Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй
– Спасибо, ты настоящий друг.
Он сделал первый шаг в темноту. Я двинулся следом, ощупывая пространство лучом фонаря.
– Слушай, а с чего ты вообще взялся мне помогать? – спросил я на ходу.
– Это все Крамли. Я позвонил ему, и он сказал, что лежит прикованный к постели. Странно, правда? Обычно общение с такими мудаками, как ты, очищает кровь и заново запускает сердце… Держи нормально фонарь, а то я споткнусь.
– Лучше не зли меня… – Я угрожающе дернул лучом.
– Не хотел это говорить, – продолжал Фриц, – но ты действительно мне удался. Ты ведь у меня десятый, если не считать Мари Дресслер!
Мы достигли высоты, на которой носовые кровотечения являются физиологической нормой. Всю дорогу до конца второго балкона Фриц упивался собственной руганью по этому поводу.
– Так, давай еще раз, – сказал он, не переставая шагать по ступенькам. – Ну, допустим, мы поднимемся туда. И что дальше?
– Дальше – обратно, тем же путем. Вниз – в подвал с зеркалами…
– Стучи! – сказал Фриц, когда мы пришли.
От моего стука дверь кинорубки распахнулась сама, открыв нашему взору темноту, в которой угадывались два проектора. Один из них работал – и был здесь единственным источником света.
Скользнув лучом по стене, я присвистнул.
– Что? – спросил Фриц.
– Они исчезли! Фотографии. Кто-то их сорвал.
Луч фонарика нервно запрыгал по пустым рамкам: судя по всему, призраки темной комнаты испарились всем коллективом.
– Черт! Кажется, мы в полном дерьме. Этот чертов козел… господи, я уже начал разговаривать как ты!
– Узнаю своего сынка, – с одобрением сказал Фриц. – Покрути-ка еще фонарем!
– О’ кей, только без нервов… – Я осторожно прошел вперед, дрожащей рукой направляя луч на то, что виднелось между двумя проекторами.
Там, конечно же, сидел отец Констанции – застывший, как ледяная статуя, с одной рукой на выключателе.
Стрекочущий проектор на полной скорости прокручивал пленку, замкнутую в кольцо, и картинка повторялась снова и снова, каждые десять секунд. Правда, не на экране, а внутри проектора, потому что дверца, которая пропускает изображение на экран, была закрыта. Но если придвинуться поближе и прищурить глаза, можно было разглядеть их всех до одной: Салли, Долли, Молли, Холли, Гейли, Нелли, Роби, Салли, Долли, Молли… и так до бесконечности.
Я долго смотрел на старика Раттигана, но так и не смог определить, чего больше в гримасе, сковавшей его лицо, – торжества или отчаяния.
Потом перевел взгляд на стены, где уже не было ни Салли, ни Долли, ни Молли… Наверное, тот, кто их украл – кто бы это ни был, – не предполагал, что у старика на этот случай есть запасной вариант: прошлое в виде закольцованной пленки, на которой вся «семейка» бегает по кругу. Или…
Внутри у меня все оборвалось.
В голове явственно прозвучал голос Бетти Келли, повторявшей вопли Констанции: «Прости меня, прости, прости!» А потом – голос Квикли: «Как мне вернуть, как мне вернуть?» Что вернуть? Другое «я»?
«Кто же это с тобой сделал? – размышлял я, стоя над самым старым из стариков. – Или не кто-то – или это ты сам?»
Мертвые мраморные глаза были неподвижны.
Я выключил проектор.
Но они продолжали мелькать – теперь уже по сетчатке моих глаз: танцующая дочь, бабочка, прекрасная китаянка, клоунесса…
– Бедная заблудшая душа, – прошептал я.
– Он что – твой приятель? – спросил Фриц.
– Нет.
– Тогда и нечего его жалеть.
– Фриц! У тебя вообще сердце внутри есть?
– У меня шунт. А сердце я удалил.
– Как же ты без него живешь?
– Дело в том, что я… – Фриц протянул мне свой монокуляр.
Я вставил в глаз холодную линзу и направил прямо на него.
– Дело в том, что я… – повторил он.
– Ты просто мудила!
– Во – точно! – кивнул Фриц и добавил: – Ладно, пошли. А то это не аппаратная, а какая-то покойницкая.
– Так это уже давно – лет пятьдесят…
Я позвонил Генри – попросил его взять такси и подъехать к Грауману. Pronto[391].
Глава 38
Слепой Генри ждал нас в проходе между рядами, который вел вниз к оркестровой яме и дальше – к заброшенным гримеркам в цокольном этаже.
– Не рассказывай, – сказал Генри.
– Что?
– Про фотографии наверху, в кинобудке. Это ведь правда? Им действительно – капут, как выражается Фриц Вонг?
– Сам дурак, – буркнул Фриц.
– Генри, но как ты догадался?
– Я уже все узнал. – Генри направил невидящий взгляд в оркестровую яму. – Я сходил туда, где зеркала. Трость мне не нужна, фонарь – тем более. Просто пришел, протянул руку и потрогал зеркало. И сразу понял, что фотографии наверху – тоже… Потом прощупал все остальные зеркала. Никаких следов. Все стерто. Это ведь значит, что там, наверху, – он перевел взгляд на невидимые задние кресла, – все тоже исчезло. Так ведь?
– Так… – слегка запнувшись, ответил я.
– Пойдем, сам посмотришь. – Генри повернулся лицом к оркестровой яме.
– Погоди, сейчас включу фонарь.
– Опять ты со своим фонарем! Может, хватит уже – одно и то же? – сказал Генри и уверенно шагнул в яму.
Я шагнул следом за ним. Зато Фриц стоял, как на параде.
– Ну и? – спросил я. – Ты чего-то ждешь?
Он сделал шаг.
Глава 39
– Вон, сам посмотри! – Генри носом указал на вереницу зеркал. – Что я говорил?
Я двинулся вдоль зеркального ряда, проверяя каждое из них – сперва лучом фонарика, а потом пальцами.
– Ну, что? – прорычал Фриц.
– Здесь были имена, а теперь нет имен. Там были фотографии – теперь нет фотографий.
– Я же говорил, – сказал Генри.
– Интересно, почему бывают глухонемые, но не бывает… слепонемых? – спросил Фриц. – Почему все время нужно балаболить?
– Надо же чем-то заполнять время. Что, давай перечислим всех по списку?
Я начал называть имена по памяти.
– Забыл Кармен Карлотту, – поправил меня Генри.
– О’ кей. Карлотта.
Фриц поднял взгляд.
– Главное, не забудь того, кто украл фотографии из кинобудки…
– А потом стер каракули на зеркалах.
– Почему-то такое ощущение, что всех этих дам не было на свете вообще, – сказал Генри.
Он еще раз прошелся вдоль череды зеркал, склоняясь к каждому и ощупывая его слепыми пальцами.
– Ничего… И здесь ничего… А ведь помада была сильно засохшая от времени. Представляю, сколько пришлось возиться с каждой надписью. Кто же такой старательный?
– Генриетта, Мейбл, Глория, Лидия, Алиса…
– И каждая спускалась сюда и стирала свою надпись?
– Не совсем. Мы уже выяснили, что все эти женщины приходили и уходили, рождались и умирали – и каждый раз оставляли имена, вроде мемориальной таблички.
– То есть?
– Все эти надписи появились в разное время – начиная примерно с двадцатых годов. Каждая из этих женщин или, как ты говоришь, дам спускалась сюда на собственную погребальную церемонию, устраивала себе своеобразные похороны. В первый раз, в первом зеркале, она видела одно лицо, а в следующем – было уже другое…
– Сочиняешь на ходу?
– Боюсь, что перед нами не что иное, как большой парад похорон, рождений и погребений, сделанный с помощью одной пары рук и одной лопаты.
– Но ведь почерк был везде разный… – Генри потрогал пустоту рукой.
– Люди все время меняются, начиная с рождения. Просто она никак не могла выбрать для себя какую-то одну жизнь – а может, не хотела. Поэтому вновь и вновь оказывалась перед зеркалом… Стирала помаду и рисовала себе другие губы. Смывала одни брови и рисовала другие, еще более красивые. Увеличивала глаза. Поднимала границу волос. Надвигала шляпу, как абажур, а потом, наоборот, – снимала. Или раздевалась совсем, догола.
– Вот отсюда, пожалуйста, поподробнее… – улыбнулся Генри.
– Не смешно, – сказал я.
– А что – хорошее занятие, – продолжал Генри, – малевать надписи на зеркалах – и смотреть, как ты изменилась.
– Не каждый же день. Раз в год, может, раз в два года. Сделать себе губки бантиком – на полгода или хотя бы на лето – и любоваться, чувствуя себя другим человеком. Ну что, Генри?
– Констанция… – сами собой произнесли губы Генри. – Это точно… – прошептал он. – Она ведь каждый раз пахла по-разному… – Машинально трогая зеркала, Генри дошел до самого последнего – и оказался возле открытого люка. – Я уже рядом, да?
– Остался один шаг, Генри.
Мы заглянули в круглую дыру, зияющую в цементном полу. Оттуда доносился шум ветра, долетавшего сюда из долины Сан-Фернандо, или из Глендейла, а может – с самого Рокавейского полуострова[392]. Вода внизу почти высохла, там не было даже по щиколотку.
– Тупик, мертвая зона, – сказал Генри. – Наверху пусто, внизу пусто. Все ниточки ускользнули. Но вот куда?
Словно в ответ, из темной дыры в холодном полу донесся нечеловеческий крик. Мы прямо подпрыгнули на месте.
– О господи! – вскричал Фриц.
– Боже! – заорал я.
– Силы небесные! – сказал Генри. – Надеюсь, это не Молли, Долли, Холли?
Я шепотом повторил это за ним, как будто читал молитву.
Фриц зыркнул на меня и выругался.
Крик повторился, уже дальше, вниз по течению. У меня к глазам подступили слезы. В одно мгновение я подскочил к люку и свесился через край. Фриц схватил меня за локоть.
– Ты слышал? – крикнул я.
– Ничего я не слышал!
– Кто-то кричал!
– Да это просто вода шумит.
– Фриц!
– Только не говори, что я тебе вру.
– Но, Фриц!
– Нет, ты говоришь «Фриц!» так, как будто я тебе вру. А я не вру. Но ты же ведь не имеешь в мыслях затащить меня в эту дыру? Скажи, ты, сучий потрох, – ведь нет?
– Тогда я пойду один!
– Эх, была бы здесь твоя жена, она бы тебе еще и ускорение придала, dummkopf!
Я заглянул в люк. Где-то вдалеке снова прозвучал крик. Фриц выругался.
– Ты пойдешь со мной, – сказал я.
– Не-не-не-не…
– Что – боишься?
– Я – боюсь? – Фриц вынул из глаза монокуляр. Судя по всему, этот прибор служил еще и затычкой, которая удерживала кровь под кожей, потому что лицо его моментально побелело прямо через загар. Глаза увлажнились. – Я – боюсь? То есть ты хочешь сказать – Фриц Вонг испугался какой-то вонючей пещеры?
– К сожалению, – подтвердил я.
– Знаешь что, оставь-ка свои сожаления при себе. Величайший в истории кинематографа режиссер студии «UFA» в них не нуждается.
Он вставил на место свой огнедышащий монокуляр.
– В общем, так, – продолжал он. – Сейчас я найду телефон и позвоню Крамли – и пусть он сам вытаскивает тебя из этой черной дыры. Трудный подросток, мать твою!
– Я тебе не подросток.
– А кто же ты? Ах, ну да, как же я забыл, – олимпийский чемпион по нырянию в бассейн без воды! Давай-давай, лезь туда, ломай себе шею, захлебывайся в дерьме!
– Скажи Крамли – пусть едет к водостоку и двигается мне навстречу со стороны моря. На полдороге встретимся. Если увидит Констанцию – пусть хватает. Если меня – тем более.
Фриц сощурил один глаз, как будто вторым собирался открыть по мне огонь прямо через монокуляр.
– Небольшой совет от обладателя премии «Оскар». Не желаешь?
– Что еще?
– Падай быстро. Упадешь – не останавливайся. Беги, тогда тебя не схватят – кто бы там ни прятался. Увидишь ее – скажи, пусть бежит следом. Всосал?
– Всосал!
– В общем – или сдохнешь, как собака, или… – Он осклабился. – Станешь крутым отморозком, который прошел сквозь ад…
– Встречаемся на берегу?
– Я там не буду!
– Будешь!
Фриц направился к выходу, где уже стоял Генри.
– Хочешь пойти с этим полудурком? – прорычал он.
– Нет.
– Что, темноты боишься?
– Да я сам чернее любой темноты! – сказал Генри.
И они ушли.
А я, изрыгая немецкие ругательства, стал спускаться вниз – туда, где меня ждало туманное будущее и остатки ночного дождя.
Глава 40
Сразу, без перехода, я очутился в Мехико 1945 года. Или в Риме 1950-го.
Катакомбы.
В темноте так всегда бывает – мерещится черт знает что. Мумии, которых вышвырнули из могил за то, что они не оплатили кладбищенскую ренту. Или груды костей и черепов, про которые с каждым шагом думаешь, что, вот, сейчас зацепишь ногой – и они с грохотом повалятся во все стороны…
Тьма.
Я зажат между двумя слоями вечности, в сумраке, пролегающем под Мехико и Ватиканом.
И здесь – только тьма.
В последний раз я оглянулся на лестницу, ведущую в безопасный мир, где я оставил слепого Генри и злобного Фрица. Но они уже ушли наверх, к свету. К фасаду Граумана с его давно и безнадежно протекающей крышей.
Я отчетливо слышал, как ниже по течению, километрах в пятнадцати отсюда, где-то в Венеции, тяжело бухает сердце прибоя. Где-то там тоже был, мать его в пень, безопасный мир. Там блуждал соленый ночной ветер, с которым меня разделяли несколько тысяч метров серого бетона…
И тут я резко вдохнул. Потому что увидел…
Как из темноты, еле волоча ноги, прямо на меня бредет какой-то бледный человек.
Нет, он не был пьян, но в нем явно сквозило что-то ненормальное. Эти странные вывернутые колени и локти. Эта опрокинутая голова. Руки, висящие, словно тушки подстреленных птиц. А взгляд…
– Я тебя знаю! – вдруг выкрикнул он.
Фонарик выпал у меня из рук.
Он поднял его и воскликнул:
– Что ты делаешь здесь, внизу? – Его голос отскакивал от бетонных стен. – Ты же ведь… – И он назвал мое имя. – Ну, точно! Ты что, тут прячешься? Или насовсем? Что ж, добро пожаловать… – Я, не отрываясь, смотрел, как бледная призрачная рука размахивает моим фонарем. – Ничего местечко, а? Я здесь уже целую вечность. Спустился посмотреть. Назад не вернулся. Друзей тут толпа. Хочешь, познакомлю?
Я замотал головой.
– Действительно… На кой черт тебе сдались какие-то заблудшие в подземелье придурки!
– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – спросил я. – Мы что – вместе учились в школе?
– Не помнишь! Черт бы тебя подрал!
– Гарольд? – попытался угадать я. – Росс?
В тишине было слышно, как где-то вдалеке капает из крана вода.
Я продолжал называть имена. К глазам опять подступили слезы. Ральф, Сэмми, Арнольд – эти были в школе. Гэри, Филипп – ушли на войну, храни их Господь.
– Кто ты? Когда мы познакомились?
– Никто никогда никого не узнает, – сказал он, куда-то ускользая.
– Ты был моим близким другом?
– Я всегда знал, что ты далеко пойдешь. А у меня ни фига ничего не выйдет… – Его голос теперь доносился откуда-то издалека.
– Что, война?
– Нет, я умер еще до войны. И после нее тоже. И вообще никогда не рождался, ну что – угадал? – Он почти растворился.
– Эдди! Эд… Эдвард… Эдуарде, это ты! – У меня заколотилось сердце.
– Когда ты звонил мне последний раз? А на моих похоронах был? Знаешь хотя бы, что я…
– Не знал… – сказал я, в невольном порыве шагнув к нему.
– Приходи почаще. Стучаться не надо. Я всегда на месте. Погоди! – крикнул он. – Ты кого-то ищешь? Как она выглядит? Слышишь меня? Как она выглядит? Я правильно понял? Да или нет?
– Да! – выпалил я.
– Она пошла туда… – Он махнул моим фонариком.
– Когда?
– Только что. Что она делает здесь, в Дантовом аду?
– Как она выглядела? – крикнул я.
– «Шанель номер 5»!
– Что?
– «Шанель»! На этот запах сбегаются крысы. Ей сильно повезет, если она дойдет до берега. Но я успел ей крикнуть: «Держись подальше от Масл-Бич!»[393]
– Что-что?
– Говорю, я крикнул ей: держись. Она где-то тут, неподалеку. «Шанель номер пять»!
Я выхватил у него из рук свой фонарик и направил луч прямо в призрачное лицо.
– Где?
– А зачем тебе? – Он засмеялся безумным смехом.
– Не знаю, какая разница!
– Да там, там…
Он продолжал гоготать, и его смех плясал от стены к стене.
– Не вижу где!
– А зачем тебе? «Шанель»! – И снова хохот.
Я повел вокруг себя фонарем.
Пока он нес свою чушь, мне показалось, что где-то там, вдалеке, что-то произошло с погодой – какие-то шумные сезонные изменения. Я подумал, что вероятность дождя высокая – сухой чисткой тут явно не обойдется. Сначала воды будет по щиколотку, потом по колено, а потом затопит все к чертовой матери до самого моря!
Мой луч заметался – вверх, по кругу, обратно… Пустота. Звук нарастал. Теперь стало ясно, что перемены погоды тут ни при чем – это был не шум дождя, а шепот множества голосов. Не стук капель о цементный пол, а шлепанье босых ног. Чьи-то тихие вопросы, возгласы удивления и даже перебранки.
О господи… Это же люди – такие же призрачные тени, как та, что я встретил. Много теней. Тысячи теней и их голосов, и теней этих теней – все их треклятое племя в полном составе. Здесь и немые призраки из киноаппаратной Раттиган, и привидения из Граумана, взмывающие под потолок, чтобы пройти, как короткий ливень, и исчезнуть… Какой-то странный ветер сдул их всех – с ее проектора, с бледных экранов кинотеатра. Одел их в паутину, дал им голоса, заставил светиться изнутри… Боже милосердный, что же за бред!
Я прикрыл луч фонаря рукой, потому что боялся, что в его свет опять попадет это ужасное лицо. Он по-прежнему был здесь – городской сумасшедший из водостока. И продолжал что-то мямлить и клянчить у меня над ухом. Сколько я ни пытался отойти в сторону, я все равно чувствовал на щеке его горячее дыхание. Еще больше я боялся светить в туннель, где один раз мой луч уже открыл шлюзы для прохода призрачной нечисти. Их голоса были все громче, все ближе… Поток темноты нес с собой целую толпу… Шум дождя, похожий на шум голосов, и шум голосов, похожий на шум дождя… Мой полоумный дружок стал расти и наползать на меня в темноте, и мне показалось, что он схватил меня за рукав и держит и его хватка все крепче… А голоса все ближе… И я понимаю, что надо срочно валить отсюда, бежать, не разбирая куда, – в надежде на то, что эти твари безногие!
– Я… – хрипло проблеял я.
– Что с тобой? – крикнул он.
– Я…
– Чего ты испугался? Смотри. Смотри! Сюда смотри!
Что-то подтолкнуло меня в глубину тьмы, в самый водоворот черных теней. Все они толпились вокруг некоего вполне телесного существа. Его гортанные вскрики напоминали мольбы утопающих – как будто какая-то женщина тонет в океане тьмы.
Кричит, стонет, плачет, потом замолкает и стонет снова.
Кто-то щелкнул зажигалкой, и синий язычок пламени выхватил из темноты взъерошенное создание, завернутое в шаль.
Следом за первой зажигалкой из тьмы с тихим посвистом выплыла вторая, огонек которой вздрогнул, но устоял. А потом еще одна, и еще… Как будто огненные светлячки слетались на представление и в темноте рассаживались по кругу. Десятка два проникли в самую середину – чтобы осветить все эти муки, стенания, шепот и всхлипы, поджечь этот голос, устроить ему ритуальное сожжение… И чем гуще был их хоровод, тем пронзительнее кричало создание, требуя невидимых даров[394], умоляя признать его, не оставлять его, дать ему жизнь, соединить и примирить между собой это лицо, тело и сущность.
Читать бесплатно другие книги:
