Латинской Америки.

А вот власть имущие чаще были настроены скептически. С одной стороны, они не знали, что, например, отправляя в Мексику следующего посла, Коллонтай, Сталин сказал ей «не поддаваться ложным представлениям о нарастающей революции, [а] укреплять дружеские отношения»^{34}. В принципе, куда уже более примирительный тон? Однако, строго говоря, содержание этой закрытой инструкции было «латинам» неведомо, и до поры до времени они о таком пацифизме советских «нигилистов» могли только догадываться.

Но, с другой стороны, в Латинской Америке читали вполне себе очевидное заявление наркома иностранных дел Г. В. Чичерина корреспонденту аргентинской газеты «Ла Насьон» о том, что «инициатива любой южноамериканской страны» по вопросу установления отношений с СССР «встретила бы с нашей стороны понимание и поддержку»^{35}. И тем не менее, в среде латиноамериканских власть имущих по отношению к СССР превалировал именно скептицизм. Почему? Как представляется, дело было не только в общем настрое, но и в деталях.

Особую роль в том, чтобы Латинская Америка прониклась трудно исправимым скетицизмом, сыграла такая вроде бы периферийная даже по тамошним меркам страна, как… Парагвай.

Парагвай — это страна-загадка между Аргентиной, Боливией и Бразилией. Туда и сегодня добраться непросто.

Судя по тому, что и кого увидел там я, заселена эта страна исключительно интровертами. С другой стороны, бурная история этой удивительной южноамериканской республики свидетельствует о том, что я ошибаюсь: по идее, парагвайцы — редкие пассионарии.

Истина, как водится, — где-то посередине.

На самом деле, с точки зрения глобальной военно-политической истории, Парагвай — действительно никакая не периферия. Ещё на рубеже XIX–XX веков именно на территории Парагвая состоялись, минимум, две репетиции тех ужасов, которые всему миру ещё только предстояло пережить во Второй мировой. Собственно, именно парагвайский опыт и заставлял остальную Латинскую Америку быть потом столь осмотрительной.

По идее, эта парагвайская сага надолго отвлечёт нас от Кубы, которой, как я сам обещал, в этой главе уделяется первоочередное внимание. Тем не менее, я просто уверен, что и без парагвайских кружев здесь точно не обойтись. Да и, в конце концов, я же с самого начала оговорился, что «рассажу» в этой главе и многих других «пассажиров». А Латинская Америка — ещё как многолика[24].

Про Вторую мировую войну часто говорят, что, в известной степени, она началась не с нападения Германии на Польшу, то есть не 1 сентября 1939 года, а много раньше.

В принципе, так оно и есть. Предтечей Второй мировой можно считать и японскую агрессию в Маньчжурии в Азии, и захват итальяцами Абиссинии в Африке.

Однако куда реже в России пишут о ещё одной «войне-репетиции»: о боливийско-парагвайском конфликте за обладание спорной пограничной территорией Чако.

По идее, та война 1932–1935 годов — действительно «из другой серии». Иной раз её даже несколько презрительно называют «филателистической»: в начале 1930-х годов в Парагвае действительно напечатали почтовую марку с картой, на которой спорная область Чако была отмечена как часть Парагвая, что и стало поводом для боливийско-парагвайского обострения.

В действительности, как будет показано чуть ниже, и в боливийско-парагвайскую войну за Чако так или иначе были втянуты немцы и американцы, англичане и итальянцы. Но наш читатель вполне справедливо может задать другой встречный вопрос: «А где же в этом наборе Советский Союз?!» Минутку терпения! И до наших людей доберёмся.

Парагвайские рекруты готовятся к отправке на фронт с Боливией

Но начну я издалека.