Взорвать «Аврору» Бондаренко Вячеслав

Владимир сел на нижнюю ступеньку, рядом с водой. Нева с силой шлепала волной о камень, словно силясь взбежать по лестнице к Академии художеств. Левее, у противоположного берега, ярко светилась огнями «Аврора». Тень от крейсера лежала на черной воде.

Вынув из портфеля портмоне-мину, Сабуров повертел его в руках. Секунду помедлил, глядя на воду. Потом спрятал портмоне обратно, вынул карандаш и блокнот. Задумался…

«Моя дорогая Даша, – писал он, – не знаю, найдет ли тебя это письмо, но все же надеюсь, что ленинградские ГПУшники окажутся такими же благородными, как Захаров, и отыщут тебя, чтобы передать письмо. Помнишь Захарова? Он служит в ГПУ, арестовал меня, но потом отпустил, видимо, догадавшись, что я перешел границу, чтобы увидеть тебя… Хотя и сам тебя любит. Какой-то роман, да и только…

Я хочу, чтобы ты знала – вина перед тобой мучала меня все эти годы. Вина и желание взглянуть тебе в глаза, объясниться… Но судьба пожелала, чтобы я оказался далеко от тебя. А возможности побывать в Совдепии не было до сих пор. Как только она появилась – я здесь.

Интересно, какая ты стала, чем занимаешься? И где ты? Твой брат сказал, что ты переехала в Питер, но в адресном столе сообщили, что Скребцовой нет. Скорее всего, ты замужем, сменила фамилию. Дай Бог тебе счастья, моя единственная…»

– Документы предъявите, гражданин, – сухо сказал кто-то прямо над головой Владимира.

Вздрогнув от неожиданности, он медленно обернулся. На него сверху вниз смотрел рослый детина в черной шинели с красными петлицами. Владимир помнил о том, что это форма советской милиции.

– А в чем дело, товарищ милиционер? – стараясь говорить спокойно, спросил он. – Я что – нарушаю?

– Мне что, я не понял – силу применить? – взревел страж порядка. – Документы!!!

Сабуров пожал плечами, отложил письмо в сторону и полез в портфель. В следующий момент он резко обернулся к милиционеру и сильно ударил его ребром ладони по ноге, одновременно дергая на себя. Тот, не удержавшись, с воплем взмахнул руками и полетел в Неву. Сабуров схватил портфель и в два прыжка преодолел лестницу…

– Стоять!!! – донесся до него истошный захлебывающийся крик.

Остановился он, только пробежав половину Васильевского острова. Замер, прислушался. Тишина. Только где-то далеко сонно лаяли собаки. Сабуров сунул руку в карман, потом во второй, потом лихорадочно переворошил портфель… Письма не было.

– Ч-черт, – процедил он с досадой. – Неужели обронил?

Неподалеку прошумел автомобильный мотор, хлопнули дверцы. Несколько мужских голосов встревоженно, зло перекликались между собой. Прислушавшись, Сабуров снова бросился бежать в глубь двора.

Начальник Ленинградского областного отдела ОГПУ Станислав Адамович Мессинг с благожелательной улыбкой смотрел на только что закончившую доклад Дашу. Она стояла перед ним навытяжку – в форменной гимнастерке, гладко причесанная, со строгим лицом без малейших следов недавних слез.

– Значит, ты уверена, товарищ Скребцова, что твой подопечный Сабуров в Ленинград сегодня не прибывал? – переспросил Мессинг. – Так?

– Так точно. Иначе он объявился бы на «Авроре»… Мое мнение, Станислав Адамович, что он вообще не переходил нашу границу.

– Ого! – еще шире улыбнулся Мессинг. – Вот оно даже как, а? Значит, ложная тревога?..

– Возможно, провокация. Англичане пытаются испортить нам праздник десятилетия Октября. Нагнетают панику… Пытаются сорвать визит товарищей Сталина и Ворошилова к нам. Возможно, действуют в связке с троцкистами или даже самим Троцким. Известно, сколько у него поклонников за рубежом…

– Возможно, – покладисто кивнул лобастой головой Мессинг и погладил лысину. – Возможно, так… А возможно, и не так, товарищ Скребцова.

Даша непонимающе взглянула на начальника.

– Как же он не прибыл, – продолжил Мессинг, – когда час назад на берегу Невы, напротив Академии художеств, им совершено нападение на постового милиционера?

– Может… не он? – упавшим голосом спросила Даша.

– Может, и не он. А только постовой Шишкин уверен – на фотокарточке, которую ему вручили перед началом дежурства, именно тот, кто на него напал, то есть Сабуров. Сбил его в воду и фьють… скрылся на Васильевском. Сейчас там вся милиция носом землю роет. И я ей приказать прекратить поиски, как ты понимаешь, не могу. Начальник милиции города Ленинграда мне не подчинен.

Даша опустила голову.

– Это моя вина, товарищ начальник облотдела, – глухо выговорила она.

Мессинг устало махнул рукой.

– Да ладно тебе, я же знаю, какие меры ты приняла… Просто… если мильтоны его первыми отыщут, они же его, перед тем как нам сдать, изуродуют как Бог черепаху. А нам он нужен какой? Правильно, целенький… – Он крепко зевнул и потянулся. – Так что давай, Даша, не поспи ночку. Тем более что визит высоких гостей в Ленинград никто не отменял… И охрана их усилена не будет.

Даша выпрямилась.

– Разрешите идти?

– Иди, – кивнул Мессинг.

Дождавшись, пока девушка выйдет, Мессинг выдвинул ящик письменного стола и вынул оттуда сильно измятое и намоченное водой недописанное письмо Владимира, оброненное им на ступенях набережной. Бережно разгладил, усмехнулся и спрятал обратно. Положил письмо назад в ящик, запер его на ключ и снял телефонную трубку.

– Машину к подъезду.

Чем чаще задыхавшийся от быстрого бега Сабуров вслушивался в звуки окружавшей его промозглой ноябрьской ночи, тем лучше понимал – за ним снарядили настоящую погоню. Сброшенный им в Неву страж порядка наверняка сообщил своим, и теперь они сжимают кольцо вокруг Владимира. На мосты лучше не соваться, скорее всего они уже перекрыли и Тучков, ведущий на Петроградскую сторону, и тем более Николаевский. Значит, нужно искать спасения здесь, на Васильевском острове…

Владимир и в детстве-то нечасто бывал на Васильевском, а сейчас, после стольких лет эмиграции он и вовсе слабо помнил архитектуру острова. Против Сабурова была строгая планировка улиц – линии, пересеченные проспектами; скрыться в этой геометрически четкой нарезке гораздо сложнее, чем, например, в путанице московских переулков. И тем не менее один шанс у него был. Смоленское кладбище. Именно к этому погосту, расположенному почти в центре острова, сейчас держал путь Сабуров.

На углу Пятнадцатой линии и Малого проспекта, у большого пятиэтажного дома, на первом этаже которого размещался какой-то магазин, он остановился и снова вслушался, стараясь восстановить дыхание. Гул автомобильных моторов звучал уже на порядочном отдалении, где-то в районе Шестой или Восьмой линий. Владимир опасался того, что по его следу пустят собак: ищейка найдет где угодно, от нее не скроешься. Но лая почему-то не было слышно. Не перекликались и человеческие голоса. Создавалось впечатление, что его преследуют только машины…

Показались запертые ворота Смоленского кладбища. Слава Богу, никакого сторожа или охранника возле них не обнаружилось, так что перебраться через ограду Владимиру никто не помешал. В темноте смутно забелела часовня, возведенная в честь блаженной Ксении Петербургской. Многочисленные кресты и склепы, молчаливо возвышавшиеся вокруг, поневоле нагоняли жуть.

Владимир надеялся, что милиционеры не рискнут сунуться сюда ночью, но они рискнули. Минут через десять после того как он углубился в аллеи кладбища, рычание автомобильных моторов раздалось рядом с воротами.

Затаив дыхание, Сабуров старался слиться с огромным надгробным памятником. Ледяной камень холодил щеки. Неподалеку слышались грубые голоса, тьму разрывали огни ручных фонарей. Они метались по кладбищу, выхватывая то крыло каменного ангела, то покосившийся от времени крест, то мрачный склеп.

– Да не, не сюда он побег, – произнес один голос.

– А я тебе говорю – сюда, – упрямо возразил второй.

– Слушай, и охота тебе ночью по кладбищу шарить, а? – с досадой отозвался первый.

Раздался звук плевка, и второй голос ответил:

– А ты бы шел трамваи водить, а не в милицию.

– Почему трамваи?

– Там думать не надо. Едь по рельсам, и все…

Стараясь двигаться бесшумно, Сабуров потянул на себя металлическую дверцу, ведущую внутрь склепа. Он очень боялся, что заржавевшая за годы дверца заскрипит на все кладбище, но этого не случилось. Пригнувшись, он вошел внутрь, в холодную полутьму.

В центре склепа высился на постаменте массивный свинцовый гроб, наполовину покрытый старым голубиным пометом. В изголовье гроба стояла небольшая пыльная икона Богородицы, поперек лба которой какой-то хулиган крупно выписал матерное ругательство. У иконы тускло горели две красные лампадки. В углу, на полу склепа, валялся ветхий белый саван и стояло с пяток старых пивных бутылок. Видать, здесь коротали ночи местные беспризорники.

Двое милиционеров в черных шинелях и черных суконных шапках с козырьками осторожно, то и дело озираясь, шли по боковой аллее кладбища. Вдали глухо, надрывно завывала собака.

– Слышь, Санек… – еле слышно произнес первый милиционер. – Собака воет. К покойнику…

– Ага, – отозвался второй. – Тут их вон сколько… Черт, куда ж он подевался-то, а?

Милиционеры прошли еще несколько шагов. Под их ногами шуршала опавшая листва.

– Слушай, да ну его к черту, Санек, а… Я покойников жуть как не люблю, – признался первый.

– Ага, – изменившимся голосом сказал второй. – И они тебя, кажется, тоже… Гляди.

Первый милиционер взглянул туда, куда указывал сослуживец, и звучно сглотнул слюну. Между могил медленно и плавно перемещалось привидение в белом саване. Оба милиционера как завороженные уставились на него.

– Про попрыгунчиков слышал? – деревянным голосом выговорил первый.

– Это у которых пружины на ногах? – так же оцепенело отозвался второй.

– Ага. И еще лампочки вместо глаз.

Словно в ответ на эту фразу, у привидения вспыхнули два красных огонька на месте глаз. Первый милиционер медленно снял шапку и перекрестился, второй полез в кобуру.

– Ты что, совсем дурак? – шипящим шепотом спросил первый, хватая его за руку.

– А что?

– Его же только серебряная пуля берет! А свинцовая вернется к тебе!

Привидение молча направилось к милиционерам. Те переглянулись и, кажется, нашли правильное решение.

– Ходу, Санек!!! – заорал внезапно первый, срываясь с места.

Милиционеры, завывая от страха, бросились напролом через кладбище, спотыкаясь и прыгая через могилы.

Услышав скрежет ключа в замке, Захаров резко сел на койке. Распухшие от побоев глаза заплыли, но он разглядел застывшего на пороге Карпова. Сзади маячил часовой.

– Ну что, господин Захаров? – угрюмо осведомился Карпов, брезгливо глядя на задержанного. – Как жизнь?

– Я вам не господин, – с трудом ворочая языком, проговорил Захаров. – Я товарищ… И я требую встречи с товарищем Мессингом!

– А с товарищем Сталиным ты встречи не требуешь? – издевательски спросил Карпов. – А то он уже едет. Курьерским…

– Я требую объяснений. На каком основании… Я большевик, работник ОГПУ…

– Говно ты, а не работник, – устало перебил его Карпов. – Слушай, Захаров или как тебя на самом деле… Я понимаю, что советские праздники для тебя мало что значат, но все-таки подумай: уже… – он взглянул на часы, – …десять минут как седьмое ноября. Так что признание, сделанное в день юбилея октябрьского переворота, может сильно облегчить твою участь.

– Да в чем признание?! – вскочил с койки Захаров. – Я…

Карпов, не слушая, с грохотом захлопнул дверь камеры.

В огромной спальне с альковом возвышалась гигантская двуспальная кровать, выполненная в стиле «модерн». На стенах, обитых тяжелым красным штофом, висело несколько недурных картин в жанре «ню» – на них томно раскинулись обнаженные пышнотелые красавицы. В дверях спальни возник силуэт плотного мужчины, облаченного в роскошный халат с кистями.

– А кто это ждет-не дождется своего Стасика, а? – игриво произнес Станислав Адамович Мессинг, подходя к кровати. – Кто это у нас тут?..

Он резко сбросил с себя халат и бросился на одеяло. Раздался женский смех.

Перед воротами Смоленского кладбища, освещая пространство фарами, стояли два крытых милицейских фургона на базе грузовика АМО. У капота одного из них вяло переговаривалась небольшая группа милицейских начальников в черных шинелях во главе со старшим по званию – у него было два «кубаря» в петлицах. Старший крепко затягивался папиросой, нетерпеливо поглядывая на ворота кладбища.

«Если бы собака была… – тоскливо думал он. – Пустить бы по следу хорошего добермана, и всего делов». Но закавыка как раз заключалась в том, что большинство собак было задействовано в проверке Октябрьского вокзала, на который через несколько часов прибывали московские вожди, и снимать ищеек с этой задачи никто бы не позволил. А местный, василеостровский пес Туман, которому, казалось бы, сам Бог велел вычислить преступника через пять минут, почему-то захандрил и вообще отказался выходить из будки. Проводник уж и сахар ему сулил, и пытался вытащить на задание силой – Туман просто не тронулся с места.

Старший прекрасно понимал, что без собаки найти человека на громадном кладбище осенней ночью – задача непосильная даже для всего наличного состава ленинградской милиции. Но когда из ворот показались двое милиционеров, застрявших на кладбище дольше других, он взглянул на них с невольной надеждой. Бывают же чудеса!

Милиционеры откозыряли. Оба раскраснелись от быстрого бега.

– Ну что там? – отрывисто осведомился старший.

– Чисто, товарищ начотдела, – бодро отрапортовал первый. – Никого и ничего.

– Видать, в Гавань ушел, – поддакнул второй.

В том, что преступник ушел в Гавань, у старшего как раз никакой уверенности не было. Будь он на его месте, он отсиделся бы на самом кладбище, а потом попытался бы выбраться с Васильевского кружным путем, например, наняв лодку где-нибудь на Голодае… Но… не прочесывать же все кладбище могила за могилой?! Завтра прибытие вождей, и так будет запарка. Кроме того, преступник, фотографией которого были снабжены все постовые, ничего особенного не сделал – просто спихнул растяпу Шишкина в Неву, дав тем самым повод для многочисленных шуток среди своих. Ну и самое главное… Преступника этого разыскивает ОГПУ, верно? Вот пускай своих людей и гоняет по ночам. А мы своих побережем.

Старший раздраженно сплюнул, выбросил папиросный окурок.

– Вот ур-род… Ну ничего, никуда он от нас не денется. Поехали, товарищи.

Милиционеры торопливо попрыгали в фургоны, и машины начала разворачиваться.

Владимир, восстанавливая дыхание, долго сидел на мокрой холодной лавочке у того самого склепа, где он позаимствовал саван и лампадки. Какое счастье, что когда-то, уже в Эстонии, попалась ему на глаза заметка в какой-то местной газете о банде «попрыгунчиков», державшей в страхе Петроград конца десятых годов. Возглавлял эту банду изобретательный малый – Иван Бальгаузен, который и придумал кладбищенскую эстетику для своих архаровцев, а также особые пружины на обуви, позволявшие грабителям передвигаться эффектными прыжками. «Попрыгунчиков» переловили еще семь лет назад, но память о них, видать, застряла в головах простых ленинградцев прочно, и милиционеры не были исключением.

Сабуров вытер мокрый от пота лоб, встал. Поднял глаза на могилу и… тут же сел снова. Протянув пальцы, осторожно коснулся поверхности надгробия.

«САБУРОВЪ Георгiй Петровичъ, Полковникъ, род. 11 Iюля 1832 г., сконч. 3 Января 1911 г. – медленно, шепотом прочитал он. – Покойся, милый прахъ, до радостнаго утра. Любящiя сынъ, невестка, внукъ». Владимир прикоснулся к слову «внукъ»…

Он вспомнил тот ледяной день 1911-го, и себя – восемнадцатилетнего студента, и плачущую маму (она очень любила свекра), и закаменевшего, часто моргавшего отца в шинели… И звон, сырой погребальный звон с колокольни храма Смоленской Божьей Матери. Дед был очень стар, но чувствовал себя в последнее время неплохо, и его смерть стала для всех неожиданностью.

– Дед… – прошептал он еле слышно. – Видишь, как оно все… Спасибо тебе.

Устало отдуваясь, из недр своей гигантской кровати, до революции явно украшавшей спальню какой-нибудь купчихи, выбрался Мессинг. Запахнув халат, зевнул во весь рот. С наслаждением потягиваясь, он обернулся к кровати.

– Слушай, ну сегодня ты просто в ударе была… – пробормотал он. – Декамерон какой-то прямо. Тысяча и одна ночь… Нюхала опять небось?

Елена, лежавшая в постели, равнодушно пожала плечами.

– Ну и нюхала… Что теперь?

– А я люблю, когда ты нюхаешь, – рассеянно отозвался Мессинг. – Ты тогда такая… раскованная, словом. – Он снова крепко зевнул и потянулся. – О-о-ох, мать-перемать… Ну и денек сегодня будет, а.

Он подошел к платяному шкафу, открыл створку, сбросил халат и стал копаться в шкафу.

– Стасик, – негромко позвала Елена.

– М-м? – вопросительно промычал Мессинг.

– Мне твоя помощь нужна.

– Что, посадить кого? – засмеялся чекист. – Так ты еще за себя должок не отработала… институтка, дочь камергера. Что там с бывшим офицерьем, отслеживаешь?

– Отслеживаю. Пока Епишина веду, как ты приказал… Стас, я серьезно. Я подружку свою старую потеряла, а найти не могу.

Мессинг выглянул из-за створки шкафа.

– Что значит – потеряла? Когда?

– Давно, лет десять назад.

– А теперь вдруг вспомнила? – фыркнул Мессинг. – Трогательно.

Обнаженная Елена встала с постели, подошла к любовнику.

– Ну, Стасик… – она обняла его. – Тебе же это раз плюнуть. Ну, прикажи своим, они же ее за час раскопают.

– Ага. Раскопают и снова закопают… – он закрыл дверцу шкафа и теперь стоял перед обнаженной девушкой в полной форме ОГПУ. Брезгливо окинул Елену взглядом. – А зачем тебе эта подружка сдалась? Тоже небось… дочь врага Советской власти?

Елена молчала. Мессинг брезгливо усмехнулся.

– Что, боишься меня… Елена Оттовна?

Елена отвернулась, сделала шаг к постели.

– Стоять!!!

Она застыла, вся сжавшись, как от удара кнутом. Мессинг улыбался.

– Фамилия как? – спросил он будничным голосом.

– Фон Фиркс, Елена Оттовна, – устало, ровно заговорила Елена, – 1902 года рождения, из бывших дворян. Место рождения Санкт-Петербург, отец – Отто Карлович фон Фиркс, действительный статский советник, камергер, мать – Александра Владимировна фон Фиркс, урожденная Искрицкая, оба расстреляны в 1918 году…

– Да не твоя фамилия, дура, – добродушно сказал Мессинг. – Подружки твоей.

– А… – Елена вздохнула. – Скребцова Дарья Павловна, 1900 года рождения.

– Че-го?!!

Елена удивленно обернулась. Но Мессинг уже напустил на лицо равнодушное выражение.

– Скребцова Дарья Павловна… – начала повторять Елена.

– Да понял я, понял, – перебил он. – Ладно, наведу справки. – Он приблизился к девушке, осторожно положил ей ладонь на голую спину. – А где ты будешь юбилей Октября отмечать, а?

– Не знаю еще, – пожала она плечами.

Мессинг шагнул к выходу из комнаты, в дверях остановился и пристально взглянул на Елену.

– Значит, никаких новых контактов с бывшими офицерами у тебя не было, я правильно понял?

– Ну я же сказала, – медленно отозвалась девушка.

Мессинг хмыкнул, послал ей воздушный поцелуй и вышел из комнаты.

Елена тяжело опустилась на постель, уронив голову в подушку…

Владимир рискнул тронуться с места, только когда убедился в том, что милиционеры убрались с кладбища. Скорбный, завывающий звук автомобильных моторов был слышен, наверное, на всем острове. Потом наступила тишина, прерываемая только шелестом ветвей деревьев.

Сабуров осторожно поднялся со скамьи, поклонился в последний раз могиле деда, на которой случайно (или нет?) оказался и двинулся вдоль кладбищенской стены. Куда теперь? Никаких мыслей по этому поводу у него не было. Ясно, что нужно было пробраться в центр, но как это сделать? Наверняка милицейское оцепление простоит на набережных до утра…

Звук, раздавшийся из-за покосившегося металлического креста, заставил Владимира вздрогнуть. «Засада!» Он мгновенно выхватил браунинг, но тут же понял, что тревога была ложной: на него смотрели бесконечно испуганные детские глаза.

– Ты откуда тут? – хриплым шепотом спросил Сабуров первое, что пришло в голову.

Беспризорнику, судя по всему, было лет пятнадцать, не больше. Он смотрел на Владимира с неприкрытым страхом.

– Не бойся, я не из милиции, – поспешно сказал Сабуров.

Паренек недоверчиво усмехнулся.

– Ага, а сам с пушкой ходишь…

Сабуров спрятал браунинг.

– Не знаешь, как выбраться отсюда в центр? – спросил он у беспризорника. – Они за мной охотятся…

Беспризорник хмыкнул.

– Ага, заливай больше… Я на Васильевском всех урок знаю.

– Кого? – удивился Владимир.

– Ты что, не блатной? – удивился в ответ беспризорник.

Сабуров вздохнул.

– Слушай, парень. Мне нужно в центр, так, чтобы не попасться милиции. Сможешь тихо вывести меня с кладбища в Гавань?

Беспризорник задумался.

– А что дашь?

– Советские деньги устроят?

Глаза беспризорника вспыхнули неподдельным интересом.

– Советские?! А ты что – несоветский?!..

Владимир молчал.

Беспризорник решительно поднялся с кучи опавших листьев и подтянул штаны.

– Пошли, – он повелительно мотнул головой куда-то в сторону.

Идти оказалось не так уж далеко. Где-то на западной окраине кладбища Владимир и его проводник перебрались через стену и сразу же оказались в лабиринте портовых складов. Ветер стал злее и резче, чувствовалась близость моря.

Примерно через десять минут ходьбы беспризорник остановился перед какой-то деревянной дверью и коротко, решительно постучал. После большой паузы дверь открылась. На пороге стоял коренастый кривоногий человечек, судя по всему, сильно заспанный и весьма недовольный жизнью.

– Ну чего надо, Смола? – буркнул он, глядя куда-то в сторону.

Вместо ответа беспризорник склонился к нему и приглушенно забормотал что-то. Сколько Сабуров не вслушивался в это бормотание, он так и не смог разобрать ни слова.

Наконец кривоногий тяжко вздохнул и, почесав в затылке, взглянул на Владимира.

– Чем платить будешь?

– За что? – удивился Сабуров.

– Как за что? – в свою очередь удивился кривоногий. – Тебе ж в центр надо?

– Ну, надо, – согласился Владимир. – А ты что…

– А я ничего, – напористо перебил кривоногий. – Я через полчаса в Екатерингофку иду. Идешь со мной или нет?

Сабуров с готовностью полез в карман за деньгами. Три червонца вполне удовлетворили кривоногого, и он ушел переодеваться. А беспризорник, получив от Владимира свой червонец и не попрощавшись, шмыгнул куда-то в подворотню.

Через полчаса Сабуров, ежась от ледяного ветра, стоял на корме маленького парового катерка, который, оглушительно стуча машиной и яростно дымя высокой трубой, шел по Финскому заливу. Тьма была – хоть глаз выколи, и Сабурову все время казалось, что вот-вот из этой тьмы возникнет какой-нибудь ГПУшный корабль, который возьмет катерок на прицел пушек. Но шло время, а ГПУшный корабль и не думал появляться. Катерок усердно одолевал волну за волной. Кривоногий человечек, облаченный в бушлат и тельняшку, возник рядом и, посапывая носом, некоторое время стоял молча.

– Скоро уже придем? – спросил Владимир.

– Скоро. Вон уже Галерный. – И человечек ткнул пальцем в темноту, где решительно ничего не было видно.

Высадка прошла на удивление обыденно. Катерок попросту подвалил к берегу Екатерингофки, и Владимир на ходу выпрыгнул на сушу. Он не успел ничего сказать на прощанье человеку, с которым так и не познакомился, но который – он был уверен в этом – служил Советской власти не по своей воле…

Насколько помнил Сабуров, он находился в той части города, где улицы носили «прибалтийские» названия – Эстляндская, Лифляндская, Курляндская. Вокруг высились портовые склады, молчаливые и пустынные. Свернув на более-менее широкую улицу, Владимир взглянул на табличку с названием, висевшую на углу дома. «Кажется, это Рижский проспект», – подумал он. Но надпись на табличке гласила «Проспект Огородникова».

Троцкистская демонстрация, вышедшая ранним утром 7 ноября на Марсово поле, оказалась далеко не такой представительной, как предполагали ее организаторы. Но и малолюдной называть ее язык бы тоже не повернулся. Не меньше тысячи человек рабочего вида столпились на площади, вздымая над головами нарисованные от руки транспаранты с лозунгами «Выполним завещание Ленина!», «Назад, к Ленину!», «Повернем огонь направо – против нэпмана, кулака и бюрократа!», «За подлинную рабочую демократию!», «Да здравствуют вожди мировой революции – Троцкий и Зиновьев!». Посовещавшись, демонстранты нестройной колонной двинулись по направлению к улице Халтурина.

Но далеко уйти им не дали. По команде на них рысью устремились не меньше сотни милиционеров верхом на крупных темных конях. При их виде троцкисты взорвались возмущенными криками и свистом:

– Мильтоны! Псы сталинские!..

– Позор!..

– Валите на границу, там пограничники с белыми воюют! А вы тут околачиваетесь!

– Кавалерия! А где ваш Буденный?..

– Кому служите, милиционеры? – надрывно кричал седой дедок в пальто, поверх которого был намотан полосатый шарфик. – Антинародному режиму! После того как Льва Давыдовича вычистили из ЦК…

– Эй, мильтон, я десять лет назад Зимний дворец брал! С Лениным за руку здоровался! Давай, арестуй меня!

– «Моя милиция меня бережет»! – с нервным смехом цитировал какой-то парень студенческого вида новую поэму Маяковского «Хорошо!».

Но рослые, как на подбор, всадники в черных шинелях на оскорбления и выкрики не реагировали. Они молча, профессионально оттесняли демонстрантов крупами своих коней к Лебяжьей канавке. А из подворотен близлежащих домов в троцкистов летели камни и плевки…

Перрон ленинградского Октябрьского вокзала был застелен красной ковровой дорожкой. Над перроном протянулись большие кумачовые лозунги: «Привет вождям партии и С.С.С.Р.!», «Да здравствует Десятый Октябрь!» Цепочка ГПУшников сдерживала напор любопытных. Держал наготове инструменты духовой оркестр, взволнованно переминались с ноги на ногу румяные от переживаний пионеры.

Поодаль, в центре большой группы ответработников, стоял первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) – Сергей Миронович Киров. Он негромко переговаривался о чем-то с командующим Ленинградским военным округом Августом Ивановичем Корком.

Рядом с ними остановился неприметный маленький человек в военной форме без знаков различия. Он вежливо извинился перед Корком и, склонившись к уху Кирова, шепнул ему что-то. На лице партийного главы Ленинграда появилась удовлетворенная ухмылка.

– В Лебяжью загнали? – переспросил он. – Ну и отлично, пускай покупаются… Спасибо за новости.

Маленький человек почтительно козырнул и исчез в толпе.

В перспективе пути показался пыхтящий новенький паровоз, «грудь» которого была украшена большой красной звездой. Он тащил за собой недлинный пассажирский состав.

Раздался скрип тормозов. Из дверей второго вагона показался начальник охраны. Быстро окинув взглядом толпу, он замер у поручня, бросив руку к козырьку фуражки.

В дверях вагона показались сперва Сталин, затем Ворошилов. Они одновременно с улыбками поднесли руки к козырькам, приветствуя встречающих. Толпа радостно заревела. К гостям, широко улыбаясь, устремился Киров.

– С приездом, товарищи! Добро пожаловать в Ленинград! Как добрались, не устали?

– Да какие наши с Климом годы? – пошутил Сталин, обнимая Кирова. – Здравствуй, Сергей! Добрались отлично.

– Приветствую, Сергей Мироныч, – улыбнулся Ворошилов. – С праздником тебя, дорогой!

К вождям с громким барабанным боем двинулась делегация ленинградских пионеров. Рослая девочка в красном галстуке, пунцовея от волнения, вскинула руку в пионерском салюте:

– Привет товарищам вождям от юной смены ленинградских пролетариев!

Оркестр грянул «Интернационал». Сталин, Ворошилов, Киров, Корк, ответработники, военные и ГПУшники дружно взяли под козырек.

В центре привокзальной площади Восстания, до революции носившей название Знаменской, высилось нечто внушительное и непонятное – высокая белая конструкция, увенчанная серпом и молотом и буквами СССР, причем «СС» и «СР» висели как-то очень отдельно друг от друга. По-видимому, вся эта фантазия неизвестного выпускника ВХУТЕМАСа должна было символизировать достижения Советской власти за десять лет.

У подножия конструкции возвышался конный памятник Александру III работы Паоло Трубецкого – тот самый, о котором едкие на язык петербуржцы еще до революции сложили загадку: «Стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот». Была бы это Москва, его давно отправили бы на переплавку, но Ленинград пока что был относительно лоялен к венценосным памятникам – на своих местах тут остались и Николай I, и Екатерина II, и два конных монумента Петру I. До поры до времени задержался на площади Восстания и Александр III. Пять лет назад, в октябре 1922-го, постамент памятника «украсило» четверостишие Демьяна Бедного:

Сейчас «обормот» был зачем-то заключен в несуразную фанерную клетку, словно отцы города боялись, что император, больше напоминавший городового на посту, может тронуть с места своего огромного бронзового битюга и тем самым испортить празднование юбилея революции.

Часть запрудившей площадь разномастной толпы рассматривала непонятную белую композицию, дивилась клетке, в которую был заключен памятник царю, но большинство народа смотрело все-таки на подъезд Октябрьского вокзала. Кучками стояли делегации от ленинградских заводов, молодежи, спортсменов, военных. Несколько кинооператоров со своими камерами вели съемку событий. Цепочка ГПУшников образовала живой коридор, по которому протянулась красная ковровая дорожка. Она заканчивалась у подножки большого черного «Паккарда». Еще одна такая машина стояла позади первой.

В толпе, порознь, но на небольшом расстоянии друг от друга, находились троцкисты – рыжий Валера и седой Петрович. Они ждали уже не меньше получаса. К рыжему с трудом протолкался бледный, взъерошенный блондин в кепке, глубоко надвинутой на глаза. Остановившись рядом, он громко попросил прикурить и еле слышно шепнул, затягиваясь папиросой:

– На Марсовом – месиво… Их всех в Лебяжью канавку позагоняли.

Рыжий приметно вздрогнул, но промолчал. Блондин сплюнул себе под ноги и затерялся в толпе.