Зима, когда я вырос Гестел Петер

— Если хочешь, чтобы я добрался до дома живым, то держи меня покрепче.

Зван шел следом за нами.

Я обернулся посмотреть на него. Он шел, глядя себе под ноги. Почувствовав мой взгляд, поднял голову. Боже мой, какой бледный!

— Не расстраивайся, Зван, — сказал я. — Ничего страшного. Завтра посмотрим это же кино еще раз.

— Нет, — сказал он.

— Тебе паршиво, Зван?

— Да.

— Почему?

— Не твое дело.

— Мне тоже паршиво. Хочешь скажу почему?

— Нет.

— Я бы тебе все равно не рассказал.

Бет шла быстрее меня, так что казалось, будто она тащит меня за собой.

— Я тебе не собачка, — сказал я.

Около Амстелвелда мы остановились. Посмотрели на деревянную Амстелскую церковь. Со льда она выглядела гораздо массивнее, чем обычно. Зван и Бет вдруг показались мне очень маленькими.

— Принцесса ужас какая красивая, да, Зван? — спросил я.

— Ее зовут Мария Монтес[22], — сказал Зван, — это самая красивая женщина на свете.

— Неужели нет никого еще красивее?

— Слушай, перестань.

Бет вмешалась в наш разговор.

— Это вы о ком? — спросила она.

Добрая верная Бет. Маленькая заботливая мамочка, вот она кто.

— По-моему, дурацкий фильм, — сказала Бет. — Без конца дерутся и дерутся.

— Я больше никогда не пойду в кино, — сказал Зван.

— Почему? — спросила Бет язвительно.

Я ничего не сказал — я жутко люблю Звана и прекрасно понял, что он имеет в виду. От такого потрясающего фильма внутри все переворачивается — это не то удовольствие, которое должен получать нормальный зритель; это просто ужас, каким себя чувствуешь несчастным, когда фильм кончается.

— Если ты не понимаешь, то… — сказал Зван, обращаясь к Бет, и плотно сжал губы.

— То что? — сказала Бет.

— Ничего.

— Скажи же, Пим!

— Если не понимаешь, то уж, значит, никогда не поймешь.

— Как тебе не стыдно так говорить!

— Ты же сама спросила.

— Вот уж дети малые, — сказала Бет, — вы глупые малые дети.

Она решительно развернулась и пошла прочь от нас большими шагами, прямо под мост, — решительная девушка, которой ни до кого нет дела.

Мы со Званом побежали за ней рысцой. Я поскользнулся и сел на попу. Зван помог мне встать.

— Она здорово злится, — сказал я.

— Она расстраивается, — сказал Зван.

— Почему?

— Потому что сегодня такой чудесный день, — сказал он.

Ну вот, опять. Зачем он сказал, что сегодня чудесный день? О тех вещах, которые на самом деле чудесные, нельзя так говорить, как он этого не понимает…

Мы посмотрели сквозь проем моста и увидели, что фигурка Бет становится все меньше и меньше.

Тетя Йос в Харлеме.

У нас впереди еще длинный вечер и целая ночь — у нас троих. Я чуть не задохнулся от счастья, хотя мне и было очень грустно после кино.

— Как ты думаешь, — спросил я, — зима когда-нибудь кончится?

— Думаю, что да, — сказал Зван.

Мы шли не спеша от моста на канале Регюлир к каналу Лейнбан, под мостом остановились, я стал колотить сам себя руками, чтобы согреться, — как мне казалось, так же сильно и ловко, как это делают продавцы на рынке. Зван последовал моему примеру. Выглядело это так, будто он колотит себя, потому что заслужил наказания.

На льду канала Лейнбан мы еще немного постояли на том месте, где Зван рассуждал о зимнем льде — льде, который, возможно, никогда не растает. И еще мы тогда разговаривали о маме.

— Ты ведь всегда здесь жил, да? — спросил Зван.

— Да, — ответил я и указал на свой дом. — Всю жизнь вон в том доме.

Мы смотрели на мой дом.

— Раньше, пока я гулял, мама всегда стояла у окна. Мне не разрешалось подходить к каналу слишком близко. Но я не слушался. И всегда жутко пугался, когда слышал, как мама открывает окно. «Отойди от воды, — орала она, — вот дождешься, что я тебе ноги переломаю!»

— Ты любишь Амстердам?

— Понятия не имею.

— Я никогда не забуду Амстердам, никогда.

— Почему ты так говоришь? Что за чушь! Как это ты можешь забыть Амстердам, когда ты здесь живешь?

Я чувствовал, что он темнит. У него это было написано на физиономии.

— Что с тобой, Зван? — спросил я.

— Ты когда-нибудь пробуешь представить себе: что будет, когда я буду совсем старым?

— Нет, а зачем?

— Никогда?

— Иногда я думаю — скорей бы мне исполнилось двенадцать.

— Почему?

— Тогда меня будут пускать на фильмы, куда детям до четырнадцати вход воспрещен.

Зван засмеялся.

— В таких фильмах, — сказал я, — все целуются как ненормальные, а время от времени ужас как дерутся и потом снова целуются.

— Когда я буду стариком, — сказал Зван, — у меня будет такой большой опыт, я столько всего переживу, понимаешь?

— И тогда ты напишешь книгу?

— Зачем?

— По-моему, не стоит.

— Спасибо.

— Когда ты будешь стариком, ты сможешь греть ноги в тазу с теплой водой.

— А еще что я смогу?

— Жевать табак и пердеть в магазине «Вана» — если только будешь аккуратно хранить свою вставную челюсть в стакане с водой.

— Ты сердишься?

— Почему ты так думаешь?

— Когда я стану стариком, я буду вспоминать вас — Бет, тетю Йос и тебя. И Амстердам.

— Добиваешься, чтобы я тебе врезал?

— Нет.

Я чувствовал, что он что-то от меня скрывает.

— А ну выкладывай! — заорал я.

— Потом я все расскажу тебе, Томас, а сейчас пошли.

Зван прокатился по льду, ловко развернулся, опустился на одно колено, оперся руками о другое и посмотрел на меня хитро.

— Сегодня вечером мы хорошенько повеселимся! — сказал он.

В гостиной мы все втроем сидели на полу у потрескивающей печки. Горела только одна лампочка. Мне бросилось в глаза, что у Бет слегка порозовели щеки.

Я смотрел на закрытые двери в комнату тети Йос.

Ее там нет, и камин давно прогорел. Там было холодно и пусто — когда мы туда ненадолго зашли, я не смог себе представить, как это тетя Йос проводит здесь дни и ночи.

Мы были одни.

Мы были только втроем.

Мы сидели у теплой печки и ели двойные бутерброды с джемом на весу, без блюдечек.

Вокруг были разбросаны крошки.

Бет нас за это не ругала. Впрочем, она ела с таким же аппетитом, что и я. А теперь она смотрела на горящие угли и рассказывала о своем папе. Мы сидели, обхватив руками колени.

— Была холодная зима, — говорила она. — Мы вместе гуляли по парку Вондела.

— Сколько тебе было лет? — спросил я.

— Шесть. Немцев тогда еще не было.

— Вы шли с папой за руку?

— Нет.

— Почему?

— Папа никогда не мерз, — рассказывала она. — Он гулял без шарфа, пальто было расстегнуто. Я шла в новых высоких сапожках на меху; не помню, мерзла я или нет, такие вещи забываются.

Бет поежилась.

— Посмотри вокруг, сказал мне папа, видишь всех этих добропорядочных граждан? Почему они сейчас свободны, почему они не работают в своих конторах или цехах? Я не понимала, что он говорит, но, как ни странно, запомнила. Папа сказал: один прикладывает палец к кепке, когда видит хорошего клиента, другой снимает шляпу перед женой или племянником своего начальника. Шляпы и кепки — они не ходят друг к другу пить кофе. Будущее — за кепками, помяни мое слово. Если ты чего-то не поняла, то спроси.

У Бет сделалось сердитое лицо.

— Ты тогда разозлилась на своего папу? — спросил я.

— Нет, мне и в голову не пришло на него злиться, ты что! Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: я твой отец, ты можешь спрашивать меня о чем угодно, давай спрашивай.

— Как медленно ты рассказываешь, Бет, — сказал Зван и зевнул.

— Тсс, — сказал я.

— Да, я знаю, это не очень интересная история, но удивительно, что я так хорошо помню эту прогулку по парку Вондела. Теперь я у папы уже ни о чем не могу спросить. Теперь я гуляю по парку Вондела одна, даже если рядом мои одноклассницы.

Она посмотрела на меня.

— Почему я его ни о чем не спрашивала? Почему я его всегда так стеснялась? Я всегда очень смущалась. И он это видел. И смеялся. И смеялся еще громче, если я его просила: не смейся, пожалуйста. «Никогда не обращай внимания на то, что о тебе думают другие», — сказал он мне как-то раз. И стал по-дурацки танцевать вокруг дерева, а я не знала, куда спрятаться.

— На него, наверное, все смотрели? — спросил я.

— Ты ужас какой глупый, Томас.

— А что, на него никто не смотрел?

Оттого что Зван рассмеялся, Бет перевела взгляд на него.

— Потом папа быстро убежал, — сказала Бет, — пальто его развевалось, а я бежала за ним следом и никак не могла его догнать, наоборот, я отставала все больше и больше, я плакала и кричала: ну зачем ты так валяешь дурака, тебя ведь могут увидеть, мне так стыдно за тебя. Он остановился, подождал меня, а когда увидел, что я плачу, сразу стал таким, таким…

— Таким растерянным, — сказал Зван.

Бет кивнула.

— У тебя на носу крошка, Бет, — сказал я.

Она посмотрела мне в глаза и смотрела долго-долго, но крошку так и не смахнула.

— Папа сел на скамейку, положил ногу на ногу и стал глядеть в небо. Я перестала плакать и хотела сесть с ним рядом и прижаться к нему, но побоялась. Потом он посмотрел на меня и засмеялся, но совершенно не весело. Он похлопал рукой по скамейке рядом с собой, и мы потом без конца сидели рядом, на этой самой скамейке; наверное, я так замерзла, что ничего уже не чувствовала. Он не решался заговорить. Я же не такая уж дурочка, думала я, скажи мне хоть что-нибудь… Странно, в детстве я проводила с ним так много времени, но вспоминается мне всегда наше молчаливое сидение в парке. Иногда мне это снится. Он сидит со мной рядом и хочет мне рассказать, что его скоро убьют. Но ничего не говорит.

— Тогда он еще не мог знать, что с ним будет.

— Можешь мне не объяснять, — сказала Бет, — но что снится, то снится, от нас это не зависит.

Зван пел песню — очень чисто, по-девчоночьи. Мы с Бет не могли этого слышать, мы заткнули уши пальцами и изо всех сил замотали головой: не надо!!!

Зван прекратил петь и засмеялся. Потом что-то сказал.

Мы вынули пальцы из ушей и спросили в один голос:

— Что ты говоришь?

— Я говорю, — сказал Зван, — что не понимаю, почему вам не нравится?

— Дождись, чтобы у тебя сломался голос, — сказала Бет неискренне.

Я задумался. То ли я завидовал, что он так здорово поет, то ли мне правда не нравилось.

— О чем ты думаешь, Томас? — спросил Зван.

— Хм, — сказал я, — я думаю о Марии Монтес. Какой она была в детстве? Когда ей было лет десять?

— У нее были темные глаза и маленькие ножки, — сказал Зван мечтательно, — и хорошенький бантик на черных волосах; время от времени она, забывшись, совала в рот палец.

— Расскажите-ка мне, раз вы такие удальцы, — сказала Бет, — о девочках. Ведь вы только о них и думаете. Расскажите, я обещаю не смеяться.

Я страшно удивился. При чем здесь она?

— Давай ты первый, — сказал мне Зван.

— Он стесняется, — сказала Бет.

Она встала и не спеша подошла ко мне. Я сглотнул, когда она как ни в чем не бывало села напротив меня по-турецки.

— Какой должна быть девочка, чтобы тебе понравиться, Томас? — спросила она.

— О, — сказал я, — светловолосой.

— Светловолосой-светловолосой… И зачем тебе это надо? Ладно, давай дальше.

— Надо, чтобы она весело смеялась и вообще была веселой.

— Ты хочешь, чтобы она все время прыгала, пела и плясала, да?

— Нет, все время не обязательно.

— А если она носит очки?

— Фу, — фыркнул я, — девочка в очках — не девочка.

Бет смотрела на меня подозрительно. Ее темные глаза за стеклами очков стали, как обычно, маленькими и злыми.

— Ну ты и пустомеля, — сказала она.

— Нет, — сказал я. — Темноволосые девчонки мне не нравятся. Они дразнятся. Или щипаются.

Бет слабенько ущипнула меня за руку.

— Вот так?

Мне стало дивно хорошо от того, что Бет меня ущипнула.

— Ай! — громко воскликнул я.

— А если девочка с черными волосами и в очках вдруг влюбится в тебя, — сказала Бет, — и если она тебе скажет: «Томас, давай с тобой встречаться», — что ты ответишь?

— Скажу «нет», — хрипло ответил я.

— Это я не о себе, так что не думай.

— Да, мой нос тоже это чует, — сказал я.

Бет сняла очки. Зря она это сделала. Теперь ее глаза стали такими чудесно-близорукими, что я совсем растаял, — хорошо, что она обычно ходит в очках, а то я бы просто умер.

Бет засмеялась.

— Это я тебя дразню, — сказала она. — Не принимай близко к сердцу.

Она отодвинулась от меня и села подальше от нас обоих.

— Давайте, расскажите про ваши бурные приключения с девочками, я всё хочу знать.

Настоящих рассказов о девочках у меня в запасе не было, что бы мне такое придумать?

Я посмотрел на Звана.

Он сидел совершенно спокойно, ожидая, что я начну свой рассказ.

— Вас это совершенно не касается, — сказал я.

— Пим — безобразник, — сказала Бет. — Он поцеловался с девочкой на моем дне рожденья.

— Правда, Зван? — спросил я испуганно.

— Мы играли в перышко, — сказал Зван.

— Что это за идиотская игра?

— Все дуют на пушинку, и если ты дунешь и пушинка сядет на девочку, то ее можно поцеловать. Мы сидели друг против друга, мальчики и девочки, у меня на руке лежала пушинка, и я должен был так дунуть, чтобы она села на девочку. И вот я принялся дуть, дул и дул, и пушинка приземлилась на свитер девочки со светлыми кудряшками. Ее я и поцеловал. У нее была прохладная щека, потому что она только что пришла с улицы.

— Ты поцеловал ее три раза, — строго сказала Бет.

— Ну да, — сказал Зван, — уж целовать так целовать.

— С кудряшками, да еще и светлыми, — сказал я с завистью.

— Да, Томми, — сказала Бет, — одному всё, другому ничего.

Я шмыгнул носом.

Зван мечтательно посмотрел в мою сторону.

— Вы все время болтаете друг с другом про девочек? — поинтересовалась Бет.

— Тебя это не касается, — сказал Зван.

— Почему не касается?

— Потому что ты сама девочка, — сказал я.

Бет встала, сложила на груди руки и стала смотреть на меня.

Я почесал за ухом, поковырял в носу, выдул слюнный пузырь, — но ничего не помогало: она продолжала на меня смотреть.

— Теперь ты расскажи, — сказала она.

— В книжках девочки совсем другие, чем на самом деле, — сказал я.

— Да уж, — сказал Зван. — Когда я жил во время войны в Девентере и вовсе не выходил на улицу, я вообще не видел девочек, я о них только читал, и я ужас как напугался, когда после освобождения стал встречать их повсюду на улице. Я никогда раньше не думал, что девочек на свете так много; оказалось, что они все похожи друг на друга; они смеялись, и у каждой на старом свитере или старой куртке было по оранжевой ленточке, они ходили в деревянных башмаках, прыгали, кричали и крутились вокруг меня, у меня от них голова пошла кругом. А потом я увидел одну девочку, она не танцевала со всеми, а стояла среди этих веселых девчонок, черноволосая, с бледным лицом, она была, как и я, без оранжевой ленточки на свитере, вместо деревянных башмаков на ней были старые ботинки и плотные шерстяные гольфы в клеточку, ее белые ноги казались еще более тощими, чем руки. Я подошел к ней и спросил: «Ты пряталась от немцев?» Но она страшно испугалась, и ответила: «А тебе какое дело», — и убежала прочь, я потом искал ее целый день, но не нашел, а вечером в кровати ревел, как дурак.

Зван уставился в пол и смолк.

Я никогда не видел, чтобы Зван ревел, это было на него не похоже, вот я — это да, я пореветь люблю.

— Я не спал полночи, — продолжал Зван, — а когда наконец заснул, мне приснилась эта девочка; господи, какая она была тихая и милая, обалдеть. После того дня я ее больше не встречал.

Мы с Бет спокойно выслушали рассказ Звана.

В конце концов Бет нарушила молчание:

— Ты стал говорить, как уличный мальчишка, Пим, от кого ты этому научился?

Я радостно засмеялся.

— Я ее больше никогда не увижу, — сказал Зван. — Но она где-то же должна быть. Удивительно.

— Что удивительно? — спросил я.

— Что она где-то есть, и ей тоже лет десять, и она наверняка поправилась, и живет, наверное, у тети, которая не погибла во время войны, а может быть, и у мамы с папой — всяко бывает.

Зван улыбнулся.

— На свете столько людей, — сказал он, — а знакомишься только с немногими. На свете столько девочек, в которых можно влюбиться, но с которыми тебе так и не придется встретиться.

— Самая симпатичная девочка, — сказал я, — сейчас находится на другом конце света и, может быть, говорит сейчас своей сестренке: самый симпатичный мальчик находится сейчас на другом конце света.

— «Самый симпатичный мальчик», — сказала Бет, — что это за кошмарик?

— А что ты знаешь о мальчиках?

— Я о вас все знаю, — сказала Бет. — Ты ко мне неравнодушен, Томми.