Воздаяние храбрости Соболь Владимир

Глава одиннадцатая

Крепость Шумла прикрывала проход через Балканские горы. Природа помогла туркам превратить болгарский город в укрепление почти неприступное. С трех сторон стены его прикрывают крутые лесистые склоны. С востока к городу подходит болотистая равнина, которую перечеркивает земляной вал, протянувшийся от отрога к отрогу. Вал тянется на пять с лишним верст и выдается в середине под острым углом. Ров перед валом достигает пяти аршин в глубину, а также и в ширину. На концах вала, на склонах поставили турки редуты. Третий стоял в середине. Передовых укреплений было два – редуты Мачинский и Ибрагим-назир, возведенный еще двадцать лет назад, когда к крепости подступал генерал Каменский. Город казался защищенным вполне надежно, и на радость защитникам Шумлы, и к неудовольствию армии, к ней приступившей.

Генералы Красовский и Мадатов ехали к центральным воротам, попутно разглядывая передовые редуты, выстроенные еще Гуссейн-ага-пашой.

– Пять редутов, – мрачно проронил Валериан. – Выстроены не наспех. Гусарским наскоком их не возьмешь.

Красовский ответил не сразу. Он вообще был не слишком доволен своим назначением. В июне его отряд осаждал Силистрию, крепость держалась недолго и сдалась, когда комендант ее услышал о поражении великого визиря при Кулевчи. Красовский рассчитывал стать лагерем при Дунае, но получил приказ передвинуться к Шумле.

Командующий нашей армией Дибич решился осуществить, наконец, план, из-за которого и сменил Виттенштейна. Он скрытно вывел главные силы из-под Шумлы и отправился через горы, рассчитывая смелым броском пробраться к Константинополю. Отряды Ридигера, Палена, Рота выступили в начале июля. Вместо тридцати восьми тысяч под Шумлой осталось чуть больше пятнадцати. Но так искусно тасовались полки, что Решид-Мегмет-паша поначалу не заметил подмену.

Вторую гусарскую Рот не взял в горы, а оставил с Красовским. Валериан был этим только доволен. Он хорошо представлял, каково приходится сейчас людям Дибича. Зной, узкие каменистые тропы, вьющиеся по крутым склонам, стрелки, засевшие на гребнях ущелий… Гусарам там было бы нечего делать, некого искать да и незачем.

Зато у Шумлы им работы хватало. Сил, чтобы сокрушить крепость, Красовскому недоставало, а потому легкая конница постоянно была в разъездах, пытаясь перекрыть пути, по которым турецкий гарнизон мог сообщаться с миром, – выходить и привозить продовольствие.

– Не захватить нам Шумлу. И удушить ее не получится. Слишком толстая шея у визиря.

– Большой город, – откликнулся тут же Валериан. – Шесть тысяч домов, две христианские церкви, сорок мечетей. Воды им хватает, зерна и баранов тоже.

– Были уже за стенами? – покосился Красовский.

– Нет. Не привелось. Так же подступали в девятом году, еще с Каменским[61]. Да как подошли, так и отошли подобру-поздорову. Только снаружи я эти стены и видел. А что за ними – так, должно быть, не разгляжу.

– Подождите, князь, может быть, еще удастся уговорить визиря.

Но Валериан замотал головой.

– Не может по турецким законам визирь капитулировать, пока сам сидит в окружении. В одиннадцатом, у Слободзеи, Кутузов Ахмед-пашу выманил хитростью. Едва ли не сам переправил на правый берег. А Решиду сейчас идти некуда.

– Ну, дырок в нашей сети столько, что со счета собьешься, – сказал Красовский со значением.

Мадатов нахмурился и закусил ус. Месяц назад, в июле, два сильных отряда вышли из Шумлы и отправились через горы, чтобы стать против Дибича. Даже вся гусарская дивизия, собравшись в один кулак, не смогла бы им воспрепятствовать. Но плохо было то, что эскадроны Мадатова прохлопали движение турок, и о рейде Галиль-паши русские узнали, только когда он уже перебрался через Балканы. Валериану пришлось объясняться с Красовским, а после он долго распекал своих офицеров. Но все понимали, что сил у нас откровенно мало, хватает только на обсервацию, и две тысячи всадников на голодных, заморенных лошадях не смогут уследить за каждой тропинкой.

Они доехали до мощного редута, носившего имя Ибрагим-назир. Здесь вал выдавался от крепости в поле острым углом, и фасы укрепления грозно оглядывали три стороны света, перекрывая подходы к огромным крепостным воротам. Красовский приподнялся в седле и заглянул в ров, вырытый перед стенами. Валериан отвернулся. Он помнил, как здесь попали в ловушку егеря, которых погнал на штурм почти ополоумевший Каменский-второй. Крепость за прошедшие двадцать лет только усилилась. Но что изменилось в головах людей, призванных руководить осадой, он предсказать точно никак не мог.

Красовский молча махнул рукой, и сопровождавшие их трубач и адъютант, державший в руке белый флаг, выехали вперед. Впрочем, их уже ждали. Не успели звуки горна взметнуться над полем, как со стороны Шумлы показалась турецкая кавалькада. Турецкий офицер в разноцветных одеждах, богато украшенных драгоценностями, верхом на высокой баснословно дорогой лошади. Пересек мост и остановился перед русскими генералами. С ним было пятеро: четверо воинов и еще один человек вида совсем не воинственного.

– Грек-фанариот, – догадался Мадатов.

Они же не взяли с собой переводчика, рассчитывая на знание турецкого языка Валерианом. Но, может быть, серьезно ошиблись. С драгоманом должен говорить драгоман. Генералу русской армии вступить в подобные переговоры было бы унизительно.

Валериан толкнул вороного и, не спрашивая Красовского, проехал вперед, мимо выдвинувшегося вперед грека. Конвой турецкого офицера встревожился, но паша поднял руку, и всадники остались на месте. Мадатов остановил коня и положил руки ему на голову ладонями вверх.

– Я – генерал Мадатов, командир гусарской дивизии. Генерал-лейтенант Красовский, командующий русским осадным корпусом, предложил мне вести переговоры с комендантом крепости Шумла.

– Я – Эссет-Мегмет-паша, – сказал турок, глядя в лицо Валериану. – Моими устами говорит великий визирь. Он хочет знать, что предлагают русские.

– Генерал Красовский предлагает гарнизону крепости капитуляцию на почетных условиях. Таких, которые подписал комендант Варны. Гарнизон выходит из крепости, сохранив личное оружие. Дает клятву не участвовать больше в этой войне и уходит через Балканы.

Турок слегка искривил губы.

– Стены Варны обрушились под русскими ядрами. Стены Шумлы целы, прочны, а люди у парапетов полны ярости и отваги. Решид-Мегмет-паша хотел бы знать – почему генерал Красовский уверен, что может овладеть Шумлой?

Теперь настала очередь Валериана надевать маску.

– Генерал Красовский получил известие, что русская армия подошла к Адрианополю.

– Мало подойти к городу, его надобно взять.

Валериан хорошо рассчитал ответ.

– Вчера прискакал посланец от фельдмаршала Дибича. Галиль-паша сдал Адрианополь. Наша армия движется на Стамбул.

Такое известие оказалось неожиданным ударом для турка, но он продолжал улыбаться, хотя с заметным усилием.

– Его величество султан Мехмед, да продлит Аллах годы его правления, еще не изволил сообщить своим верным слугам, что он решил в своем великом уединении.

– Разве не он назначил Решида-Мегмет-пашу главой своей армии? Она храбро билась и под Праводами, и при Кулевчи. И крепость Силистрия долго сопротивлялась генералу Красовскому. Но и самый храбрый человек должен когда-нибудь принять неизбежное.

Эссет-Мегмет-паша наклонился вперед.

– Мадат-паша умеет склонить врага к неприятным переговорам. Так было у стен Исакчи и Гирсова. Две большие крепости открыли ему ворота. Но в сражении при Эски-Стамбул маленький редут остался глух к увещеваниям русского генерала.

Мадатов пожал плечами.

– И что же случилось с ними?

Турок оскалился.

– Они умерли, Мадат-паша. Это были мои люди. Назим. Новая армия Блистательной Порты. Они научились драться, но – не просить пощады!..

Эссет-Мегмет-паша выпрямился и тяжело перевел дыхание, овладевая собой.

– В редуте их было всего пятьсот. Здесь нас намного больше. Решид-Мегмет-паша согласен отдать генералу Красовскому свою саблю. Пусть придет и возьмет. С мертвого тела великого визиря.

Валериан понял, что далее говорить бесполезно. Турки в смятении, но еще не отчаялись. И они хорошо представляют себе соотношение сил. Гарнизон после ухода Галиль-паши ослаблен и не может атаковать осадный корпус Красовского. Но и у нас недостаточно сил, чтобы штурмовать столь мощную крепость.

«Так и будем стоять, вцепившись друг в друга, как два борца, – подумал Валериан. – И ждать, когда опытный противник вдруг почему-то решит сделать неверный ход…»

Он собирался прощаться, но Эссет-Мегмет-паша опередил его на секунду.

– Этот мундир, что так гордо носит Мадат-паша. Я уже видел его однажды.

– Может быть, на поле при Эски-Стамбуле, – не удержался Валериан.

– Нет, много раньше. Там, на севере, за Дунаем. Почти двадцать лет назад. Я был тогда в войске Ахмед-паши. И только случайно выжил в окруженном лагере под Слободзеей. А когда мы уходили после капитуляции, полк в таких черных мундирах приветствовал нас, будто бы стоял не в оцеплении, а в почетном для нас карауле.

Валериан задохнулся. Он вгляделся в турка и вдруг сквозь меты, заплаты, которые накладывает на лица человеческие нелегкая жизнь, разглядел в собеседнике молодого угрюмого юзбаши. Он вспомнил, как тот шел, держась подчеркнуто прямо и одиноко, подволакивая раненую ногу, изможденный, голодный, но с первого же взгляда вызывал не жалость, а уважение.

– Я был там, – ответил Валериан. – Я стоял рядом с полковником. И я гордился, что вижу перед собой такого врага.

Они встретились взглядом и одновременно отдали друг другу честь, прикоснувшись пальцами к форменным головным уборам.

Теперь Валериан знал наверное, что гарнизон Шумлы никогда не откроет ворота, чтобы впустить русских в крепость…

«…Было угодно пожаловать мне орден святого Александра Невского. Теперь я буду носить красную ленту через плечо, крест и восьмиконечную звезду. Орден этот дали мне за сражение при Эски-Стамбуле, и скажу тебе, Софья, вовсе не зря. Не было еще в истории войн случая, чтобы кавалерия брала редуты и укрепленный лагерь с пехотой. А мои гусары за несколько часов совершили и то и другое. Может быть, теперь имя мое войдет в историю русской армии. И ты не смейся – лет через десять – пятнадцать устанет Новицкий от своих скитаний, сядет за стол и напишет историю Александрийцев[62]. Ну а пока я собрал почти все ордена, что только есть в Российской империи. Андрей Первозванный, конечно, не по нашему чину, но Владимира первой степени можем еще получить…»

Вороной оступился, и от толчка Валериан очнулся, поднял голову и огляделся. Сумерки сгущались над редколесьем, эскадрон, выстроенный колонной по три, растянулся далеко по болоту. Заморенные, голодные кони брели в воде, поднимавшейся выше бабок, и усталые всадники сонно покачивались в седлах. Валериан подумал: не подозвать ли Замятнина да приказать отрядить фланкёров, но тут же решил не мучить людей понапрасну. Война уже, считай что закончилась, и турки уже хотят только спокойно дожить до подписания мира. Может быть, и ему, генералу Мадатову, удастся сегодня выспаться в сухой постели, а завтра переложить на бумагу письмо жене, которое он сочиняет в уме последние десять дней.

«…граф Дибич на юге, в Адрианополе, ведет переговоры с дипломатами из Стамбула, а мы здесь все крутимся вокруг Шумлы. Такова уж служба наша гусарская: рейды, разъезды, погони, засады. Приказано нам перехватывать все транспорты с продовольствием, что направляются в крепость. Настигли многих, думаю, чуть больше, чем половину, что по нашим силам совсем и неплохо.

От дивизии у меня осталось разве две трети. Болеют люди, Софья, болеют, а заменить их, конечно, некем. Погода здесь совершенно отвратная: дожди, дожди, дожди, редко когда выглянет солнце. Последние дни, как выехали из лагеря, не только палатки у меня не было, но и вьюка с бельем. Всегда в мокром, разве что под солнцем редким и высыхаем, потому как переменить, Софья, нечем. Слава Богу, что здоровье еще мое хорошо…»

Валериан прошептал последние слова и вдруг ощутил острую боль под ребрами. Подумал раздраженно, что похвастал, не утерпел и опять разбудил болезнь, дремавшую в его сильном теле последние месяцы. После того как его поставили на дивизию, боли почти исчезли. А возможно, ему просто не было времени замечать их за всеми обязанностями, что свалились вдруг на его плечи. И кашель уже не так его мучил: последний приступ случился при встрече с Новицким. А после Кулевчинского боя он носился по лесам и полям, скакал впереди гусар, чувствуя себя и впрямь молодым, как тот ротмистр, что вел эскадрон на Шумлу вслед лихому полковнику Сергею Ланскому.

И сейчас он надеялся, что сумеет договориться с болью, гнездившейся в подреберье. Дотерпит в седле до лагеря, а там отопьется если не чаем, то кипятком и отлежится на зыбкой походной койке под тонким шерстяным одеялом, под суконной шинелью, под буркой.

Они проехали еще версты полторы, а боль не только не утихала, но все раскалялась от злости. Словно бы кто-то ужасно сильный снял с мангала пустой шампур и, пронзив ему, Мадатову, бок, с силой вращал его, не давая и секунды привыкнуть к новому положению.

– Ваше сиятельство! Что стряслось-то? Так болит?

Валериан покосился налево и в пепельном вечернем воздухе увидел встревоженное лицо Василия. Денщик подъехал к нему вплотную и держал наготове правую руку, готовясь подхватить генерала, если тот вдруг начнет клониться с седла. Валериан подумал, что, должно быть, славно он выглядит сейчас – боевой черный гусар, страдающий не от раны, а от нелепой штатской болезни.

Он усмехнулся, вздохнул и – замер, чувствуя, как все та же невидимая рука вогнала в него еще один раскаленный стержень, чуть выше и левей первого.

– Полежать бы! – не проговорил он, а прорычал, озлобясь и стыдясь своей немощи.

Замятнин поднял руку, и десяток всадников тут же разъехались по сторонам, торопясь и разбрызгивая грязную стылую воду. Через несколько минут двое вернулись.

– Здесь, ваше благородие, пригорочек вроде сухой. Недалеко – саженей двести, может быть, триста…

Эскадрон повернул и скоро, в самом деле, выбрался на островок каменистой сухой земли. Василий скатился вниз и расстелил бурку, которую всегда возил, приторочив к седлу. Адъютанты помогли спуститься Мадатову, почти сняв генерала с седла. Замятнин между тем выстроил эскадрон кольцом. Половина гусар осталась в седле, половина спешилась и приготовила карабины. Дождь начал сеять, зашелестев по кронам деревьев, застучал по коже и стали. Ротмистр подъехал к Мадатову и склонился с седла, словно собираясь спросить генерала. Но Василий только покачал головой:

– Не слышит!

Замятнин выпрямился, произнес несколько слов полушепотом, перекрестился и погнал лошадь по внешней стороне оцепления, что выстроил его эскадрон.

Но Валериан слышал. Слышал и слова денщика, и удары копыт лошади Алексея, и шорох мелких капель дождя, скатывающихся по длинным ворсинкам бурки. Он отчетливо различал все внешние звуки, но внутренним, обостренным чувством отталкивал их от себя как наносное, необязательное, ненужное уже более. Он понимал, что умирает, знал, что не переживет эту ночь, и не хотел тратить зря движения и слова.

Он торопился. Торопился вспомнить, перебрать всю свою не слишком долгую жизнь. Он надеялся, что сумеет отпраздновать полсотни прожитых лет, но судьба протянула к нему свои ножницы на целых два года раньше. «Если гусар пережил тридцать лет, это уже не гусар, а дрянь!» – услышал он издалека голос Сергея Ланского и запротестовал беззвучно, но энергично. «Я никогда не был дрянью, господин полковник!» – хотел закричать он, но кто-то грозный спросил его с вышины, из-за туч, что низко ползли над придунайской равниной:

– А что же ты делал в жизни, Ростом Мадатов?

И Валериан, задохнувшись от неведомого ему до сих пор страха, ответил просто и коротко:

– Я воевал!

От кого-то он слышал, что человек в короткий миг перед смертью вспоминает всю свою жизнь. Он же мог вспомнить только войну, которая, наверно, и была всей его жизнью. Он не помнил родителей, которых похитили дагестанские горцы, когда ему не было еще года. У него не было детей, он не любил развлечения: карты, вино, даже женщины оставляли его равнодушным. Он укладывал некоторых в постель, когда этого требовало самовольное тело, но расставался с ними без сожаления. Только Софья задержала его надолго, но сейчас и она ему была более не важна. Он заметил ее краем внутреннего зрения, почему-то одетую в белое, стоящую на краю утеса или обрыва, прижав руки к груди. Он махнул ей, но так и не успел понять – заметила ли она его жест. Другие картины мелькали перед его глазами, обращенными внутрь собственной памяти.

Вот он еще босоногим мальчишкой взбирается на неоседланного коня и гонит его в незапертые ворота селения… А это подросток в круглой шапочке несется вскачь в длинном коридоре, составленном из ивовых прутьев, и рубит их шашкой, склоняясь попеременно то справа, то слева… Он не удивлялся, что видит себя словно со стороны и в пыльном раскаленном ущелье, где они встретили всадников Ага-Мохаммед-хана… И вспоминал заснеженный Петербург, комнату в доме Лазаревых, где дядя Джимшид согласился отпустить его в русскую армию… И виделся ему Михайловский замок в начале марта, караулы преображенцев у покоев великих князей, и сам он, рядовой гвардии, который заставил фрейлину первой сделать глоток из стакана, что та подносит императрице…

– Твое дело – от старшего приказ получить, младшему передать, – услышал он доносящийся издалека голос Ивана Буткова. – И не кланяться – ни пулям вражеским, ни собственному начальству…

– Я так и жил, майор! – закричал он беззвучно. – Я водил людей умирать. Но никогда не посылал их, куда не сумел пробраться сам…

И увидел себя молодым, отчаянным ротмистром, который всего с двумя эскадронами сбил многотысячную колонну албанской конницы… И представилось ему поле у речки Березины, где он повел гусар в самоубийственную атаку против кирасир французского императора… И вспомнились ему европейские города: Вильно, Лейпциг, Париж, в которые въезжал он, лихо сдвинув к затылку тяжелый гусарский кивер… А потом снова горы: Карабах, Табасарань, Авария, Кази-Кумух… Шамхор, Елизаветполь и снова Дунай… Исакча, Гирсов, Праводы, Эски-Стамбул… Шумла!.. Стало быть, здесь и суждено закончить дни свои. Дни, что промелькнули будто бы в бешеной скачке. Он долго мчался, он загнал не один десяток коней. Он хотел бы нестись и дальше, но кто-то сильный распорядился совсем по-другому. Что ж, ему, Ростому, сыну карабахского медника, не в чем себя упрекнуть, ему некого стыдиться и не за что. Теперь он – князь Валериан Мадатов, генерал-лейтенант русской армии, командир гусарской дивизии, кавалер почти всех орденов, существующих в Российской империи. Теперь, когда он попадет туда и найдет дядю Джимшида, ему будет что показать и о чем рассказать мелику гавара Варанда. Он доскакал, он домчался. Осталось одно препятствие, но его тоже надо перемахнуть…

Замятнин еще раз объехал кольцо и вернулся к Мадатову. Вокруг лежащего генерала стояли потерянные адъютанты. Василий сидел на земле и держал на руках башлык, растянув капюшон так, что капли не попадали на щеки и лоб больного.

Алексей потер подбородок ладонью, почесал мозоль, натертую ремешком, но все-таки решился заговорить:

– Что же, господа, ждать? И князю нехорошо на мокрой земле. Да и нам не слишком удобно. Не дай бог, прознает еще кто-нибудь да наскочит сильным отрядом. Свяжем носилки из карабинов, настелем плащи, укроем буркой да повезем между седлами шагом…

Валериан будто бы только и ждал эти слова. Он откинул бурку и сел прямо. Василий тут же кинулся поднимать откатившийся кивер.

– Кому носилки?! Кого между седел?! Из ума выжил, гусар?! Коня!..

В лагерь Александрийцев они добрались примерно за час до полуночи. Ахтырцы и Белоруссцы стояли чуть западнее, в месте более сухом и удобном, но Валериан поставил свою палатку среди черных гусар. Они проехали посты, обменявшись с часовыми назначенным на сегодня словом, и так же шагом проехали мимо костров, навесов, балаганов, палаток. Несмотря на поздний час, гусарский бивак жил полной жизнью. Где-то артельщики варили на огне запоздалый ужин, где-то грели камни, чтобы как-то хотя бы просушить воздух среди полотняных стен; вокруг нескольких костров сидели кружком офицеры, курили трубки, попивали вино или ракию, а откуда-то даже донеслись переборы гитарных струн. Увидев генерала, все поднимались его приветствовать. Валериан отвечал им кивком, с виду высокомерно-суровым. На самом деле все силы его уходили на то, чтобы прямить спину и не потерять случаем стремя.

Он вытерпел путь почти до конца, но у самой палатки, готовясь уже спуститься, князь вдруг тихонько охнул и начал валиться головой вниз. Василий и адъютанты успели подхватить его вовремя и отнесли генерала в палатку.

Весть о том, что с командиром неладно, тут же облетела весь лагерь, и все, кто свободен был от обязанностей на сегодняшний вечер, потянулись к центру. Там их встретило оцепление, которое выставил предусмотрительный Замятнин. Внутрь кольца пускали одних офицеров. Полковой доктор, плотный и невысокий штабс-ротмистр, еле протиснулся сквозь толпу и прошел за полог палатки. Он появился только спустя два часа, но никто еще и не думал убраться к ночлегу.

Стоявшие кучками офицеры обернулись к лекарю, и два-три голоса спросили:

– Николай Иосифович, ну как?..

Доктор раздраженно ткнул пальцем в очки, поднимая оправу на переносицу, но ответил ровным, спокойным голосом:

– Что же вы требуете от меня, господа? Я ведь не Всемогущий и даже не его заместитель по лекарственной части. Плохи дела у князя. Очень плохи. Подумайте сами: разве с его легкими воевать в таком климате? Ему бы сейчас легкую, горячую еду, сухость, тепло да покой. Едой вы поделитесь, палатку нагреете, а вот сухой воздух и тем паче покой совершенно не в вашей власти. Будем надеяться лишь на богатырскую натуру нашего командира. Господа, сколько стычек, сражений, всего одна рана, и на тебе – привязалась чахотка… Пока что он спит. Я тоже пойду, прикорну. Понадоблюсь, сразу зовите…

Толпа раздалась, и доктор, а за ним фельдшер, несший саквояж с инструментами, скрылись из виду.

Но не успел коридор сомкнуться, как из палатки донесся крик, подхваченный собравшимися офицерами:

– Доктора! Доктора!

Штабс-ротмистр развернулся и, быстро перебирая короткими ножками, понесся обратно. Полог палатки откинули, и те, кто стоял поближе, успели разглядеть генерала, полусидящего в койке, полувисящего на руках у Василия. Грудь Мадатова была густо залита черной, блестящей жидкостью, хорошо заметной даже на черном же доломане.

Прошло полчаса. Дождь уже не моросил, а хлестал, костры догорели, все молчали, и никто не уходил от палатки. Вдруг полог откинулся, и показался Замятнин. Офицеры повернулись к нему и подвинулись, но ротмистр только обвел собравшихся диким взглядом, сорвал повязку, прикрывающую выбитый под Борисовым глаз, обхватил голову руками и быстро зашагал, почти побежал, скрываясь за палатку, в темноту, в сырость, в безмолвие…

До крепостного вала гроб несли на плечах открытым. Шестеро офицеров второй гусарской дивизии мерно и торжественно печатали шаг, задерживая в воздухе выброшенную ногу на положенные такты. Каждую минуту двое новых выбегали из колонны, двигавшейся следом, и сменяли тех, кто уже простился с Мадатовым.

Вдоль всего пути похоронной процессии выстроены были полки отряда Красовского, по одному батальону от каждого. Когда гроб приближался, прапорщик, державший знамя, и его ассистенты делали шаг вперед, склоняли древко и головы. Командир батальона выхватывал шпагу, и шеренги, стоящие за ним, брали «на караул». Все молчали, только свистел заунывно ветер да порой с шорохом сотни подошв сплеталась резкая дробь барабанов.

Замятнин и два адъютанта мертвого, но еще генерала, шли впереди процессии, придерживая у бедра обнаженные сабли. Лицо ротмистра казалось столь же черным, как и повязка, закрывавшая пустую глазницу. Когда подошли к мосту, переброшенному через ров, Алексей остановился, и так же замерла вся процессия. Полковник Арсеньев, принявший дивизию, поднялся в седло и переехал на ту сторону. След в след за ним двигался вахмистр, державший пику с привязанным к ней белым флагом. Эссет-Мегмет-паша выехал встретить русского офицера. Они постояли рядом очень недолго, потому как все основные переговоры велись вчера, и обе стороны знали условия соглашения.

– Ворота крепости Шумла готовы открыться перед храбрым и благородным Мадат-пашой, – перевел грек-драгоман последние слова командира турецкой пехоты.

Арсеньев козырнул и отъехал. Колонна, шедшая за гробом, расступилась, Василий подхлестнул лошадей и подогнал дроги вперед. Офицеры последней смены аккуратно опустили гроб на повозку и закрыли тяжелой крышкой. Молоток и гвозди Василий держал на козлах.

По условиям, на которых сошлись переговорщики наши с турецкими, в последний путь генерал-лейтенанта Мадатова мог сопровождать взвод Александрийских гусар. Первым поехал Замятнин, за ним четыре трубача в ряд, а дальше два десятка всадников в черных мундирах, тесно окружившие похоронные дроги.

Они проехали мимо редута под неотрывным надзором разнокалиберных пушек и направились к стенам крепости. По знаку Эссет-Мегмет-паши стража забегала, засуетилась. Заскрипели огромные заржавевшие петли, тяжелые створки дрогнули и растворились. Та самая Шумла, что столько лет сопротивлялась живому Мадатову, теперь спокойно приняла его мертвого.

Штабные осадного корпуса собрались вокруг командующего. Когда последний гусар скрылся за стенами и ворота крепости вновь захлопнулись, кто-то сказал:

– Сегодня, господа, мы провожаем Мюрата Российской армии.

Красовский покосился на говорившего.

– Сегодня, господа, – произнес он отчетливо и сурово, – мы прощаемся с нашим Мадатовым!..

После недели дождей вдруг неожиданно выдался солнечный день. Жаркий, безоблачный, словно взятый осенью взаймы у лета. Брусчатка на мостовых высохла, и колеса повозки гремели по камням, издалека извещая о своем приближении. Стучали несколько десятков подков, ибо Замятнин отобрал в последний конвой генералу тех, у кого лошади были подкованы на все четыре ноги.

Трубачи ехали уже по двое в шеренге, чтобы уместиться на узких улочках. Раструбы горнов они упирали в бедра, но время от времени по знаку старшего вскидывали свои инструменты, прижимали мундштуки к пухлым губам, и над турецкой крепостью плыли торжественно-печальные звуки воинского сигнала русской армии.

А в Шумле в этот день, четвертого сентября, пожалуй никто не остался дома. Гарнизон стоял на своих местах, только несколько батальонов комендант распорядился поставить в оцепление на пути следования процессии с телом Мадатова. Зато все многотысячное население города – турки, болгары, армяне, евреи – толпились на улицах, лезли на плоские крыши, чтобы увидеть хотя бы мертвым, хотя бы даже один только гроб одного из самых знаменитых вражеских генералов. Кто ликовал, кто сочувствовал, но никто не кричал, не плакал и не махал кулаками; может быть, еще потому, что все в Шумле знали о строгом приказе великого визиря, и каждый мог видеть штыки и сабли солдат-назим, стоявших двумя шеренгами.

Невысокий плечистый воин поднялся на крышу двухэтажного дома, легко раздвинул сгрудившихся обывателей и подошел к самому краю. Абдул-бек сумел пробраться в Шумлу еще до того, как наступила зима, и добился встречи с Кадыр-агой, отчаянным, храбрым, жестоким командиром иррегулярной конницы башибузуков. Они поняли друг друга с первого взгляда. Абдул-бек получил саблю, ружье, коня, а после нескольких схваток взял под начало сотню «потерянных голов». Одежда и оружие его уже были добротны, богато украшены камнями и золотом, как и подобало знатному и удачливому человеку, привыкшему расчищать себе путь в жизни клинком и пулей. Люди его сегодня отдыхали, а табасаранец надел самое лучшее и нарядное и отправился посмотреть в последний раз на своего кровника.

Со вчерашнего дня, с той минуты, когда он услышал о смерти Мадатова, странное чувство грызло его изнутри. Он вспоминал отцовский дом в Башлы, разрушенный по приказу русского генерала, и сожалел, что не его рука нанесла последний удар противнику, что не сумел он пробиться к нему ни под Хозреком, ни при Шамхоре. А то вспоминал он горящие ненавистью глаза Мадатова той холодной ноябрьской ночью в Праводах, лезвие сабли, медленно выползающее из ножен, и думал: кого же ему благодарить, что пережил он эти минуты?

Люди вокруг переговаривались, теснили друг друга, но вокруг Абдул-бека сохранялось пустое пространство. Белад всегда умел держать окружающих людей на понятном им расстоянии.

– И кто только разрешил пустить этого русского в город? – спросил высокий толстяк с красным лицом, на которое стекал пот из-под фески; судя по виду, торговец зерном, а может быть, тканями.

– Великий визирь, – почтительно ответили ему из толпы. – Говорят, что Эссет-Мегмет-паша уговорил его разрешить похоронить русского на христианском кладбище.

– А я бы не пускал вовсе гяуров в город, – важно произнес лавочник, обтирая платком пухлые щеки. – Пусть бы его закопали на свалке среди отбросов.

Абдул-бек обернулся и выбросил руку с быстротой змеи, метнувшейся из-под камня. Стальные пальцы белада проникли под крашеную бороду и ухватили говорящего за горло. Тот всхлипнул и принялся хватать ртом воздух.

– Это ты будешь гнить среди отбросов, сын свиньи и шакала! А он был один из нас!

– Он был неверный! – крикнули из толпы.