Кошачьи проделки (сборник) Тови Дорин

Глава восьмая

Музыка чарует[20]

Продолжай дела идти таким образом – то есть если бы Робертсон не возражал сидеть с видом отверженного в саду, признавая Соломона местным чемпионом по прысканью, и не возражал бы вести себя смиренно всякий раз, как ему повстречаются наши двое, – возможно, они могли бы в свое время к нему привыкнуть и даже допустить в дом.

«Возможно», конечно, зыбкое понятие. Они могли бы в равной степени сделать и то, что сделали несколько лет назад, когда мы пытались взять в дом котенка Самсона. То есть дрались с ним, с нами и друг с другом до тех пор, пока дом не стал походить на Организацию Объединенных Наций.

На самом деле Робертсон однажды полез поперек батьки в пекло, появившись собственной персоной на нашей кухне. «Непрошеный», – прокомментировала Шеба, которая первой его заметила и привлекла наше внимание к этому событию тем, что недоверчиво высунула шею из двери гостиной. «Хочет съесть нашу еду!» – прорычал Соломон. Вероятно, Робертсон именно это и собирался сделать, но только потому, что она там оказалась, подобно тому как на пути Колумба оказались плоды Вест-Индии…

Преследуемый Соломоном, Робертсон вылетел в дверь, как мяч для гольфа после удара клюшкой. После этого всякий раз, как Соломон видел Робертсона, он возмущенно гнал его прочь из сада. Как ни тяжело это было для Робертсона, оно было логично. Это был Соломонов сад; предполагалось, что Робертсон жил у Аннабель. И хотя я временами чувствовала укоры совести, когда видела, как наш коренастый рыжий постоялец доблестно сопровождает Чарльза при обходе сада или сидит с ним рядом, пока тот копается в огороде (сейчас это было самое близкое расстояние, на которое Робертсон мог подходить, чтобы чувствовать свою сопричастность), все-таки он регулярно получал еду, и мы тишком гладили его в гараже.

Однажды он сидел возле грядки с бобами, изо всех сил удовлетворяя свое чувство принадлежности Чарльзу, когда мимо прошли какие-то люди с собакой. Пес, большой коричневый полукровка, остановился в воротах и залаял на Робертсона. Только мимоходом, просто потому, что Робертсон был котом, но Робертсон смотрел на дело иначе. Он видел это так: Соломон помешал ему быть с Чарльзом в коттедже; теперь эта собака грозит помешать ему быть с Чарльзом возле фасоли… В этот момент что-то щелкнуло внутри. Он встал, распушил хвост и зарычал в ответ. Пес пустился наутек. Робертсон, как мальчишка, который только что обнаружил, что может дать отпор задире, кинулся за ним. Нежелательным последствием было то, что в следующий раз, как он увидел Соломона, так же кинулся и на него.

«Вот тебе… и вот тебе… и ВОТ ТЕБЕ!» – шипел он и плевался, и Соломон, застигнутый врасплох, получил хорошую трепку. С тех пор пошло противостояние, как когда-то у Соломона с Бутчем. Соломон постоянно выходил из дома в поисках Робертсона. Робертсон постоянно приходил, чтобы искать Соломона. Он, однако, был хуже Бутча – потому что его целью было выжить Соломона из коттеджа, чтобы самому поселиться в нем вместе с нами. И голубую кошку тоже, явно решил он. Однажды, когда мы с Шебой были в саду, он выскочил из кустарника и набросился на нее прямо на моих глазах – на Шебу, которая в жизни не сказала ему худого слова. Оправившись от изумления, я закричала и прогнала его.

С тех пор я официально стала его врагом. За кулисами я по-прежнему готовила ему еду – больше некому было его кормить, а мы не могли допустить, чтобы он голодал. Но Чарльз действительно привязался к нему. Чарльз разговаривал с ним и позволял Робертсону сопровождать его по саду. Всякий же раз, как видела его я, он отправлялся обратно в паддок. Мне неприятно было это делать, но это был единственный выход. Он дружил с Чарльзом, жил у Аннабель, получал хорошее питание, но знал, что если ступит хоть одной лапой в сад, я погоню его прочь. В принципе это было не хуже, чем ситуация, когда кошка живет в одном доме, но боится сунуться в дом по соседству из-за собаки. Таким образом, думали мы, у нас получится заботиться о нем и в то же время оберегать наших собственных двух кошек от нападения.

Некоторое время это срабатывало. Робертсон любил Чарльза, злобно поглядывал на меня, но границ не переходил. Когда мы уходили на прогулки, он огибал наш сад, вместо того чтобы ходить прямо через него. Наши двое, со своей стороны, в целях безопасности пристрастились к черепице: Шеба – сидя на угольном сарае под сиренью, а Соломон – проводя большую часть времени на дровяном навесе. Крыша навеса была выше, и Соломон, хотя по официальной версии сидел там, выслеживая Робертсона, явно чувствовал себя спокойнее на высоте.

Впрочем, в большой безопасности он там не был. Ковыляя однажды мимо коттеджа с видом отверженного, Робертсон заметил Соломона в его неприступной крепости и видимо, заключил, что может добраться до него, даже не ступая на запретную территорию нашего сада. Это единственная причина, какую я могу придумать, почему его приближения с тех пор и впредь были всегда со стены сада на уровне крыши и никогда не через сад.

С тех пор я стала ненавидеть десять часов утра. Примерно в это время Робертсон вступал на тропу войны. Если Соломон был на дровяном навесе, он взбирался и атаковал его. Если Шеба сидела на крыше угольного сарая, он взбирался и нападал на нее. Несмотря на всю мою бдительность, едва стоило мне отвернуться, он уже был наверху и дрался с кем-нибудь из них.

Шеба в стиле кометы, как в схватке с Бутчем, мгновенно слетала с крыши и оказывалась дома. Соломон, однако, помимо того, что был полон решимости драться, как и подобает мужчине, просто не мог быстро скатиться с дровяного навеса. Навес был слишком высок, чтобы спешно оттуда спрыгнуть. Ему приходилось оставаться там, пока я не приходила к нему на помощь. Непонятно, по какой причине он становился все менее и менее способным отогнать Робертсона и довел дело до того, что настал день, когда Робертсон столкнул его с крыши.

Мы ринулись на улицу и увидели, как Соломон медленно ковыляет через двор, тем временем как Робертсон удирал по переулку. Всем своим видом Соломон говорил, что он хром, что не хочет есть, что устал. Единственное, чего он хочет, – это лечь и отдохнуть. Мы тотчас отправились к ветеринару; на сей раз не зря. «Он не упал с крыши, – сказал мистер Харлер, – или если и упал, это не причинило ему никакого вреда». А на самом деле у Соломона вирусная инфекция. У него высокая температура, оттого и апатия, поэтому нет склонности к драке. Когда я спросила, почему же он хромал, если не свалился с крыши, мистер Харлер ответил: «Вы бы тоже хромали, если бы у вас болели ноги», и назвал его бедным мужичком.

Он дал ему ауреомицин. После этого, с болью в сердце размышляя над тем, как на него, больного, напал кот, которого мы приютили, от которого, вероятно, он и подхватил инфекцию в драке, мы смотрели, как Соломон вяло и безразлично ковыляет за коттедж, в высокую траву.

«Дайте ему немного отдохнуть», – сказал ветеринар, сделав инъекцию. Так мы и поступили – нарочно оставшись работать в саду, чтобы его оберегать, и зорко высматривая Робертсона. При этом совершенно не обращая внимания на палящее солнце, разве что радуясь, как тепло пойдет нашему коту на пользу. Через час, отправившись посмотреть, как там наш Соломон, я обнаружила, что он получил тепловой удар.

Это было вполне очевидно. У него болели лапы, инъекция лекарства вызвала у него сонливость, сила солнца усугубила эффект. Соломон сделался слишком оцепенелым, чтобы пошевелиться, даже если бы и захотел. Так просто, что мы даже об этом не подумали.

Испытывая душевную боль, я подхватила его, безжизненного: голова свешивалась мне на руку, изо рта тоненькой струйкой текла слюна – и бросилась с ним к Чарльзу. Мы уложили его к себе на кровать, самое холодное место, которое можно было придумать, и задернули занавески. Столько картин пронеслось у меня в голове, пока мы наблюдали за ним и ждали. Соломон – котенок, бегающий взад и вперед по этой самой кровати. Соломон на прогулке с нами, восторженно носящийся на своих длинных черных лапах, пытаясь нас поймать, когда от него убегаешь. Соломон, такой нервный, при всей своей напускной браваде; приходящий ко мне, будучи испуганным; заглядывающий в глаза за поддержкой и утешением, когда находился в руках ветеринара; доверяющий мне каждым дюймом своего маленького светло-коричневого с подпалинами тельца, – и вот я его подвела.

Однако недаром он был нашим маленьким черномордым клоуном. В то самое время, как я проглотила слезы, – Соломон боялся слез, он всегда прятался под стол, случись мне заплакать, – в комнату вошла Шеба. Залезла прямо на кровать. Со знанием дела обнюхала Соломона. Проинформировала нас своим надтреснутым сопрано, что с ним ничего особенного, и уселась, беззаботно умываясь, на окно, за занавесками.

Она была права. Полчаса спустя он уже сидел и пил кроличий бульон. Позже отведал и самого кролика. Через два дня – настолько быстро действовал ауреомицин – он пришел в норму. Ел, как конь. Бегал всякий раз, как ему приходило в голову, в паддок задираться с Робертсоном (правда, я ходила за ним по пятам и уносила обратно, прежде чем он получал такую возможность). Робертсон, чуя его унижение, оставался все время с Аннабель. Чтобы отвлечь Соломона от Робертсона, мы брали их с Шебой на прогулку. Именно так появилась идея купить пианино.

Однажды вечером мы повели их через холмы. Чарльз нес Шебу, которая в противном случае имела склонность говорить, что у нее болят лапы, и поворачивать обратно с полпути. Соломон неторопливо шел сзади. За одним из поворотов мы неожиданно наткнулись на молодого человека, сидящего на живой изгороди с магнитофоном. Предположением было, что он записывает голоса птиц, больше ничего нам в голову не пришло. Не желая его беспокоить, мы спустили Шебу к Соломону и тихонько повернули назад.

Обычно это был сигнал следовать за нами обратно, восторженно скача в траве и останавливаясь время от времени, чтобы поиграть в их любимую игру, состоявшую в том, что Соломон сидел на Шебе и кусал ее за шею; по какой-то причине, лучше известной им двоим, они проделывали это только на обратном пути с прогулки.

На этот раз, однако, была тишина. Никаких признаков кошек рядом с нами. Тогда мы снова повернули назад, и там, за поворотом, перед любителем птиц бок о бок сидела эта парочка. Слова были излишни. Поставленные под определенным углом ушки Шебы свидетельствовали о том, что она интересуется, что этот человек делает. Угол ушей Соломона выражал пристальный интерес к самому магнитофону. Молча мы подхватили наших питомцев и посадили себе на плечи. Молча, разве что несколько озадаченно, наблюдатель за птицами принял наши безмолвные извинения.

Конечно, наши старания не шуметь были бесполезны. Вися у нас на плечах, пока мы на цыпочках спускались по тропинке, кошки начали вопить в его сторону. Шеба – первая, как она всегда делала по отношению к удаляющимся незнакомцам, Соломон – присоединяясь из чистого энтузиазма. «Вот тебе и вся магнитофонная запись», – покорно сказала я. Тогда как Чарльз, сосредоточенный на самом магнитофоне, спросил: «Когда мы заведем себе пианино?»

Он мечтал о нем уже целую вечность. Он любил музыку. Как часто высказывался Чарльз, если бы у нас было пианино, я бы могла аккомпанировать ему, пока он играет на скрипке, а сам бы выучился играть на пианино, так что мог бы сочинять музыку.

Ни один из нас не играл уже значительное количество лет. Это произведет, указывала я, своего рода сенсацию в Долине – если мы начнем исполнять свои дуэты. Разыгрывание Чарльзом ученических пьес на фортепьяно тоже не пройдет незамеченным. Разве он не может сочинять музыку на флейте? – с надеждой осведомилась я.

Судя по всему, не мог. Ему нужно было пианино. После того как мы это установили, проект оставался на дальнем плане еще много месяцев и мог бы никогда не материализоваться вообще, если бы Чарльз не увидел на живой изгороди заманчиво крутящийся магнитофон.

Это событие – а также, без сомнения, пробужденные магнитофоном видения, как он сочиняет, записывает и отсылает пленки в Лондон, чтобы там его музыку играл экстатичный Барбиролли, – оживило интерес Чарльза, и не прошло и двух недель, как мы приобрели пианино. Современный мини-инструмент. И вот грузчики ушли, а я осталась в кабинете и стала его опробовать.

Единственным моим реальным сомнением относительно присутствия пианино было то, как станет реагировать на него Соломон. Он был чрезвычайно нервным котом. Дробный стрекот пишущей машинки, к примеру, действовал на него так, что он взвивался, точно испуганный фавн, при малейшем звуке еще долгие часы после того, как кто-либо из нас ею пользовался. Нам давно пришлось купить бесшумную модель, не дожидаясь, пока мы тоже начнем подскакивать. Поэтому было решено приучать нашего кота к фортепьяно постепенно. Решили начать с того, чтобы запереть его внизу, где бы он мог слышать звуки только издали, а затем позволить ему подняться в кабинет в выбранное им время, чтобы провести собственные изыскания.

В волнении я про это, конечно, забыла. Пока пианино доставлялось, Соломон и Шеба были заперты. После этого выпустили их, и они тотчас устремились вниз посмотреть, что упустили. А я нерешительно принялась играть.

После стольких лет, когда не дотрагиваешься до пианино, это, наверное, получится довольно скверно. Но все же не так мучительно, как мне дали понять, когда я через несколько минут бросила взгляд на наших двух кошек, сидящих бок о бок в дверях и взирающих на меня. На мордочке Соломона не было признаков нервозности. Только полный скептицизм. «Что это за занятие ты себе придумала?» – как бы спрашивал он. «Отпугиваешь злых духов?» – осведомлялась Шеба, тем временем как две пары ушей клонились созерцательно в сторону пианино.

После этого стоило мне только коснуться клавиш, даже если перед этим кошек несколько часов не было видно, они тотчас появлялись, словно я была какой-нибудь Крысолов из Гамельна. Дело было не совсем в музыке. Было как раз тепло, и когда я играла, то, чтобы впустить воздуха, отворяла окно, выходившее на крышу холла. Привлекала их возможность выбраться на широкий, крытый черепицей подоконник и затем вышагивать туда-сюда по крыше с задранными хвостами. Полагаю, что они делали это, дабы привлечь внимание людей к тому факту, что теперь у нас есть пианино. Чарльз сказал, что они стремятся продемонстрировать, что не они производят весь этот шум. Как бы там ни было, солнце светило прямо в окно, на пюпитр, и когда я играла, по нотам непрестанно пробегали тени двух сиамцев, словно фриз[21] в виде колышущегося тростника. А время от времени, после того как я брала особенно безумный аккорд, из переулка доносился голос старика Адамса: «Господи Боже!»

Так много всего можно сделать, если в доме имеется пианино. Например, когда кошки наконец возвращались с крыши, то тяжело прыгали, один за другим, мне на спину по дороге на пол, и это заставляло меня практически ложиться на клавиши. Порой, вдохновленные особенно шумной музыкальной пьесой, они устраивали на ступеньках лестницы соревнования по борьбе. Взбудораженная как-то раз звуком их более громких, чем обычно, воплей, я подняла взгляд и увидела в дверном проеме ползущую на животе Шебу и держащего ее за шиворот Соломона. «Годится это для «Риголетто»?» – с надеждой вопрошали они.

Как-то вечером в разгар моего музицирования Соломон возбужденно примчался наверх и укусил меня за ногу. Только в шутку, конечно. Очевидно, он решил, что я играю на пианино смеха ради, поэтому решил тоже подшутить надо мной. Когда я завопила и взвилась со стула, он расплылся в улыбке во всю свою треугольную черную мордочку.

В другой вечер Шеба решила понаблюдать за мной, сидя на верхушке двери – излюбленном своем месте, и как раз когда я дошла до трудного пассажа, она свалилась. Полстраницы Шопена сопроводил пронзительный вопль и такой звук, будто кого-то, судя по всему, спустили с лестницы – такое было привычным делом в моей пианистической практике.

Чарльзу повезло еще меньше. Он намеревался поучиться игре у жены приходского священника, имевшей в деревне порядочное количество учеников, но преподавательница с мужем переехали в другой приход. Теперь вокруг в радиусе нескольких миль не было учителя. В ожидании, что таковой объявится (если нет, сказал Чарльз, он купит самоучитель, когда будет время, и обучится сам, главное – иметь пианино), он достал свою скрипку. Скрипка тоже находилась в весьма рискованном состоянии; струны давно повыпали, смычок сломался, поэтому она одиноко лежала в футляре. Чарльз специально поехал в город, чтобы все обновить, и в один прекрасный вечер счастливый появился в гостиной, с заново собранной скрипкой, готовый приступить.

– Итак! – уверенно произнес он, взмахивая смычком.

Я, конечно, должна была это предвидеть. Чарльз, когда практиковался, играл чрезвычайно хорошо. Скрипка, однако, коварная вещь, и после перерыва в несколько лет у любого ноты склонны вести себя не так, как надо.

Ноты Чарльза настолько пошли вкривь и вкось, что Соломон, мирно спавший на каминном коврике, вскочил и ошалело уселся на верхней площадке лестницы еще до того, как эхо первой мелодии замерло вдали. На морде у него было написано то же самое выражение, как после встречи с лох-несским чудовищем. И когда Чарльз вывел следующую ноту, уже более робко, не отрывая смычка от струн, кот спешно ретировался под кровать. По его мнению, кто-то кого-то убивал, и он не хотел быть замешанным.

Явно вставал выбор между его нервами и скрипкой. И когда дело дошло до того, что он стал вскакивать и садиться на лестничной площадке, даже когда я всего лишь хотела стереть с футляра от скрипки пыль, Соломон, как всегда, победил.

Скрипка отправилась обратно в чулан. Чарльз купил себе самоучитель игры на пианино. Пока что, будучи занят другими делами, он отложил его в сторону – но еще настанет день, мрачно уведомил он Соломона. Соломон с невинным видом посмотрел на него в ответ. Пианино ему нравится, заверил он.

Глава девятая

Сдвинуть дело с мертвой точки

Чарльз был не единственным, кого затронул отъезд пастора. Старик Адамс годами подстригал пасторскую лужайку, и когда в дом священника вселился новый человек – преподобный Морган, – привезя с собой моторную газонокосилку, и объявил, что любит управляться с ней сам, ради физкультуры, наш сосед был весьма обескуражен.

Он притворялся, что при встрече не узнает мистера Моргана. Поскольку мы жили в тихой, малонаселенной деревне, бывали времена, когда единственными попадавшими в поле зрения фигурами во всей округе были коренастая фигура старика Адамса, пересекающего заросший травой пустырь по пути в «Розу и Корону», и высокая, худая, одетая в черное фигура пастора, тоже выходящего из дома по какому-то делу. Но все равно старик Адамс делал вид, что его не замечает.

За своей ежевечерней пинтой пива он предавался сентиментальным воспоминаниям о предшественнике мистера Моргана, в которых преподобный мистер Холком, у которого самой заблудшей овцой всегда был старик Адамс, никогда бы себя не узнал. Старик Адамс проходил мимо ворот священника с таким видом, словно один только взгляд на них мог немедленно превратить его в соляной столб. Ситуация созрела для вмешательства сиамцев, и в подходящий момент собственная сиамская кошка старика Адамса, Мими, в нее вмешалась.

В последнее время мы редко видели Мими. Именно она и изображение ее невероятных достоинств, нарисованное стариком Адамсом, в первую очередь были ответственны за то, что мы увлеклись сиамскими кошками. Но к тому времени, когда Соломон и Шеба подросли, она перестала к нам наведываться. Слишком часто наша парочка объясняла ей, что именно произойдет, если она к ним сунется. Поэтому Мими обычно не проходила мимо дома пастора, довольствуясь тем, что – будучи леди и единственной кошкой в доме, что благотворнее воздействует на питомцев, чем содержание их парами, – просто сидела на столбике собственных ворот и изучала прохожих.

Однако сейчас она во всей красе сидела на стене пасторской ограды, крича во всю глотку старику Адамсу, чтобы он обратил на нее внимание, и тот, неистово потея от конфуза происходящего, старался ее согнать. Но она ни в какую не желала прыгать ему на плечо. Ей здесь нравится. Ее интересует покачивающаяся веточка. Вспомните, где она находится, возвестила Мими с достоинством. И сидит здесь, исполняя роль супруги сквайра, как та могла бы исполнять ее, если бы сидела на верхушке стены пасторской ограды. Старик Адамс вышел из себя и швырнул в кошку шляпой, пытаясь сшибить ее вниз. Мими прекратила играть в светские визиты, спрыгнула со стены, со скоростью победителя в дерби пробежала через зеленый пустырь и уселась на столбике собственных ворот. Именно поэтому шляпа, вместо того чтобы от нее отскочить, перелетела через стену. Старик Адамс не стал заходить к пастору и просить ее вернуть; и в первый раз на памяти живущих… по крайней мере за последние пятьдесят лет, как мы поняли из развернувшейся позже дискуссии, он смущенно побрел домой по деревне без шляпы.

Он мог бы с тем же успехом пройти по ней без штанов. В окнах домов замелькали лица. Кто-то спросил, не холодно ли ему. Мисс Веллингтон, красившая очередного гнома, медленно разогнула спину, недоверчиво уставилась старику вслед и прямо с кистью в руке исчезла в соседской калитке, чтобы разнести новость.

На самом деле нет худа без добра. Шляпа (никто не мог спутать этот потрепанный, похожий на ведерко для угля головной убор с чьим-либо еще, даже если бы обнаружил его на ограде Букингемского дворца) появилась час спустя, лихо заломленная, на столбике адамсовской парадной калитки. Пастор, когда они столкнулись в следующий раз, улыбнулся старику Адамсу столь понимающе, что старик Адамс не мог не улыбнуться в ответ. Вскоре мы услышали: мистер Морган решил, что все-таки не справится сам со своей травой, и знакомые очертания старика Адамса вновь деловито замаячили на пасторской лужайке по субботам. На сей раз, к своему удовлетворению, он косил траву большой и исключительно шумной моторной газонокосилкой. Кошки определенно сдвигают дело с мертвой точки, заметил наш сосед, прислонившись задумчиво к калитке однажды вечером.

То же самое, если на то пошло, можно сказать и об ослах. Некоторое время назад мы получили разрешение пасти Аннабель на примыкающей к земле лесничества делянке, с единственной оговоркой, что должны ее привязывать, чтобы она не объедала деревья. Окруженная таким количеством сочной зеленой травы, которая явилась приятным разнообразием после ее собственного объеденного паддока, Аннабель ни в малейшей степени не интересовалась деревьями, но мы все равно ее привязывали. Это мешало ей гоняться за всадниками, когда те проезжали по тропинкам лесничества.

Но поскольку нельзя иметь все сразу, это новшество преподнесло нам совершенно новый набор проблем. Стоило привязать ее к дереву, и уже через несколько минут, походив вокруг него кругами, она оказывалась пришпиленной к нему, словно Жанна д’Aрк к столбу, и взывала о помощи. Привяжи ее на, казалось бы, открытом месте, и в два счета она окажется примотана к муравьиной куче, вниз головой и не в силах сдвинуться с места. Однажды мы привязали ее на участке плоском, как бильярдный стол, прикрепив веревку к сохранившемуся с войны штыку, который оставил нам предыдущий владелец коттеджа. Она не сможет обмотать веревку вокруг штыка, сказал Чарльз, поэтому это чертовски хороший переносной якорь. Но вскоре ватага ребятишек с вытаращенными глазами прибежала нам доложить, что у Аннабель сабля, и когда мы поспешно выскочили из дому, конечно же, по переулку бегала Аннабель с позвякивающим за ней штыком.

Больше такое не повторялось. Мы опять стали привязывать ее к деревьям. Это означало, что приходилось выходить и разматывать ее, но это было безопаснее. Пока не случилось так, что мы привязали ее к спиленной сосне, высоко над Долиной, уверенные, что наш ослик не сможет передвинуть сосну и за сто лет. Пять минут спустя Аннабель, вкупе с сосной, к которой она по-прежнему была привязана, оказалась у нас внизу. Прямо у боковой калитки, после чего возникла насущнейшая проблема спешно доставить дерево обратно наверх, пока лесники не подумали, что мы его украли.

Это было легче сказать, чем сделать. В этом месте склон холма был практически вертикальным. Дерево весило по меньшей мере тонну. Потея, мы тянули и тащили – причем Аннабель была привязана к переднему концу, якобы нам помогая, но та еще помощница была из этой ослицы, если я что-нибудь понимаю в жизни. Наконец нам удалось его втащить. Конечно, следовало бы отвязать от него Аннабель перед тем, как сесть передохнуть, но невозможно предусмотреть все. В любом случае мы были слишком измучены. Поэтому уселись прямо там, отдуваясь и истекая потом. Аннабель сказала, что это было весело, не правда ли? И рысью пустилась вниз по склону, прямо с бревном. Мы вскочили и бросились за ней…

В тот день мне явно не везло. Я обогнала бревно и была уже близко от Аннабель, когда она отклонилась от курса, и веревка меня подсекла. Сидя и браня на чем свет стоит бревно, о котором я забыла, оно, подпрыгивая, съехало с холма и с глухим стуком ударило меня по заду. Я с чувством пожелала Аннабель отправляться ко всем чертям.

«Может быть, ее следует спарить», – сказал Чарльз в тот вечер. На мой взгляд, больше подошла бы ссылка с ядром и цепью, но в его предложении, если подумать, что-то было. Сейчас она была уже достаточно взрослой. Стояла весна, и жизненные соки играли. Ослик не только мог бы ее успокоить… но и сама мысль о нем, качающемся на своих тоненьких ножках среди лютиков… об осленке еще меньшего размера, чем Аннабель, угнездившемся на соломе в стойле… «Чудесно», – сказала я с увлажнившимися глазами. Так что мы принялись искать ей партнера.

Наступил август, прежде чем мы его нашли, и он был не совсем таким, какого мы хотели. Главной нашей трудностью была транспортировка. К примеру, в Мейденхеде был осел по кличке Джентльмен – красивый, хороших кровей и пользующийся громадным успехом у дам. Он отпадал, потому что нанять лошадиный фургон, чтобы отвезти к нему Аннабель, влетело бы в копеечку – по шиллингу за милю туда и обратно, это стоило бы целое состояние. Был осел по кличке Бенджамин в отеле для сиамских кошек в Холстоке, куда Соломон и Шеба отправлялись на каникулы. Он был темный, с шубкой как из плюша, и когда впервые прибыл к чете Фрэнсис, чтобы наполнить радостью их жизнь, две пожилые ослицы, находившиеся в их владении, моментально вошли в состояние гона, не успел он миновать калитку паддока. К сожалению, съездить в Холсток и обратно с кошками было одно дело, а туда и обратно в нанятом фургоне опять-таки другое.

Предложенный нам еще один самец, проживавший всего за восемь миль от нас, на побережье, был белым и произвел на свет несколько чудесных ослят. Однако когда его владелец сказал, что Аннабель придется поехать туда и побегать с другими ослами, чтобы достичь результата, Чарльз отверг и этот вариант. Аннабель, скачущая по пескам в гареме… Аннабель, теснимая другими ослами… Аннабель, проводящая всю ночь в поле, а ведь она так привыкла к мягкой постели… Он бледнел при одной мысли об этом. «Это пойдет ей на пользу», – с чувством сказала я, но Чарльз и слышать об этом не хотел. И как раз в это время я увидела в газете объявление о продаже лошадей и о том, что имеется шетландский пони, пригодный для случки, за пятнадцать миль от нас. Подумав, что указанный телефон, возможно, принадлежит агенту по продажам, я тотчас позвонила. «Нет ли у вас, случайно, и пригодного для случки осла?» – спросила я.

У них такого не было. На самом деле это было племенное хозяйство скаковых лошадей. Но владелец недавно купил черную шетландскую кобылку для своей дочери, четырехлетку, и, занимаясь разведением, не смог устоять перед искушением купить вместе с ней и шетландского жеребца. Питер, успешно обрюхатив Джилли, теперь ожидал случки с другими шетландскими пони. «Как насчет того, чтобы поженить его с вашей ослицей?» – услужливо предложил конезаводчик.

Чарльз на это тоже сказал нет. Тогда я напомнила ему о Генри. Да, он был лошаком, то есть детищем коня и ослицы. Но красивым, ласковым. И, если хорошенько поразмыслить, случка с пони имела определенные преимущества. Мы ведь хотели сохранить этого жеребенка как товарища для Аннабель. Она не потерпит рядом молодой ослицы, когда та вырастет, это было очевидно. Никакой конкуренции – таков был лозунг Аннабель. Точно так же очевидно, что мы не стали бы вечно держать у себя осла-мальчика – чтобы тот спаривался с Аннабель, шокируя мисс Веллингтон, вырывался на волю и наносил визиты местным кобылам, как из пулемета плодя маленьких мулов… «Лошак, – сказала я, – вот решение наших проблем».

После того как он проконсультировался в ближайшей ветеринарной школе, где его заверили, что в таком предложении нет ничего дурного… у Аннабель не родится Франкенштейн… просто маленький черный лошачок с гривой и хвостом, как у шетландца, характером, как у мамы, и общим обликом, как у телвелловского пони[22], Чарльз тоже подумал, что это, возможно, выход. Но только если нам удастся успешно выполнить нашу задачу, предупредили его эксперты. Они не стали бы держать пари на наши шансы. Пони не всегда прикипают к ослицам, особенно если рядом есть кобылы их племени. Любому пони понравится Аннабель, проинформировал их Чарльз. И таким образом договоренность была достигнута.

В один из дней мы отвезли ее туда. До этого мы сами уже познакомились с Питером и решили, что он ей понравится. Однако когда мы предварительно поехали на племенную ферму, был вечер, и Питер, отведенный в небольшой загон для того, чтобы мы его осмотрели, был единственным животным, которого удалось увидеть. И вот теперь, отперев лошадиный фургон, мы огляделись. Посмотрели на кобыл с жеребятами в паддоке, на жеребцов-однолеток, галопом носящихся по полю, точно Пегасы, на пегих лошадей с белой гривой, надменно разглядывающих нас через изгородь… Чистокровные животные, все как один. Мы почувствовали себя маленькими и незначительными посреди этой компании, выгружая из лошадиного фургона миниатюрного ослика.

Так же почувствовал себя и конюх-ирландец, назначенный взять на себя заботу об Аннабель. «Мне?» – воскликнул он в ужасе, когда конезаводчик, сказав нам, что мы могли бы попробовать прямо сейчас, велел ему отвести Аннабель во двор. «Груму заниматься ослом! – трагически произнес конюх, обращаясь к зевакам, ведя ее через калитку. – Если бы об этом слышали в Ньюмаркете!» – причитал он, когда Питера вывели из стойла.

У Аннабель не было комплекса неполноценности. Мы уже раньше заметили, как она может в нужных случаях напустить на себя полный достоинства вид, вот и сейчас она несомненно вела себя величаво. Она стояла там, как королева. Причем явно глубоко оскорбленная, заключили мы по чопорности ее осанки. «Перед всеми этими людьми!» – говорил неодобрительный угол наклона ее ушей. Все, что делалось там, за кулисами, не имело к ней никакого отношения, гласило отстраненное выражение ее морды.

При таком взгляде на вещи, собственно говоря, ничего и не произошло. Питер был в достаточной степени заинтересован, но никто не может любить ледышку.

«Несколько толстовата, конечно», – прокомментировал конезаводчик, задумчиво тыча ее в живот. Аннабель не пошевельнулась ни на дюйм, но заметила это. Ради самого конезаводчика я надеялась, что он не повернется к ней спиной.

«Мы испытаем ее завтра», – наконец решил он. Так что нам пришлось уехать домой, оставив ее там. Мы ехали, везя за собой опустевший лошадиный фургон и говоря себе, что к выходным она вернется. Но мы ошиблись.

Глава десятая

Свистопляска. Аннабель в паре

Прошло больше пяти недель, прежде чем мы снова увидели Аннабель. Пять недель, на протяжении которых звонили через день, а конезаводчик докладывал, что ничего не происходит, и мы почти потеряли надежду.

По утверждению знатоков, ослы и пони вступают в период гона с трехнедельными интервалами. «Должно быть, она как раз находилась в этом периоде, когда ее туда привезли, – сказал конезаводчик, – в противном случае Питер бы не заинтересовался». Конечно, она могла в тот момент уже выходить из этого состояния – но как ей удалось пробыть незаинтересованной пять недель, коль скоро Питер был рядом и мог ее возбуждать, оставалось для конезаводчика загадкой.

Нас, однако, это ничуть не удивило. Шеба однажды умудрилась подхватить, как раз с пятинедельным интервалом, инфекцию от Соломона, хотя ветеринар сказал, что по прошествии двадцати одного дня она просто не могла ею заразиться. Из-за этого мы тогда не поехали в отпуск. Наши животные были специалистами по приведению науки в замешательство.

Однако сейчас все уже было в порядке. Аннабель наконец поддалась чарам Питера. «Дважды», – гордо доложил по телефону конезаводчик. Теперь уже не было сомнений. Так что мы привезли ее домой.

Когда мы приехали ее забирать, она гуляла на травке с Питером и Джилли. Между этими тремя возникло крепкое товарищество, основанное, без сомнения, на их общей миниатюрности, и, когда мы ее уводили, двое маленьких шетландцев преданно проводили ее через два больших поля к воротам. Как ни странно, ближе к ней, прямо бок о бок, шла Джилли, как лучшая подружка. Питер, явно мало интересуясь происходящим, тащился сзади, примерно так, как мужчины всего мира сопровождают двух женщин за покупками.

Они смотрели сквозь ворота, как ее загружают в фургон, две маленькие черные фигурки, не больше самой Аннабель. Они продолжали смотреть и когда мы выезжали через двор. Удивительно, как другие животные к ней привязываются, сказали мы. «А что, интересно, думает сама Аннабель?» – задавались мы вопросом.

Что думает Аннабель, стало ясно, когда мы привезли ее домой. На губах у нее несколько дней сохранялась обиженная гримаса. Все, что ей пришлось пережить… – с видом поникшей лилии напоминала она нам всякий раз, как мы с ней заговаривали. Невозможно в ее состоянии, запротестовала она, когда мы попытались провести ее через калитку загона. Неудивительно, оскорбленно фыркнула она, когда мы отпустили комментарий насчет того, насколько тоньше она сейчас.

Все равно было приятно, что она вернулась. Робертсон, который испарился после ее отъезда, вновь вернулся, как рыжий джинн, и уселся собственнически в дверях стойла, хотя при этом со мной явно не разговаривал. Грачи вновь вступили в свои права. Мы подкармливали их и во время ее отсутствия, но когда Аннабель вернулась домой, их как будто стало больше.

– Беременная Долина, – сказала Дженет, мечтательно теребя уши Аннабель за несколько дней до того, как должен был родиться ее собственный ребенок. – Как чудесно, безмятежно.

Совсем другое она заговорила, когда пришла к нам в следующий раз. То было вечером, две недели спустя, и Дженет, оставив Джима присматривать за малышом, забежала поболтать впервые после перерыва.

– Шерри? – спросила я, и Дженет согласилась. Откинувшись в самом большом нашем кресле, она добавила, что чувствует себя чудесно. Сын и наследник дома, в своей колыбельке; она может посидеть здесь, уже наконец не чувствуя себя гиппопотамом, и выпить свой первый за все десять месяцев стаканчик шерри…

В этот момент со двора раздался леденящий душу вопль. «Соломон!» – подумала я, и обычный сонм видений, как фильм, пронесся у меня в голове. Соломон, захваченный на крыше Робертсоном; Соломон, укушенный гадюкой, которую он ошибочно принял за медяницу; Соломон, подвергшийся нападению горностая, с которым встретился и попробовал подраться (при этой мысли я похолодела)…

– Я не могу пойти, – сказала я, потому что коленки мои, как обычно, превратились в желе. Было очевидно, что Дженет тоже не может пойти. Она сидела, словно обратившись в камень, с приподнятым бокалом. Тем временем Чарльз, ринувшись на кухню, крикнул оттуда, что Соломон поймал зайца, и я, с чудесным образом излечившимися коленями, бросилась вслед за Чарльзом посмотреть.

В волнении нескольких последующих минут я забыла про Дженет. Соломон в самом деле принес домой зайца. Зная нашего кота, мы поняли, что он не мог поймать его обычным способом. Позже мы решили, что Соломон, должно быть, упал на него, пока тот спал. Его добыча – молодой, неопытный подросток, вероятнее всего, уснул на склоне холма, а Соломон споткнулся об него, когда неторопливо там прогуливался. Схватив его, когда оба они находились в полубессознательном состоянии, он принес его нам, домой, посмотреть.

Заяц, крича от страха, кругами бегал по кухне, а Соломон восторженно носился за ним, словно гоняя пойманную мышь. Нам давалось понять, что вся его добыча такая крупная и что он, когда угодно, по собственному желанию может загнать такого большого зверя…

Пока мы обсуждали, как его спасти, заяц отыскал открытую дверь и был таков. Выскочил во двор по направлению к калитке и в панике угодил прямо в пруд с золотыми рыбками. К счастью, пруд был затянут сетью для защиты от цапель, и в следующую долю секунды заяц с громким всплеском отскочил от сети и благополучно выскочил в калитку.

Мы, конечно, должны были ожидать того, что последовало дальше. Секундой позже раздался второй громкий всплеск. Соломон, в своем возбуждении, тоже помчался прямо в пруд и тоже отскочил от сетки. К тому времени, как он достиг калитки, зайца уже след простыл.

Двор был весь мокрый, Соломон был весь мокрый, мы были мокрые… Все в порядке, заверили мы Дженет, вернувшись в гостиную. Это был всего лишь заяц, и ему удалось убежать. Она смотрела на нас из своего кресла. В этот момент я поняла, что с момента нашего ухода она не шевельнулась ни на дюйм. Все так же сидела, как статуя, с приподнятым бокалом в руке. Когда мы наконец убедили ее, что никто не был убит и не взбесился и что из нас троих, какими бы мокрыми мы ни были, только Соломон на самом деле упал в пруд… Единственное, что она поняла, – это что не стоит приходить к нам в ожидании покоя и отдыха.

И это была правда. Лишь несколько недель спустя сидели мы себе спокойно, занимались своими делами и, не успев сообразить, что произошло, оказались замешаны в охоту. Обычно когда мы слышим охотничий рожок, то загоняем кошек домой, удостоверяемся, что Аннабель находится там, где не может напугать лошадей, и на том успокаиваемся. На сей раз, однако, это была первая охота в сезоне, они использовали каких-то других гончих, и к тому времени, как охота закончилась и лиса ловко скрылась в лесу, они часть этих гончих растеряли. Пять с половиной пар, по словам егеря, который к тому времени сменил свою лошадь на фургон, чтобы пуститься на их поиски. Если они появятся у нас, не могли бы мы их придержать?

Перевожу: пять с половиной пар означает одиннадцать собак. Вопрос, как мы придержим одиннадцать возбужденных молодых гончих, если они выйдут на нашу орбиту, совершенно ускользнул от нашего внимания. Испытывая жалость к потерявшимся собакам, мы сказали, что все сделаем, – хотя на деле той одной, которую удалось поймать, было больше, чем достаточно.

На самом деле не столько мы ее изловили, сколько она сама нам сдалась. Мы возвращались домой, заперев на ночь Аннабель, когда лимонно-белая фигурка ткнулась в нас в сумерках, заискивающе извиваясь, и объявила, что потерялась. Поэтому, приведя ее в сад и дав пару печений, стали думать, что делать дальше. Желанием же собаки, когда она обнаружила, что остальной своры в саду нет, было перескочить через стену и отправиться искать товарищей. Поэтому мы посадили ее, не имея собачьего поводка, на уздечку Аннабель.

Дженет позже призналась, что подумала, уж не мерещится ли ей, когда, выглянув в окно под вечер, она увидела сквозь быстро спускающуюся темноту, как я вроде бы промелькнула мимо с собакой Баскервилей. Это действительно была я. Не успели мы взять гончую на импровизированный поводок, как услышали неподалеку охотничий рожок, и Чарльз сказал, что если я побегу (сам он бежать не может по причине больной спины), то успею перехватить егерей, и это сэкономит нам массу забот.

Когда я туда добралась, егеря, разумеется, уже уехали. В следующий момент проклятый рожок, как некий новоявленный рог Роланда, доносился уже с холма над Долиной, куда егерь в своем фургоне добрался за пять минут, но у меня-то пешком это бы заняло целый час.

Влекомая вниз по Долине возбужденной гончей, я добежала до коттеджа с такой скоростью, с какой не бегала уже долгие годы, и обнаружила Чарльза в том же положении, в каком оставила. Не дозвонившись на псарню, Чарльз позвонил местному полисмену, который сидел за чаем и посоветовал ему позвонить на псарню. «Это все, что я и сам мог бы сделать, понимаете ли», – сказал констебль Коггинс, любезно дав Чарльзу телефонный номер псарни и поспешно повесив трубку, пока его чай не остыл. Поэтому Чарльз вновь позвонил на охотничью псарню, вновь не получил ответа и сидел теперь расстроенный, спрашивая себя, чем все это кончится.

Словно в ответ на этот вопрос, гончая, которую я оставила привязанной к кусту сирени, отправившись поговорить с Чарльзом, в этот момент принялась выть. Это был громкий жалобный зов, похожий на завывание ветра в Фингаловой пещере. «Пропа-а-а-ала, – стонала она скорбно, и звук разносился по Долине. – Привязана в таком месте, где не-е-ету мя-а-а-аса, одни сухари-и-и-и. Спаси-и-и-ите скорее-е-е-ее!»

Поскольку она отказывалась сидеть тихо, если рядом с ней никого не было – а мы, конечно, не могли взять ее домой из-за кошек, – кончилось тем, что я провела следующие три четверти часа, сидя рядом с ней на половичке и успокаивая. Ей понравилось, что ее утешают, и она с признательностью пыталась залезть мне на колени. Чарльз включил свет на крыльце, чтобы егерь смог увидеть нас, проходя мимо, а Соломон и Шеба немедленно появились в окне, выходившем на крыльцо, и, вытягивая шеи, чтобы нас видеть, сами начали возмущенно орать, глядя на мое предательское поведение.

Соседям, должно быть, казалось, что у них галлюцинации, судя по тому, как они, возвращаясь домой на машинах, замедляли ход, освещали фарами наше крыльцо и задумчиво продолжали свой путь по переулку. Никогда еще я так не радовалась, как в тот момент, когда охотничий фургон остановился перед нашими воротами и из темноты раздался голос егеря: «Слава Богу, вы поймали нашу Эмили», а Эмили, даже не лизнув меня на прощание, благодарно перепрыгнула к нему через стену.

Комментарий старика Адамса, когда мы рассказали ему об этом, состоял в том, что это, мол, показывает, какими осторожными надо быть. Имел ли он в виду осторожными, принимая к себе незнакомых собак, или осторожными в смысле демонстрирования людям своего странного поведения на крыльце – я не вполне поняла, но это было не так уж важно. Как бы осторожно мы себя ни вели, с нами вечно что-то происходило. Взять хоть эпизод с зубом Чарльза.

Когда один из его боковых зубов сломался при разгрызании ореха, дантист предложил поставить ему протез. Нормальная ситуация, у многих людей они стоят, и зуб Чарльза на тончайшей кобальтовой пластинке был вполне реалистичен. После его первой попытки им жевать, когда он объявил, что еда теперь не имеет для него вкуса и никогда он уже не сможет нормально поесть, Чарльз впоследствии к нему привык. Единственное исключение состояло в том, что когда протез находился во рту в течение долгого времени – особенно когда у него бывал трудный день в офисе или когда он навещал свою тетю Этель, – у него было от протеза несварение желудка. Во всяком случае, так утверждал Чарльз. В желудке возникал сильный металлический привкус.

Однажды мы возвращались поздно вечером из города, более утомленные, чем обычно, по той причине, что не только навещали тетушку Этель, но и были крайне расстроены, потому что потеряли в то утро какие-то ключи и не могли представить, куда они задевались. Вдруг Чарльз сказал, что ему придется снять протез. Он больше не вынесет его ни одной минуты. Его желудок посылает сигналы присутствия в нем алюминия.

Я предупредила, что если он положит протез в карман, то ясно, как божий день, что тот потеряется. Глупости, конечно, нет, сказал Чарльз, заворачивая хрупкую металлическую перемычку в платок и опуская в нагрудный карман. После чего мы забыли о его зубе и стали беспокоиться по поводу ключей.

А причины для беспокойства были. В коттедж мы войти могли – у меня в сумочке был запасной ключ. Но ключ от гаража отсутствовал, а без него мы не могли ни поставить машину, ни набрать сена Аннабель на ужин. Отсутствовал и ключ от угольного сарая, без которого не удалось бы разжечь камин. Отсутствовал ключ и от кладовки с инструментами, что означало: если что-нибудь сломается и потребует починки – как, несомненно, в сложивших обстоятельствах и случится в течение часа, – Чарльз не сможет добыть инструмент.

Учитывая все это и нашу обычную рутину по приезде: выпустить кошек, завести в стойло Аннабель, включить радио, чтобы послушать новости, сменить кошачьи лотки и проследить, чтобы Соломон не вышел на дорожку, ведущую к паддоку, и не столкнулся с Робертсоном, – мы находились в нашем обычном состоянии свистопляски.

Я обыскала на предмет ключей спальню и карманы садовой куртки Чарльза. Посмотрела в мусорном ведре, где они уже отыскивались в нескольких предыдущих случаях, но на сей раз их там не было. Чарльз с фонарем бродил по паддоку. Да уж, подумала я, найдешь там что-нибудь в этой грязи.

По его походке, когда он возвращался по дорожке некоторое время спустя, я поняла, что новости неутешительные. «Честное слово, – сказала я, – совершенно непонятно, куда в этом доме деваются вещи». Мы не могли накормить Аннабель, не могли разжечь камин, а куда девался Соломон, я не имела ни малейшего понятия…

Соломон у дождевой бочки, сказал Чарльз, он-де проходил мимо него при входе в дом. Ключи нашлись, сообщил он, сбросив ботинки, но, когда я обрадовалась, тут же прибавил: «Но зато я потерял свой зуб».

Так оно и было. Мы искали зуб целую вечность. Наверху. Внизу. В грязи паддока. Даже в соломе у Аннабель – поскольку именно там Чарльз обнаружил ключи, увидев, как они блеснули в свете фонаря. Наконец мы нашли его, где он, должно быть, выпал, когда Чарльз наклонился, чтобы включить радио, – на коврике перед камином. Мы бы поискали там гораздо раньше, если бы Соломон, предположительно решив, что это какой-то вид паука, не сидел там, не спуская с него настороженного взгляда. Мы же, привыкшие к повадке Соломона и его трофейной охоте, ходили мимо и автоматически перешагивали через него, ничего не замечая. Только когда он протянул лапу и осторожно поддел зуб, до меня дошло, на что смотрит наш толстячок. «Никакого благородства в этом доме», – сказал Чарльз, бросаясь спасать свой любимый зуб как раз в тот момент, когда Соломонова лапа была исподтишка занесена для удара. Совершенно никакого благородства.

Глава одиннадцатая

Как разжечь «Агу»

После этого все было тихо до самого Рождества. Тихо в разумных пределах. Было одно маленькое потрясение, когда приходский совет, собравшись и обсудив жалобу насчет входа в дом мистера Кери, положенным образом вынес свое решение. Оно состояло в том, чтобы передать дело на рассмотрение совета графства. Это означало отсрочку еще в два месяца до анализирования вопроса, а тогда, при удачном раскладе, дело пробудет на обсуждении еще в течение полугода.

Когда это положение вещей было доведено до сведения завсегдатаев «Розы и Короны», Фред Ферри сказал, что будь его воля, он бы напустил на вереск гербицидов и покончил с ним. На самом деле Фред не сделал бы ничего подобного. Это была просто его манера выражаться. Именно это послужило поводом к ранее произошедшей ссоре со стариком Адамсом. Старик Адамс посадил живую изгородь из бирючины вдоль пограничной проволоки, разделявшей их участки, потому что ему так захотелось, а Фред Ферри сказал, что ее корни испортят его георгины, и произнес таинственную реплику с упоминанием гербицида. Живая изгородь вскоре погибла, и у старика Адамса осталась тень сомнения по этому поводу. С тех пор старик Адамс был на стороне мистера К. «Некоторые люди чересчур уж ловко управляются со своими гербицидами», – заявил он, туманно обращаясь к своей кружке с сидром. Некоторые люди лучше бы занимались своими георгинами, вместо того чтобы трогать чужой вереск. «Почему бы человеку не устроить себе вересковую насыпь, если ему хочется?» – требовательно вопрошал старик Адамс, с шумом ставя кружку на стол и разгорячаясь все больше и больше. Дом англичанина – это его крепость, и если он хочет загородить свой вход и выращивать там вереск, то как Великая хартия вольностей может ему помешать?

«А как же тогда грузовик с пивом?» – возмущенно вопрошал Фред. «И что с ним такое?» – говорил тогда старик Адамс. Полностью отрицая свою предыдущую позицию, он прибавил в запальчивости, что надо заставить грузовик разгружаться перед парадной дверью, а то торчит там и загораживает проезд. Таким образом, он решил свою судьбу на целые недели вперед.

Сторонники «Розы и Короны» с ним не разговаривали. Старик Адамс, со своей стороны, упрямо норовил поговорить с мистером Кери всякий раз, как его видел. Также теперь, желая выпить, он ходил в соседнюю деревню, в паб «Лошадь и гончие», и когда наши фары выхватывали из темноты старика Адамса, дерзко топающего по переулку не в том направлении, это создавало у нас такое же ощущение нереальности, как и повстречавшийся на том же месте барсук.

В нашем доме атмосфера царила гораздо более гармоничная. Начать с того, что стоял сезон ловли мышей. После обеда Шеба удобно устраивалась рядом с прудом, с изящным видом вглядываясь в мышиную норку в нижней части дровяного навеса, пригретая осенним солнышком и так мило готовая поговорить с проходящими. Соломон ловил мышей на вдавленной в землю садовой дорожке, ведущей от коттеджа к гаражу, окаймленной по обеим сторонам девятидюймовыми каменными стенками. Его норка находилась в одной из стенок. Он не сидел к ней вплотную, как Шеба – которая делала это терпеливо, едва дыша, кроме разве тех моментов, когда заговаривал проходящий ее почитатель и она, будучи Шебой, забывалась и радостно горланила в ответ. Охота Соломона означала сидение в засаде, в трех футах, у противоположной стенки. Чтобы ловчее обмануть и выманить мышку, как мы понимали. Метод Шебы был им отвергнут как не слишком успешный. Отвергнутый метод состоял в том, чтобы сидеть перед норкой, дышать в нее, пялиться на нее, а когда все остальное не сработает, сунуть в нее лапу в попытке оживить ситуацию. Видя это, мы положительно оценили его новое начинание. Соломон, сказали мы, по-настоящему думает.

Жаль, впрочем, что дабы претворить свои задумки в жизнь, ему пришлось выбрать дорожку. Теперь мы старались по ней не ходить, боясь его потревожить. Нельзя же было ходить между котом и облюбованной им мышиной норкой, не так ли? Чарльз ободряюще крикнул, что мы выбрали новый маршрут в гараж – сначала, как обычно, шли по дорожке, потом делали широкий полукруглый обход по лужайке и вновь возвращались на дорожку уже много дальше.

Все это было хорошо в дневное время, но когда Чарльз проделал это как-то ночью, в темноте, он перелетел через куст снежноягодника. Даже в дневное время этот маршрут имел свои недостатки. Наш сад обнесен низкой стеной и открыт любопытным взорам. Поскольку дорожка утоплена, люди, заглядывая в сад – что они неизменно делают в деревне, – не могли видеть Соломона в своей засаде. Они видели только нас, совсем, видно, спятивших, описывающих по лужайке какие-то таинственные круги.

Тем не менее картина была полна безмятежности. Шеба у дровяного навеса, Соломон на дорожке, Робертсон, демонстративно повернувшийся к нам спиной, показывающий, что ни с кем не связан и охотится сам по себе в живой изгороди паддока.

Аннабель тоже была безмятежна. Дженет подала идею обмерить ей талию после того, как она вернулась домой после случки. Из-за того, что ослики вообще по форме бочкообразные, очень трудно отличить жеребую ослицу – но, делая обмеры, вдохновенно говорила Дженет, мы не ошибемся. Измерить ее сейчас… измерить через полгода… разница сразу скажется.

Мы ее обмерили. Пятьдесят четыре дюйма. Мы недоверчиво посмотрели на нее. Пятьдесят четыре дюйма сейчас, когда, на наш взгляд, она выглядела совсем тонкой? Интересно, сколько же в ней было раньше? И сколько, если получится обмерить такую ширину, будет в ней, когда подойдет время?

Судя по тому, сколько она ест, вероятно, пятьдесят четыре фута. «Ест за двоих, не забывайте!» – жеманно сказала мисс Веллингтон, чьим главным занятием в последнее время стало готовить йоркширские пудинги, съедать самой столовую ложку этого лакомства, а остальное приносить Аннабель, чтобы поддержать ее силы. Аннабель также поедала крапиву. Свежую из живых изгородей, пыльную в переулке, старую и высохшую из куч для костра, куда она была сложена для сжигания, но вытащена и съедена проходившей мимо Аннабель, причем с таким аппетитом, словно без нее сейчас скончалась бы на месте. Помня, как прежде она заявляла, что крапива яд и есть ее не нужно, мы ясно видели: что-то происходит. То же самое мы почувствовали, когда Аннабель упала. Ловкая, как козочка, твердо и уверенно стоящая на ногах – эдаких крепких ножках от табурета, на которых невозможно было упасть, – следуя по переулку, вдруг упала. Шаг-другой вверх по насыпи, чтобы достать одуванчик, и вот пожалуйста – типичная будущая мамаша, беспомощно валяющаяся на спине в пыли.

Мы помогли ей встать, встревоженно ее ощупали и решили, что все в порядке. Однако это был знак. С тех пор мы стали осторожнее. Когда вели ее вверх по холму, то шли по обеим сторонам. Привязывали ее на лужайке, когда земля была замерзшей, чтобы она обо что-нибудь не споткнулась. Что стало одной из причин, почему у нас в тот год было довольно богатое событиями Рождество.

Началось с того, что Хейзелы уехали в Лондон. На сей раз на несколько дней, чтобы навестить родителей. «Не могли бы вы покормить Руфуса, – нерешительно сказала Дженет, – и поддерживать огонь в «Аге» до вечера Дня подарков, второго дня Рождества?»

«Конечно, мы все сделаем, – сердечно сказали мы. – Никаких проблем».

Поэтому Джим отрегулировал «Агу», чтобы горела медленнее.

«В таком режиме, – сказал он, – вам придется подбрасывать в нее топливо только раз в день», – он знал, что мы будем заняты с гостями. И, весело помахав нам рукой, они отбыли.

Я говорила, что лучше бы ему было не трогать эту «Агу». Ведь, так или иначе, мы приходили дважды в день, чтобы кормить Руфуса. Никто из нас совершенно не разбирался в «Агах». Я бы чувствовала себя гораздо спокойнее, подкладывая в нее топливо два раза в день, как мы всегда делали в прошлом.

В первый вечер все было хорошо. «Ага» работала исправно. На следующее утро – это был Рождественский сочельник – она была значительно холоднее. Я наполнила ее, просеяв топливо, и стала надеяться на лучшее. В ту ночь она не грела. Чарльз, супероптимист, настаивал на том, что все в порядке. «Просеять топливо, – сказал он, сопровождая свои слова действиями. – Открыть под… Через десять минут она будет греть как черт».

Через десять минут Руфус сообщил, что теплее вроде бы не стало, и Чарльз сказал, что что-нибудь придумает. Тем временем мы принесли Руфусу грелку.

В ту ночь я спала мало. Чарльзова тетушка Этель, которая гостила у нас на Рождество, плохо спит вне дома и всегда упоминает об этом. Я слушала, как за стеной беспокойно скрипят пружины ее кровати, как она выбирается из постели, как возвращается обратно, как медленно, один за другим, сбрасывает с ног башмаки. После всего этого, казалось бы, ты просто обязан задремать, только сна у меня не было ни в одном глазу. Я беспокоилась об «Аге» и слушала бой часов до самого рассвета.

В довершение всего стояли сильные морозы. «Ага» не работала, дом остывал, Хейзелы вернутся только морозным вечером Дня подарков. Видения проносились перед моим мысленным взором, как в синемаскопе. Когда я дошла до того, что может пойти снег и Хейзелы задержатся в пути, трубы полопаются и ковры придут в негодность, я в панике разбудила Чарльза.

– Чепуха, – ободряюще сказал Чарльз. – Теперь, зная, что она выключилась, мы легко ее запустим. Все, что нам нужно, – это немного древесного угля.

Чего он не учел, это того, что сегодня было Рождество и мы не могли его добыть.

Я обойду молчанием события последовавшего дня, не говоря уже о том, что на нашем празднике в тот вечер главной темой было, как разжигают такие печи. Каменный уголь, предложил кто-то. В промежутках между приготовлением индейки мы пытались делать это все утро. Жидкость для розжига, предлагал другой. Если применить ее в достаточном количестве? В перерывах между нарезанием сандвичей мы пытались это делать всю вторую половину дня. Древесный уголь, настаивал знаток; больше ничем не поможешь. Все одарили его злобным взглядом.

В ту ночь было холоднее, чем когда-либо. Стекло лопалось. Земля звенела, как железо, когда мы провожали наших гостей, и Руфус заметно дрожал, когда получил от нас вторую грелку. Когда мы пошли спать, даже Чарльз лежал без сна. В четыре часа утра он сообщил мне, что решил проблему.

У нас дома камин с поддувом. Большой, с сильной тягой. Пусть он поработает как кузнечный горн, сказал Чарльз. Принесем к нам немного топлива для «Аги» и разложим там поверху. Затем он, Чарльз, пойдет в коттедж к Хейзелам и опорожнит «Агу». Когда он это сделает, то позвонит мне, я тогда скину совком раскаленное докрасна топливо в ведро и побегу с ним в коттедж Хейзелов (что-то в последнее время мне приходится многовато бегать). Насыплем раскаленное топливо в пустую печь, и дело в шляпе.

Как ни странно, это сработало, хотя слава Богу, что никто не увидел меня за этой миссией, мчащейся во всю силу по переулку с принадлежностями для хорошего лесного пожара.

Это было старое ведро с дырявыми швами. При беге возникала тяга, и оно светилось, как жаровня. Пыхтя, ввалилась я в кухню Хейзелов, и мы лихорадочно выложили топливо в печь.

Помогло. Мир изменился. Все было совсем иначе час спустя, когда мы возвращались домой. Позади нас оставался быстро нагревающийся дом, аккуратно прибранная кухня, мурчащий рыжий кот, радостно сидящий на крышке теплой плиты. Впереди нас ждал День подарков, когда можно было расслабиться. Поболтать с тетей Этель, уделить внимание животным, навестить вечером брата Чарльза…

Мы оставили Аннабель привязанной на лужайке, дав ей немного сена. И немного беспокоились, потому что лужайка была сверхледяной, но ослице необходимо было подышать свежим воздухом. Тем не менее мы встревожились, когда, вернувшись, обнаружили на ней оборванную веревку.

«Право, мы должны найти веревку покрепче», – сказала я, хватаясь за обрывок и лихорадочно привязывая ослицу к сирени.

Что, если бы она осознала, что находится на свободе? Поскакала бы галопом за нами по переулку, в ее-то положении, и поскользнулась на такой дороге. При мысли об этом мне стало нехорошо. В этот момент из-за угла торопливо выскочила тетя Этель в розовом халате и грубых башмаках, и мне стало дурно уже на самом деле. Тетя Этель, которой за восемьдесят, никогда не выходит за дверь без шляпки и пальто, даже чтобы вынести ведро. Происходило что-то неладное.

На самом же деле неладное произошло раньше. Аннабель, раздраженная тем, что мы ушли без нее, оборвала свою веревку вскоре после этого и отправилась за мной по переулку. Тетя Этель, безмятежно взирая в окно на зимний пейзаж, увидела ее и бросилась в погоню, как была, в халате. Не сумев ее изловить и чудом не поскользнувшись, она вернулась с намерением позвонить нам в дом Хейзелов, но сообразила, что не знает номера. Откопав телефонную книгу, она обнаружила, что там адская уйма Хейзелов и некоторые из них пишутся через «с». Она решила, что, вероятно, правильно будет через «з», и начала обзванивать по списку. Тетя имела несколько интересных разговоров с людьми, к которым обращалась «Чарльз» и которым сообщала, что осел вырвался на свободу. Эти люди, с достоинством добавила тетя, не поняли, о чем она говорит. Ничего удивительного: когда позже мы посмотрели в телефонную книгу, то обнаружили, что первый абонент жил за двадцать миль от нас, а второй – почти в сорока… «А затем, – сказала Этель, пригвождая меня взглядом, – звонила твоя тетя».

Моя тетя Луиза умеет навлекать на себя всевозможные неприятности. Дайте ей убирать со стола, и можно гарантировать, что она уронит поднос. Посадите ее в идущий к нам автобус, и можно поспорить, что она проедет остановку. Как могла она что-то напутать по телефону, было за пределами всяческого понимания, но, что характерно, это произошло. Тетя Этель, объясняя ей насчет Аннабель, спросила, не знает ли она, как пишется фамилия Хейзел – через «с» или через «з»? Луиза, которая не знала наших соседей и никогда с ними не встречалась, была рада услужить. Через «с», не колеблясь объявила она.

Тетя Этель забросила Хейзелов и принялась отрабатывать список Хейселов, мысленно сворачивая Луизе шею, пока снова не вернулась к букве «з». Тут она случайно глянула в окно и увидела, что там на лужайке, явившись, как кролик из шляпы, опять красуется Аннабель. Не сумев отыскать нас, ослица вернулась доканчивать свой завтрак.

Задержавшись только за тем, чтобы напялить башмаки – дабы не поскользнуться в тапочках, – тетя Этель бросилась ее привязывать, и именно в этот момент появились мы. Это было как раз вовремя. Если бы тетя Этель схватилась за веревку – и если бы Аннабель начала резвиться, как она обычно делает, если понимает, что оказалась на свободе, – наша престарелая родственница, в своих грубых, с толстой подошвой башмаках, понеслась бы через лужайку, как на водных лыжах.

Мы сопроводили ее в дом, дали ей виски и выпили немного сами, чтобы успокоить нервы. «Не случилось ничего захватывающего?» – спросил Джим Хейзел, позвонив на следующее утро, чтобы поблагодарить нас за то, что присмотрели за «Агой». Ничего особенного, задумчиво сказал Чарльз. И впрямь ничего, если учесть, что речь шла о нас.

Глава двенадцатая

Витамины для всех

На самом деле это оказался сезон тревог. Вначале я думала, что у Шебы проблемы с почками. Мы слышали о кошке, у которой такие проблемы были, и знали симптомы. Поэтому когда однажды я увидела, как Шеба постоянно ходит к миске с водой, у меня оборвалось сердце. Либо почки, либо диабет, говорилось в кошачьей книжке, когда я нашла там информацию про неумеренное питье воды. И это увеличивало другую вероятность. При диабете набирают вес, а Шеба в последнее время поправилась.

Сначала мы списывали это на ее нынешнюю страсть к сливкам. Мы решили, что она не может больше наблюдать, как Соломон пьет их один. Хлюп, хляп – жадно заглатывал он. Если ты не можешь остановить эту ракету, делай сама то же самое, тогда это становится не так слышно, – так, по нашим представлениям, рассуждала Шеба. Поэтому сначала мы не озаботились. Теперь, однако же, вставал вопрос, пополнела ли она из-за диабета или она пьет молоко, потому что у нее проблемы с почками и ее мучит жажда.

На самом деле оказалось ни то ни другое. Дело было в соли, которую я положила в их кроличий корм. Проволновавшись несколько часов, я догадалась об этом. В это время как раз пришел Соломон после своего утреннего сна под нашим гагачьим покрывалом. Он присоединился к Шебе возле миски с водой и, как насос, выдул разом полмиски. И тут до меня дошло. Кто-то сказал, что соль кошкам полезна, и накануне, впервые за все время, я попробовала им ее дать. Добавила соли в тушащегося на скороварке кролика и слегка переборщила, как теперь выяснилось. Но по крайней мере почки у обоих были в порядке.

С Аннабель тоже был порядок; она не погибла от другого нашего домашнего упущения. Дело в том, что она съела шкурку от бекона. Аннабель в последнее время ела множество странных вещей, включая корм для золотых рыбок. Она исподтишка поглощала его с поверхности пруда под видом утоления жажды. Мы не обеспокоились этим, разве что проверили, не исчезли ли сами рыбки вместе с кормом.

Мы бы не встревожились и по поводу шкурки от бекона, но нам так повезло, что в то утро, когда она ее съела, по радио была беседа об ослах. Ветки тисовых деревьев и мясо для них смертельно опасны, предостерегал диктор. При этих словах мы переглянулись. Тисовые деревья – да. Мы слышали о животных, падающих замертво, еще даже не успев проглотить побегов. Но мясо… Ослы к нему не притронутся, сказали мы, вспомнив, как однажды какой-то пеший турист дал Аннабель бутерброд с ветчиной, а она тут же выплюнула его обратно.

Радиопередача была за завтраком. Через полчаса наша ослица пришла во двор, прошлась по плиткам, которыми он был вымощен, сложив губы – по своему обыкновению – пытливо и взыскующе, почти как слоновий хобот. Собрала – опять-таки по своему обыкновению, поскольку теперь ела за двоих, – все предназначенные птицам крошки и уплела вместе с ними шкурку от бекона.

Она никогда не трогала эти шкурки прежде, но ссылки на то, что всему виной ее нынешнее состояние, мало помогали во время последовавшей бессонницы. Мы не осмеливались позвонить мистеру Харлеру. Если бы она съела баранью ногу – да. Четыре кусочка шкурки от бекона – нет. Существовали пределы ситуаций, с которыми мы могли его беспокоить. Переживать это приходилось самим.

Два часа спустя, когда Аннабель по-прежнему стояла на ногах, Чарльз сказал, что, очевидно, все в порядке, раз шкурка переварилась. Может, и так, но мы больше не стали рисковать. После этого шкурки от бекона выкладывались вне пределов ее досягаемости, в птичью кормушку, и в тех случаях, когда она заходила в кухню, мы проверяли, закрыта ли дверь холодильника, чтобы она не могла добраться ни до чего сырого.

У нас не было иллюзий относительно того, что если дверь холодильника окажется открытой, она унюхает это, если пожелает. Аннабель приходила на кухню с тех пор, как была осленком, и кухня не содержала для нее тайн. Она знала не хуже нас, что сахар поступает из нижнего шкафчика, что яблоки находятся в миске на буфете, а у обогревателя стоять Очень Приятно. В последнее время она стояла возле него дольше, чем когда-либо. Это полезно для Джулиуса, сообщила она нам. Джулиус был ожидаемый осленок, названный так потому, что мы ожидали его в июле.

Бывали, конечно, времена, когда было удобно держать Аннабель во дворе, потому что тогда мы видели, где она находится, но неудобно держать ее на кухне. Например, когда у нас бывали гости, которым могли не понравиться маленькие ослики, вынюхивающие по кастрюлькам. Или если меня самой в кухне не было и я не могла приглядывать за тем, что она делает. В таких случаях наружная кухонная дверь запиралась. Этой же зимой такой номер не проходил. Было так сыро, что дверь разбухла от влаги, и, как скоро заметила Аннабель, замок выработал привычку заедать. Один сильный удар головой – и дверь распахивалась. Тогда внутрь с победным фырканьем входила Аннабель, чтобы еще немножко погреть Джулиуса. Единственным средством было запирать кухонную дверь на засов. Но если я это делала, то коттедж ходил ходуном, потому что Аннабель с силой билась о дверь, и я бросалась ее отпирать, пока Джулиус не пострадал.

К несчастью, не одна только Аннабель умела открывать дверь. Соломон тоже умел это делать, тяня изнутри своими невероятно крепкими когтями. Если я пыталась закрыть ее плотно, то в тот момент, как от нее отходила, Соломон начинал скрестись, царапаться, завывать и рычать, пока неожиданное зловещее молчание не возвещало нам, что он открыл ее опять. Взломал дверь и вышел на тропу неприятностей.

Именно в результате такого поведения у него произошел последний крупный бой с Робертсоном. Найдя дверь открытой, я, как обычно, вышла поискать Соломона. Присмотрелась. Прислушалась. Никаких признаков кого-либо. Никаких криков о помощи. Никаких звуков битвы. Должно быть, решила я, он пошел за коттедж, куда Робертсон никогда не ходит. Там наш кот в безопасности, а свежий воздух пойдет ему на пользу. Даже Соломон находился взаперти слишком долго во время стоявшей в последнее время ужасной погоды…

Да, он действительно пошел за коттедж. И то же самое раз в жизни, как на грех, сделал его враг. Когда Соломон вернулся через некоторое время, у него были самые страшные боевые раны, какие я когда-либо видела на кошке. Его уши кровоточили, живот был разодран полосами, подушечки лап были жестоко прокусаны насквозь. Если бы не грязь и не запах, потому что Робертсон, очевидно, валял его по земле и победно опрыскивал, и не красноречивые клочья меха, рыжие вперемешку с сиамскими, которые валялись, как одуванчиковый пух, там, где они сошлись, под рябиной, я бы подумала, что он встретился с лисой.

Бой был таким дьявольским, что стало понятно, почему он был бесшумным. Ни у того, ни у другого не хватало дыхания, чтобы орать. Запах был тоже дьявольским. Соломон вонял, как венецианский канал. Я протерла его губкой как могла, так чтобы не потревожить, но когда Шеба в тот вечер присоединилась к нему возле грелки (как раз когда наш раненый воитель находился в полном упадке сил и Шеба, свернувшись рядом, дала бы ему комфорт и утешение), она просто отшатнулась. От него Воняет, сообщила она, плюясь на него и в ужасе убегая с кресла.

Да, Флоренс Найтингейл[23] из Шебы не получилось. В течение нескольких дней, пока Соломон лежал в кресле, будучи не в силах ходить, бессильно кормясь из наших рук, слабо приподнимаясь, когда хотел воспользоваться лотком, что было сигналом для нас приподнять его и туда отнести, и безмолвно глядя на нас, когда заканчивал свои дела, что было сигналом отнести его обратно, Шеба непреклонно спала на кушетке. Хотите, чтобы она чем-нибудь от него заразилась? – кричала она во всю глотку, возмущенно спрыгивая с кресла, если мы пытались ее к нему подложить. Хотите, чтобы она тоже так пахла? – требовательно вопрошала она, когда Чарльз пытался узнать у нее, почему она не хочет быть к добра своему товарищу?

Три недели спустя, однако, когда случилось продолжение битвы, Соломон уже больше не вонял, Шеба опять спала рядом с ним – и тут произошла наша следующая драма.

Нам пришлось отнести Соломона к ветеринару. Сейчас он уже оправился от своих ран. На их месте были, конечно, бесчисленные проплешины, и впоследствии, как мы хорошо знали, на этих местах на некоторое время вырастет белая шерсть – как результат шока. Так было у Соломона с младенчества. На этот раз он будет выглядеть как детская деревянная лошадка, и Шеба в свое время, несомненно, опять станет жаловаться, что может этим заразиться, – но не сказать, чтобы нас это беспокоило.

Соломон попал к ветеринару, потому что стал вдруг мало есть. А точнее, не ел почти ничего. В результате шока, как мы думали сначала, или, быть может, из-за огорчения, что его победили. Три недели спустя после битвы он не ел совсем. Он был тощим и легким как перышко. И самое зловещее – мы уже несколько дней не слышали, как он разговаривает.

Нехватка витаминов, сказал мистер Харлер, когда бог знает в какой раз Соломон опять скорбно стоял на его врачебном столе, после измерения температуры и прослушивания стетоскопом. «Не то ли самое было в прошлом году?» – тревожно предположила я. Тогда Соломон тоже подрался с Робертсоном и подхватил вирус. Тогда врач дал ему ауреомицин. Я напомнила врачу об этом лекарстве.

Мистер Харлер сурово посмотрел мне в глаза. В прошлый раз, сказал он, у этого кота была температура. В этот раз ее нет. Ауреомицин не поможет. У него нет вируса. Может быть, такой дефицит витаминов иногда бывает результатом шока – но сейчас ему нужен витамин В, и именно витамин В он собирается ему вколоть. Сказав это, он достал шприц, присоединил к его концу ампулу, приладил иглу к бедру Соломона – и содержимое шприца вдруг ударило с заднего конца прямо в Чарльза.

«Застряло», – безропотно сказал мистер Харлер, явно задаваясь вопросом, как это у нас получается. Потом достал другой шприц и ампулу, снова наполнил шприц, и на сей раз Соломон получил всю положенную ему дозу. Через несколько минут мистер Харлер с облегчением проводил нас с крыльца своей приемной, веля сообщить ему завтра, если Соломону не станет лучше, хотя он думает, что все обойдется.

Что касается Соломона, все обошлось. Как только он прибыл домой, то поел у меня из рук немного мяса. На следующее утро он уже жадно поглощал еду, как если бы мы не кормили его месяц. Страдали мы – остальные.

Боюсь, я не проявила достаточно сочувствия, когда Чарльз, который вел машину домой от ветеринара, добравшись до коттеджа, сказал, что ему не по себе. Он так сильно жаловался на то, что жидкость из шприца брызнула ему в рот, на ее жуткий вкус и так настойчиво интересовался, ядовитая она или нет, что я приписала все это его воображению. Когда же, выходя из машины, он вдруг тяжело осел на подножку автомобиля и сказал, что у него кружится голова, я сказала: «Не глупи, у Соломона от нее ничего не кружится», и больше не стала думать об этом.

Я не думала об этом до следующего дня. На следующий день мы сидели в гостиной перед чаем. Соломон, с хорошей порцией кролика в желудке, свернулся в кресле, восстанавливая силы. Шеба, как маленькая голубая мантия, раскинулась поверх него, а в камине уютно потрескивали дрова. Снаружи шел сильный снег, делая картину еще уютнее. Это был поздний снегопад, которого мы никак не ожидали, и снега к этому моменту намело добрых десять дюймов.

«Слава Богу, что мы повезли Соломона к Харлеру вчера, – сказала я с облегчением. – В такой снегопад мы бы ни за что не проехали». Чарльз согласился. Мы дружно посмотрели на кресло, в котором в этот момент Шеба, вытянув шею, дружески вылизывала Соломону бока, – и тут-то оно и случилось. На наших глазах Шеба вдруг взвилась в кресле, заскрежетала зубами как безумная и, пуская пену изо рта, принялась бешено скакать кругами по комнате.

– У нее припадок! – прошептала я, от страха почти не в силах говорить.

– Как мы повезем ее к Харлеру? – воскликнул Чарльз, все мысли которого были о непроезжих дорогах.

И вот мы снова оказались как в какой-то сцене из Чехова. Снаружи валил косой снег, Шеба все бегала и бегала кругами, мы с Чарльзом заламывали руки, а Соломон прятался под столом, и оттуда виднелась только пара больших круглых глаз.

Наконец до нас дошло. Капельки лекарства из шприца, должно быть, попали на шерстку Соломона, а Шеба только что их слизала, и ее реакция была очень похожа на реакцию Чарльза. С той лишь разницей, что у Чарльза не шла изо рта пена и он не бегал кругами. (Так я бы все равно не обратила внимания, даже если бы все это с ним и случилось, раз я уже не поверила в его головокружение, сказал он.) Мы изловили Шебу, полотенцем протерли ей полость рта, и через несколько секунд она пришла в себя. Правда, когда попыталась сказать об этом Чарльзу, то из-за всей этой пены и потери чувствительности языка у нее получился лишь слабый писк.

Тем временем снег неумолимо валил. Соломон заговорил впервые за несколько недель; он выл из-под стола, что если мы не забыли, то он Пациент, Идущий на Поправку, и если мы уже закончили играть, то он хочет еды. Наша жизнь вернулась в нормальное русло.