Клопы (сборник) Шарыпов Александр
На моей измочаленной березе почти не осталось листьев; подняв лопату, я стал подсекать новую, и тут в нашу сторону подул ветер; огонь наткнулся на густые заросли, повалил густой едкий дым, клубы его окутали нас, невозможно стало дышать. Все повалились в траву.
Кашляя, с ручьем текущими слезами, я ничего не видел, только слышал такой же кашель со всех сторон; хватая руками воздух, я уже готов был вскочить и бежать от охватившего меня страха. Но тут на какую-то секунду ветер затих. Мы поднялись и в едином порыве – даже мороз по коже прошел – ударили по огню. Раз, другой. Полетели мелкие головешки; белый дым пошел низом.
– Вот так вот, понимаешь ли, – сказал за всех кандидат наук Стамескин, невесть как очутившийся среди нас.
– О, Юра, ты откуда? – раздались обрадованные голоса.
– Да я уже третий день здесь ночую…
– Хорошо сохранился…
– Благодарю…
Заметив справа огонь – слабый, поднимавшийся нерешительно – мы развернулись и с каким-то ожесточением, изо всей силы ударили по нему. Пришибленный, он метнулся в ноги дымом, как виноватая собака.
– А ну-ка… Поможем ребятам… – тяжело дыша, прохрипел Ярвет, показывая на людей вдали, и повел нас за собой. Я ступал за ним вслед, используя лопату как посох и держа на отлете березу, колышущуюся при ходьбе, как знамя. Такое ощущение было, что мы все можем потушить.
– Эй, смотрите, что сзади делается! – вдруг закричал кто-то из отставших.
Мы оглянулись: там полыхал пожар, зло, ярко, и от нас слишком далеко. Мы остановились в растерянности.
– Вот же сволочи, – сказал Стамескин.
Каждый понял по-своему, кого он имел в виду. Я почему-то вспомнил Баварца. Где он?
– Не, надо сначала здеся, а потом туда… – сказал Горбунков.
Никто не двигался с места. Ярвет уже собрался вздохнуть – но тут полковник поднял ладонь.
– Тихо! – сказал он, прислушиваясь. После чего уронил березу. – За мной бегом марш! – скомандовал он. – Выхо-одим! – закричал, сделав ладони рупором, тем людям, которые боролись с огнем впереди.
«Танк едет», – догадался я.
15.
Сначала он обнаружил себя треском ломаемых стволов и уханьем падающих деревьев, потом послышался рокот, задрожала листва – и вот он прошел перед нами, во всей своей мощи и дуроломности. Земля тряслась под ногами, полковник кричал что-то, широко разевая рот; никто не слышал его, и тогда он, упираясь ладонями, двинул нас вглубь Леса. На пути танка встала кряжистая сосна, он взревел, выпустив струю дыма, воткнулся в нее – и рыжий ствол с торчащими черными сучьями сломался посередине; вершина рухнула первой, и потом уже, сломанный еще раз под гусеницами, задрался вверх вывернутый с землей и мхом комель.
Вместе с изваяниями будд и каменными бабами, упавшими с неба, не помню где, мне всегда приходят на ум танки, которые тут пропали. По одной легенде Лес их спалил (в нашем музее висит картина: ствол пушки рассыпался искрами, как бенгальская свеча), по другой, они упали в провал, «в пропасть забвения», возникшую от выгоревшего торфа пустоту.
«Исчезновение вещей, условно существующих…» (Вишанкхара). Только вместо просветления – тьма. Как в «Апокрифе» Иоанна: «И он отделил им от своего огня, но не дал от силы света, которую взял от своей матери…»
И как всегда бывает при этом, пламя утихло – будто кто-то невидимый – Дух незримый, Отец, Монас – увернул фитиль. И сам Лес притих – так взрослый опускает руки при виде плачущего ребенка. Бог его знает, может, он и в самом деле испытывает угрызения совести при напоминании о войне.
Англичанина эта история потрясла; каждый встреченный им след от гусениц он внимательно рассматривал и спрашивал пытливо о танках, неизвестно куда девшихся.
…Спустя полчаса дали команду «сбор». Мы шли по просеке, перелезая время от времени через завалы и обходя вывернутые из земли огромные, в человеческий рост, корни. Огибая прорвавшийся позади нас огонь, танк принял в сторону и ехал с большим упреждением, в результате слева от нас остался обширный клин нетронутого зеленого Леса. Огонь едва был виден вдали.
Я остановился, чтоб сделать глоток из фляжки.
Вот тут и случилось оно…
Я смотрел на язычки пламени, притихшие там, вдали, и думал о том, что вот эти деревья, молодые, с гладкими стволами, отданы огню. Рано или поздно – когда нас здесь не будет – он подползет, съест их корни, и они умрут. Две молодые березки, как две сестры, росли рядом, и вот их разделила – судьба? – рука водителя танка: одной жить, второй умереть… Мне стало жалко сестру. И такими ничтожными показались все вещи, я сам с этой фляжкой и вся моя жизнь…
Наступила мертвая тишина. Я понял – «мир ждет». И уже знал, что последует дальше, – ропот сосен. И вот он послышался; я взглянул на того, кто стоял передо мной – это был Ярвет, – он взглянул на меня, повторяя мои движения.
– Еще бы… – прошептал я.
Остановив меня жестом, он набрал в грудь воздуха и крикнул:
– Э-гэ-гэ-гэ-э-э-эй!..
– А-са… с-ся… – сквозь свист донеслось в ответ.
Еще секунду все пребывали в оцепенении; потом заговорили наперебой:
– Было!
– И я слышал!
– Где магнитофон?
– Да батареек нет! Чертова нищета! – с досадой сказал полковник, доставая карандаш из кармана. – Что он сказал?
– Ась, ась, – пожав плечами, неуверенно предположил Стамескин.
– Настасья! – осенило меня.
– Анестезия. Обезболивание, – пробормотал Стамескин.
– ИЗГВАЗДАЛСЯ! – громко сказал Горбунков.
Полковник записывал, кивая. Я снова взглянул на березку, брошенную на погибель. Потом, взяв лопату обеими руками, полез к ней через завал. Ноги застревали в нагромождении веток.
– Вилли, не увлекайся! – проговорил Стамескин.
– Я люблю ее, – сказал я.
– Кого? Свое воспоминание?
– Березу.
На этом слове я провалился меж стволов. Стамескин шагнул ко мне, подал руку. И, поскольку он держал меня, я потянул его за собой. В траву мы спрыгнули вместе.
– Ты что, пьян? – спросил он.
– Я просто хочу спасти ее.
– Кого ты хочешь спасти?
– Березу.
– Какую? Эту? Или эту? – он показал на березку шагах в пяти, с таким же гладким стволом. Мне тотчас стало жалко и ее. – Что? На обеих не хватит смелости? – усмехнулся он, видя, что я сделал шаг назад. – Тут, понимаешь ли, много наносного.
– Спокойно, – я просто шагнул назад, потому что перед этим ступил на кочку. – Я буду жить здесь, – сказал я.
– Перестань, – сказал он.
– Не, давайте окопаем, – раздался голос Горбункова с той стороны завала.
– А чего?
– Точно! Еще ж не вечер, еще куча времени…
– Лес дал, Лес взял…
– «Разруби дерево, и я там. Подними камень, и ты найдешь меня там», – процитировал я, проткнув дерн и наваливаясь на черенок. – «Евангелие» от Фомы!
– «Познай то, что перед лицом твоим, и то, что скрыто от тебя, откроется тебе», – продолжил кто-то незнакомый, становясь со мной рядом.
– Не, надо просто двигаться, – проговорил Горбунков и в самом деле принялся бегать от дерева к дереву, время от времени зачерпывая лопату земли и бросая в огонь. – Когда движешься, душа размазывается, по принципу неопределенности: дельта икс на дельта пе больше или равно квант действия на четыре пи, – последние слова, от недостатка дыхания, он произнес сорвавшимся на фальцет голосом.
Я посмотрел на него с любопытством.
– «И он начал стыдиться в движении, – нараспев проговорил Ярвет, подходя с лопатой ДДХС. – Движение же было метанием туда и сюда».
16.
Часа через три мы лежали в траве, на месте сбора, как тюлени. Голова моя покоилась в зарослях брусники, и у меня не было даже сил сдвинуть ее, чтоб взять ртом крупные красные ягоды, нависшие надо мной. Одолевал сон; земля поворачивалась; глаза закрывались; трава, корни, огонь чередой плыли во мгле.
– Что там? – опомнившись на секунду, произнес я, оттого что кто-то сел рядом.
– Никак горючее не поделят, – донесся в ответ голос Ярвета. – Воинов черт принес…
Мигая с усилием, я еще увидел на фоне неба лицо черноволосой женщины, с розовым и фиолетовым макияжем, с очень серьезными глазами, но не успел удивиться, откуда она тут.
В странный сон я попал. Белые ли облака и красные россыпи ягод тому виной, но я будто лежал в снегу и одновременно видел вытекающую из моей головы кровь. Молодые солдаты с непокрытыми головами стояли рядом. Черный дым поднимался из-за их спин. Я был в черном комбинезоне – и помнил, смутно, как пьяный, что меня вытащили из танка и положили в траву, потом пошел снег. Кто-то спрашивал, как все было, и ему рассказывали с брони, что я открыл люк, чтоб крикнуть, как хотел Снаут, и в это время упало дерево, прямо в люк.
– Дерево ломается на три части, – слышал я голоса. – Вершина отломилась, и на него…
Кровь сочилась ручьем, в ней кружился листок брусники; я следил за его поворотами, и как снег падает, тает в крови, оседает и сплачивается, все плотней и плотней, будто хочет сдержать ручей, сделать ему запруду, а потом, может, повернуть назад…
– …вернись… вертись… артистку… анестезию, – слышал я голоса. – Анестезию?.. Анастасию.
– При чем тут Анастасия?
– Вертинскую. Настю Вертинскую. «Алые паруса». Мы просто в Анастасьевку едем, за свидетельством о смерти.
– Зачем в Анастасьевку?
– Место смерти – Анастасьевка.
– А-а.
– В этом нельзя хоронить. Подбери парадку ему… Кто матери сообщит?
– Матери нельзя, – испугался я. И проснулся. – Фу ты, черт, – выдохнул я, усевшись в траве, когда узнал в серых силуэтах вместо бритых голов шеренгу голых, засохших берез вдоль дороги. – Фу ты, – сказал я.
– Что, дремлешь? – усмехнулся Ярвет. – Давай, пошли в кунг.
17.
Сидя в кунге, я читал Лема – пока не настали сумерки. Мы все ждали кого-то. Потом наш полковник пришел, заглянул к нам, закрыл снаружи дверь. Хлопнула дверца кабины; мы наконец тронулись.
Уже стемнело, когда выбрались на шоссе. Ехали молча. По выражению лиц можно было судить, что выезд прошел не зря. Каждый что-то хранил – до обдумывания наедине, до завтрашнего научно-технического совета…
И все же примешивалось неудовлетворение. Как будто мы опять, погнавшись за эффектом, прошли мимо чего-то важного. Мимо чего? Внесем поправки в GS – может, проясним…
Провал – с ощущением ничтожности вещей – был правильный. После него бы в гору – к воспоминанию… О чем? По Плотину – о происхождении души?
«Мы не умеем любить», – говорил Баварец.
Не помню, к чему это он. Нет, не то…
Застабилизировать бы…
Что застабилизировать? Березу? Плазму? Может, фантомную боль?
Но мы же ей не нужны. Мертвое любит мертвое. Негритянку Гибаряна кто застабилизировал?
Глядя на сильную руку, вцепившуюся возле меня в сиденье, я вспомнил, как моя Хари не хотела от меня уезжать. Она прилагала все силы, чтоб остаться – ногтями царапала стены, не в ту сторону открывала дверь… А однажды я застал ее в кресле с продетыми под подлокотники и сцепленными в замок руками. Но страшная сила отталкивала ее от меня. Потенциальный барьер…
Тоннель… Может, прав Горбунков? Как смешно он говорил про душу. У меня встал в памяти его тонкий, детский какой-то – будто он гелия наглотался – голос. Барьер – тоже смешно – связывался с фамилией «Горбунков». «Душа размазывается при движении» (Гейзенберг). Не его ли имел в виду Лем, когда называл отцом соляристики некоего Гизе?
Мне казалось, что я нащупываю тропку, но тут заглох мотор; «Урал» бесшумно прокатился еще несколько метров и остановился.
– Бензин кончился, – понял Ярвет.
– Ё-моё, – задрав голову, простонал Стамескин. – Но я жрать хочу!
Мы выпрыгнули из кунга. Шофер долго искал канистру, все ругался, что украли; Горбунков нашел ее, разобрав груду лопат, но в свете подфарников (ему, для смеху, протягивали спичку) и после переворачивания оказалось, что она пуста.
– Сколько осталось ехать? – спросили мы у шофера.
– Считай полпути.
– Делать нечего, – сказал полковник, – пешком давайте.
– А баня хоть будет?
– В бане воды нет.
– Р-р-развор-р-рованная же ты, Россия!.. – прорычал вдруг Горбунков и, расставив ноги, шмякнул канистру под себя.
– Ну вот, понимаешь ли, – произнес Стамескин, засунув в рот сигарету и нагибаясь за канистрой. – Зачем же последнее-то ломать?
– Не, ну…
– Семен Семеныч! – ободряюще прохрипел Ярвет. – Ну, что же вы…
Мы двинулись пешком. Сначала шли вместе, потом растянулись. В тяжелых сапогах я быстро отстал. Я шел по пустынной ночной дороге, глядел на темные силуэты впереди и думал, что когда-нибудь им всем еще поставят памятник – им, труженикам Контакта, в закопченных робах, со старомодными ремнями, с сигаретами во ртах – у меня даже в носу зачесалось от этой мысли. Чтоб проморгаться, я взглянул вверх – там было чистое небо, в звездах; Кассиопея – впереди; прямо надо мной – Лебедь; справа и чуть сзади – мне пришлось задрать голову – яркая Вега; напротив, над самым Лесом – Альтаир… Я не сразу понял, что же тут необычного. Потом до меня дошло.
– Дыма нет! – крикнул я. И вздохнул полной грудью.
– Завтра будет, – откликнулся Ярвет.
Едва передвигая ноги – как видно, я еще в Лесу их то ли обжег, то ли натер сапогами – я брел, держа в руке книгу Лема, среди черных вершин, застывших как в карауле, и думал, думал, зачем же вот Лесу дым. И, кажется, понял.
Дым нужен, чтоб видеть, как движется воздух. Надо сказать Шишкину, чтоб брал ту тему, о спутной струе. Дым нужен, чтоб показать, как думает Лес, и что сами деревья – ничто… Что Хари Крису? Она жила у него внутри – в виде чего-то ценного, чего мы не знаем пока, – но он мучился. Солярис взяла это ценное, добавила плоть – потом убрала плоть, чтоб показать, что она – ничто. Но он не понял. Он опять потянулся к молекулам. Ему была нужна плоть.
В творениях Солярис он видел жажду бежать от плоти – а сам не был способен мыслить мироздание вне ее.
На другой день, выйдя из ванной, я увидел на экране телевизора женщину с черными волосами и фиолетовым макияжем. «Вот те раз», – подумал я, стоя с полотенцем на голове. Потом последовала панорама – дорога, пожарная машина, голые березы возле нее. И тут – у меня даже дыхание замерло – на экране появились солдаты. Настоящие солдаты, в гимнастерках, с лопатами – некоторые просто стояли, некоторые ковырялись в земле. Я подкрутил звук. На экране возник лейтенант.
– …А то, что они делают, совершенно бессмысленно, – говорил он. – Огонь уже ушел вперед. Надо было на километр восточнее копать.
– Что ж вы так поздно приехали? – раздался голос той женщины.
– Дело в том, что номера квадратов на картах у нас и у лесников не совпадают. Всегдашняя неразбериха, надоело уже.
– Эти не там копают, – сказала женщина, – а эти не копают вообще.
Внезапно возник Ярвет, сидящий в бруснике, с травинкой в руке. Камера поехала вбок, появились лежащие люди – и в одном из них я вдруг узнал себя, спящего с открытым ртом.
– Фу ты, черт, – выдохнул я, выключил телевизор и принялся яростно вытирать голову.
До чего все-таки эти журналисты глупые. Нашла лицо – с самым белым подворотничком…
Отбросив полотенце, я взял вчерашнего Лема и открыл на последней странице, которую не успел дочитать.
«Так что же – годы среди мебели и вещей, которых мы вместе касались, в воздухе, еще хранящем ее дыхание? Во имя чего? Во имя надежды на ее возвращение? Надежды не было. Но во мне жило ожидание – последнее, что мне осталось. Какие свершения…»
Тут зазвонил телефон.
– Да! – сердито сказал я. В трубке пробулькали какие-то колокольчики, потом раздался голос.
Тип А:
– Привет!
– А, привет.
– Вот ведь связь-то как работает! А?
– Чего жуешь?
– Лобстеры.
– Чего?
– Такие штуки. Красные с белым.
– А-а.
– А чего ты такой грустный?
– Я грустный? Потому что ты грустная.
– А я грустная, потому что ты грустный.
Я ждал, что будет дальше.
– Чего молчишь? – спросила «она».
– А чего говорить?
– Ты сегодня не в духе?.. Я потом позвоню.
– Я всегда такой.
– Это плохо. Надо радоваться жизни.
– У нас в армии, если видят кого-то радующегося, – ему сразу дают в лоб.
– Причем тут армия?.. Какие вы все-таки злые. Вы злые, я вспомнила, вы там злые все… Не хочу с вами говорить…
Что-то пискнуло, потом пошли короткие гудки.
– Мы обуем вас, – пробормотал я, кладя трубку на рычаг, – мы вас обуем. Мы обуем всю страну.
Это из какой-то давнишней рекламы. Потом хлопнул себя по лбу: тьфу ты, черт! Я опять забыл включить магнитофон.
Монологи
О движении методом пробок и ошибок
Процессы разброда и шатаний никогда не исключали интереса к движению как таковому. В. Ленин писал: «Брели розно и шли назад только руководители: само движение продолжало расти и делать громадные шаги вперед».
(«Что делать?»)
Сегодня, когда разброд лежит на грани развала и разложения, в противовес ему со всей актуальностью выдвигается поиск таких методов движения, которые дополняли бы движение в целом движением внутренних частей, т.е. легли бы на грань подвижничества. В связи с этим я намерен рассмотреть вопрос о движении методом пробок и ошибок, требующем, на мой взгляд, наиболее пристального к себе внимания.
Идеи, излагаемые мною, отчасти являются оригинальными, хотя так или иначе они уже содержались в различных публикациях, однако в основном, по-видимому, оставшихся незамеченными.
Рассмотрение я намерен вести языком простой прозы, без привлечения громоздких и утомительных формул. Материал рассчитан в основном на студенток 1 – 4 курсов.
Порядок изложения
Сведения, содержащиеся в 1-й части, носят ознакомительный характер. Студентки 3-го и 4-го курсов могут пропустить этот раздел.
В части 2 рассматривается история вопроса. Я не мог обойтись там без некоторых специальных терминов и упоминаний редко встречающихся имен, что несколько затрудняет восприятие материала. Студентки 1-го и 2-го курсов могут пропустить этот раздел при первом ознакомлении.
Далее последовательно разбираются существенные стороны рассматриваемого движения:
– в части 3 – специфика собственно движения;
– в части 4 – специфика пробок;
– в части 5 – специфика ошибок.
В заключении я затрагиваю некоторые прикладные вопросы, в частности, о направлении и целях движения по отношению к отдельным понятиям, существенным и необходимым для разных категорий людей (типа счастия, сочувствия, благодати и т.п.).
Благодарности
Я считаю своим долгом выразить признательность тем многим людям, без которых невозможен был бы сам факт моего выступления.
Мои родители и мой старший брат первыми познакомили меня с тем языком, на котором все это будет изложено.
Я не мог бы оформить свои мысли, не кончив курса у В. Л. Краковского, студию которого я старательно посещал вплоть до ее печально известного удушения.
Мой постоянный редактор Анатолий Гаврилов немало способствовал тому, чтобы снять с моих рассуждений неизбежный налет провинциализма. В содержательных беседах во время совместных доставок телеграмм и при чаепитиях на кухне в перерывах между ходками он щедро делился со мной сведениями о состоянии движения у нас в центре и за рубежом.
Мой ближневосточный респондент и друг Лео существенно помог мне советами. Многие слабые места рассуждений были буквально выжжены огнем его язвительных гримас.
Мисс Анжела Сидорова, представитель агентства «Два двенадцать» в Северной Америке, тщательно проверила все разделы. С ее помощью были существенно прояснены некоторые идеи, иногда и мне самому представлявшиеся весьма туманными.
Внимание, оказываемое мне со стороны Александра Михайлова, не давало упасть духом и вселяло надежду на то, что непроходняк не останется втуне. Руководимый им журнал «СОЛО» – это, несомненно, историческая элита российского и всего мирового печатного дела.
Мое министерство, мой департамент и мое бюро позаботились о том, чтобы хлеб не переводился на моем столе, пока я работал над рукописью. Особенно я хотел бы поблагодарить в этой связи кассира А.3. Солдатову.
В числе тех, кто оказывал мне поддержку в те или иные моменты, я хотел бы поблагодарить А. Добрынина, О. Дубровскую, В. Забабашкина, А. Филинова, Д. Кантова, А. Битова, В. Пучкова, Ю. Рычкова, А. Белых и Б. Черных.
Извинения
Нехватка времени и слабое знание языков явились причиной того, что в изучении методов движения я руководствовался в основном трудами российских авторов. Надеюсь, зарубежные авторы извинят меня за полное незнание их новейших работ в данной области.
Последние замечания
«Всеобщее стремление сделать из всякого труда ремесло и орудие для заработка средств к жизни, вместо того чтобы поставить себе целью строгое и правильное розыскание истины», – как писал М. Ломоносов («Рассуждение об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенное для поддержания свободы философии»), приводит к тому, что всякое изложение видов движения, адресованное не студенткам 1 – 4 курсов, неизбежно наталкивается на сопротивление аудитории. Если М. Ломоносова больше всего тревожила «наглость рецензентов, которые наперерыв терзали» его сочинения, то сегодня упомянутое сопротивление выражается в виде зловещего молчания и последующих вопросов, имеющих явную цель уязвить в корень – типа того, что был задан А. Гаврилову в объединении «Союзпроммонтаж»: «И это всё?» – после чего А. Гаврилов принужден был даже запеть с трибуны песню на стихи Н. Добронравова, дабы удержать внимание аудитории.
Что значит – всё? Когда говорят таким образом, то что это? – позвольте спросить вслед за М. Ломоносовым, – «недостаток ума, внимательности или справедливости?»
Намеки на то, что в наших рассуждениях нет чего-то существенного и необходимого для самой последней бабы (как, например, соль), могут иметь своим корнем только одно: невежество, признающее единственно необходимой сущностью нечто зримое и доходящее, как писал М. Ломоносов, «до отрицания существования воздуха в порах соли», поскольку воздух с трудом видим, а поры малы – отсюда один шаг до отрицания необходимости воздуха вообще, – естественно, что в таких условиях совершенно бессмысленно адресовать рассуждение об истинно незримых сущностях кому бы то ни было, кроме студенток 1 – 4 курсов, среди которых единственно я предполагаю найти действительно умных женщин.
Часть 1
Сам метод пробок и ошибок можно рассматривать как распространение метода шендирования на область неустойчивого бытия.
Часть 2
Идеи бытия и движения наиболее всесторонне впервые были опробованы Моисеем и Одиссеем в XIII веке до н. э.
Внутреннее движение от движения в целом отделил М. Ломоносов не позднее 22 августа 1754 года. Он же первым отказался от плоского рассмотрения вопроса и перешел к колоколу.
Метод шендирования был открыт Стерном в 1760 году. Выкладки Стерна не привлекли к себе внимания и были признаны утомительными, вероятно, именно в силу ограниченности их предмета сферой устойчивого бытия. Кроме того, Стерн совершенно упустил из виду проблему пробок.
Проблема пробок впервые прозвучала у Пушкина.
П. Сезанн в 1880 году вскрыл противоречие между реальной фактурой предмета и его потенцией и попытался разрешить это противоречие рассмотрением противоположных краев стола и невидимых человеческому глазу боков бутылок. Однако он ограничил рассмотрение сферой чисто фактурного движения, недостаточность какового в настоящее время математически доказывается работами А. Бартова.
Вен. Ерофеев в 1968 году впервые применил метод пробок к движению в явном виде, однако недооценка ошибок ограничила его опыт движением по замкнутой кривой, хотя, вообще говоря, если все на свете происходит неправильно, то выбор замкнутой траектории также неправилен и движение по ней ошибочно, что в принципе не противоречит нашему методу. С другой стороны, возможность медленного движения при всем этом весьма спорна.
На неустойчивость бытия первым указал А. Битов, в работе которого (1991) заметна, впрочем, опасная тенденция свести неустойчивость бытия к нестабильности быта.
Наконец, А. Лукшин в 1991 году окончательно связал римановы поверхности с существенными и необходимыми потребностями самых последних баб и вывел формулу, в соответствии с которой:
«Формы бутылки, чашки, чайника (и юбки – добавим от себя. – А. Ш.) – вечны. Они никогда не устареют, как состояние любви или жажды или, например, истины, что солнце светит».
(«Не насытится око зрением…» – «Творчество», № 4, 1991.)
Тем новым, что удалось привнести в теорию мне по мере моих скромных возможностей, явилась, может быть, связь проблемы пробок с так называемой проблемой языка; кроме того, как ни странно это, однако, по-видимому, напрашивающееся само собой добавление такой существенной и необходимой (и принципиально разомкнутой!) римановой поверхности, как юбка, в перечень ранее освоенных поверхностей – также до меня никем еще не было сделано.
Часть 3
Движение по методу пробок и ошибок всегда есть совокупность внутреннего движения и движения в целом. При этом для полного осуществления движения в целом необходимым условием является предшествующая ему теснота «внутренних частей» (в ломоносовском понимании; «душ» – в египетском; «души» – у христиан), а спусковым механизмом служит стремление ухватить нечто неуловимое. Исходя из сущности неуловимого, движение в стремлении ухватить его всегда есть промах; а последовательность промахов в стремлении ухватить нечто неуловимое есть не что иное, как движение опрометью.
Два примера дают представление о характере движения по методу пробок и ошибок (далее курсив мой):
1. «Я все стоял на одном месте и не мог привести в порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.
Неизвестность о судьбе Марьи Ивановны пуще всего меня мучила. Где она? Что с нею? Успела ли она спрятаться? (…)
Я увидел ее постелю, перерытую разбойниками… (…)
– Барышня жива, – отвечала Палаша. – Она спрятана у Акулины Памфиловны.
– У попадьи! – вскричал я с ужасом. – Боже мой! Да там Пугачев!
Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал в дом священника, ничего не видя и не чувствуя».
(«Капитанская дочка»)
Читать бесплатно другие книги:
