Зима, когда я вырос Гестел Петер

— А марка на нем красивая?

— Не обратил внимания.

— Оно толстое или такое, что чуть подуешь — и улетит?

— Толстое письмо, толстое.

— А тебе когда-нибудь приходят толстые письма?

— Не твое дело, молокосос!

— Зван, иди домой без меня, — крикнул я, — я пойду к тете Фи, читать ей вслух!

— Наконец-то пришло письмо, — сказала тетя Фи. — Твой папа — хороший лентяй. Открывай скорее, малыш, я сгораю от любопытства.

Она сидела в кресле, обутая в тапочки дядя Фреда.

Я разорвал конверт. Три листа. Действительно длинное. Я погрузился в чтение.

— Ничего не слышу! — сказала тетя Фи.

— Сначала цензура, — сказал я. — Вдруг оно не подходит для твоих ушей.

Тете Фи почему-то не засмеялась, хотя мне-то казалось, что это отличная шутка.

— Мой папа же работает цензором, — сказал я с усмешкой.

— Можешь не объяснять мне свою шутку, малыш.

Я прочитал письмо два раза. Вот оно.

Дорогой Томас,

ты, наверное, думаешь: как долго папа мне ничего не писал! Но это уже мое второе письмо. Я сам отнес его на понту. Первое письмо я бросил в ящик. А этого делать нельзя, запомни. Если ты бросишь письмо в ящик, то кто-то другой бросит его потом в другой ящик, и так далее, пока твое письмо не окажется в ящике с надписью «Совершенно секретно». И когда этот ящик с совершенными секретами наполняется, его ставят в большой шкаф и запирают на большой замок. И открыть его может только хромой дед с тридцатью связками ключей. А он этого никогда не сделает, потому что участвовал в двух мировых войнах и считает, что все секреты должны оставаться секретами.

Ты скучаешь без меня? Стоит мне увидеть на улице худенького мальчугана, одного, без взрослых, который свистит на ходу и идет большими шагами, — я сразу вспоминаю о тебе. Знаешь, когда видишь кого-то и сразу вспоминаешь совсем о другом человеке, это значит, что ты по этому человеку скучаешь, так всегда бывает. А ты обо мне тоже вспоминаешь, когда видишь на улице скучного дядьку, который бредет по улице, бормоча себе под нос? Надеюсь, что да. Я скучный отец, сам знаю. Но скучные отцы тоже имеют право на существование. Мы с тобой никогда не играли в снежки. Во всяком случае, не помню такого случая, а ты?

По утрам, попивая горячий чай, который сделал мне сосед по квартире, я часто смотрю в окно. Там я вижу безрадостную улицу, и по этой безрадостной улице идут безрадостные немцы со своими веселыми детьми. Дети кричат, бегают по улице туда-сюда. Они плоховато одеты и бегают, чтобы согреться. «Sei ruhig!» («Успокойся!») — кричат папаши. Дети смеются над ними, а я пугаюсь, когда это слышу, потому что мне их всех жалко. И я думаю: Томас идет сейчас вдоль Амстела. И тогда скучаю не только по Амстелу, но и по тебе. Не унывай, малыш, я вернусь домой, но сначала мне надо прочитать сто тысяч писем, и во всех написано одно и то же: что у дедушки и бабушки разрушен дом, что Гретхен уже родила ребенка от погибшего русского солдата, а теперь снова беременна и ждет Томми, о том, что кончилась kartoffeln, и что за эту проклятую войну («der verdammte Krieg») они истоптали все башмаки.

Ты стараешься радовать тетю Фи? Вообще-то ты, наверное, не знаешь, что это значит. Это очень просто: не кричать, не ругаться, убирать за собой. Ей я тоже напишу. Слышишь, Фи, не плачь, когда ты будешь это читать, прибереги слезы для похода в кино!

И еще я часто думаю про маму, Томас, так часто, что правильнее было бы сказать: изредка я думаю о чем-то другом. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу, но сначала ты должен сдать экзамен по плаванию. Я пишу глупости, ты, наверное, думаешь: он все шутит, чтобы только не плакать. Клоун со слезинкой на щеке, такая вот картина, и она тебе нравится, да ведь? Мне она раньше тоже нравилась, а теперь я предпочитаю картины, на которых нарисована тихая девушка у окна, или женщина в утреннем халате, или пейзаж: луг под дождем, но дождя не видно.

Я люблю тихие комнаты.

Но я не люблю комнаты в нашем доме на канале Лейнбан. Там слишком тихо без ваших с мамой ссор: ты, бывало, злился еще больше, чем она, и если был в хорошей форме, то кричал тоже намного громче нее. Иногда, поднимаясь по лестнице, я думаю: сейчас я скажу Томасу что-нибудь такое, чтобы он разозлился. Но не могу придумать ничего такого. И тогда говорю: ты хорошо вытер ноги? Ты смотришь на меня так же сердито, как смотрела мама, когда я ей говорил, что она похожа на ту или иную киноактрису, — она хотела быть похожей только на саму себя, мне от нее здорово доставалось. Да, Томас, в последнее время нам с тобой слишком редко дают по башке. Я устал от этого чужого города. Мне часто хочется уехать из Амстердама, но, наверное, только для того, чтобы снова вернуться в Амстердам. Скоро мы с тобой увидимся, обещаю тебе!

Как дела в школе, ты стараешься?

Если тебе холодно, попроси у тети Фи дополнительный свитер, у нее есть. Тьфу ты пропасть, у меня кончились сигареты, а ты же знаешь, что без сигареты я не могу писать. Ну и ладно. Если бы у меня была еще пачка сигарет, я написал бы письмо длиной в двадцать страниц, а кому это надо? Причитающиеся мне сигареты я всегда выкуриваю сам, а жаль: ведь любой немец готов отдать за сигареты всего себя с потрохами, даже свою овчарку, но от меня он сигарет не дождется — я не люблю собак, особенно немецких овчарок, потому что они, да будет тебе известно, кусаются.

Пока, милый Томас, целую,

папа.

Я сложил письмо и сказал тете Фи:

— У папы все хорошо.

— Прочитай его или дай мне прочитать, Томми!

Я снова расправил письмо и сказал:

— Я не могу читать все, потому что он пишет о тебе всякую ерунду.

Тетя Фи ничего не ответила. Молодец. Мама бы тоже не попалась на этот крючок.

Я прочитал письмо вслух. Я не стал читать с выражением, это же не в школе.

Когда я дочитал до конца, тетя Фи встала, взяла палку и с прямой спиной пошла к двери.

— Сейчас сделаю для тебя бутерброды, — сказала она.

— Тетя Фи, — сказал я, — как здорово, что ты уже можешь ходить.

Она остановилась, повернулась ко мне и посмотрела на меня с гордостью.

— Да, малыш, — сказала она, — я могу уже все. Хочешь со мной потанцевать?

Я срочно кивнул, потому что нельзя мотать головой, когда чего-то очень не хочется.

На кухне тетя Фи сказала:

— Я чуть не расплакалась от этого письма. Он убит горем, ты этого еще не понимаешь, ты еще слишком мал; для нас, взрослых, жизнь далеко не мед.

— Для нас, детей, тоже.

— Тебе сливового варенья или масла с сахаром?

— Сливового варенья, — сказал я.

Делая мне бутерброды, тетя Фи все время шмыгала носом.

Ты уж или плачь, или мажь варенье, думал я, одно из двух.

Она посмотрела на меня глазами, полными слез.

— Твоему папе сейчас очень одиноко, — сказала она.

Я ничего не ответил. После того как я прочитал письмо вслух, оно перестало быть моим. Я подумал: сейчас я прочитаю его несколько раз один, тогда оно снова станет моим.

После большой перемены парта Звана была пуста.

О господи, подумал я, сейчас его накажут за опоздание.

Но Зван вообще не пришел.

Вдруг он попал под машину?

Пока учитель занудствовал про разницу между подлежащим и прямым дополнением, я чуть не сошел с ума от волнения. Каждые две минуты оборачивался посмотреть на пустую парту, но это не помогало. И еще я долго-долго смотрел на дверь. Сейчас она откроется, думал я, сейчас наш копуша появится на пороге. Но дверь не открывалась.

Я поднял руку.

— Учитель, у меня болит живот, я больше не могу терпеть.

— Так и быть, Томас Врей, можешь выйти, — сказал учитель. — Ты такой бледный.

В коридоре я взял пальто с вешалки, на ходу надел его и почти скатился вниз по лестнице. Я пробежал через подворотню, через Хохе Слёйс, помчался по площади Фредерика. Ни разу не упал. Так, без единой ссадины на коленях, я добежал до дома на Ветерингсханс.

На лице у Бет было написано глубокое разочарование, когда она увидела меня.

— Ты не доктор, — сказал она. — Как жаль.

В комнате у тети Йос слышались женские голоса.

— Что-то со Званом? — спросил я.

— А почему ты спрашиваешь?

— Его не было в школе.

Она посмотрела мне в глаза.

— Я вижу, ты здорово разволновался? Зван сидит у мамы, к нам приехали бабушка и тетя Тине из Харлема, мама не в себе.

— Почему?

— Пошли.

Я пошел следом за Бет в комнату к тете Йос.

Тетя Йос стояла у камина и смотрела на горящие угли. Увидев меня, она показала на огонь и прижала указательный палец к губам — мол, не шуми.

На диване, где обычно спала тетя Йос, сидела пожилая дама, одетая в темное. Глаза у нее были закрыты, и я подумал, что она спит.

Пожилая дама сказала:

— Я ничего не понимаю.

Значит, не спит.

Рядом с диваном стояла полная женщина. На ней была дурацкая шляпка с широкими опущенными полями и пальто. Казалось, она стояла и ждала трамвая, прямо посреди комнаты.

Бет подошла к дивану.

— Подойди поздоровайся с бабушкой, — сказала она мне, — и с тетей Тине.

Я подошел и поздоровался с ними за руку.

Тете Йос понравилось, что я пожал руку ее маме и ее сестре, — она мне улыбнулась.

Зван стоял у окна.

— Знаешь, — сказал я Звану, — учитель сердится, завтра он тебя накажет. И меня тоже, потому что я тоже сбежал с уроков.

Зван прижал палец к губам — точно так же, как тетя Йос.

Бабушка Бет посмотрела на тетю Йос.

— Я же твоя мать, Йозефина! — сказала она.

— Нет-нет, — ответила тетя Йос, — отчего вдруг?

Я подошел к тете Йос и спросил:

— Почему вы не в себе?

Тетя Йос посмотрела на меня.

— Нет-нет, — сказала она, — кто ты такой?

Полная тетушка Бет спросила:

— Ты одноклассник Пима?

— Да, — кивнул я.

— Ты знаешь этого мальчика, Йозефина? — спросила полная тетушка у тети Йос.

— Конечно, нет, — весело ответила тетя Йос.

— Почему?

— Он не подошел ко мне, чтобы познакомиться, — сказала тетя Йос.

— Йос, — сказала тетя Тине, — месяц назад мы ходили с тобой в универмаг «Бейенкорф», помнишь?

— Нет! — сказала Йос.

— И ты еще хотела улечься на кровать в мебельном отделе, — сказала тетя Тине.

Тетя Йос засмеялась.

— Да, — сказала тетя Тине, — ты помнишь, да?

— Там было холодно? — спросила тетя Йос.

— В «Бейенкорфе» всегда тепло.

— Она все забыла, — сказала бабушка, — все-все, какой ужас, что в нашей семье такое случилось.

Тетя Тине встала перед тетей Йос и показала ей три пальца.

— Сколько ты видишь пальцев, Йос? — спросила она.

— Очень, очень много, — сказала тетя Йос.

Зван потащил меня прочь из комнаты. Мы сели на лестнице — он на ступеньку выше, чем я, так что ему было удобно шептать мне на ухо.

— Тетя Йос забыла все на свете, — прошептал он, — она забыла, что живет на Ветерингсханс. Бет так напугалась сегодня утром! Тетя Йос надела пальто и сказала: «Мне уже пора домой». «Но ты и так дома», — сказала Бет. «Расскажи мне, где я живу», — сказала тетя. С этого все и началось.

— А я сейчас вообще-то в туалете, — сказал я. — Так думает учитель, он, наверное, удивляется, что меня так долго нет.

— Она забыла, что меня зовут Пим.

— Пим — это Зван и Санни.

— Она забыла, что Бет — ее дочка.

Я постучал себя пальцем по лбу.

— Она того? — спросил я.

Зван покачал головой.

— Что же тогда с ней?

— Она потешная, — сказал Зван.

— Потешная?

— Как ты считаешь, бабушка и тетя Тине тоже потешные?

— Нет, они нет.

— И по-моему, нет. То, что они говорят, может сказать кто угодно.

Зван засмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Тетя Йос сказала: что вы тут все делаете? У меня же не день рожденья. Хорошо, что у меня не день рожденья! День рожденья любят только дети и люди, у которых скучная работа.

— Да, — сказал я. — Это потешно. Но она не в себе, да ведь?

— Да, так говорят.

— Кто так говорит?

— Все, кто пока еще в себе.

— Званчик, — сказал я, — ты тоже не в себе, оттого что тетя Йос не в себе. Скоро и я сделаюсь не в себе, оттого что ты не в себе, скоро весь мир сойдет с ума — а началось все с тети Йос.

— Да, — сказал Зван, — это будет здорово.

Доктор пришел и доктор ушел. Тетя Йос надела пальто — ведь она хотела идти искать свой дом — и спокойно спустилась вниз по лестнице. Тетя Тине и Бет привели ее обратно.

Вечером мы все сидели в гостиной.

— Ты поедешь в Ларен, — сказала бабушка тете Йос, — девочка моя, ты поедешь в «Дом Ирене». Там ты успокоишься. Ты сейчас все на свете забыла, доктор сказал, что такое бывает, обычно это не опасно. Мы позвонили Питу Роденбургу в Девентер. Завтра он приедет за детьми, в Девентере им будет хорошо, они будут ходить там в школу, как тебе такой план?

Зван смотрел в пол.

Бет чистила яблоко.

На меня не обращали внимания. Ну и наплевать. Они поедут в Девентер. А вот это не наплевать.

— Нет, — сказала тетя Йос, — я не могу здесь больше оставаться, мне пора домой.

Бет встала и подошла к матери.

— Мама, прости меня, — сказала она. — Я честное слово снова пойду в школу. Я никогда больше не буду на тебя сердиться. Ты рада, что я больше не буду на тебя сердиться? Ну скажи же хоть что-нибудь.

Тетя Йос провела указательным пальцем по носу Бет.

— Какой у тебя чудесный носик, — сказала она. — И какие роскошные черные волосы.

— Она нас видит, — сказала Бет окружающим. — И она может говорить. И знает, как надеть пальто. Почему она нас всех забыла?

— Тетя Йос, — воскликнул я, — а вы помните про «Sonny Boy»?

Тетя Йос посмотрела на меня удивленно.

— Как-как? Санни и что там дальше?

— «Sonny Boy».

— Наш «Sonny Boy»? — сказала она испуганно. — Ты что, нет-нет!

У нее задрожали губы. Но скоро она опять засмеялась и выглянула в окно.

На меня все рассердились.

А я считал, что мой вопрос почти помог. Хотя от «почти» проку мало, это я понимаю.

Тетя Тине сняла пальто. Теперь она была в доме повсюду, потому что пыталась помогать по хозяйству и делала все разом: она мыла посуду и одновременно заваривала чай, она готовила и одновременно заклеивала окна.

А Бет теперь нечего было делать, и она сидела на стуле.

Когда я на нее смотрел, мне становилось ее жалко, потому что Бет до сих пор все время что-то делала, и когда она вот так ничего не делала, это была уже не Бет, как и тетя Йос была уже не тетя Йос.

Настал вечер, тете Йос надо было ложиться спать. Но она не пожелала принимать свой снотворный порошок. Она подула на бумажку, и весь порошок рассыпался по тете Тине.

— Нет-нет, — сказала тетя Йос, — не дождетесь, стоит начать — вы же сами знаете, — и уже конца не будет.

Взрослые сказали, что тетю Йос надо положить спать в ее собственную кровать в ее собственной комнате, тогда она почувствует себя в собственном доме, среди собственных вещей, в окружении своих близких. Я чуть с ума не сошел от слова «собственный».

— Ладно, на одну ночь согласна, — сказала тетя Йос, — не хочу вас огорчать. Но завтра я уже пойду домой. Можете меня не провожать, я доберусь и сама.

Тетя Тине тоже отправилась в большую комнату наверху. Еще вчера эта комната принадлежала нам со Званом, а теперь это была комната тети Йос. Мама тети Йос осталась спать в ее комнате. Зван лег на полу в комнате у Бет, а я у него в комнате на его раскладушке.

Я злился на всех и вся. Но виду не показывал.

Комната Звана в его отсутствие была никакой — такую можно найти в любом доме. Я лежал и скучал в его кровати и не мог заснуть. Я сочинял всевозможные истории — дурацкие истории, в которых ничего не случалось, они были длинные и занудные.

Я вдруг почувствовал себя в чужом доме. Но и в чужом доме в конце концов засыпаешь.

Посреди ночи я проснулся. Должно пройти еще много часов, прежде чем рассветет. Время шло медленнее, чем обычно.

Вторник. Мы все рано собрались в гостиной. Тетя Йос была в тревожном состоянии. Это бросалось в глаза, потому что все остальные держались очень-очень спокойно.

— Нет, — сказала тетя Йос, — как вы не понимаете! Я не могу здесь больше оставаться. Мне надо домой.

— И где же твой дом? — спросила ее мать ворчливым голосом.

Тетя Йос помотала головой, подошла к окну и уткнулась лбом в стекло.

— Не могу вам этого объяснить, — сказала она. — Не могу объяснить, как это неприятно. Что-то случилось? Если что-то случилось, то скажите мне, — я не знаю, что произошло… Что-то произошло? Да или нет, скажите же мне наконец!

— Это ужасно, — сказала ее мать. — Нет, в нынешнюю зиму еще и это — мне не пережить.

Наконец-то раздался звонок в дверь.

Мне разрешили отнести вниз большой чемодан. У дверей стояли два серьезных парня, они хотели поддержать тетю Йос, но та отказалась:

— Отойдите, глупые!

Те опустили руки.

— Вы поедете на машине в Ларен, — сказал я ей.

Зван стоял рядом, Бет, понятно, тоже.

Зван сказал:

— Вы помните, как вы ездили в Харлем, тетя Йос?

— Да, ты маленький доктор, — сказала ему тетя Йос, — маленький умненький доктор, который все знает, но ничего не понимает. Только попробуй сказать, что это не так.

Мне стало жалко Звана. Он сейчас действительно напоминал старичка.

Бет сказала:

— Мне не разрешают поехать с тобой, мама. Я хочу поехать. Но мне не разрешают. Я поеду в Девентер. Потом скоро приеду в Ларен. Но сейчас мне не разрешают. Хочешь, я все равно поеду вместе с тобой? Но мы же не хотим ссориться, да? Мы никогда больше не будем ссориться, честное слово!

Бедняга Бет. Она говорила так много, чтобы не заплакать: быстро и много говорить помогает, я знаю по опыту.

Бет и Зван помогли тете Йос сесть в машину. Она не возражала. Она даже смеялась, как будто ее щекочут.

Еще несколько часов мы трое пробыли в доме одни.

Мы со Званом возились в холодной большой спальне. Неяркий дневной свет плохо освещал комнату. Зван медленно складывал книги в большой чемодан.

Эта кровать уже не была нашей кроватью.

Простыни и одеяло лежали совсем не так, как мы привыкли.

Волшебство растаяло.

При таком сером освещении наша со Званом комната выглядела слишком всамделишной и, как все всамделишные комнаты, была похожа на все-все скучные комнаты на свете.

Да и сам Зван был слишком всамделишным.

Мне до всамделишных мальчиков не было дела. И им до меня не было дела.

Я подошел к окну.

Морозные цветы на стекле стали такими прозрачными, что мне был виден канал Лейнбан. На той его стороне вырисовывался мой дом и деревья перед ним, а справа чернели баржи с углем.

Морозные цветы увядали.

— И чем это ты так занят? — спросил я у Звана.

Он поднял глаза.

— Мне надо собрать чемоданы, — сказал он.

— Ты вернешься?

Он не ответил.