Воздаяние храбрости Соболь Владимир

Глава восьмая

Лагерь русской армии, осаждающей Варну, походил на все прочие, виденные Новицким, – шумный, грязный и на первый взгляд совершенно бестолково устроенный. Утром Сергея разбудил невероятный шум, гомон, нестройный топот и лязганье металла. Он схватил пистолет и метнулся к выходу из палатки, уверенный, что турки сделали диверсию из ворот крепости. Но, выглянув, удостоверился, что всего лишь две роты гренадеров перемещаются между неопределенными пунктами.

– Спокойно, – кинул он через плечо Темиру, державшему наготове карабин и кинжал. – Спи дальше. А впрочем, нет. Давай, брат, чаю попьем. Солнце поднялось, и нам залеживаться более нечего.

Говоря так, Новицкий несколько покривил душой, поскольку с удовольствием отправил бы небесное светило гулять в одиночестве, а сам бы провалялся на койке весь день. Недельное путешествие сушей, морем, опять сушей изрядно его утомило. Но сегодня вечером его должен был принять государь. А перед тем ему следовало встретиться с Георгиадисом и отчитаться за месяцы, промелькнувшие с последней их встречи.

Темир выбрался за тент и ловко развел костерок из припасенных с вечера щепочек и сучков. Небольшой котелок в две кружки закипел сравнительно быстро, и Сергей с удовольствием глотал горьковатую горячую жидкость, подхрустывая еще сухарем.

– Я уйду на весь день, лошадь возьму, – сказал он Темиру. – Обед, ужин на меня не готовь – накормят. О себе позаботься.

Горец кивнул и безмолвно, глазами, показал Новицкому на ружье, приставленное к изголовью постели. Но Сергей так же молча покачал головой, заткнул за пояс кинжал, взял два заряженных пистолета с целью оставить их в ольстрах. Да прихватил еще тросточку – давний подарок Георгиадиса, – скрывавшую в себе обоюдоострый клинок испанской работы.

Артемий Прокофьевич встретил Новицкого, как договаривались, у первых же палаток унтер-штаба[48]. Он тоже был верхом и, только поздоровавшись с Новицким, поворотил свою гнедую кобылу и погнал ее размашистой рысью по убитой многими подошвами земле, разделявшей строевую и нестроевую части русского лагеря.

– Времени мало, а дел, чтобы обсудить, много, – кинул он через плечо Новицкому, поспевавшему следом.

Кончился унтер-штаб, и началось нечто такое, чему Сергей сразу и не мог придумать название. Сотни, а может быть, тысячи людей в разноцветных отрепьях толпились на небольшом пространстве ровной земли, стояли, сидели на корточках над кучками каких-то предметов, горланили, тянули друг друга за рукава, жестикулировали, понятно, что торговали, только зачем и с кем?

– Вольный рынок, – бросил Георгиадис. – Цыгане, болгары собрались. Все продают, что может понадобиться солдату. Да православные наши шляются здесь не только как покупатели. Нахватали трофеев – мундиры, оружие, теперь надеются продать своим же. Что только здесь не увидишь – сапоги, рейтузы, фуражки простреленные. Последние – на счастье. Мол, пуля два раза в одну точку не ляжет. Хотите осла или мула – рубль медяками, и животное ваше. А в том балагане вино зеленое под оладьи. Болгарин замешивает тесто в яме, да жарит на сковороде на бараньем сале. Грязь, изволите видеть, страшная. Но наш солдат ничего не боится. Однако же нам не сюда, а несколько дальше.

Примерно через половину версты снова стали ровными рядами палатки, а между ними даже иногда попадались аккуратные дощатые домики.

– Вон там, – показал Георгиадис хлыстом на самое большое строение, – ресторан Вебера. Заведение для господ офицеров, тех, кто роится в Ставке. Кормят неплохо, кормят всем: от булок восьмикопеечных до французских паштетов. Поят тоже неплохо. Однако цены против столичных раз в десять больше. Сюда вас не приглашаю. Не оттого, что мало казенных денег, но место больно уж неудобное… Это палатки купцов Белевских. Цены умеренные, но опять-таки слишком много лишних ушей и глаз… А вот этот сарай – трактир Зеленкова, купца из Санкт-Петербурга. Шумно и грязно, но зато цены почти приличные – обед с кофеем за четыре рубля. Да каждый посетитель занят только собой. Нам же большего и не надо.

Слуга, парень лет тридцати, в замызганном переднике, встретил их около входа, поздоровался с Георгиадисом, как с хорошим знакомым, и провел их в дальний угол, где усадил за узкий, короткий столик, накрытый нечистой скатертью. Исчез, тут же вернулся, поставил небольшой графин с водкой и два блюда: одно с небрежно накромсанным хлебом, другое – с крупно накрошенными овощами. Достал из кармана две стопки, протер их изнаночной стороной передника, поставил, поклонился и исчез, на этот раз, кажется, навсегда.

– Я недоволен вами, Сергей Александрович, – начал без предисловия Георгиадис, после того как они, чокнувшись, опрокинули первую. – Скажу честно – даже более чем недоволен. Расстроили вы меня.

Новицкий потупился. Как человек служащий и тем паче военный, он привык к неожиданным выговорам начальства. Но сейчас не мог даже предположить, что в его действиях вызвало такое неудовольствие Георгиадиса. А тот продолжил:

– Ну, для чего вам понадобилось лезть на стены этого Карса? Что за мальчишество такое, что за гусарство – со штыком наперевес скакать вприпрыжку вслед гренадерам и егерям? Пусть Вадбольский[49], Вольховский[50] да Муравьев молодой соревнуются в храбрости. У нас с вами другие задачи. Да, риска в нашем деле больше, чем славы. Но ведь для дела стараемся, не для наград.

– Взятие Карса… – начал было Новицкий, но Георгиадис отвел его возражения резким жестом руки.

– Стратегическое значение этой крепости понимаю не хуже, чем вы. Но штурм – задача армии, а вовсе не нашей службы. Что вы со мной творите, Сергей Александрович? Вы шлете прекрасные донесения, я хвастаю перед графом, какой замечательный агент действует у нас за хребтом. И вдруг узнаю, что вы рветесь в конную схватку вслед драгунам Шабельского. Но там у вас был хотя бы веский резон – без вас они бы не узнали о приказе командующего. Ну а сейчас – под Карсом, под Ахалцихе? Вы приписаны к штабу графа и будьте любезны держаться в рамках своих должностных обязанностей!

– Поручик Ратаев… – пробормотал Новицкий.

– Что?! – вскинулся Георгиадис, уже взявшийся за графин.

– Поручику, совсем юноше – двадцати еще не было, оторвало руку турецким ядром в десяти шагах от командующего. Сам накладывал ему жгут. Но – напрасно. К утру умер от потери крови и от гангрены.

– Что ж сказать? – нахмурился Артемий Прокофьевич. – На войне как на войне. И, пробираясь от селения к селению, вы рискуете больше, чем маршируя в общем строю под ядрами и картечью. Но этот риск входит в условия нашей с вами работы. А что сверх этого – излишне и вредно. Или же вам, дорогой мой, не дают спать лавры вашего друга, князя Мадатова? Вообразите, какую он выкинул штуку. Три дня упорно держался с тремя тысячами против пятидесяти. Не дал великому визирю ударить нам в спину. Все замечательно. Но на четвертый день выводит за вал два батальона и сам ведет их в штыковую атаку на какой-то случайный редут. Вышел, так сказать, поразмяться.

Новицкий расхохотался совершенно искренне.

– Узнаю князя. Да ему и день просидеть взаперти, что другому год или два. Но и кроме того, уверяю вас, Артемий Прокофьевич, что цель такой диверсии была далеко не случайна. У генерал-майора Мадатова ничего случайного не бывает.

– Возможно, вы правы. Но – государь Мадатовым весьма недоволен. Рот, командир корпуса, представил его к следующему чину, но государь не хочет подписывать указ. Имейте это в виду, когда будете представляться. Ну, давайте-ка за вашу удачу, за то, что вы до сих пор живы. При ваших-то эскападах…

Они чокнулись, выпили, закусили ломтиками сладкого красного перца.

– Впрочем, – продолжил Георгиадис, – если бы не ваши, так сказать, подвиги, вряд ли бы граф направил вас с донесением к государю. Кстати, насколько я понимаю, среди прочих бумаг лежит еще и представление к ордену.

– Да, – отозвался беззаботно Новицкий, – кажется, так.

– Ох-ох-ох! – покрутил головой Георгиадис. – Пресытились вы, Сергей Александрович, наградами. Ну, со своей стороны сообщу, что в ближайшее время пойдет в дело бумага о присвоении вам очередного чина. Полковник для тех, кто в курсе всех наших дел, и коллежский советник для остальных. Только будьте внимательны и осторожны – еще раз прошу вас. Кстати, как служится вам у Паскевича? После Ермолова.

Новицкий поднес ко рту ломтик перца, на этот раз желтого, и захрустел, выгадывая время. Секунд через двадцать заговорил:

– С Ермоловым было проще. С Паскевичем, наверное, интереснее. Алексей Петрович – жестче, прямее, великодушнее. Граф – гибче, изворотливей, непредсказуемей, опаснее для врагов, но, увы, и для друзей тоже. С Алексеем Петровичем можно было говорить начистоту, прямо. Графу любую мысль нужно доносить путем весьма и весьма окольным. Например, два года назад присвоили известному вам Муравьеву генеральский чин. И понятно, что такому славному офицеру нужно дать под начало бригаду. Но как к графу с этим подступиться? Он же подозрителен, он же везде видит интриги, стрелы, в себя направленные. Прямо сказать – откажет. Посидели мы, обсудили неприятное дело и нашли выход. На одном из докладов тот же Вольховский возьми да скажи графу: «Вообразите, ваше превосходительство, Муравьев не успел генералом сделаться, как уже просит бригаду. А я считаю, что рано ему еще на бригаду». – «Как это рано! – закричал граф. – Самое время командовать. Дать немедленно Муравьеву бригаду!..» А у них уже и приказ приготовлен.

Артемий Прокофьевич рассмеялся заливисто, запрокидывая курчавую голову.

– Узнаю вас, Сергей Александрович. Остроумие, достойное греческого Улисса. Прекрасная история. Ну давайте еще по одной и – последней. К докладу у государя надобно быть чистым и свежим. Но время у нас еще есть. И за оставшиеся часы осветите мне подробности, которых я в ваших письмах, увы, не обнаружил…

К удивлению Новицкого государь выглядел еще моложе, чем ему представлялось. Николай был высок и худощав, оттого казался по-мальчишески узким, особенно в сравнении с окружающими его придворными и генералами. Двое из них были весьма хорошо знакомы Сергею: граф Ланжерон, в чей корпус входил Александрийский гусарский полк и в прошлую турецкую кампанию, и в наполеоновскую, а также граф Воронцов, которого Новицкий также помнил по войне с турками.

Государь принял Новицкого в огромном шатре, плотно охранявшемся гвардейскими караулами. Сергей, как и все в армии, знал, что ночи Николай проводит на корабле, стоявшем на Варненском рейде, но утром в любую погоду перебирается на берег и проводит дни в лагере. Наблюдал, как ведутся осадные работы, посещал госпитали. С одной стороны, все подтягивались ввиду Николая, с другой – суетились излишне и во многом без толку.

Последним у входа в шатер стоял пикет высоченных кавалергардов. Флигель-адъютант, сопровождавший Сергея, сказал им негромко нужное слово, и они ловко расступились, образовав недлинный коридор, по которому Новицкий прошел в шатер. Каждый из кирасир был выше его примерно на голову, и оттого у Сергея возникло вдруг ощущение, что двигается по узкому и весьма опасному ущелью. Он подавил желание взяться за рукоять кинжала, которого при нем, конечно же, не было, скомкал губы, расползавшиеся в улыбке, и вслед адъютанту вошел в шатер.

Николай сидел за столом, остальные стоя роились вокруг, и в первую минуту Сергей решил, что им никогда не пробиться сквозь эту массу аксельбантов, эполетов, треуголок. Но адъютант только приостановился и сильным голосом возвестил как человек, имеющий право и сознающий его:

– Надворный советник Новицкий с донесением от его превосходительства графа Паскевича Эриванского!

Толпа немедленно раздалась, как и кавалергарды всего лишь минуту назад, и Новицкий оказался лицом к лицу с государем.

Николай показал Сергею ослепительную свою улыбку, которую всегда надевал, желая кого-то очаровать, привлечь к себе ближе. В этом он старался походить на старшего брата, но Александру благожелательность и великодушие давались естественно. Николаю же больше подходила суровость.

– Мы уже слышали, – начал он неторопливо, но голосом чрезвычайно высоким. – Мы уже знаем, что войска под предводительством графа Паскевича нанесли туркам сокрушительные удары.

Он сделал паузу, и толпившиеся вокруг генералы вытянулись еще более и застыли. Никто из них не мог похвастать успехами, равными тем, о которых докладывал любимец фортуны Паскевич. И оттого каждый слышал в словах государя плохо скрытый упрек.

– Мы считаем, что главный наш враг на ближайшее десятилетие – Турция. А потому и Кавказ, и прилегающие к горам земли – место борьбы с этим страшным противником. Пока мы не отодвинем наши границы, Порта постоянно будет нависать над нашими землями, угрожать Грузии и черноморскому побережью. А стало быть, успехи нашей кавказской армии столь же важны для всей кампании, как и действия сил, собранных здесь, на Дунае… Ты привез письма от графа?

Новицкий, ждавший этого вопроса, шагнул вперед и протянул пакет, который держал до сих пор под мышкой. Но ему не дали дотянуться до государя. Несколько рук встретили его на пути, привычно вынули бумаги из вспотевшей ладони и тут же положили перед Николаем, уже вскрытые.

Пока Николай читал письма, остальные в шатре стояли в положении «вольно», и голоса зашуршали, проскальзывая в толпе мышиной пробежкой. Император поднял голову, и снова сделалась тишина.

– Мы уже знаем, что Карс был взят после многодневной осады и жестокого штурма. Но граф представляет вас к ордену и пишет, что вы принимали в приступе самое деятельное участие. Мы хотели бы знать подробности.

Новицкий набрал воздуха и расправил плечи. Он чувствовал, что Николай с недоверием поглядывает на его штатское платье, и старался показать ему все, что еще сохранилось в нем от бывшей военной выправки.

– Ваше величество, после трехдневной осады день двадцать третьего июня был назначен командующим для решительного штурма…

Уголком глаза он поймал невозмутимое лицо Георгиадиса, стоявшего даже не в первых рядах и вдруг случайно показавшегося в просвете. Сергей сделал паузу и подумал, что в этом шатре, среди этой расфранченной толпы, послушно внимающей каждому его слову, только они с Артемием Прокофьевичем знают наверное: только что высказанное им решительное утверждение есть такая же решительная неправда.

С двадцатого июня войска рыли параллели, ставили брешь-батареи, вступали в скоротечные стычки с турками. Приближенные графа знали, что штурм он назначил на двадцать пятое. В этот день родился государь Николай Павлович, и генерал Паскевич хотел сделать императору роскошный подарок. Но случилось все не так, как видел он в своем воображении, – резче, жестче, суетней и печальней.

С утра двадцать третьего русские батареи открыли огонь по турецкому лагерю, стоявшему перед стенами. В ответ загрохотали орудия крепости. Карс обнесен был двойными стенами высотой до четырех саженей. По стенам шел парапет, меж зубцами которого располагались орудия. А над стенами еще возвышались башни. Они выступали из стен подобно эркерам, так что могли обстреливать подходы к стенам. Да еще благодаря своей высоте способны были держать под огнем всю плоскость, примыкающую к Карсу. В углу же крепости, на сплошной скале, устроена была трехъярусная цитадель, казавшаяся с первого взгляда совсем неприступной.

И в ответ на выстрелы осаждающих ударила вся артиллерия крепости, угрожая перемолоть ядрами русское войско. И тут же двинулась неприятельская пехота. Сильный отряд спустился из лагеря, занял позицию над нашими траншеями и открыл снайперский огонь. Егеря тридцать девятого полка пытались отвечать, но их ружья били слабее. И тогда поручик Лабинцев повел свою роту в штыковую атаку. Так невзначай и загорелся бой, который закончился падением Карса.

Рукопашная шла с переменным успехом, но прибежали на помощь три роты сорок второго егерского. Турок выбили и на их плечах ворвались в лагерь. Офицеры еще помнили, что у них не было приказа атаковать, но солдат было не удержать.

Паскевичу донесли, что разгорелось жаркое дело, и он вместе со своим штабом кинулся на центральное место нашей позиции – четвертую батарею, которой командовал генерал Муравьев. Батарея уже несколько часов стояла под сильнейшим огнем, с трудом держась и отвечая турецким орудиям. С этой высоты была отлично видна схватка, что происходила на берегу реки Карс-чай: массы атакующих турок, островки нашей пехоты. Паскевич вышел за бруствер, смотрел вперед, вниз, обращая внимание на падавшие ядра не больше, чем на скакавшие бы вокруг детские мячики. Он стоял, молчал, словно не в силах был выговорить ни слова.

Между тем князь Вадбольский, начальник русской пехоты, отправил на помощь зарвавшимся егерям еще один батальон сорок второго под командой полковника Реута, того, что держал Шушу против персов. А после и сам собрал всех, что остались еще в траншеях, повел за реку.

Паскевич между тем все молчал. Ведя свой рассказ, Новицкий, разумеется, умолчал об очередном приступе нерешительности, которым был подвержен наш полководец. Но Георгиадису он обрисовал ситуацию как крайне тяжелую: в такой острый момент командующий словно не знал, на что же ему решиться. В подобном состоянии Паскевич находился и перед началом сражения при Елизаветполе до тех пор, пока к нему не обратился Мадатов.

На этот раз в роли раздражителя выступил генерал Муравьев. Но получилось у него это не слишком удачно. Не успел он подойти к графу, как тот, резко обернувшись, обрушился на Муравьева с упреками. Он кричал о каких-то интригах, что плетутся в армии за его спиной, что он будет выжигать ермоловскую разгульную вольницу, и все прочее, что только может прийти на ум взбалмошному, не слишком уверенному в себе человеку, в секунды, когда нужно действовать быстро и четко, принимая в соображение и свои планы, и неожиданно возникшие обстоятельства.

Муравьев опешил. Он ожидал благодарностей за то, что держал центр под страшным огнем, а получил лишь упреки за чужие действия. Он откозырял и отошел в сторону.

А крепость все усиливала огонь. Именно в эту минуту и оторвало руку князю Ратаеву. Новицкий опустился на колени наложить несчастному жгут и вдруг услышал над головой сбивающуюся, не слишком чистую речь. По акценту он узнал графа Симонича, командовавшего Грузинским полком. Паскевич привечал его, очевидно не видя в сербе будущего соперника. Симонич просил командующего разрешить ему выйти из резерва и ударить на турок. Муравьев, услышавший разговор, превозмог раздражение и поддержал командира Грузинцев.

– Пусть идет! – крикнул Паскевич. – Пусть! Но под вашу ответственность, генерал Муравьев! Вы отвечаете за все головой!

Новицкий затянул последний узел на обрубке руки, вскочил на ноги и попросил Паскевича отпустить его вместе с Грузинцами.

Государю он ничего не сказал, Георгиадису же признался, что хотел в тот момент одного – убраться куда подальше от командира, который не может найти в себе достаточно сил, чтобы сказать «да» или «нет».

– Что же касается опасностей, – добавил Сергей, – отдадим Паскевичу должное: оставаясь рядом с ним, шансов погибнуть всегда ровно столько же, сколько и в первой линии…

Услышав просьбу Новицкого, граф только махнул рукой:

– А! Делайте что хотите!

Но тут же спохватился и крикнул в спину убегающему Сергею:

– Будьте моими глазами там, за рекой! И донесение! Донесение!..

На ходу Новицкий нагнулся, забрал пригоршню пыли с песком и вытер руки от крови несчастного князя Ратаева. Догнал двинувшихся уже Грузинцев и стал в колонну, в первые ее ряды. До реки он шел безоружный, зная, впрочем, что если останется в живых после первых турецких залпов, то подхватит ружье кого-либо из убитых.

Карс-чай Грузинский полк перешел по узкому мосту, почти не замедлившись. Река под аркой была неширокая, мелкая и неслась не столь быстро, как те потоки, что в Кавказских горах прыгали от уступа к уступу. На том берегу Симонич выровнял колонну и, взмахнув саблей, повел ее скорым шагом, торопясь на выручку изнемогавшим егерям.

Они быстро поднялись по каменистому склону и – оказались перед бруствером, плетенным из длинных прутьев и заваленным щебнем. Поверх укрепления торчали чалмы и винтовки. Новицкий не пригибался, но все же зажмурился. Слитно ударил залп почти сотни ружей, и раскаленный воздух ошпарил правую щеку Сергея. Он открыл глаза. Десятка полтора-два Грузинцев упали на землю. Кто лежал, кто корчился от боли. Сергей поднял ружье одного из убитых и незабытым еще движением взял оружие «на руку». Полковник взмахнул саблей, грохнули барабаны, гренадеры пошли на приступ.

Что было дальше, Сергей мог восстановить в памяти едва ли отрывками. Он помнил толпу турецких солдат, ощетинившихся штыками. Но уже не он сам, а руки его помнили мышечные усилия, с которыми он отбил лезвие, направленное в его грудь, и тут же, с шагом, выбросил вперед свое ружье. Острие пробило мягкое, уперлось в твердое. Он рванулся назад, высвободил штык, и огромный турок свалился ему под ноги. Новицкий перепрыгнул упавшего и снова заработал штыком в полном согласии с теми, кто был с ним в этой шеренге.

Донесение, о котором просил Сергея командующий, ему пришлось составлять с чужих слов. Он был занят своим делом и никак не мог отвлечься на то, чем занимались другие. Он не видел атаки егерей Реута, он не заметил марша Вадбольского, разбившего ворота форштадта. Только на следующий день ему рассказали, как полковник Бурцев взял башню Темир-Паша и через ее бойницы начал громить картечью проходы Армянского предместья Карса. А затем ударили батальоны ширванцев и эриванцев, которых повел Муравьев. И этот бросок стал решающим в кровопролитной жестокой битве за крепость Карс.

Новицкий рассказал обо всем государю так, как если бы он сам, оставшись рядом с Паскевичем, наблюдал за перипетиями приступа. Но он знал, что именно этого ждет от него император и те из свиты, что интересовались делом, а не собственным положением. Сам же он мог выделить для себя два эпизода, о которых никак не мог рассказать в шатре императорской ставки.

Ворвавшись в предместье, Грузинцы двинулись по узким улочкам, гоня неприятеля перед собой. Турки не могли устоять перед фронтальным ударом, зато умело прятались за любыми укрытиями и, выскочив обратно сбоку, сзади резали раненых и отставших. Новицкий быстро понял, что его место в третьей шеренге, может быть, одно из безопаснейших, и напрягал все силы, чтобы удержаться между своими. Рядом с ним бежал штабс-капитан Гринфельд, квартирмейстер Грузинцев, почему-то перешедший недавно в пехоту. Сергей помнил его на этой же должности в Нижегородском драгунском. Квартирмейстер был коротконог, полноват и с трудом выдерживал темп и ритм бешеного танца со штыками и саблями. Он пыхтел, задыхался, но поспевал за соседями по шеренге; но вдруг охнул и схватился за ногу ниже колена, очевидно, контуженную турецкой пулей.

Сергей упустил штабс-капитана из виду, как вдруг услышал его отчаянный крик. Взглянув в сторону, Новицкий увидел Гринфельда, борющегося с двумя турками. Те успели уже согнуть несчастного офицера вдвое и резали ему шею кривым огромным ножом.

Сергей заверещал бешено и кинулся на помощь, но его опередили. С десяток штыков вонзились в турок, подняли палачей кверху и перебросили через дувал. Впрочем, бедного квартирмейстера это уже не спасло. Голова его покатилась в пыли и уткнулась в сапог Новицкого.

– Да, чтоб вас!.. – Сергей выругался так страшно и сложно, как никогда еще не приходилось ему за все время службы.

Один из гренадер, возвращавшихся в строй, услышал его слова и остановился перед Новицким.

– Ваше благородие, – сказал он укоризненно, – не дело такие слова повторять. И нам-то негоже, а вам-то тем более. И чёрта поминать нам не нужно. Вдруг лечь придется, как этим туркам, так придется отвечать перед Господом за мысли и слова греховодные.

Сергею сделалось стыдно солдата.

– Ладно, брат, – сказал он, ударив гренадера по плечу, что было вровень с его глазами. – Спасибо за наставление. Впредь буду помнить.

Он перехватил ружье поудобней, и они побежали догонять батальон.

Улочка была столь узка, что дома в обеих сторон, казалось, упирались друг в друга решетчатыми окнами. И вдруг в одном проеме лопнула с треском бумага, и в отверстие выглянуло дуло, направленное прямо Сергею в лоб. Он застыл, как завороженный, и вдруг получил сильный толчок в плечо, от которого отлетел шага на два. Тут же ударил выстрел, рот и нос Новицкого забило густым едким дымом, Но он остался стоять на ногах. А вот оттолкнувший его гренадер рухнул замертво.

Новицкий вышиб решетку прикладом и заглянул в комнату: стрелявший турок отскочил в дальний угол и, торопясь, заряжал винтовку. Сергей выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок, вытянул руку, едва ли не коснувшись врага, и выстрелил. Турка бросило на стену, и он пополз медленно вниз, царапая штукатурку ногтями. Сергей кинулся к своему спасителю. Это был тот самый гренадер, что несколько минут назад упрекал его за богохульство и сквернословие. Он был ранен в шею навылет, и жизнь быстро уходила из него вместе со струей алой крови. Новицкий перекрестил его и закрыл остановившиеся глаза…

Закончил свой рассказ Новицкий описанием церемонии сдачи Карса, которую он уже сумел увидеть воочию. Командующий остановился на мортирной батарее, за бруствером которой стояли разноцветные турецкие знамена – трофеи, захваченные при штурме. От батареи к крепости, от крепости к батарее скакали ординарцы. В самом Карсе тяжелые переговоры с пашой вел начальник штаба армии барон Остен-Сакен[51]. Он прошел прямо в цитадель и своим мужеством сломил упрямство Эмин-паши. Прямота генерал-майора была, впрочем, усилена рядами штыков полков Ширванского и Грузинского, уже подступивших к последнему рубежу обороны турок.

И паша дрогнул. Условия капитуляции предполагали, что сам комендант, его штаб и те войска, что были захвачены во время приступа, признавались военнопленными. Те же, кто держался до последнего в цитадели, только обязаны были сдать оружие и не воевать против русских в эту кампанию.

Толпы турецких солдат потекли вон из крепости. Паскевич сел на коня и въехал в Карс. Пробрался узкими улочками до цитадели, там спешился и поднялся на самый высокий ярус, где стояла турецкая батарея. Рядом с собой граф приказал поставить знамя Грузинского гренадерского полка. Подошли генералы Остен-Сакен и Муравьев. Командующий обнял обоих, после взял Муравьева за руку, подвел к краю и показал за реку, где еле-еле виднелся вдали бруствер четвертой батареи.

– Кто бы мог подумать, – сказал Паскевич, – что именно от этой черной полоски решится участь Карской твердыни!

Муравьев поклонился и ничего не ответил…

Когда Новицкий закончил, в шатре несколько минут стояла мертвая тишина. Свита молчала, боясь сказать что-то вперед императора, а Николай, сжав пухлые губы, всматривался в лицо Новицкого, точно пытаясь еще раз увидеть глазами посланца страшную картину отчаянного, кровавого штурма. Наконец он заговорил:

– Граф пишет, что вы сопровождали Остен-Сакена в цитадель.

– Его превосходительству было угодно, чтобы именно я переводил его требования Эмин-паше.

– Опасное предприятие. Ведь комендант мог взять вас заложниками, а то и вовсе приказать умертвить парламентеров.

Новицкий едва удержался от того, чтобы не пожать плечами. Речь государя обличала в нем человека не слишком опытного, хотя и облеченного генеральским чином. В другом месте он просто бы промолчал, но императору следовало ответить.

– Ваше величество, турки – народ вполне цивилизованный и о парламентерах имеют представления европейские. Что же до остального – то ядра, пули и ятаганы куда как опаснее. Кроме того, смею вас уверить, что генерал-майор барон Остен-Сакен – человек мужественный и находчивый. Я ни секунды не сомневался, что он найдет средства… словесные средства, чтобы принудить Эмин-пашу к сдаче.

– Видите, господа! – воскликнул Николай, поднимаясь из-за стола и выпрямляясь во весь свой саженный рост. – Не только граф Паскевич, которому мы, конечно, во многом обязаны столь славной победой… Не только командующий, но и все начальники, все командиры бригад и полков действовали при штурме с полной ответственностью. Господа, я ожидаю от вас того же и здесь, под Варной.

Все подтянулись и послушно склонили шеи в коротком кивке. И почти тотчас же граф Ланжерон, оказавшийся ближе всех к государю, вдруг заговорил, словно продолжая беседу, прерванную приходом Новицкого.

– Простите, Ваше Величество, но ваш покорный слуга удивлен одним обстоятельством. Вы совершенно справедливо увлечены храбростью генералов Вадбольского, Муравьева, полковников Вольховского, Симонича, Реута… И в то же время отказываетесь увидеть примеры, более близкие вам в пространстве.

Николай резко развернулся и, склонив голову, уперся взглядом своих выпуклых глаз в бледное лицо Ланжерона.

– Вы все о своем Мадатове, граф?

– Так точно, Ваше Величество, – ответил генерал по-солдатски. – Беру на себя смелость еще раз напомнить, что генерал-майор князь Мадатов не только удерживает важный пункт перед противником много сильнейшим, но и…

– Именно, граф, не только! – перебил его Николай, повышая в раздражении голос. – Но и рискнул отправиться лично в рискованную диверсию! А что, если бы его нашла там случайная пуля?! Праводы падают, и визирь всем своим войском ударяет нам в спину. Вы просите этому безумцу награды, граф?! Да пусть он радуется, что хотя бы останется в прежних чинах!.. И вы что-то хотели добавить, граф?

Генерал-лейтенант Воронцов вздрогнул и ступил шаг вперед. Он вовсе не собирался вмешиваться в это неясное дело, но, видимо, острый взгляд Николая выхватил какое-то движение на его лице. Сначала он хотел уклониться от прямого ответа, но заставил себя встряхнуться и развернуть плечи. Он вспомнил вдруг, как с тем же Ланжероном они стояли против турок под Рущуком семнадцать лет назад[52]. А дикие всадники Ахмед-паши были куда страшнее государева гнева.

– Ваше Величество, так же, как и граф Ланжерон, я знал князя Мадатова еще офицером Александрийского гусарского. И тогда уже он выказал себя человеком смелым и предприимчивым. После он служил под моим началом в Парижском оккупационном корпусе. И я имел немало случаев увидеть в нем распорядительного начальника. Уже тогда, в шестнадцатом году, он был генерал-майором. А после этого он одержал ряд славных побед на Кавказе. Теперь он снова дерется с турками с тем же умением и отвагой. Ваше Величество, неужели такой человек не заслужил за двенадцать лет хотя бы производство в следующий чин?

Николай отвернулся от Воронцова.

– Генералы! – произнес он почти с презрением. – Вам все бы только какую-то дерзость произвести. Вот мы, инженеры, знаем, что делать надо прочно и основательно.

Взгляд его случайно упал на Новицкого.

– Ну а вы, господин дипломат. Знаете ли вы генерала Мадатова, и какого же мнения вы об этом герое?

Сергей уголком глаза увидел вдруг застывшее лицо Георгиадиса.

– Ваше Величество! Так уж случилось, что я знаю князя по совместной службе еще… в Александрийском гусарском.

О Преображенском полку он в последнюю секунду решил не говорить, потому как не знал, как подействует на Николая это упоминание. Конечно, в 1801-м император был еще только ребенком, но детская память могла оказаться болезненной.

– Я могу уверить вас, что князь был, есть и остается верным слугой императора. Он отличный офицер, смелый, стойкий, распорядительный. Солдаты доверяют ему безоговорочно и решительно идут вслед ему на любое опасное дело. Возможно, что генерал Мадатов посчитал, что только он может увлечь батальоны на предприятие, о котором я уже столько слышал. Но в любом случае я уверен, что князь отдал все необходимые распоряжения на случай… неприятного поворота.

Николай дождался, пока Новицкий закончит, поджал губы, поднял плечи и возвел глаза к тенту шатра.

– Vox populi – vox dei[53],– проговорил он, не опуская взгляда. – Все, все решительно заступаются за этого… гусара. Я не удивлюсь, если вдруг и камни начнут отвечать подковам лошади: Ма-да-тов.

Новицкий постарался не улыбнуться, но подумал, что природа была бы в этом случае справедлива.

Николай вернулся за стол.

– Господа, вы свободны. Останутся только князь Меншиков, принц Евгений, генералы Воронцов, Ланжерон.

Бывший посол в Персии даже не взглянул в сторону своего переводчика. Зато Ланжерон остановил Новицкого у самого выхода.

– Вы служили в Александрийском, господин надворный советник? Что-то мне знакомо ваше лицо.

Сергей едва удержался от того, чтобы не встать «смирно».

– Так точно, ваше сиятельство. Штабс-ротмистр Новицкий. В ноябре двенадцатого года, переплыв Березину, докладывал вам о готовящейся атаке князя Мадатова, тогда еще только полковника.

– Помню, – сказал Ланжерон и добавил с удовольствием: – Помню. Какой храбрец-молодец был ты тогда. И сейчас остался таким. Жаль, что с мундиром расстался. Так бы за Карс Георгия третьей степени получил. Ну да Владимир тоже неплохо…

Георгиадис нагнал Новицкого, когда тот уже успел отъехать достаточно от императорской ставки.

– Что же до Георгия, – сказал он, поравнявшись с Сергеем, будто бы продолжая прерванный разговор, – то он от вас, полковник, никуда не уйдет. Но должен вам заметить, Сергей Александрович, что со стороны складывается ощущение, будто вы своей карьерой не озабочены.

– Я не делаю карьеру, – сухо ответил Новицкий. – Я служу отечеству и государю.

Артемий Прокофьевич усмехнулся.

– Государи любят, чтобы их ставили на первое место.

– Да, отечество не столь требовательно.

– Но оно и не всегда умеет быть благодарным…

Через неделю Варна сдалась. Сильная приморская крепость не могла дольше противостоять осаждающей ее русской армии. Юсуф-паша, комендант крепости и начальник десятитысячного гарнизона, решил не подвергать город ужасам штурма и подписал капитуляцию 29 сентября. Подтолкнул его еще и приступ, который за несколько дней до этого предпринял небольшой отряд охотников. Смельчаки-добровольцы ворвались в первый бастион и продержались там несколько часов. Турки сумели уничтожить передовой наш отряд и снова завладеть укреплением, но на следующий день Юсуф-паша прислал в русский лагерь парламентеров.

Условия капитуляции были достаточно почетны для побежденных. Восемьсот человек во главе с комендантом даже сохранили оружие, но дали клятву больше не сражаться в этой войне. Четыре тысячи отпустили, но без оружия, шесть тысяч остались в плену. Только капудан-паша, собрав еще несколько сотен таких же непримиримых, заперся в цитадели, но и его упорства достало лишь на два дня.

По настоянию Георгиадиса Новицкий держался вдали от траншей. Да ему самому, пережившему поход Паскевича, штурмы Карса и Ахалцихе, не слишком-то хотелось стоять под ядрами, слышать, как взвизгивают пули и лязгает сталь о сталь. Он чувствовал, что устал, утомился душой, не телом, и рад был небольшой передышке перед очередным путешествием, которое замышлял для него Артемий Прокофьевич.

Он валялся днями в палатке, то спал, то листал потрепанный французский роман, доставшийся ему в наследство от прежнего хозяина койки. Майор Самсонов был убит за неделю до приезда Новицкого в сражении при Курт-тепе[54].

Сергей переворачивал страницу за страницей, скользил глазами по тексту почти бездумно. Главная интрига повествования заключалась в том, сумеет ли бедняжка Аннет устоять перед домогательствами графа Анри. Богатый и родовитый негодяй вел приступ по правилам своего соотечественника инженера Вобана. Рыл траншеи, подводил мины, укреплял параллель за параллелью. Ресурсы же осажденных были уже, кажется, на исходе. И только память о наставлениях покойной матушки укрепляла дух героини, бедной, честной, но, увы, глуповатой.

Дважды в день Темир готовил ему еду, с трудом разживаясь зерном и сухарями все на том же Вольном рынке. Новицкий постарался одеть горца в русскую форму, чему молодой воин поначалу противился. Однако Сергей строго-настрого приказал непременно носить шинель, форменные сапоги и фуражку. Под Карсом он, как и под Елизаветполем, просто оставил Темира в лагере, опасаясь, что солдаты в пылу сражения могут запросто принять дагестанца за турка. Правда, в войске Паскевича был соединенный татаро-грузинский эскадрон общей численностью аж сто три человека, но и они принимали участие лишь во вспомогательных операциях. И здесь, под Варной, горец по настоянию старшего друга держался настороже, хранил в газырях черкески, которую все-таки надевал под шинель, две записки, набросанные Новицким. Тексты должны были убедить офицера, что Темир – слуга чиновника по особым поручениям, прикомандированного к армии и состоящего при Ставке. Что случится, если в патруле не найдется ни одного грамотного, об этом Сергей старался не думать. Тем более что удержать Темира рядом с палаткой было уже немыслимо.

Однажды он вернулся с рынка страшно возбужденный и, быстро дробя мамалыгу в ступе, рассказал Новицкому, что встретил в рядах знакомого черкеса, с которым даже как-то успел переметиться пулями на одной из узких тропинок в Кавказских горах. Черкес этот служил туркам, был ранен, попал в плен, отпущен под честное слово и теперь еле таскается, волоча плохо срастающуюся ногу. Но язык и ум у него сохранились прежние. И он сказал Темиру, что убийца его братьев заперт здесь, в Варненской крепости. Абдул-бек командует одним из отрядов турецкой конницы и участвовал в нескольких вылазках, где действовал с присущими ему жестокостью, умелостью и отвагой.

После такого известия Сергею с Темиром было не справиться. Каждый день юноша отправлялся к траншеям, и Новицкий мог лишь только надеяться, что природная сообразительность парня не позволит ему появляться там, где его очень легко могут принять за шпиона.

Когда же в лагере стало известно, что и капудан-паша сдался и открыл ворота последнего укрепления Варны, тогда уже и Новицкий поднялся в седло и отправился в город.

Навстречу ему тянулись горбы – болгарские повозки, запряженные каждая парой буйволов. Гружены они были не зерном, не птицей, не прочей домашней живностью, но трофейным оружием. Ружья и сабли, набросанные неровными кучами, поднимались выше бортов. Сначала их принимали по описи, но потом решили отставить бумажки и забирать железо просто по счету.

Новицкий смотрел на трофейное оружие, разглядывал крепостные укрепления и поражался, как легко, сравнительно легко достался нам этот город. Взглядом военного человека, военного разведчика он охватывал главный вал, протянувшийся на несколько верст, четырнадцать бастионов по десятку орудий в каждом, куртины с парапетами, закрывавшими ружейных стрелков, и думал, что Карс, конечно, выглядит куда как мощнее, но и здесь, в Румелии, можно было при неудачном стечении обстоятельств положить народ тысячами.

Внутри стен Варна выглядела много лучше, чем Карс. Юсуф-паша вовремя прекратил бесполезное сопротивление, спас город и его жителей, хотя, возможно, запятнал свое имя, свою честь полководца. Тем не менее, груды неубранных тел так же валялись в узких улочках, на площадях. Живые уходили из крепости, оставляя победителям мертвых. Даже те, кого успели наскоро похоронить, выкидывали из-под тонкого слоя земли почерневшие конечности. Лошадь под Новицким шла осторожно, тщательно выбирая свободное место, куда можно поставить копыто мимо головы, ноги или руки. А всадник оглядывался по сторонам, морщась от трупного запаха, уже перебивавшего пороховой дым. Город казался изрядно потрепан бомбардировками. Там и здесь торчали полуразрушенные мечети, целые кварталы превратились в руины.

Так Новицкий доехал до цитадели и там совершенно нечаянно вдруг нашел Абдул-бека. Узнал его, правда, с трудом. Когда-то щеголеватый белад был завернут в лохмотья, еле прикрывавшие его исхудавшее тело. Оружия на нем уже не было никакого. Он сидел на груде щебня, бывшей, наверное, совсем недавно стеной богатого дома. На коленях Абдул-бек держал голову белого жеребца. Конь тоже исхудал до крайности, как и его хозяин. Ребра коня были словно обтянуты шкурой, будто бы присохшей к лощинкам между костями. На крутой шее зверя Новицкий увидел рану от пули. Дыра была заткнута грязной ватой, выдранной из-под подкладки бешмета хозяина, но кровь все равно просачивалась сквозь тампон и сбегала вниз узкой дорожкой.

Сергей спешился, взял в руку поводья, подошел к Абдул-беку и опустился на корточки. Белад взглянул на него, узнал, но остался равнодушно-спокоен.

– Будешь звать своих солдат, русский? Подожди, пока Белый умрет. Осталось уже недолго.

Новицкий поднялся, развязал седельную сакву[55] и высыпал в фуражку пару горстей овса, запасенного им для своей рыжей. Подошел к Белому и подсунул зерно жеребцу под морду. Тот уткнулся в фуражку и медленно, тяжело двигая челюстями, захрупал.

– Ты хорошо сделал, – сказал Абдул-бек. – Пусть поест перед смертью. Я не смог кормить его до конца. Сначала делился своим, потом отдавал уже то, что должен был оставить себе. Сколько раз он уносил меня от врагов. Я надеялся, что мы вырвемся вдвоем и сейчас. Но последние дни он ходил только шагом. И когда капудан-паша приказал нам открыть ворота, я радовался в душе, что от моего Белого остался только костяк. Никто из ваших не захотел отнять его у меня. Да я бы и не отдал.

Он сделал паузу, и Новицкий подумал, что под остатками черкески или бешмета наверняка скрывается небольшой нож, опасный в руках разбойника почти так же, как и кинжал.

– Я отдал ружье, кинжал, саблю, – продолжал Абдул-бек, – и хотел идти дальше. Но тут вдруг кто-то выстрелил. Не знаю зачем – может быть, просто хотел разрядить ружье. Но Белый попятился и стал оседать на задние ноги. Если бы я видел, чья пуля попала в коня, он бы не пережил и двадцати ударов своего мохнатого сердца. Но вокруг было слишком много людей. Ты же знаешь, как это бывает, русский.

Новицкий кивнул безмолвно. Его слова были бы здесь совершенно лишними. И Абдул-бек замолчал. Так они сидели друг против друга еще около получаса, разделенные телом умирающего коня. Сидели и думали каждый о своем. А им было что вспомнить.

Новицкий отвлекся и только услышал, как коротко всхрапнул жеребец. Абдул-бек поднялся и бережно опустил мертвую конскую голову на острые камни.

– Я готов, русский. Зови же своих солдат.

Сергей тоже выпрямился.

– Я не буду звать солдат, Абдул-бек. То, что есть между нами, пусть и останется между нами. И я не так глуп, чтобы попытаться задержать тебя в одиночку. Уходи!

Абдул-бек не тратил зря времени. Он шагнул назад и еще несколько саженей прошел боком, сторожко косясь на Новицкого. Тот стоял прямо, опустив руки, стараясь держаться ровно. Потом вдруг вспомнил, что должен еще сказать абреку. Окликнул белада, и тот остановился, выставив плечо для защиты.

– Будь осторожен, Абдул-бек. Здесь Темир, брат Бетала и Мухетдина. Он знает, что ты в крепости, и ищет тебя.

Абдул-бек сделался очень серьезен.

– Мальчик вырос и стал мужчиной. У него хороший глаз, у Темира. Хороший глаз и твердая рука, так же как у его братьев. Жаль, что Элдар промахнулся тогда, в своем последнем бою[56]. Мне в самом деле лучше идти. Прощай!

Он повернулся и тут же растворился в толпе турецких солдат, бредущих к воротам крепости. Новицкий поднял фуражку, ссыпал остаток зерна в сакву, поднялся в седло и тоже поехал прочь…

Глава девятая

В конце сентября ночами стало изрядно примораживать. Перед тем как отправиться осматривать лагерь, Валериан поддел под мундир вязаный шерстяной жилет. Обычно он ругал офицеров, когда замечал у них неформенные части костюма, считал, что все – и нижние чины, и унтер-, и обер-, и штаб-офицеры – должны одинаково чувствовать непогоду. Но в последние дни его особенно донимал кашель с мокротой, донимал до того, что порой он вдруг даже хватался за бок, чувствуя колотьё справа, чуть ниже ребер. И Василий настоял, чтобы генерал хотя бы ночью надевал теплое, угрожая, что в противном случае все отпишет княгине.

Ввиду такого демарша Валериан отступил и послушно позволял денщику застегивать и оглаживать тонкую, почти невесомую материю. И мундир даже с жилеткой сидел на нем совершенно свободно, может быть, еще от того, что за время приступа великого визиря Мадатов отощал изрядно и никак не мог откормиться.

Василий расправил мундир, осмотрел князя при тусклом свете оплывавшей свечи, остался доволен своей работой и подал хозяину бурку. Мадатов завязал привычным движением узел шнурка и вышел из балагана, где его уже ожидал конвой: двое молодых офицеров, которых он выбрал в качестве адъютантов, и десяток казаков.

После капитуляции Варны визирь удалился в Шумлу, где ожидал, как разрешится гнев султана. С других сторон диверсий опасаться было вроде бы нечего, и генерал Рот, командир шестого корпуса, забрал из Правод присланное им подкрепление да заодно уж увел и 20-й егерский полк. Валериан не протестовал, понимая, что кампания 28-го года уже закончилась. По опыту прошлой войны он знал, что зимой на Балканах никто воевать не будет. Турки затворятся в оставшихся у них крепостях, а русская армия оттянется ближе к Дунаю, оставив сильные гарнизоны в Варне и Базарджике.

Генерал-майор Купреянов, впрочем, предложил уже Мадатову план зимовки в Праводах. Валериан и сам понимал, что оставлять до весны столь важное место крайне опасно. В снежные месяцы, разумеется, и турки не рискнут привести сюда войска. Но как только солнце пригреет, и сугробы начнут проседать, обеим сторонам придется гнать людей в эту долину, соревнуясь в скорости и выносливости на раскисших дорогах.

Однако, чтобы продержать гарнизон до весны в разрушенном городе, следовало обеспечить людей жильем, животных – стойлами, тех и других – довольствием. Купреянов представил расчет, из которого следовало, что за октябрь возможно собственными силами и устроить казармы, и запасти амуницию, зерно, сухари и фураж.

Валериан уже дважды просмотрел бумаги, поданные Купреяновым. На письме все выглядело гладко и убедительно. Но по многолетнему опыту Мадатов знал, что все рассчитанные затраты при исполнении увеличатся в два, а то и в два с половиной раза. И теперь он должен был сам решить – отправляться ли с таким предложением в штаб корпуса или же придержать инициативу, которая вдруг может показаться неуместной командиру корпуса, а то и командующему армией.

Пока что ему необходимо было заботиться о безопасности городка и редутов хотя бы на то время, что оставалось до эвакуации. Серьезного нападения он не опасался, но несколько тысяч солдат гарнизона Варны уходили окружными дорогами к Шумле и могли вдруг оказаться довольно опасными. Юсуфа-пашу и тех, кто выходил с оружием, конвоировали войска. Тех же, кто отпущен был под честное слово, оставили на собственное попечение. И здесь, Валериан был уверен, фельдмаршал Витгенштейн ошибся. Сам Валериан ни на минуту, ни на секунду не поверил бы самой страшной клятве, которую принес бы ему мусульманин. «Аллах не слышит слов, сказанных перед неверными», – такую сентенцию повторяли муллы на всех языках от Измира и до Дербента. Отвести гяуру глаза, заставить его повернуться, а затем поразить в спину ножом, спрятанным в рукаве, считалось не только вынужденной хитростью, но – доблестным поступком настоящего воина.

Кроме того, что можно было еще ожидать от голодных, измерзших, отчаявшихся людей? Да сам бы Валериан, очутившись в таком положении, собрал бы вокруг себя несколько десятков вояк посильнее и поотчаянней и начал бы с таким отрядом нападать на небольшие посты, захватывая оружие и продовольствие.

Потому-то он и не спал ночами, рассылал разъезды вдоль реки и по дорогам, разбегавшимся во все стороны света. И сам с небольшой свитой проезжал вдоль периметра и с внутренней стороны, и с внешней. Возвращался и ложился, когда уже совсем светало, а до полудня снова был на ногах, принимая рапорты, и снова объезжал все порядки своего гарнизона.

Крупные звезды повисли над склонами. Луна, полная на три четверти, уже заливала бледным светом долину реки Праводы, высвечивая вершины, поднимавшиеся над северным гребнем. Валериан повел свой разъезд прямо к воротам, обменялся несколькими словами с начальником караула и первым проскакал мимо открывшихся створок.

Часа через два, покружив вокруг дороги, ведущей на Айдос и далее в Бургас, они подъехали к кронверку. Капитан Ключарёв, комендант укрепления, сам встречал их у входа. Тринадцать лошадей гуськом въехали за стены под внимательными взглядами караула. Все знали, что веселый и храбрый генерал Мадатов замечает все упущения по службе и взыскивает очень сурово. Ну и что с того, что сам Мадатов ведет разъезд, но кто там пристроился к его группе, еще неизвестно. Двенадцать всадников проехали на открытое место перед домиком коменданта и спешились. Тринадцатая лошадь несла тело, завернутое в шинель и перекинутое через седло. Страшный сверток сняли и положили на землю.

Мадатов кинул поводья вороного одному из казаков.

– Выведи, оботри, накорми.

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство! – ответил казак с веселой готовностью. – Да такому коню со всем удовольствием.

Ключарёв подошел ближе и спросил, показав на труп:

– Турки?

– Турки, – неохотно ответил Валериан. – В трех верстах заметили группу на дороге. Крикнули остановиться, они побежали. Мы поскакали за ними. А у поручика подпруга, наверное, расстегнулась. Мы сразу и не заметили. Турок не догнали, они кинулись наверх по склону между камней. Повернули, начали искать Уржумцева. Да его кто-то раньше нашел. Покажи ему, Дмитрий.

Второй адъютант, оставшийся в живых, подошел с видимой неохотой и развернул шинель. Ключарёв нагнулся, вгляделся и ахнул. Адъютант тоже бросил невольный взгляд на изуродованное тело товарища и, хотя уже знал, что он увидит, не выдержал. Отбежал в сторону, в темноту, и слышно было, как его там выворачивает наизнанку.

Валериан смотрел на останки того, кто еще несколько часов назад был красивым и милым, полным молодой жизни, многообещающим офицером, и в который уже раз поражался жестокости людей, с которыми его сводили дороги войны. Те же мысли бродили в голове Ключарёва.

– Ну что за народ, ваше сиятельство?! Понятное дело – зарубил, застрелил, заколол, зарезал. На то и война. То мы их, то они нас. Но чтобы так над мертвым изгаляться! Как и не люди.

– Он еще живой был, когда они его резали, – сказал Валериан, стараясь изо всех сил, чтобы голос его звучал размеренно и спокойно. – Видишь, рот у него землею забит? Это чтобы не кричал. Все, насмотрелся, я думаю. Закрывай шинель, вернемся в лагерь, похороним по-человечески. А теперь покажи, что у тебя здесь творится.

Ключарёв был офицером надежным, и Валериан ему вполне доверял, но не считал возможным выделять кого-то из подчиненных. Проверять, так проверять всех, а если уж человек хорош, то следует дать ему возможность отличиться в сражении – поставить на опасное место, скажем, рядом с собой.

В кронверке служба тянулась по заведенному порядку. Часовые стояли в назначенных им местах и ловко брали оружие на руку, едва заслышав крадущиеся шаги. Пушки на барбетах казались вычищенными и исправными. Свободные от дежурства спали в домах и землянках. Только у северного бастиона Валериан вдруг заметил солдат, толпившихся у костра, и немедленно повернул к толпе.

Заметив подходящего генерала и поспешающего за ним коменданта, солдаты замолчали и подтянулись. Совсем еще юный прапорщик выскочил вперед и начал рапортовать срывающимся голосом. Валериан досадливо отмахнулся.