Кошачьи проделки (сборник) Тови Дорин

Глава третья

Было одно утешение. Мы с Чарльзом больше не считались единственными чудаками в деревне. У нас появились сильные конкуренты в лице Беннеттов.

Я уже упоминала их раньше. Тима с его рыжей бородой. Его жену Лиз, носившую длинные юбки и позвякивающие серьги. Их семью черепах, морских и сухопутных, каждая из которых спала в домашней туфле перед камином в гостиной. Они переехали в коттедж по соседству с мисс Веллингтон и к этому времени не на шутку увлеклись сельской жизнью. Не так, как это делаем мы. Нам нравится просто жить в деревне, потому что не по душе городское существование. Они же придерживаются убеждения, популярного среди молодежи, что когда цивилизация рухнет – они ожидают, что это случится со дня на день, – единственным выходом будет перейти на самообеспечение, то есть жить тем, что дает земля. Так почему бы не начать тренироваться прямо сейчас?

Они начали с содержания кур и пчел. Поскольку в Тиме есть не только практическая, но и артистическая жилка, то куры были не такие, как у всех прочих. А были экзотические: ориканы и мароны – смешные маленькие птицы, с кольцом перьев вокруг шеи и хохолками. Они откладывали зеленые и темные, как горький шоколад, яйца, о которых местные моментально решили, что те наверняка ядовитые. На самом деле они были вкусные, но ели их только мы да сами Беннетты. Вся остальная деревня считала их сродни поганкам.

Пчелы были нормальными, но люди, которые держат пчел, всегда кажутся немного странными. Они, например, ходят в странной одежде – у Тима это был белый комбинезон с широкополой желтой соломенной шляпой. В этой шляпе со свисающей у нее черной вуалью, окутывавшей его бороду, он был похож на викторианского коллекционера бабочек, направляющегося на Амазонку, или преподобного Доджсона[30] давних времен на пикнике с Алисой.

Пчеловоды тоже совершают странные поступки. В случае Тима приходят на ум две наиболее из ряда вон выходящие картины. Одна – это как он однажды утром в своем пчеловодском обмундировании стоит в переулке, словно приросший к месту, и голосом приглушенным, но тем не менее преисполненным муки говорит самому себе: «Ох! Ох! Ох!» (позже он объяснил, что старался не настраивать против себя еще больше каких-то пчел, которые проникли к нему под комбинезон и жалили, но, очевидно, они уже были достаточно возбуждены, потому что он сдался и беглым шагом пошел домой). А вторая картина – это как он однажды сидел в шезлонге прямо перед пчелиным ульем, одетый только в полотняные шорты и со вздувающимся пчелиным укусом на носу. При этом он был, как и большинство здешних жителей, занимающихся чем-то в своих садах, полностью виден из-за стены сада.

– Ну, теперь я все видел, – сказал старик Адамс после того, как специально прошел мимо, чтобы посмотреть.

– А он точно живой? – спросил Фред Ферри, как всегда жадный до сенсации.

– У вас не соскучишься, – высказал мнение третий член этой команды, команды, действовавшей под девизом «Все Слышать, Все Видеть, Обо Всем Рассказывать». Его зовут Эрн Биггс; он проживает в соседней деревне и одновременно работает в нашей в качестве чернорабочего. Все происходящее у нас он объясняет тем, что все мы здесь чудики.

На самом деле Тим лежал там, сочетая столь необходимый отдых после своей деятельности по самообеспечению – кормежки кур на рассвете, окучивания картошки, ручного перемалывания пшеницы, из которой Лиз выпекала домашний хлеб, – с проверкой своей теории, что от пчел лучших результатов можно добиться, транслируя им доверие и дружбу. Тим пытался делать это путем телепатии. Пока он, видимо, не очень в этом преуспел, поскольку одна из сторожевых пчел ужалила его в нос, но следует поставить ему высокую оценку за старание.

– Почему он без одежды? – осведомился Эрн Биггс, когда ему объяснили мотив. Но для шорт тоже было обоснование. Пчел, объяснял Тим, злит запах пота. А в шортах он не так перегревается.

Объяснения объяснениями, но деревня пристально следила за Беннеттами, и когда дело дошло до коз…

Содержание коз дает хорошую опору самообеспечению, при условии, что имеется пространство. Козы приносят своим владельцам молоко, сыр, йогурт и даже масло – если человек в состоянии вынести его вкус. Многие люди покупают дойную козу и начинают дело с этого. Тим и Лиз начали с другой стороны. Они договорились о покупке маленькой козочки – отпрыска козы, принадлежавшей каким-то другим энтузиастам самообеспечения, – которую они решили приобрести в возрасте шести недель, выращивать самолично, пока она не станет взрослой, в конце года спарить и, таким образом, войти в разведение коз постепенно.

Они подготовили маленький домик и двор, поставили ясли, чтобы кормить питомца, купили ошейник, цепь и колышек, чтобы его привязывать. Будучи приглашены осмотреть приготовления, мы увидели табурет для дойки и бидон из нержавеющей стали, наготове свисающий с потолка. Нам показалось, что они слегка перебарщивают, но, очевидно, это один из основных принципов стратегии самообеспечения. Покупай сейчас, пока все еще есть в наличии. К тому времени, как цивилизация рухнет, не окажется ни табурета для дойки, ни бидона. Все они окажутся складированными в чьем-то чужом козлятнике, и тебе придется выменивать их на мешки с репой.

Это имеет целью также и то, с налетом практицизма сказал Тим, чтобы с самого начала показать козочке, чего от нее ждут. В деле выживания нет места сантиментам. Она должна давать молоко как можно раньше и в надлежащем объеме – а не то на повестке дня окажется козлиное мясо.

Мы все поняли, и действительно настал день, когда скотоводы привезли к нам в Долину маленькую козочку. Не для того, чтобы ее здесь оставить – до намеченного срока еще оставалось больше недели, а просто в гости, в порядке ознакомления, вместе с ее матерью. Беннетты взволнованно позвонили нам. Ее привезут в Долину, так что вы сможете ее увидеть, сказали они, и в положенное время процессия появилась. В нее входили Тим и другой мужчина, оба с патриархальными бородами, имеющие надлежаще сельский вид. А также Лиз и жена того мужчины, в длинных юбках и балахонах, которые в наше время предпочитает молодежь. Впереди резвились двое детей. Тим уговаривал миниатюрного черно-белого козленка идти рядом с ним. Признаков мамы-козы не было. Видимо, это была экспериментальная сольная вылазка.

Они прошли мимо нашего коттеджа, напоминая сельскую сценку кисти Констебля, и я позвала Чарльза, чтобы он тоже посмотрел. Судя по всему, они направлялись вниз по Долине и должны были зайти к нам на обратном пути. Я как раз комментировала эту идиллическую картинку, когда вдруг в их рядах произошло смятение. Козочка пулей дернула обратно в горку, а за ней как сумасшедший рванул Тим.

Похоже, наш идеалист отказался взять ее на поводок, сказав, что хочет, чтобы она следовала за ним из привязанности. Какое-то время она действительно семенила вместе с этим славным человеком, но затем мысль о маме, оставшейся на лужайке у Беннеттов, оказалась слишком сильна. Сейчас она живописными извивами скакала обратно к маме, причем по высоте прыжки превосходили даже прыжки Сески. Тим, в попытке ее схватить, сам совершил живописный прыжок, но поскользнулся и упал ничком. Тут же вскочил, и погоня возобновилась. Прочая компания ожидала их на месте. Наконец он вернулся, неся козочку, которую догнал у нашего коттеджа.

Мы вышли посмотреть на нее. Это было обворожительное маленькое существо. Длинноногое, светлоглазое, размером примерно с сиамскую кошку, с копытцами словно отполированные наперстки и мерлушковой шубкой. «Что он собирается с ней делать? – спросил старик Адамс, появляясь словно из-под земли на месте происшествия. – Держать у себя? – эхом повторил он наш ответ, словно ослышался. – А чем он собирается ее кормить?»

Это был вопрос, который Тим, вероятно, и сам часто задавал себе в последующие недели. Они назвали ее Полли. В течение недели Полли объела всю листву в саду Беннеттов – там и так было мало свободного места из-за пчел, козлятника и пары загонов для кур, – и несмотря на концентраты, сено и регулярную кормежку молоком, надо было как-то решать вопрос с обеспечением ее зеленым кормом.

Тим, похоже, побывал всюду с этой козочкой. Болтался возле нее на холме, пока она на поводке с жадностью объедала зелень по краям тропинки. Лихорадочно косил на заброшенном пастбище и переносил траву домой, чтобы Лиз кормила козу в течение дня. «Некоторые люди ищут себе забот, – заметил старик Адамс. – Если вы спросите моего мнения, было бы дешевле купить пинту молока».

Конечно, они по-прежнему его покупали. Плюс концентраты. Плюс сено. Плюс специальное сухое молоко, которое надо было разводить, подогревать до нужной температуры и кормить козленка из бутылочки через определенные интервалы времени. Тим так суетился по этому поводу, словно молодая мамаша с кормлением своего первенца. У Лиз имелось особое расписание, что когда делать в течение дня. Такое же расписание временами имелось и у нас. Это было в тех редких случаях, когда пара брала себе отгул – обычно чтобы отправиться на фермерскую распродажу, купить вышедший из употребления инвентарь или старомодные горшки для Лиз и ее стряпни. Тогда мы кормили и запирали их кур и бывали удостаиваемы чести присматривать за Полли.

С курами было легко, если не считать того, что приходилось заходить в загон, согнувшись в три погибели, как Кинг-Конг. Тим приспособил старую засыпную уборную под насест для одной группы птиц и большую деревянную бочку из-под сидра – для другой. Перед ними были загоны, и поскольку Тим выгодно приобрел большое количество мелкоячеистой проволочной сетки всего лишь трех футов шириной, то высота загонов составляла именно три фута – так что трудность была налицо.

Трудность, пожалуй, не столько для Тима, который был к этому привычен и обычно запирал курятники с наступлением темноты. Но Чарльз, который имел шесть футов росту и который отважился складываться пополам, входя в куриный загон, чтобы запереть дверцу бочки, старался делать это, пока было еще довольно светло, потому что дверь была необычной формы и ему хотелось видеть, что он делает… «Ну-ну, что-то будет дальше?» – доносился из-за ограды неизменный вопрос старика Адамса, и Чарльз, однажды повернувшийся, чтобы ответить, сшиб один из беспорядочно поставленных шестов, поддерживавших проволочную крышу, и прямо на моих глазах, как и на глазах старика Адамса, загон обрушился наземь.

Это, впрочем, был незначительный инцидент. Самую большую проблему представляла Полли. Если Беннеттам предстояло отсутствовать более нескольких часов, они приводили ее к нам вместе с набором бутылочек, необходимых для того, чтобы поддерживать в ней жизнь, пока они не вернутся; небольшой миской концентратов, которыми мы должны были, когда подойдет время, приманить ее домой; цепью; двухфутовым колышком для привязывания, в форме гигантского штопора; а также списком указаний длиной в мою руку.

«Убедитесь, что колышек полностью ввинтился в землю – вы не поверите, до чего она сильная», – было одно из таких указаний. «Проверьте, чтобы молоко было температуры крови, и не давайте ей всасывать воздух», – гласило другое.

Легко сказать. В тот момент, когда козочка видела, что приближается ее молочная кормежка, она бросалась ко мне, как коммандос на штурмовую полосу. Она прыгала на бутылку и пятилась назад, таща ее за собой, словно играя в перетягивание каната, – я с трудом удерживала бутылку. Я не успевала удалить воздух прежде, чем она за нее ухватывалась, да если бы и успевала, это не имело бы большого значения. Полли с жадностью заглатывала воздух, втягивала его в себя, словно дренажный насос; было просто удивительно, как она не раздувается и не взлетает.

Тем не менее она выжила. Козы, очевидно, крепче, чем представляют себе авторы учебников. Она даже как будто нас полюбила. Когда Тим водил ее в Долину попастись вдоль обочины, стоило ей нас увидеть, она бежала к нам, таща за собой свой поводок, а Тим снисходительно бежал за ней. Она не заморачивала себе голову насчет калитки, а просто перескакивала через стену ограды и бросалась к нам, исступленно виляя хвостом. Разве это не чудесно, восторгалась мисс Веллингтон – то, как этот милый маленький зверек нас обожает.

Конечно чудесно, но это не очень помогало стене. Стена ограды сложена без раствора и легко обрушается. Если Аннабель тоже была на лужайке (ей совсем не нравилась Полли), Полли опускала голову и делала вид, что хочет боднуть Аннабель. Аннабель поворачивалась задом, изготовившись брыкаться. Пара ног предостерегающе выдавалась вперед, словно два ударника в дробовике, – нам всегда приходилось поспешно подбегать, чтобы выхватить Полли с линии огня.

Не легче обстояло дело, когда с нами были кошки. Шебалу съеживалась, скашивала глаза и рычала, как тигр, тогда как Сесс занимал атакующую позицию. С выгнутой, словно шпилька для волос, спиной, с распушенным, словно ершик для дымохода, хвостом, поджав голову, он наступал на нее боком, на тонких негнущихся лапах, точно краб. Эффект был несколько подпорчен его торчащим под неправильным углом хвостом, но не было сомнения, что наш смуглый парень действует на полном серьезе. Тим хватал Полли за ошейник, я подхватывала Сеску, который спешил воспользоваться этим, чтобы разразиться самым истошным воем. Пусть скажет спасибо, что меня удерживают, заявлял он с безопасного места на моем плече. Спусти его на землю – уж он бы ей показал.

Он бы мог. Являясь самым бесстрашным котом из всех, какие у нас были, хотя мы не можем определить, что это: врожденная смелость или просто бестолковость. Определенно ни кошки, ни Аннабель не позволили бы нам держать свою собственную козу, хотя мы так любили Полли, что порой задумывались над этим. Впрочем, лишь мимолетно. Всегда происходила какая-то ситуация, которая подтверждала сведения неудобства содержания козы. Как в тот раз, когда нас могли бы арестовать, будь общественность более наблюдательна.

Это было, насколько я помню, как-то в феврале. Тим и Лиз собирались уехать во второй половине дня, и Тим сказал, что они могут немного припоздниться. Не страшно, если Полли останется во дворе до темноты. Но не могли бы мы в районе полшестого ее запереть и дать ей бутылочку молока?

Конечно, мы могли. Обычно я подогревала бутылку на кухне и просто приносила ее к ним, выше по холму. В тот день, однако, нам надо было съездить в город, чтобы привезти аккумуляторную батарею для машины, поскольку наша старая явно садилась. Это был мрачный день, и я сжималась при мысли о том, как придется возвращаться домой, подогревать корм и по холоду относить Полли. Именно тогда мне в голову пришла эта идея.

Было очень просто взять с собой в машину термос с кипятком, кошачью грелку и еду для Полли. Перед тем как мы выехали из города в обратный путь, я наполнила грелку из термоса, обернула ее в коврик вместе с бутылочкой для кормления… За те полчаса, что потребуются доехать до деревни, бутылочка чудесно нагреется, и мы сможем заехать и накормить ее по дороге домой, чтобы потом не возвращаться.

Почему я не избавила себя от трудов и попросту не налила нагретое питье в термос? А потому что Чарльз слишком щепетилен в отношении микробов. Бог знает, из чего состоит эта питательная смесь, сказал он, когда я предложила такой вариант. Он не хочет всего этого в термосе, из которого, вероятно, будет пить.

Что ж, наверное, это разумно и показывает его изрядную предусмотрительность. Мы прошляпили в том, что никто из нас не вспомнил о бутылочке до выезда из города. Мы были уже на полпути домой, когда я о ней подумала. Завопила Чарльзу, чтобы он остановился, и мы съехали на обочину. Я осторожно наполнила грелку водой. Теперь порядок, сказала я, обернув ее вместе с бутылочкой в коврик. Когда доберемся до дому, будет почти то, что надо. В это время Чарльз потянул за стартер, и – ничего не произошло. Батарея полностью села.

– Могло быть и хуже, – сказал Чарльз, стараясь смотреть на дело оптимистически. – По крайней мере у нас есть новая в багажнике. – Затем он всмотрелся в боковое окно. – Черт возьми! – воскликнул он. – Ты знаешь, где мы остановились?

Аккумулятор сел прямо возле пункта Военно-воздушных сил, а это было время бомбобоязни. Такое не могло случиться ни с кем, кроме как с нами.

Так и вижу, как все это выглядело. Я светила тускнеющим фонарем в багажник, в то время как Чарльз извлекал из него черный прямоугольный предмет. Пока он тащил его к передней части автомобиля, машины дюжинами освещали нас своими фарами. Он поставил его на землю возле правого колеса, где ящик умудрился выглядеть наиболее зловеще. И конечно, самый травматичный момент из всех наступил, когда он отсоединил старый аккумулятор и все огни на нашей машине погасли. Мы, вероятно, были похожи на заговорщиков Гая Фокса, бесшумно двигающихся в темноте. Каждую секунду мы ожидали услышать вой сирен полицейских автомобилей или голос из мегафона со стороны охраны пункта ВВС.

Чарльз присоединил контакты с быстротой молнии. Мы забрались в машину и понеслись домой, как на реактивном двигателе, настолько напуганные, что забыли по пути остановиться у коттеджа Тима и нам все-таки пришлось отправиться туда покормить Полли.

– Все в порядке? – спросил Тим, позвонив позднее, чтобы поблагодарить нас. Даже он едва смог поверить во все это, когда я ему рассказала.

Глава четвертая

Бывали моменты, когда коттедж выглядел сонным и бессобытийным, как если бы время в нем остановилось сто лет назад. Это бывало лишь изредка – когда Аннабель случалось в виде исключения быть вне зоны видимости на склоне холма и не следить за нами оттуда, словно полицейский надзиратель; когда кошки были дома и спали сном праведников и когда коза не громоздилась на нашей стене, как какая-нибудь горная серна. В один из таких дней после обеда я работала в саду, тыча садовой вилкой с одним отломанным зубцом в цветочную клумбу, которая была твердой, как железо, а мои мысли навязчиво крутились вокруг разнообразных проблем. Тогда в переулке, как будто бесцельно блуждая, появилась какая-то женщина.

Она вела себя как студентка Королевской академии театрального искусства, пробующая силы в роли Офелии. Отламывала ветки, держала их в руке, склоняла к ним голову, наклонялась и подбирала с земли кусочки мха, которые потом аккуратно укладывала в корзину. Добавила туда же кусок камня и посмотрела на меня, проверяя, наблюдаю ли я за ней. «Я собираю это», – бодро известила она меня.

Поскольку это было и так очевидно, я лишь сказала: «О!» Очевидно, предполагалось, что я спрошу зачем. Решив, что раз я не спросила, то мой кругозор нуждается в расширении, женщина подошла к калитке.

Она не может понять, сказала она в ходе разговора, почему местные женщины, лишь оттого, что они живут в деревне, похоже, не следят за собой. Дело не только в том, как одеваются. (На мне был обвисший свитер с дырками. На ней была шляпка с перьями и подходящий к ней жакет…) Они не следят за собой внутренне. Интеллектуально. Существуют ведь и другие вещи, кроме как убирать дом и вскапывать огород.

Женщины должны развивать свой потенциал, продолжала она. Мужчины будут ценить их больше. Она, например, занимается японской флористикой. Интересуюсь ли я этим?

Пожалуй, нет, сказала я. У меня нет времени… Человек должен находить время для культурного развития, укорила она меня. Незачем человеку превращаться в овощ… Она как-нибудь еще придет со мной повидаться.

Она удалилась вверх по переулку, подбирая затейливую веточку там, грустный с виду сухой плод здесь, вся поглощенная нелегкой работой художника-флориста. Фред Ферри рассказал мне впоследствии, что она только что переехала из города. Я спрашивала себя, следовало ли мне ее просветить?

Сломанная садовая вилка, к примеру, которую ее глаз отметил как неряшливую, имеет свою историю. Чарльз отломил зубец много лет назад, отправляя на тот свет ядовитую змею, которая угрожала кошкам. На самом деле вилка была удобнее, когда в ней осталось всего три зубца; она лучше входила между растениями. Клумба была твердой, как бетон, не по причине небрежения, а потому что две кошки, осел и коза постоянно на ней резвились. Что же касается моего отсутствующего выражения лица – оно не имело ничего общего со скукой. Собственно говоря, я размышляла о Сессе. О мотивах его поступков.

Мы всегда этим интересовались. Был один случай через пять дней после его появления у нас, когда Шебалу привела его познакомиться с травой. До этого она им брезговала, но теперь он начал приобретать запах коттеджа, и она решила, что он не такой уж противный. Поэтому она вышла с ним погулять и понюхать Свою Маргаритку, поболтать с Птицей, Которая Ее Боялась, поприветствовать Чарльза дружеским «Баааа!», проходя мимо него вместе с Сессом. И у гаража, у травяной кочки, к которой всегда благоволила, Шебалу остановилась, чтобы поесть Своей Травы.

Она никогда не жевала ее столь признательно, склонив голову набок и закрыв глаза от наслаждения. Вкуснятина, объявила она. Ем ее Уже Не Первый Год. Никто, кроме нее, Эту Траву не ел.

Теперь они стали есть ее вместе с Сессом. Сесс воспринял Шебалу как маму и наставницу, что означало беззаветно копировать все, что она делала. Заняв место как можно ближе к ней, он наклонил голову и тоже начал жевать. На морде его было выражение важности, которое нам вскоре предстояло научиться распознавать. Это означало, что Сесс думает. В этом случае о том, почему большие кошки едят траву, и ответ предположительно состоял в ее цвете. Это была единственная причина, какую мы могли придумать, объясняющая, почему с того времени и впредь он ел все, что попадалось ему зеленого.

Капусту обычную, капусту брюссельскую, кресс-салат – он усердно жевал все это. Он благоухал, как ковент-гарденский рынок, но мы говорили себе, что это ему на пользу. Особенно запомнился мне кресс-салат – я купила его однажды, чтобы приправить утку, когда мы ожидали к ужину друзей и когда я протиснулась в деревенский магазин прямо перед закрытием за еще одним пучком, поясняя, что Сесс съел первый…

– Он съел кресс-салат? – громким от изумления голосом переспросил хозяин лавки. – И не заинтересовался уткой?

Головы других покупателей молниеносно повернулись ко мне. Они подумали, что я говорю о Чарльзе. Однако я объяснила, что Сесс любит все зеленое, и они восприняли это как нечто довольно правдоподобное. Одна женщина сказала, что знала кошку, которая ела огурцы. У другой была собака, которая любила ревень. День или два спустя первая объявилась возле нашего коттеджа, принеся пучок кресс-салата Сессу в подарок.

Пригласив ее в дом, чтобы она сама угостила кота, я не могла придумать, что бы еще сделать. Не могла ли после того, что чистосердечно рассказала в магазине, рассказать ей новую правду? А именно, что теперь у нашего кота появилась мания в отношении зеленой пластиковой сетки и что он в пользу нее отказывается от свежей зелени?

Уж лучше бы я рассказала. Надо было видеть выражение ее лица, когда он, прижав уши, попятился прочь от кресс-салата. «Пытаетесь накормить меня этой штукой?! – взвыл он. – Вы что, думаете, я ненормальный?»

Теперь женщина явно думала, что ненормальная я, а мы действительно считали ненормальным кота, что, вероятно, составляло некоторый баланс. Даже допуская, что сиамцы не такие, как все, все же его пристрастие к пластиковой сетке было весьма странным.

Началось это с того, что на местном субботнем рынке мы купили полцентнера[31] репчатого лука в зеленом пластиковом сетчатом мешке. Там нам случилось встретить Тима Беннетта, и тот только что сам закупил два мешка. На следующий год, сообщил он нам, когда он будет лучше организован, сам вырастит свой собственный. Пока что просто закупает его оптом. Лиз сплетет его в косы (в книге по самообеспечению объяснялось, как это сделать), и луковицы будут хорошо смотреться, подвешенные возле банок с медом. А также рядом со стоящим на полках домашним вином и ящиком яблок, что мы им дали… На лице его было выражение виргинского первопоселенца в День благодарения.

Такое же выражение было и на лице Чарльза, когда мы ехали домой с мешком лука. «Тим прав», – с энтузиазмом говорил Чарльз. Большое крытое крыльцо у кухни, которое мы недавно пристроили, чтобы снимать там резиновые сапоги и анораки, а также морозилка составят восхитительный зимний склад. Пара мешков картошки; мешок муки; вот этот лук; выращиваемый им фундук, когда он его соберет. Что-то есть в этой идее самообеспечения – она дает человеку чувство независимости.

И впрямь она такое чувство давала. Мне и самой стали рисоваться радужные картины. Большие каменные емкости с солеными огурцами; аккуратно составленная зимняя поленница – не напиленный кое-как в последнюю минуту деревянный хлам, а настоящие дрова. Быть может, нам удастся добыть один из таких больших сосновых кухонных буфетов, сказала я. Мне такие, пожалуй, нравились. Буфет хорошо бы подошел к нашему красному плиточному полу и косичкам лука. У нас также были старые масляные лампы, которыми мы пользовались до того, как провели в коттедж электричество. Я могла бы их достать и начистить до блеска. Они отлично подошли бы к такому буфету.

Учитывая, что я на самом деле не хотела ими пользоваться, заметил Чарльз. «Довольно мы уже натыкались впотьмах», – сказал он. У него были другие планы на эту зиму.

Так, предаваясь мечтам, мы доехали до дому с нашим мешком лука и гордо прислонили его к стене на нашем крытом крыльце. Не прошло и нескольких минут, как мы застали Сесса грызущим сетку с таким рвением, словно от этого зависело спасение его жизни.

Непохоже было, что его привлек запах сетки, так как он мощно перебивался запахом лука. Не мог его также привлечь и запах лука. Когда я предложила ему луковицу, он ее проигнорировал. Именно тогда меня осенило, что все дело в цвете сетки – зеленом, как трава и кресс-салат. Эксперты говорят, что кошки дальтоники и видят лишь различные оттенки серого. Я, однако, задавалась вопросом, не мог ли Сесс в этом отличаться? Эту гипотезу я изложила Чарльзу через несколько дней после нового случая, на этот раз в саду.

К этому времени, обеспокоенные поглощенностью Сесса пластиковой сеткой (Чарльзу пришла мысль, что присутствующая в ней краска может быть ядовитой), мы переместили ее в свободную комнату – она же кабинет – как в единственное место, куда наш обжора не мог добраться. Вообще-то я там пишу, это очень маленькая комната, а запах лука едва ли напоминает запах фиалок – но, как сказал Чарльз, что сейчас важнее? Бесспорно, Сесс. Пришлось примириться с луком.

Итак, в тот день я сидела наверху и работала, Чарльз был в саду. Шебалу спала внизу (будучи на четыре года старше Сесса, она время от времени настаивает на особых правах), а Сесс, лишенный компании, был занят тем, что оглашал дом громкими воплями. По усилению и ослаблению воя я могла судить, что он бродит из комнаты в комнату. Вскоре наступило молчание. Скрип шагов на лестнице. Я подождала – последовал звук фырканья у дверного косяка. Затем – затишье, которое, как я знала по долгому опыту общения с сиамцами, означает заглядывание под дверь.

Последовавший через некоторое время рев был похож на паровозный гудок в тумане. Он Знает, Что Я Здесь! – вопил он. Он Меня Видит! Почему Я Его Не Пускаю? Что там внутри такое, о чем ему не положено знать?

Я могла вынести звук туманной сирены. У меня в этом большой опыт. Чего я вынести не могла, так это того, что он начал жевать ковер. Поэтому пришлось отнести кота Чарльзу, который сказал, что, конечно, побудет с ним в саду – он-де такой умный, что с ним всегда приятно побыть. «Ты тогда не будешь ей мешать?» – услышала я, как он спрашивает Сеску, когда оба перемещались по засаженному крыжовником пятачку. Сесс доверительно, как мужчина мужчине, ответил «Мау!».

Я вернулась к своей работе. Какое-то время вокруг царили тишина и благодать, затем послышался глухой звук шагов на лестнице. Это был Чарльз, державший на руках Сесса. Лицо его было красным. Знаю ли я, вопросил он, что натворил этот мой кот? Полез прямиком на яблоню, прямо на верхушку, и прогрыз здоровенную дыру в сетке.

Яблони окутаны сеткой, чтобы защитить их от птиц, которых мы любим, но которые истребляют наш урожай. Сетка дорога, и Чарльз потратил целую вечность, чтобы ее натянуть, тщательно орудуя шестом, чтобы закрыть все ветки. Стояла осень, и предполагалось, что птицы не начнут свои набеги раньше весны. «Совсем новая сеть! – стонал Чарльз. – Теперь мне придется брать лестницу и заделывать дыру веревкой. Этот проклятый кот, должно быть, чокнутый».

Именно тогда я указала на то, что сетка зеленая, как и мешок для лука и кресс-салат. «Быть может, он являет собой научный феномен, – сказала я. – Кот, который различает цвета». Чарльз сказал, что феномен – хорошее определение, судя по тому, как он пробился сквозь фруктовую сетку. Но почему ему надо сходить с ума от зеленого, а, скажем, не от коричневого, белого или голубого?

Быть может, когда он увидел, как Шебалу с таким благоговением объедает свою травянистую кочку, он подумал, что ему следует для верности поедать все предметы этого цвета? Быть может, это какой-то сиамский ритуал, вроде его пристрастия к коврикам? (Коврик – это отдельная и многогранная история. Я лучше расскажу ее позже.) Чем больше я наблюдаю Сесса, призналась я, тем больше задаюсь вопросом, не суеверен ли он?

Чарльз посмотрел на кота, о котором мы разговаривали. Сесс никогда не терял времени даром. Проделав свой дневной объем работ с зеленой сеткой, он явно тренировался для следующей встречи с Полли. Выгнув спину дугой, выставив кривой хвост на манер ручки от чашки, он атаковал что-то невидимое в комнате. Застывал, делал ложный выпад, отпрыгивал в сторону, вертелся на месте, наскакивал сбоку, опять-таки неизвестно на что. Не знаю, как насчет суеверий, сказал Чарльз, но если я спрошу его мнения, так этот кот попросту идиот.

Глава пятая

Впервые мы осознали, что у нас в Долине живет необычная порода мышей, когда возвращались однажды с прогулки вместе с Аннабель.

Я шла впереди, чтобы открыть ворота лесничества, Чарльз, с нашей четвероногой подругой, шел следом, когда передо мной вдруг быстро пронеслось через тропинку и остановилось у дерновой насыпи нечто, что я сочла осенним листком. Оно задвигалось снова, и я увидела, что это полевая мышь. Красновато-коричневая, маленькая – размером с небольшой дубовый листок – и не делающая совершенно никаких попыток скрыться. Может быть, она ранена, подумала я, наклоняясь, чтобы подобрать и отнести туда, где на нее не наступит Аннабель. (В перчатках я могу поднять с земли все, кроме гадюки; это еще одно, к чему я привыкла на протяжении лет.)

Мышь, однако, не была ранена. Она сидела на корточках, поедая семена травы. Неправдоподобно крохотными лапками она вертела метелку злака, точно кукурузный початок, и совершенно меня игнорировала, словно я была каким-то видом местного дерева. К тому времени, как подошел Чарльз, мышь закончила есть травяную метелку и передвинулась на фут или около того вверх по насыпи, где выбрала другую, которую, снова сев на корточки, стала обгрызать, с интересом поглядывая вниз на Аннабель.

– Может, у нее контузия, – прошептала я Чарльзу. Никогда не видела я столь самоуверенную полевую мышь. Чарльз внимательно изучил ее с близкого расстояния.

– Все с ней в порядке, – сказал он. – Просто ничего не боится.

Ничего не боялась и та мышь, которую я увидела на следующий день поедающей насыпанные для птиц крошки во дворе, возле кизильника. Она беззаботно сидела, повернувшись ко мне спиной, и даже не обернулась, когда я проходила мимо. Это была не та мышь, что мы видели на тропинке. Эта была явно крупнее. Ее, однако, окружала та же аура безмятежности – явное отсутствие страха. Мне стало интересно, не из одного ли они помета.

В тот день мышь возле кизильника была захвачена в плен Шебалу. Я закричала, когда увидела Шебалу крадущейся к ней, но мышь определенно не обратила внимания. Шебалу принесла ее в дом, издавая ужасающие стенания сквозь зубы, как она обыкновенно делает, когда объявляет, что кого-то поймала. Уже одно это обычно пугало большинство мышей до смерти – эти звуки повергают в дрожь даже меня. Но в тот момент, когда она положила мышь на пол, чтобы издать более громкий рев, подзывая Сесса (никогда его нет поблизости, когда он нужен, говорило выражение ее морды), мышь поднялась и, пока Шебу все еще разорялась, быстро утекла в кухню.

Я надеялась, что она пробежит кухню насквозь и выбежит во двор, но вместо этого мышь залезла в буфет. Не потому что была испугана или искала убежище, как мы поняли, когда узнали ее получше. Она была занята тем, что оценивала перспективы. Дело было в октябре. Мышь, которую мы вскоре окрестили Ланцелотом (потому что именно этот звук она производила, грызя Чарльзовы орехи), прожила у нас до следующей весны, сопротивляясь всем нашим попыткам ее выдворить. Порой Ланцелот менял местонахождение своей штаб-квартиры, но мы всегда знали, где он находится. Нам приходилось лишь следить за кошками.

Именно они в первый же день сообщили нам, что он, оказывается, в шкафчике. Они с надеждой разбили перед шкафчиком лагерь. Сесс при этом не имел ни малейшего понятия, зачем они там сидят (он никогда в жизни не видел ни одной мыши), но, подражая Шебалу, старался выглядеть сосредоточенным, хотя его уши все же шевелились время от времени. Я заперла их в гостиной и выгрузила из шкафчика все банки и пакеты. Совершенно точно мышь находилась в дальнем углу. Надев перчатку, я протянула руку – зверек перепрыгнул через нее и скрылся у меня за спиной.

Теперь он был под плитой, если верить Шебалу, которую я принесла, чтобы она сообщила мне, куда он сбежал. «Я Его Вижу», – сказал Сесс, вглядываясь под плиту одним глазом. По-видимому, Ланцелот тоже увидел Сеску. Он пулей вылетел из-под плиты и забрался в другой шкафчик. Впрочем, лишь для того, чтобы проверить, есть ли у него путь отступления. Проделав это, он вернулся обратно под плиту.

Так, циркулируя между плитой и шкафчиком, с мусорным ведром посредине, дающим ему убежище по пути (мы поставили ведро там нарочно, чтобы обеспечить ему защиту от кошек), он и жил, удовлетворенный, несколько дней и вполне мог провести так всю зиму (в том шкафчике были только принадлежности для уборки, а дверцы других я держала крепко закрытыми), если бы не тот факт, что меня начала мучить совесть. Вряд ли это походило на нормальную жизнь для полевой мыши.

Я начала оставлять для него на полу крошки. Каждое утро их не оказывалось на месте. Через пару дней, впрочем, у меня возникла другая мысль. Что он мог пить все это время? Я поставила на пол блюдечко с водой, которое ему определенно пригодилось. Судя по лужице на полу, он либо в него упал, либо купался.

Теперь он был явно счастлив, единственной незадачей было то, что нам приходилось выгонять из кухни кошек, боясь, что они его поймают. Это было трудно: порой я спрашивала себя, уж не проникают ли они через дверь путем телепатии, потому что, будучи уверена, что заперла их по одну сторону, в следующий момент находила их по другую. Но помимо трудностей, это также казалось несправедливым. Сесс, например, обожал кухню. Когда он еще не умел забираться на рабочие поверхности, то все равно любил, сидя в кухне, смаковать запахи и размышлять о том, что ему дадут в следующий раз.

Короче говоря, как-то вечером я проложила дорожку из крошек до крыльца и выставила туда же Ланцелотово блюдечко. То, что он перенес свою штаб-квартиру, подтвердилось на следующее утро, когда кошки направились прямиком к стоявшему в тамбуре холодильнику. «Мышь Под Ним», – сказала Шебалу, тычась носом в его основание. «Ест!» – торжественно проинформировал нас Сесс, тоже просовывая туда свой нос. Ланцелот действительно был там. Он нашел свое Эльдорадо – Чарльзов урожай фундука.

Чарльз принес в дом орехи и сложил их на крыльце в большое пластиковое ведро, сняв с него крышку, так чтобы влага могла испариться, во избежание гниения. Я в то время поинтересовалась насчет мышей, но он сказал, что мыши не заберутся по стенкам ведра. Чего, однако, не принял во внимание, так это что Ланцелот не был обычной мышью. Не таков он был, чтобы тщетно взбираться по пластику. Выбрав ножку стола, который у нас там стоял, он спланировал вниз, в ведро. Чтобы выбраться обратно, ему требовалось только перевалиться через край ведра, которое было заполнено до верха. Судя по дорожке орехов, ведущей к холодильнику, эта система транспортировки разрабатывалась всю ночь.

Чарльз был так впечатлен, что охотно разрешил ему пользоваться орехами. «Он явно умный парнишка, – сказал Чарльз. – Раз вот так улизнул от Шебалу и доказал, какой он изобретательный». Однако заговорил совсем по-другому, когда однажды посмотрел на свою садовую куртку (мы уже раньше заметили, что кошки подозрительно принюхиваются, бродя под тем местом, где она висит) и обнаружил, что если Ланцелот днем, возможно, и ест орехи под холодильником, то ночи проводит вовсе не там. Он прогрыз в куртке большие дыры, натаскал образовавшуюся шерсть в один из карманов и соорудил аккуратную мягкую постельку, которая была подвешена на стене; тем самым обезопасил себя от злых бродящих дозором кошек.

И совсем другое заговорила я неделю или две спустя, когда Ланцелот и Чарльз совместно учинили в коттедже хаос.

Это началось с того, что мы купили жилой автоприцеп. Зачем мы его купили, я объясню позже. Как вы можете догадаться, дело было связано с кошками. На данный момент скажу только, что фургон купили подержанный. Мы искали жилой прицеп с сентября, и первый, который отвечал нашим требованиям, нашли только к ноябрю. И поскольку он был в превосходном состоянии, потому что содержался зимой под крышей, Чарльз сказал, что будет тоже держать его под крышей. Этакая маленькая красотка заслуживает такого отношения, сказал он, любовно похлопывая фургон по боку. Когда я озадаченно поинтересовалась, где именно, он ответил, что в сарае, рядом со стойлом Аннабель. Мое сердце упало с глухим стуком. Вы бы видели этот сарай.

Он находился в нашем владении почти двадцать лет, и с того момента, как мы его купили вместе с садом, Чарльз использовал его под склад для вещей, которые могут в один прекрасный день понадобиться. Он не использовал его для вещей, имеющих какую-нибудь ценность, как, например, тяжелого катка для обработки почвы, который мы использовали раз в двадцать лет и хранили в гараже. (Чарльз всегда говорил, что Этой Весной он обработает им лужайку, но каким-то образом у него никогда не доходили руки.) Отнюдь. Сарай, который был открыт спереди, содержал в себе некое сорочье гнездо из всякой всячины. Например, кучу камней, вынутых, когда мы переделывали камин в открытый. (Чарльз сказал, что потребовалось бы целое состояние, чтобы купить такую уйму; мы будем им рады, когда настанет пора ремонтировать стены.) Например, землю, вынутую, когда мы сооружали пристройку к коттеджу; по мнению Чарльза, это был хороший пахотный слой. (Сваливайте ее в сарай, сказал он в то время строителям; потом он-де разбросает ее по саду.) Например, сажу, хранимую под крышей, чтобы ее не испортил дождь. Остатки грибного компоста, оставленные там по той же причине. Мешки с песком. Металлические жерди и проволоку, которые мы когда-то использовали как ограждение для Аннабель и так и не сумели потом распутать.

Где-то в глубине сарая находилась старомодная складная пружинная кровать, которую Чарльз много лет назад предназначал в качестве рамы для парника. В одном углу лежало несколько резервных мешков угля, спрятанных за старой дверью. Около задней части были составлены штабелем восемь строительных подмостков – мы пользовались ими тем летом, чтобы побелить коттедж. В довершение всего верхушку этого сорочьего гнезда составлял наш зимний запас материала для растопки: обрезанные ветки яблонь, ветки платана, рачительно положенные туда Чарльзом. Дотянуться до них можно было, встав на какую-нибудь подходящую насыпь земли, которой не хватило места внутри. Чтобы предотвратить осыпание на голову этой растопки, которая имела такую склонность, когда человек пытался вытащить какой-то ее кусочек, она была огорожена веревкой, прикрепленной к поперечной потолочной балке через произвольные интервалы. «Чепуха, – сказал Чарльз, когда я пожаловалась, что это выглядит как двор Стептоу[32]. – Это часть деревенской жизни».

Теперь он предлагал это расчистить, и мне бы надо было подскочить от радости. Но я, со своим характером, беспокоилась. «Абсолютно ничего страшного, – сказал Чарльз. – Мы расчистим это за полдня».

Может, так и вышло бы, если б мы наняли бульдозер и отправили весь хлам туда, куда и следовало его отправить – в местную мусорную яму. Но Чарльз настаивал на постепенном разборе этого завала, как если бы мы рылись в поисках драгоценностей. Десять мешков навоза – вы бы подумали, что это и есть сокровище, судя по благоговению, с каким мы его вывозили. «Выдержанный в течение многих лет, – сказал Чарльз. – Он на вес золота, если удобрять им ревень».

Уголь перенесли в оранжерею. Растопку – в стойло Аннабель. Она принюхивалась к ней и недовольно фыркала. Сваливать Этот Хлам в Ее Доме? Она не потерпит Этих Дров. Но ей пришлось их терпеть, они были пристроены к задней стене ее стойла, и она все громче выражала свое раздражение фырканьем, а по ночам грохотала поилкой, чтобы показать, как мало теперь у нее места. «Здесь хватит места для шестерых ослов, – сказал ей Чарльз, – зато зимой тебе будет намного теплее».

Это бы не помешало. То была самая холодная зима, что случилась у нас за долгие годы, а нам потребовалось две недели, чтобы разгрузить сарай. Мы вытаскивали кирпичи, такие холодные, словно они прибыли с ледника, разрыхляли киркой твердые горы земли, откатывали их в тачке с ледяными ручками, а замерзшие колеса едва вращались. В обычной ситуации мы бы нашли себе множество помощников, но по какой-то причине всех наших соседей словно внезапно разбил паралич. У Тима Беннетта был грипп. У старика Адамса разыгрался артрит – причем обострился после того, как мы сказали нашему соседу о расчистке сарая. Что же касается Фреда Ферри, то, по своему обыкновению, он флегматично протопал мимо в первое же утро. «Что это тут делается?» – осведомился он, останавливаясь, и когда мы ему рассказали, он посмотрел ошеломленно и сказал: «Вот это да! А я думал, вы проводите инвентаризацию». Фред гордится своим тонким чувством юмора. Когда я спросила, не хочет ли он нам помочь, мы заплатим ему по обычной таксе (я предполагала, что юмора у него поубавится), он сказал: «Я посмотрю. Я дам вам знать», – и затопал вверх по холму. Спускался с него, уже хромая. Он сказал, что его больное колено неожиданно вновь разболелось. Оно всегда заболевает, когда Фреду требуется отговорка. Мы поняли, что проиграли.

Так что мы продолжали наш тяжкий труд. Вставали утром и принимались за работу. Наше занятие казалось абсолютно бесконечным. На какой-то стадии Чарльз почти что присоединился к армии хромых в нашей деревне. Мы дошли до слоя, где стояла пружинная кровать. Я предупредила его, что вижу пространство с нижней ее стороны и что пружины, похоже, опираются на какие-то коробки. Он не слушал. Перед моими глазами одна его нога прошла сквозь пружины, и он застрял, словно Долговязый Джон Сильвер. Не будь меня там, чтобы его подхватить, когда он провалился, бог знает что бы могло случиться. А так отделался лишь ободранной лодыжкой – и если вы интересуетесь, какое все это имеет отношение к Ланцелоту, то именно на следующее утро после этого они с Чарльзом ненароком провернули свою губительную операцию.

Когда мы работали над расчисткой сарая, Чарльз всегда запирал двери коттеджа, что было очень правильно. Как он сказал, мы были вне зоны видимости и слышимости. Всякий проходящий мимо посторонний мог войти. Поскольку Чарльз отличается пунктуальностью, задействовано было два ключа: от цилиндрового замка на старой задней двери, которая теперь стала внутренней дверью пристройки, и от обычного замка на новой внешней двери. Следить надо было как раз за внутренней дверью. Надо было не забывать забирать ключ от цилиндрового замка прежде, чем закроешь ее, а не то можно было захлопнуть себя снаружи.

В обычное время этот самый ключ оставался во внутренней двери весь день, но поскольку сейчас один из нас постоянно его вынимал, а мы были умучены тяжелой работой и чувствовали себя как пара угнетенных землекопов, то в то утро, думая, что ключ у меня в кармане, Чарльз захлопнул внутреннюю дверь. У меня же ключа не было. Я просто выходила во двор вытряхнуть скатерть после завтрака. Мы оказались накрепко изолированы от внутренности дома. И в наступившей тишине я вдруг поняла, что слышу, как Ланцелот шумно жует за морозилкой.

Обычно он ужасно громко жевал под холодильником Чарльзов фундук. Весь день он хрустел, как терка для мускатных орехов. Но за морозилкой… не взялся ли он за электрические провода? Если так, то в любой момент может вспыхнуть пожар!

Я крикнула об этом Чарльзу, который пошел в сарай с инструментами за молотком, чтобы разбить окно. Это был единственный способ снова проникнуть в кухню, и Чарльзу он не очень-то нравился. К несчастью, когда я крикнула ему про Ланцелота, он опустил грабли, которые держал в руке, они соскользнули и разбили горку цветочных горшков. Ладно, все равно он не пользовался ими уже сто лет, утешала я, – но Чарльза в это время было уже невозможно утешить. Он зашагал в кухонный тамбур, схватился за угол морозильника… «Смотри не раздави Ланцелота», – сказала я. Чарльз объяснил мне, что бы он хотел сделать с Ланцелотом, но я заметила, что все-таки сдвигает морозильник осторожно.

Когда он сдвинул его наполовину, появился Ланцелот и юркнул за шкафчик. Оказывается, он не жевал провода. Должно быть, он подумывал о смене местожительства. Под морозилкой была свежая горка орехов. Мы собрали их, поставили морозильник на место, выдвинули холодильник, из-под него вымели кучку скорлупок. «Если бы мы вычистили это место для него раньше, он, пожалуй продолжал бы там оставаться, – сказал Чарльз. – Когда он был под холодильником, мы по крайней мере знали, что там происходит».

Чарльз разбил окно. Я забралась внутрь. Мы временно забаррикадировали отверстие буфетом, чтобы кошки не могли выбраться наружу. Вымели с пола стекляшки. Отыскали ключ. Отправились обратно, в свою личную Сибирь, в сарай для прицепа. «Ты когда-нибудь задумывалась, – осведомился Чарльз, – во что только не втравливают нас животные?» Мы бы не задумались о покупке жилого прицепа, если бы не кошки. Не вкалывали бы сейчас как рабы. Если бы не приютили Ланцелота, он бы не вовлек нас в переделку с морозильником. А он, Чарльз, не побил бы цветочные горшки.

Нам также не пришлось бы задействовать пару десятифутовых стоек, чтобы поддерживать крышу сарая, когда обнаружилось, что одна из удерживающих штанг прогнила. Нам не пришлось бы звонить в Государственную комиссию по лесному хозяйству, в панике спрашивая, не могли бы они быстро обеспечить нас подпорной штангой. Увы, у них не было свободных штанг, и сейчас не было свободных людей, чтобы нам такую отпилить. Лесничий спросил, не могли бы мы срубить себе такую сами. Это лучшее, что нам могут предложить в помощь, сказал он. В установленном порядке вышлют нам счет.

Дело почти дошло до этого. Чтобы довершить картину, не хватало только, чтобы мы с Чарльзом сами спилили одну из сосен в лесничестве, а вся деревня смотрела бы на нас, недоумевая, что это, черт возьми, мы делаем. Через полчаса, однако, лесничий перезвонил нам, чтобы сказать, что как раз появились двое его людей. Он прямо сейчас отправит их на это дело. Это будет безопаснее, чем если бы мы стали валить дерево сами – его, как и нас, не особенно воодушевляла такая перспектива. И, собственно говоря, тем временем один сосед предложил нам лишнюю подпорку, которая у него оказалась, и мы ее приняли. Единственный недостаток состоял в том, что я оставила Чарльза, словно Атланта, поддерживать крышу, а сама ринулась отвечать на телефонный звонок.

Наконец сарай был готов. Прицеп въехал туда наполовину, и его немедленно пришлось выводить обратно. Его зенитный фонарь касался поперечной балки, и мы не хотели его сломать. Сейчас, впрочем, оказалось множество рук, желающих нам помочь. Это было похоже на спуск корабля на воду, когда вся тяжелая работа сделана. Пронесся лишь легкий вздох облегчения из толпы наших зрителей, когда Чарльз взобрался на приставную лестницу и подстрогал балку.

Фред Ферри с таким воодушевлением потянул ручку тормоза, что она осталась у него в руке. Он поскользнулся, уронил ручку в наш быстрый ручей и едва не свалился в него сам. Другой сосед, толкавший сзади, воткнулся плечом в окно. К счастью, сам он не пострадал, а, как выразился Чарльз, что такое оконное стекло? Фургон был под крышей. Вот что действительно имело значение. После двухнедельной работы мы могли расслабиться.

А задумывался он когда-нибудь, спросила я в тот вечер, когда мы бездельничали перед камином в гостиной (у меня на коленях лежал Сеска, у Чарльза – Шебалу, Ланцелот на крыльце весело грыз орехи…), как поступают другие люди? Держат свои автоприцепы у себя в саду? Под автомобильным навесом, под непромокаемым брезентом или даже просто на открытом воздухе? Держу пари, никто больше не стал бы так потеть, чтобы убрать весь хлам, который у нас был.

– Возможно, и нет, – сказал Чарльз, – но в долгосрочной перспективе это окупится. Этот фургон – настоящая маленькая красотка. Представь, как мы отправляемся в нем в Корнуолл и в Шотландию. Возьмем с собой кошек. Может, даже возьмем Аннабель.

– В домике на колесах? – недоверчиво спросила я.

Чарльз ответил:

– Почему бы и нет?

Он увидел, что я собираюсь выдвинуть возражения против затеи превратить жилой прицеп в фургон для лошадей, и сменил тему. После того как мы загнали фургон под навес, он уже успел поговорить с Тимом. Кстати, о самообеспечении… Слышала ли я о Тиме и о церковном кладбище?

Глава шестая

Кладбище относилось к тем временам, когда здесь был шахтерский регион. В конце 1700-х годов, во времена промышленной революции, имелась громадная потребность в каламине[33], который применялся в производстве меди. Наши холмы содержали каламин особенно хорошего качества – некоторые говорили, что лучший в Европе, – и горнорабочие приезжали в этот район из Уэльса, Корнуолла, Йоркшира, строя свои собственные коттеджи в Долине, у ручья, или хаотично разбрасывая их по склону холма.

К 1890-м годам, однако, каламин закончился, и горняки уехали. В Австралию. На Клондайк. Некоторые наименее предприимчивые сделались сельскохозяйственными рабочими. В конечном счете большая часть коттеджей пришла в упадок, чему способствовал местный сквайр, на земле чьего прадеда горняки главным образом и селились и который теперь, когда какой-нибудь коттедж пустел, снимал с него крышу и оставлял стены осыпаться, чтобы земля могла возвратиться его фазанам.

Когда мы приехали в Долину, здесь оставалось стоять всего четыре коттеджа, хотя на вершине холма их было больше. Там же наверху находилась куча камней, которые в соответствии с традицией когда-то были шахтерской часовней, и примыкающий к ней участок земли, заросший колючим кустарником и окруженный осыпающейся стеной, – маленькое огороженное пространство, примерно тридцать футов на сорок. Говорилось, что раньше здесь было кладбище при часовне, хотя в точности никто не был уверен.

Еще до нашего приезда окружающие земельные владения и развалины часовни были проданы под строительство бунгало. Огороженный же пятачок был исключен из продажи, продолжая спать под своей ежевикой. И в таком виде он оставался, пока со стены не упал камень и мисс Веллингтон не начала беспокоиться.

Мисс Веллингтон всегда беспокоится. Вечно, монументально, с постоянным ожиданием катастрофы. Когда идет снег, к примеру, она беспокоится о людях, которые не могут вывести свои машины наверх из Долины. Когда все машины наверху и благополучно припаркованы у фермы, откуда трасса до главной дороги бывает обычно легкопроходима, мисс Веллингтон немедленно начинает беспокоиться о том, что надо расчистить холм, чтобы машины (хотя у нее самой машины нет) могли бы снова съехать вниз. Когда мы только завели Аннабель, она беспокоилась о том, что ей одиноко, и умоляла нас позволить ей родить осленка. В двух случаях, когда считалось, что Аннабель беременна (на самом деле она всех разыгрывала), мисс Веллингтон немедленно начинала паниковать как заводная о том, что вдруг что-то пойдет не так. Когда со стены кладбища упал камень, то нет нужды говорить, что это предоставило бесконечные возможности для беспокойства.

«Вся стена может упасть на кого-нибудь», – сказала она. Старик Адамс заметил, что поскольку стена имеет высоту всего в три фута, чтобы это случилось, людям пришлось бы лечь. «Разве что это будет старина Фред, возвращающийся домой из «Розы и Короны», – добавил он. – Мне доводилось видеть его прежде на карачках». Это была, конечно, шутка, но мисс Веллингтон восприняла ее иначе. Стена действительно находилась на пути Фреда к дому из «Розы и Короны». С тех пор, проходя мимо стены после закрытия заведения (нет нужды говорить, что на ногах), он был часто освещаем карманным фонариком из калитки мисс Веллингтон, которая поджидала, когда он благополучно пройдет, а может, когда стена рухнет.

Пришла весна, и мисс Веллингтон измыслила еще один повод для беспокойства. «Там могут быть гадюки», – сказала она. В сущности, они могли бы там быть. В этом регионе они обитают, и никто не отрицает таких возможностей. Но маловероятно, что трехфутовая стена могла бы удерживать их, как в змеином садке, и что если выпал один камень (при этом она очень удачно не обращала внимания на сломанную калитку, которая годами стояла настежь распахнутая), они станут ордами перескакивать через стену во всех направлениях, нападая на людей. В частности, на Фреда Ферри, проходящего мимо на карачках.

Она пожаловалась в приходский совет. То же самое сделали и другие. С них было довольно мисс Веллингтон и стены. Совет выдал в ответ незамедлительное заявление, объясняющее, почему они не могут вернуть камень на место. Если бы они это сделали, объяснялось в заявлении, то приняли бы на себя ответственность, и если бы еще какие-то камни выпали и при этом кто-то пострадал, им бы пришлось отвечать и издержки возросли.

Совет примирительно добавил, что постарается выяснить, кто за это сейчас отвечает. Старик Адамс сказал, что в таком случае мы можем махнуть на это дело рукой. Он такое уже слышал. Они пошлют кому-то письмо, дождутся ответа, пережуют его через полгода на собрании… «Однажды им понадобилось два года, чтобы поставить скамейку на пустыре».

Как он был прав. Следующей зимой, после написания писем приходскому священнику, церковным уполномоченным и в стоящую за ними местную штаб-квартиру методистской церкви, совет написал окончательное бесплодное послание какой-то невразумительной секте в Уэльсе, объявил, что теперь они испробовали все возможности, – и после морозов выпали еще два камня.

Мисс Веллингтон чуть не хватил удар. Она представляла себе, как стена обваливается, словно снежная лавина, – вся трехфутовая высота, и нет нужды говорить, что под ней оказывается погребен Фред Ферри. Она представляла, как это происходит в метель, когда в стену врезаются машины и на льду остаются разметанные тела. Стараясь успокоить ее, кто-то вернул камни на место (анонимно, чтобы не навлекать на себя ответственности), – и тогда, видя в этом решение своих проблем, из которых не на последнем месте стояло то, что он был соседом мисс Веллингтон, Тим Беннетт вызвался расчистить кладбище и использовать его как дополнение к своему огороду.

Приходский совет дал свое одобрение, увидев в этом способ добиться присмотра за этим участком, тщательно обозначив при этом, что, в сущности, не их дело выдавать на это разрешение. Мисс Веллингтон была в восторге. Тим и Лиз стали двумя ее ягнятками. Остальные жители деревни были в равной мере счастливы, что кто-то другой взялся за эту работу и, более того, бесплатно – что лишний раз доказывает, как глупы могут быть люди. Потому что потом до них вдруг дошло, что Тим задаром приобрел кусок земли.

На самом деле это было не так. Он не притязал на владение кладбищем. А только собирался использовать его как надел в обмен на содержание его в порядке. Но ведь он извлекал из него пользу, а они – нет. Они позволили участку земли утечь у них между пальцами. Под самым их носом, да еще к сравнительно новому человеку. Полдеревни тут же сказала, что это святотатство и нельзя позволять эту землю использовать. Другая половина заявляла, что по справедливости земля причитается им. Их отцы жили по соседству или владели участком напротив. Фред Ферри сказал, что его дед пас там овец.

Таким образом, это давало ему справедливое право на эту землю, но почему было более респектабельным, чем выращивание овощей, вытекало из логики, ясной только самому Фреду. В одном он и остальная часть деревни были, однако, единодушны. Они говорили друг другу, что даже не подумают есть что-либо из выращенного там.

Тим, предположительно мысля в том же направлении, заказал несколько машин новой пахотной земли. Чтобы все были счастливы, он решил также при возделывании земли избежать того угла, где были могильные насыпи. Фактически таковых было только две, остальная часть земли, очевидно, никогда не перекапывалась, но в деревне никогда никому не угодишь.

Он сделал все, что мог. Вместо того чтобы бездушно вывалить землю из грузовика на участок, он оставил ее на своей подъездной дорожке и почтительно перевозил ее тачками. Работая на кладбищенском участке, он всегда снимал шляпу. Чтобы люди могли видеть, где находятся могильные холмики и оценить его уважение, он насыпал их еще выше и посадил сверху нарциссы. Благодарностью за его заботы было то, что когда посторонние замечали безошибочные очертания могил и останавливались по другую сторону стены, чтобы обсудить это, под рукой всегда находился кто-нибудь, чтобы прокомментировать этическую сторону дела. Причем стратегически этот кто-нибудь всегда был расположен так, что Беннетты могли его слышать. Говорилось, что молодежь в наше время лишена понимания приличий; что если говорить по совести, то участок на самом деле принадлежит им; что они и в рот не возьмут капусты с этого огорода, а также строили предположения, какова по нынешним ценам должна быть стоимость кладбища как участка земли.

Другим вопросом, занимавшим деревню в ту зиму, был вопрос, зачем мы купили жилой автоприцеп. Например, одним из дошедших до нас слухов было то, что мы собираемся продать коттедж и путешествовать за границей. Сплетничали даже ближайшие из наших местных знакомых: Тим, старик Адамс и Фред Ферри, которые знали, для чего мы купили фургон; нам же просто хотелось иметь возможность куда-то поехать, когда пожелается, и, как мы надеялись, взять с собой кошек. Все имели свои собственные мнения о том, во что это предприятие выльется. Они готовы были спорить на что угодно, что прицеп вполне может съехать под горку и мы никогда не въедем с ним обратно.

Это, однако, была трудность будущего. Тем временем у нас была более насущная проблема, связанная с Сессом. В результате моего плачевного недогляда он вернулся к своему неврозу по поводу шерсти. Он не просто проедал в ней дырки, как делают многие сиамцы (кошачьи психологи говорят, это происходит потому, что они чувствуют себя одинокими), но и вообще относился к ней враждебно; ни при каких обстоятельствах он на ней не спал и всякий раз, как подворачивалась возможность, использовал ее в качестве туалета.

Это началось с того вечера, когда котенком мы принесли его домой и познакомили с Шебалу. Мы поместили его в корзинку, оформленную спереди как клетка, полагая, что он будет чувствовать себя в большей безопасности, разговаривая с ней оттуда. К несчастью, вместо того чтобы подойти к нему с осторожностью, как поступил с ней Сили, когда она была котенком (взрослые кошки обычно больше боятся незнакомых котят, чем котята боятся их), Шебалу сунула нос между прутьями, прошипела отвратительные проклятия и пригрозила его съесть, а Сесс, не имея возможности убежать, испачкал одеяло.

Я уверена, что именно тогда он приобрел этот свой пунктик насчет шерсти. Было очевидно с самого начала: этот кот думающий, – что можно было заметить на практике. В этом новом доме надо использовать шерсть как туалет – разве не так было дело, когда произошел тот эпизод в корзине? Более того, ему лучше продолжать гадить на нее, если он хочет умилостивить кошачьих богов. Разве не по этой причине ему тогда пришлось выдержать столь свирепую атаку Врага?

Очевидно, опасаясь дальнейших атак, Сесс мочил все шерстяное, что мог найти в последующие дни. Свежее одеяло, которое я дала ему в ту ночь. Гнездо из свитеров, которое я устроила для него у нас на кровати. Однажды вечером он бы намочил и свитер, внутри которого находился Чарльз (так случилось, что сам Чарльз в это время мирно дремал), если бы я не заметила соответствующее выражение у него на мордочке и не согнала его прочь, прежде чем он успел это сделать.

Даже когда прошло много времени с той поры, как Шебалу так неласково приняла Сесса, его фобия насчет шерсти сохранялась, словно Сесс был ее собственным котенком. Дайте им грелку, обернутую полотенцем, и они будут лежать, мирно прижавшись к ней, точно боттичеллиевы ангелы. Но оберните грелку в шерстяную ткань или в свитер, и Сесс будет трудиться всю ночь, как водопроводный кран. На следующее утро намоченные в соответствии с неизбежным ритуалом свитер и грелка лежали, отвергнутые, на полу, а Сесс смотрел на нас с видом рыцаря Галахада после ночного дежурства. Он не подпустил к себе буку, хотя и с трудом, говорило его ревностное, с округленными глазами, выражение. Шебалу, которой пришлось спать всю ночь без грелки, зловеще взирала на нас с другого кресла. Это все ее вина, сказали мы ей. Зачем она тогда так его напугала? У нас никогда не было подобных неприятностей ни с одним другим котенком.

В конце концов, держа шерсть от него подальше, мы излечили его от этого фетишизма. Когда поблизости не было ничего шерстяного, он со спокойной душой использовал свой лоток. Был только один коврик в гостиной, который имел эту характерную особенность и который нам приходилось закрывать резиновой пластиной – придавливая ее двумя кошачьими лотками и шеренгой декоративных украшений, в противном случае Сесс ее приподнимал и исполнял под ней свой обряд.

Если не считать этого, мы в целом его отучили. Мы даже стали опять класть его спать на одеяло – более того, кладя под одеяло грелку, что, учитывая его привычку, было действительно достижением. А потом я совершила плачевную ошибку. Заперла его в нашей спальне без туалетного лотка – с гнездом из свитеров и грелкой на кровати.

Это было результатом всех бесконечных проверок и перепроверок, привычка к которым выработалась у нас за годы. Запирать платяные шкафы, к примеру, чтобы не пускать туда наших голубоглазых демонов, а затем вернуться и еще раз проверить, не заперли ли мы их по ошибке внутри. Отключать электрический рубильник, прежде чем уехать на машине (Соломон имел обыкновение поддевать провода и выключатели), а затем, наполовину поднявшись на холм, спешно возвращаться обратно, потому что не могли вспомнить, сделали мы это или нет. В этом случае я поднялась наверх посмотреть, не протекает ли грелка. Из нее немного капало, когда я ее завинчивала, и если вдруг натекло на свитера, Сесс может вбить себе что-нибудь в голову…

Именно эта мысль поглощала меня целиком, потому-то так и случилось, что, проверив грелку и потрепав их по головам, я по рассеянности закрыла за собой дверь в спальню, оставив их, с невинными выражениями мордашек, полностью отрезанными от своих лотков…

Я поняла, что что-то не так, когда мы приехали двумя часами позже и в окне холла не было приветствующих нас мордочек. Это чувство усилилось, когда я открыла дверь холла и никто не вылетел из нее, как камень из катапульты. Похищены. Умерли. На них упал шкаф. Обычные мысли владельца сиамской кошки молнией пронеслись в моем мозгу. Затем я посмотрела на ведущую вверх лестницу, увидела наверху закрытую дверь, услышала за ней звук буянящих слонов… Мои мысли мгновенно переключились на свитера на кровати. Я знала, что мне предстоит обнаружить.

Он устроил наводнение, абсолютно превышающее обычные размеры, – были промочены насквозь свитера, стеганый плед, до самых одеял. Грелка была сброшена на пол. В тщетной надежде я подняла ее и проверила, не течет ли. Увы, не грелка устроила весь этот потоп, хотя болото на кровати было достаточно большим. Я смотрела на несомненного виновника, который с опаской наблюдал за мной с туалетного столика.

«Почему он не мог в аварийной ситуации использовать угол, как любая другая кошка? – простонала я. – Если уж на то пошло, почему не мог он потерпеть каких-то два часа? Нормальные кошки не пользуются своими лотками каждые пять минут, как сумасшедшие фонтаны. Почему ему надо было так настаивать?»

Он смотрел на меня с видом елизаветинского философа. Мне же известно, как легко он начинает нервничать, говорило это выражение. Откуда ему было знать, что это продлится только два часа? Он подумал, что именно потому, что этого не делал, они с Шебалу оказались запертыми. Совершено всего лишь жертвоприношение.

И проделал он это на совесть. Мне пришлось сменить все одеяла, и потребовался не один день, чтобы высушить после стирки стеганое покрывало. Но даже и потом мне приходилось бдительно его охранять, когда Сесс был поблизости. Он постоянно принюхивался к нему с выражением незавершенного дела. Мало того, он вернулся к своему пунктику насчет шерсти – видно, напомнили ему об этом мокрые свитера. Это стало главной его заботой, а на какое-то время и нашей тоже.

Глава седьмая

Чарльз, имеющий склонность мирно почитать в своем кресле после ужина, был сыт по горло зрелищем того, как Сесс вечно ходит мимо с одним из его носков. Чарльз отбирал носок, садился на него и возобновлял чтение… Но уже в следующий момент взгляд его падал на Сесса, идущего мимо с другим носком. Кот направлялся к двери в кухню, потому что оттуда было ближе всего до выхода наружу, куда он и относил носок. Если это был не носок, то, значит, один из свитеров Чарльза, который Сесс волочил по полу, причем с таким видом, словно от этого зависело все его благополучие в этом мире.

В его представлении так и было. Разве не прекратил он обмачивать шерсть, после того как оказался запертым в спальне? А там они с Шебалу могли бы остаться закрытыми навсегда, если бы он не проделал кое-какую примиренческую работу со свитерами. Этот предмет тоже надо смочить, информировал он нас, с трудом управляясь со своей ношей. Чарльз вскрикивал, гневно захлопывал книгу и поспешно отбирал у него свою одежду. «Почему этот кот всегда берет именно мои свитера и носки? – вопрошал он. – Почему не может хотя бы время от времени брать твои?»

Потому что я не оставляю их там, где Сесс может до них добраться, – на кровати или на табурете в ванной, что является обычным делом для Чарльза. Впрочем, однажды Сесс отправился наверх. Я услышала, как он топчется там по комнате. Звучало так, будто он двигает пианино, но эти звуки как раз в духе сиамцев. Когда же он вновь появился, то ковылял с чем-то большим и темным, вышагивая так, будто тащил фазана. Свитер Чарльза, подумала я, бросив взгляд через комнату с того места, где смотрела телевизор, – а потом поняла, что свитер-то мой. Мой новый шетландский свитер, который я даже еще не надевала. Он был на полке в стенном шкафу спальни.

Как выяснилось, Чарльз раз в жизни убрал все свои вещи, и Сесс в поисках священной жертвы, должно быть, открыл дверь шкафа, привлеченный торфянистым запахом шерсти, который для него был, вероятно, даже хуже обычного запаха ношеной шерсти. Этот свитер пахнет Ужасно, сообщил он мне, проходя мимо. Черт, ну и повезло же нам, что он его нашел. Сейчас побыстрее отнесет его к кухонной двери и исполнит на нем свое священнодейство…

О нет, не исполнишь, сказала я. Отобрала у него свитер и положила на стул, себе за спину, не желая пропускать передачу, которую смотрела. В следующий момент он сильно укусил меня в руку, и я чуть не подскочила.

Как я уже говорила, чтобы понять сиамских кошек, требуется быть психологом. Он укусил меня не потому, что был на меня зол. Просто на мне был надет шерстяной кардиган, за спиной у меня лежал шетландский свитер, от меня исходил столь ненавидимый им запах.

Стало быть, надо было ухватить за мою обтянутую шерстяным рукавом руку, стянуть меня наземь и помочиться.

Такова, во всяком случае, была наша интерпретация того, как работал его маленький ум в отношении шерсти. Действуя терпеливо, мы, возможно, сможем отвратить его от этого. К чему мы не были готовы, так это к тому, что к поливальной игре присоединится Шебалу – по совершенно иной причине.

В наш сад захаживала одна посторонняя полосатая кошка. Шебалу постоянно раздражалась, видя ее в окно. Сесс, глядя на кошку из-за занавески, лишь прижимал уши, точно тигр в засаде, а в следующий момент уже бежал смотреть, что я готовлю. Совсем иначе вела себя Шебалу, которая многословно, как пулемет, выпаливала что-то незваной гостье, а затем спешила прямиком к стоящему в углу лотку.

Мы никогда прежде не держали кошачий лоток в гостиной. Теперь же он был установлен там в качестве духовной опоры для Сесса. В него и стала забираться Шебалу, присаживалась в позиции кошки и вовсю ворча о том, что Происходит Непонятно Что. Пока она высказывалась, ее возмущение перехлестывало через край, и она поднималась в лотке все выше и выше. При этом струйка поднималась вместе с ней и неумолимо орошала стену. Некоторые люди думают, что кошки-девочки не умеют прыскаться. Посмотрели бы они на наш сиамский шланг.

Мы боролись с этой проблемой как могли, прикрепив к стене полиэтиленовую пленку. (Убрать лоток мы не могли из-за Сесса.) Когда заметив, что зад Шебалу начинает подниматься, мы тихонько усаживали ее обратно, втолковывая, что девочкам так делать не полагается. Наконец до нашего сознания дошло, что ее расстраивает. Она думала, что другая кошка была ее соперницей по отношению к Сессу.

Мы были однажды в саду с обеими нашими кошками, когда появилась эта чужачка. К тому времени мы узнали, что ее зовут Бель и что она живет на вершине холма. Увидев нашу парочку, она побежала к ним по траве с явным намерением поиграть. Сесс выглядел заинтересованным. Шебалу зарычала и припала к земле. Бель задрала хвост и убежала. Шебалу попыталась ее преследовать, но была на поводке, поэтому вместо этого обратила весь свой гнев на Сесса. Повалила его в мгновение ока и принялась пинками вышибать из него дух. Она видела, как он смотрел на Эту Деваху! – вопила Шебалу. Он раздавал ей авансы! Неудивительно, что эта посторонняя приходит в Наш Сад. Она бьется об заклад, что он готов был бы спать у нее на животе, если бы мог.

Сначала мы не поняли, что это ревность. Мы отделили их друг от дружки и отнесли обратно в дом, недоумевая, что это на нее нашло. Поместив Сесса в гостиной, взъерошенного, с недоумевающе вытаращенными глазами, сами находились поблизости, готовые подхватить его, если она опять бросится. Вместо этого Шебалу проследовала в лоток и от души налила на стену – даже не озаботившись сначала сесть, настолько была разъярена. Затем, излив свои чувства, она вылезла оттуда и фыркнула на Сесса, который взирал на нее, как на горгону Медузу. Пожалуй, лучше его умыть, сказала она и безотлагательно принялась за дело.

Мы бы подумали, что это временное умопомрачение (может, в своем ослеплении она ошибочно приняла его за другую кошку?), если бы не тот факт, что с тех пор стоило ей только уловить легчайшее дуновение Бель, как она немедленно набрасывалась на Сесса.

Однажды мне пришлось снести ее с холма за коттеджем, совершенно вышедшую из себя от ярости. Уловив запах Бель на кусте можжевельника и увидев – что было еще хуже, – как Сесс заинтересованно к нему принюхивается, она прыгнула на своего товарища с неистовством исполнителя танца парижских апашей[34]. Я их разняла. Но она снова ринулась на него, и тогда я подхватила Сесса на руки. Она Его Убьет, проинформировала Шебалу нас, когда на миг оказался на земле. Сесс, который всегда напрочь замолкает в моменты стресса, впился когтями мне в плечо и приготовился броситься прочь. Я не могла управиться с ними обоими, поэтому отпустила его и схватила Шебалу. Она в два раза его меньше, и держать ее легче. Крепко держа ее за задние лапы и за шкирку, я побежала вниз по склону, зовя Чарльза.

– Что такое? Гадюка? – появился он из кухонной двери, сжимая в руке кочергу. Фред Ферри, как всегда, проходил мимо по переулку.

– Сесс! – закричала я. – Шебалу набросилась на него, и он истекает кровью. Я принесла ее обратно, чтобы их разделить, но мне пришлось оставить его там!

Чарльз бросился за ним. Я знала, что он думает. С тех пор как мы потеряли Сили, мы никогда не оставляли кошек одних вне дома, а теперь вот Сесс бродит где-то один с поводком, что само по себе опасно, и бог знает с чем он может столкнуться.

– Как далеко ты его оставила? – спросил Чарльз, торопливо отпирая калитку.

– Не пойму, о чем вы паникуете, – лаконично сказал Фред. – Вон он идет позади вас.

И точно, держась от меня и Шебалу на расстоянии, за нами двигалась удрученная фигурка. Испуганный, брошенный, быть может, думающий, что нам не нужен, он тем не менее повиновался единственной мысли – держаться вблизи. Никогда ни один из сиамцев, что отдали нам свои сердца, не любил нас так преданно, как Сесс.

Что было, конечно, очень хорошо, но у него не хватало куска уха, и Шебалу еще ударила его в нос, из которого текла кровь. «Зачем ты это сделала?» – спросила я ее, когда мы были уже дома. Я? – пожала плечами Шебалу, теперь уже спокойная, как квакер. – Это все он виноват. Зачем поощрял ту, другую кошку?» Шебалу подошла к нему, окинула взглядом и пригладила языком его растрепанную шубку. Вот он и опять как новенький, сообщила она нам.

Надолго ли при таком обращении? Однако в марте у нас случилась неделя сильного снегопада. Снегопад не позволил Бель приходить. Наши двое редко выходили на воздух. Когда же выходили, то было это на твердой утрамбованной дорожке, с которой чужой кошачий запах выдохся. Шебалу забыла о Бель, и Сесс опять мог вздохнуть спокойно – чего нельзя было сказать о нас, остальных.

Прогноз погоды обещал сильный снег над Западными горами, то есть у нас. Это объясняло, почему наши скворцы прибыли накануне, на семь недель раньше обычного. Они гнездились на нашей крыше каждый год – там были для них входные отверстия под черепицей над сточным желобом, – и они вселялись, словно мигрирующее племя краснокожих. Мы слышали, как они шуруют там, наверху, то затевая потасовку в одном углу, то спариваются в другом, то протестуя, когда с трудом протискиваются через узкие щели. Больше других шуму создавал, как и в предыдущие несколько лет, один скворец, которого мы отличали от других, потому что где-то он научился свистеть, как восхищенно свистит парень при встрече с красивой девушкой.

– Если бы вы заделали эти дыры, – говорил нам каждую весну старик Адамс, – они бы не лазили туда и не раздирали вам крышу.

На самом деле мы бы не выгнали их ни за что на свете. Это место было их гнездовьем долгие годы. Но один-два из них действительно стучали, словно паровой молот. Они начинали рано на рассвете, и я лежала на кровати, прислушиваясь и спрашивая себя, что они там делают. Расширяют свою жилплощадь? Они определенно не могли с такой скоростью ловить насекомых, разве что стропила были изъедены древоточцем… Я будила Чарльза, чтобы он послушал. Он говорил, что если балки настолько сгнили, скворцы уже не имеют большого значения, затем переворачивался на другой бок и засыпал. Я продолжала слушать. То и дело раздавалось пронзительное «Виии-ю», как будто кто-то говорил «Вот и доигрался!»…

Это, однако, было нормальным поведением в период размножения. За день же перед снегопадом было по-другому. Скворцы прилетели, пошумели немного, как если бы распаковывали чемоданы. Слышались махание крыльями, короткие стычки и пронзительные взвизгивания. Господи, как этот дом еще не развалился? Затем они вдруг успокоились, словно ждали чего-то, – и через сутки повалил снег.

Он начался ночью. Все в Долине мирно спали, зная, что машины наверху, на ферме. Мы все слышали прогноз погоды, а мисс Веллингтон все равно всем позвонила и потом стояла у своей калитки, провожая взглядом машины, которые одна за другой поднимались на холм. В семь часов на следующее утро телефон зазвонил снова.

– Неужели опять она? – сказала я. И это действительно была она. Обзванивала всех нас по очереди, чтобы сообщить, что деревня отрезана. Возле фермы намело сугроб, как раз на главной дороге, – она уже выходила, чтобы на него взглянуть. Она ужасно обеспокоена. Никто не сможет добраться до работы. Не следует ли нам встать завтра пораньше и постараться прокопать проход?

Своим мысленным взором она, очевидно, уже видела, как все мы дружно роем изо всех сил, словно рабочие в соляных копях. К девяти часам докапываемся до главной дороги, а те, кто работает в городе, к десяти будут сидеть за своими письменными столами. Сочетание всех героических поэм и историй о почтальонах и полярниках. Чего она не предусмотрела, так это что до главной дороги было добрых полмили, а снегу намело высотой с живую изгородь. Даже при помощи слонов мы не могли бы пробиться сквозь такую массу. Ничего не оставалось, как только ждать бульдозер.

Впрочем, поскольку имелись более важные дороги, чем наша, нам пришлось ждать несколько дней, хотя мисс Веллингтон каждое утро звонила в совет, как если бы мы были Мафекингом[35]. Тем временем, отрезанная от внешнего мира, не имея возможности выехать, остальная часть жителей деревни обратила свои умы к другим занятиям. Мужчины пилили дрова. Женщины пекли хлеб, потому что булочник не мог к нам пробиться. Дети появились с санками. Люди помогали друг другу расчищать собственные дорожки. Мисс Веллингтон, повязав поверх шляпы шерстяной шарф и надев гигантские ботинки, усердно помогала всем. Когда мы с Чарльзом отправлялись вверх по склону, чтобы попробовать пробиться в деревенский магазин за молоком, она энергично скоблила дорожку углового дома. Когда часом позже мы шли домой, совершив переход через сугробы, высившиеся, точно ледяные пещеры, и замерзшие пространства, похожие на просторы Антарктиды, мисс Веллингтон скребла уже возле «Розы и Короны», явно стараясь подать пример.

– Беспокоитесь о своей пинте эля? – весело осведомился Фред Ферри, притопывая ногами перед входом в паб. Мисс Веллингтон отреагировала на него весьма сухо. Он бы не стал шутить, если бы ему потребовалась «скорая помощь», сказала она. Вероятно, она все еще находилась под впечатлением мысленных картин, как на него обрушивается кладбищенская стена. А как через сугробы пробьется молочник? И страховой агент?

Они и не пробивались. Это мы четыре дня пробивались сквозь сугробы за молоком. Кто-то всегда приносил его мисс Веллингтон. Страховой агент, который объезжал несколько деревень за раз на велосипеде, так припозднился, что не наведывался несколько недель.