Клопы (сборник) Шарыпов Александр

«С какого конца, – проговорил дядя Тоби и, повторяя про себя эти слова, машинально остановил глаза на расщелине, образованной в облицовке камина худо пригнанными изразцами. – С какого конца подступиться к женщине! – Право же, – объявил дядя, – я так же мало это знаю, как человек с луны».

Л. Стерн

Как уже многие стали обращаться к этой теме (В. Айрапетян «О матерном ругательстве» – М., 1992; Г. Леонтинский «В защиту Елены», его же «О не сущем» – 382 г. до н.э. и т.п.), – мне думается, граждане ареопагиты (я, впрочем, могу обращаться не как должно – в таком случае прошу простить меня), – что в своем неведении достиг уже и я предела, требуемого для такого обращения; ибо не силой ума, по словам Дионисия, приобщаемся мы к тому, что превосходит наше познание и возможности разума, но силой порывов, поэтому ныне я вступаю в сей непуганый заповедник. Я вступаю в него именно как профан, как сознающий всю степень невежества своего человек, и все рассуждения мои обращены к сердцу такого же, как я, человека, которому небезразлична, однако же, судьба русского слова. «Блядь» и «хер»! Древние, корнями своими в глубь веков уходящие ни в чем не повинные слова преследуются, изгоняются из художественной литературы и на глазах гибнут, вынужденные обращаться среди ругательств чуть ли не матерных, – не в этом ли – спрашиваю сам себя вот здесь, ходя взад и вперед, – не в этом ли причина охватившего нас малодушия? Жестокости и бездуховности? Безбожия? Всех бед наших?

1.

«Истинный Бог был рожден во плоти и жил среди нас. И я говорю вам: где бы вы ни увидели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает, что нечто слишком ужасно для глаза, – взгляните. Если он говорит, что нечто слишком страшно для слуха, – выслушайте. Если вам померещится, что некая истина невыносима, – вынесите ее».

Г. Честертон

«Затворите двери».

Л. Стерн

Чем вызвано такое наплевательское отношение к «бляди»? Или это слово слишком длинное? Неудобопроизносимое? Неблагозвучное?

«Блядь» неблагозвучна… Откройте словари:

фр. ballade – баллада;

фр. ballet – балет;

фр. baladine – танцовщица;

фр. blanc, нем. blatt – чистый лист;

фр. belles-lettres – художественная литература…

Проникнитесь нежностью:

фр. bluette – искорка;

фр. blonde – светлая;

англ. bland – ласковая;

нем. beliebt – любимая;

англ. beloved – возлюбленная;

болг. възбленуван блян – взлелеянная мечта…

Впервые за всю свою жизнь по возвращении из соседских в родной язык был я охвачен грустью при осознании их утраченного единства. Впервые я согласился, что культура народа определяется отношением к женщине.

вот единственный найденный мною пример хотя бы нейтрального употребления «бляди». Чаще же встречается такое:

Во-первых, блядь не может быть старой.

(И даже если блядь станет старой – тем более следует обращаться к ней ласково: «блядушка» и т.п.)

Но блядь не может быть старой. Как может быть старой вила? Русалка? Воля? В том-то и странность – это мы будем стареть, а девушке, падшей в омут, всегда будет столько лет, сколько было в момент гибели. Как же можно писать такое:

Блядь не может быть старой и не может перетаскивать тяжести. Как может перетаскивать тяжести облако?

И как мог Д. А. Пригов связать блядь с мясом? Если уж надо красное – мог бы взять кровь (англ. blood, нем. Blut, жена Хас-Булата, различные реки, протекшие в результате падения), – но не лучше ли вообще оставить все это иезуитам? Ясно и так, что русская блядь – это вино и хлеб до пресуществления, это санскр. balaya – девочка, не достигшая зрелости, это Светлана, не помню фамилии (женщина-космонавт), – все то, что связано с невесомостью. Читаем у Хлебникова:

Почему на блядь перекладывают свою тяжесть, досаду, пессимизм? Я еще могу понять, когда так делают гости нашей страны. Когда человек, с ранней юности вместо «Здравствуйте, я ваша тетя» говоривший «Я ваша тетя, прощайте», провозглашает:

Когда выходец из села Гори, в памяти которого ничего хорошего не связано с белизной – ни пороша, ни роща берез (фр. boulaie), ни русые косы, – который бросил в лицо России:

любивший к тому же красных – произносит:

Когда малоросс Брут молча бьет ее до тех пор, пока она не отбрасывает «на обе стороны белые нагие руки».

Но как мог выходец из нечерноземья додуматься до такого:

Или всему виной Бодуэн де Куртенэ, в родной Бельгии которого белизна тоже народу не близка была и который поэтому в словаре Даля опустил блядь на одну панель с проституткой?

Блядь – проститутка… Словарь блатного жаргона – и тот объясняет блядь как женщину легкого поведения – ничего более! – причем специально оговаривает: не проститутка.

Да хоть бы и проститутка! И ею осудит нас Господь – речет Нон: «Что бо мните? Колико часов жена та в ложнице своей умедли, мыющися… да паче всех краснейша явиться очесем временных своих рачителей: мы же имуще Жениха безсмертнаго на небесех, на Негоже ангелы зрети желают, не печемся украсити окаянныя души нашея…»

Но как же блядь может быть проституткой? Ведь это беглянка, изменница; само слово «измена» теряет смысл без душевной близости перед этим. Так, как блядь, обидеть (нем. beleidigen) может лишь нем. beliebt, англ. beloved, русск. «лада» – невеста, жена, любовница говорящего.

В Штатах (вот разумное государство) давно поняли, что главная черта проститутки – флоридский загар. Тогда как блядь принципиально бледна, потому что живет ночью. Читаем у Гоголя:

«Мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета… она опрокинулась на спину, и облачные перси ее… просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности».

«Как пена, грудь ее бела», – писал Пушкин.

«…И все тело нежнее,

Чище, свежей и блистательней сделалось кости

слоновой», – писал Жуковский.

Светлана – не помню фамилии – лучше всех (из Ярославля), которая на небе – О, Господи! Что с моей памятью – не может, в самом деле, как снег, летит и пасть не может, – (но не космонавт!) писала:

Сам Даль не касался бляди, вероятно, из опасения обжечься. Он даже к «блуду» отнесся весьма осторожно:

«Слово это, со всеми производными своими, заключает в себе двоякий смысл: народный: уклонение от прямого пути, в прямом и переносном смысле; церковный или книжный, относясь собственно к незаконному, безбрачному сожитию, любодейству».

Немцу «блядь», несомненно, напомнила бы нем. blond – светловолосый, Blsse – бледность; тем более что белый цвет в Германии – атрибут духовного благородства (вспомним эдельвейс, Одетту, танец маленьких лебедей).

А у Ожегова значение «блуда» уже одно: «половое распутство». Да как же вот так сразу!

Ведь мы будто ночью в чаще – темно, хоть глаз выколи, и вот что-то сверкнуло – где – за правым плечом, где добрый ангел? за левым, где злой? А может, сверху – ангел смотрит в глазок и записывает в книгу? А может, одноглазые малютки – блудячие огоньки – хотят завести нас в болото? А может, искры костра гаснут в тумане? Ожегов сломя голову (нем. blenden) пошел напрямик, как фр. blier – баран (таран), русск. балда (кувалда) и, ударившись головой, принял нем. Blitz – вспышку в мозгу за bluettes – искомые искорки. Вы, может, скажете, что я излагаю сумбурно – но так, как Ожегов, тоже нельзя.

Это единственное, что я знаю, что так нельзя; я не знаю, как надо, – может, надо англ. blunder – двигаться ощупью или вприкос (фр. obliquement), наклонив набок голову, как Ерофеев – не вижу, куда, – может, по направлению к Свану, может, к Одетте; а может, не надо никуда идти, а надо постоять и подумать.

Главное, ведь так все шло хорошо: bala из санскрита – девочка, дитя, ребенок, откуда же могла взяться грязь, как, с чего началось падение, с какого конца подступиться, в самом деле, граждане ареопагиты! Я ничего не понимаю.

2.

« – И если бы даже, – продолжал дядя Тоби (не отводя глаз от худо пригнанных изразцов), – я размышлял целый месяц, все равно бы не мог ничего придумать.

– В таком случае, братец Тоби, – отвечал отец, – я вам скажу».

Л. Стерн

«Блядь» употребляется неправильно потому, что употребляют ее не гении. Гении же не употребляют вовсе. Вот в чем беда этого слова.

Так вот: это мы виноваты. Представители космического поколения (1957 – 1965 г.р.) – те из них, кому небезразлична к тому же судьба русского слова. Это мы не досмотрели, граждане ареопагиты, – понадеялись на народ, на школу, на отца с матерью.

Что народ? Он был крив уже во времена Афанасьева. (Вспомните загадку про глаз: «Стоит хата – кругом мохната, одно окно – и то мокро».) Сегодня же народ ослеп вовсе – это ясно из анекдота про Волобуева. Вспомните анекдот про ежика, как сучок попал ему в глаз («Ой, блядь!» – «Здравствуйте, девочки»), – не тогда ли пропало зрение? В последний раз тогда слышали мы, несмотря на боль, нотки смирения и теплоты по отношению к бляди.

А разве лучше видела школа бельмами своих гипсовых бюстов? Она по сей день культивирует один – тургеневский тип женщин. Она не удосужилась даже открыть Толстого:

«ах, как я тебя люблю… у ней ресницы были длинные…

<…> Это хорошо было при царе Горохе и при Гоголе (да и еще надо сказать, что ежели не жалеть своих самых ничтожных лиц, надо уж их ругать так, чтоб небу жарко было, или смеяться над ними так, чтоб животики подвело, а не так, как одержимый хандрою и диспепсией Тургенев)».

Когда русское слово, обозначающее всякий другой тип женщин, становится матерным, – что остается отцу с матерью, как не благословить родную bala на отъезд из России?

А что же мы, братья по разуму? Где мы были все это время? Что делали? Правильно пишет Белов: целомудрие и мужество мешали с цинизмом. Резали Наташ как собак. Сажали в ракеты и запускали как Белку и Стрелку. Давали пить жидкий кислород. А ведь это нас Пушкин призывал верить:

Почему мы не верили?

Из-за мигания (нем. blinzelung, греч. «боле»)? Но если Гермес – бог обмана – моргал, когда врал, то женщина – я специально исследовал этот вопрос – мигает независимо от произносимого; либо даже – как Катя из рекламы про акции – при ощущении взаимного согласия с собеседником о неважности произносимого по сравнению с тем важным, что тихо совершается где-то у обоих внутри.

Из-за длинных ресниц? Если они и длинные у бляди, то все же не закрывают взгляда – пронзительного, взывающего к совести нашей. Вспомним Лермонтова:

Вспомним Есенина:

Вспомним Гоголя:

«И вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем, вторгавшимся в душу…»

В чем тут продажность? В чем предательство? Что она обещала, но не дала? Ведь она уже дала все – своим взглядом. Она дала душу.

Напротив – мы предали. Мы обещали хлеб и дали ей камень. Вместо того чтоб быть братом, мы пошли вслед за Брутом, призванным спасти ее, но забившим до смерти, едва она на него села. Это ли не малодушие? Он даже не захотел узнать – из чистого любопытства! – что будет дальше.

У Хлебникова читаем:

То есть: если братья вместо мечей отдают фаллический символ, надо у сестер взять оружие. После падения – в тот момент, когда само падение значит еще не желание быть внизу (англ. below), не переход от кочевой жизни к оседлой, а свободное волеизъявление валяться, барахтаться (англ. wallow). Ведь пел же народ:

Вот только на слезы нам нечем будет ответить. Не у бляди ресницы длинные – это у нас веки тяжелые, как у Вия (фр. villeux – мохнатый) – да и те суть блеф (вежды – греч. «блефарон»). Если поднять их, как советует народ, вилами – мы все равно ничего не увидим. Наши глаза не горят. Вот в чем все дело. Вот на что я хотел бы обратить внимание товарища Ожегова.

Но, может, воспользоваться другими органами?

Что говорит народ?

3.

«У высших существ, таких, как ангелы и бесплотные духи, – все это делается, с позволения ваших милостей, как мне говорят, посредством интуиции: – низшие же существа, … – умозаключают посредством своих носов».

Л. Стерн

Не вызывает сомнений одно: девальвация значения «бляди» со временем. Даже на блатном жаргоне – еще в 1927 году, согласно словарю ОГПУ, это слово означало «агент», а до революции (словарь, как помнится, Трахтенберга) и вовсе значило «сторублевый кредитный билет» – т.е. «беленькая».

Русскую литературу вообще полагалось бы вести с Аввакума Петрова, и уж во всяком случае, отдать ему предпочтение перед Маяковским при ознакомлении со словом «блядь» на школьной скамье.

«Вот что много разсуждать: ни латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетелями хощет, того ради и я не брегу о красноречии и не уничижаю языка своего русскаго…» – написавший так может пользоваться полным доверием всякого, кто хоть сколько-нибудь понимает толк в жизненных порывах.

Откроем «Житие протопопа Аввакума» (XVII в.):

«Наипаче же попы и бабы, коих унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!»;

«Его же любит Бог, того и наказует… Аще же ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сыновья есте», – из этих отрывков видно, что блядь, говоря современным языком, – это мать-одиночка, защищаемая государством. О продажности ее ничего не говорится, наоборот – можно предполагать, что она отрицательно относится к блуду.

Вчитавшись же в отрывок:

«Трижды воспевающе, со ангелы славим Бога, а не четырежды по римской бляди», —

увидим, что «блядь» имела второе значение – ересь.

В словаре древнерусского языка X – XIII веков у слова «блдь» даже не два, а одно значение – «обман, вздор», и только у слова «блдство», да и то на втором месте, – «распутство».

Когда Козма Пресвитер писал, что богомилы о Богородице «блядоут, их же речи и горъдости нельзя писати в книгы сиа» (Х в.), то он, конечно, имел в виду «вздор городят».

Обратите внимание, граждане ареопагиты, на центральный гласный в древнерусском слове: – это юс малый, обозначавший [д] переднего ряда, потомок носового []. Носовые утрачены во всех славянских языках, кроме польского. Польское «bd», стало быть, ближе к праславянскому варианту этого слова, существовавшему в V – VI в.; как и следовало ожидать, оно имеет еще более мягкий смысл: «заблуждение, промах».

Уже к промаху я отношусь хорошо (см. об этом мой труд «О движении методом пробок и ошибок») – но все-таки что касается «бляди», то я хочу докопаться до самых древних корней. Разумеется, мы вступаем на путь смутных догадок – ибо речь идет об углублении в дописьменную эпоху. Но не зря, мне кажется, мы обратились к носу: исконный смысл бляди, чувствую, связан с центральным [].

Гегель сказал, что искусство начинается с удивления. Но, если взглянуть на этот вопрос трезво, – нельзя не понять, что искусство начинается с боли. Рассматривая же речеобразующий механизм, найдем, что рот есть нормально замкнутый клапан, в то время как нос нормально разомкнут. Поэтому, когда оставляет его Бог и бросает на землю, первые звуки, которые издает человек, бывают подобны скулению беспомощного щенка или хныканию ребенка, когда он просыпается утром и жалеет о невозвратности того, что он только что увидел. A noise like a small dog whimpering – назвал Шервуд Андерсон эту стадию творчества. Потом только у него открывается рот – и появляются звуки, выражающие вместе с сознанием о невозвратности желание, т.е. к носовым добавляются [], [г] – гласные нижнего подъема, при сильном желании и в динамике неизбежно йотированные: [j], [jг]. Следы этого времени сохранились в англ. yearn – томиться, тосковать, стремиться; нем. jammern – причитать, хныкать. Затем только, когда ангел – или иное подобное – показывается ему, выражает он возгласом удивление (нем. ja! – да! yah – внезапный; фр. yeux – глаза; русск. ё! – возможно, того же происхождения англ. young; нем. jung; русск. юн – что лишний раз доказывает, что блядь не может быть старой). Затем добавилось [b] – не важно, была ли причиной тому, как считает чистая филология, тенденция прикрытости начального слога для достижения возрастающей звучности или же человек, исторгая звук удивления, забывал открыть рот, и воздух сам натыкался на губы, – а может, он хватал воздух ртом, пытаясь объять необъятное, – но ясно, что результатом было [bj!], [bjг!].

Носовые гласные [г],[] впоследствии перешли в сочетания –an, –en. Таким образом, линия прямого родства слова «блядь» восходит к французскому bien – «добро, благо».

Собственно, мы могли бы и не прибегать к помощи филологии, а сразу воспользоваться словами Дионисия: «Все сущее исходит из Прекрасного-и-Благого… и все, что бы ни существовало или рождалось – рождается и существует благодаря Прекрасному-и-Благому. В этом-то Божественное вожделение наиболее и проявляет себя бесконечным и безначальным, как бы вечно вращающимся по кругу: чрез Благо, из Блага, в Благе и к Благу… поскольку Благо, будучи благим по существу, уже просто в силу того, что оно есть, распростирает благость свою на все сущее».

4.

«…В таком случае, – сказал дядя Тоби в простоте сердца, – поведение не может быть объяснено не чем иным, как только стыдливостью. Моя невестка, по всей вероятности, – продолжал он, – не хочет, чтобы мужчина находился возле ее…

Я не скажу, закончил ли на этом свою фразу дядя Тоби или нет, – в его интересах предположить, что закончил, – так как, я думаю, он не мог бы прибавить ни одного слова, которое ее бы улучшило».

Л. Стерн

Злоключения бляди начинаются, когда человек, теряя по пути носовые, бежит рассказывать (баяти) о том, что он увидел.

Первым на этом пути стоит остров Буян. Не знаю, как у кого, а у нас, у космического поколения, океан – это прежде всего Солярис, а Буян – конец фильма Тарковского, где Наташа Бондарчук ценой своей гибели делает благо: а) Сарториусу (осквернитель праха); б) Снауту (англ. snout – рыло); в) Кельвину (абсолютный нуль).

Буян – это уже не совсем bien. Здесь уже возникают сомнения. Какое-то оно чересчур спокойное – не соответствующее ситуации, – а после обеда вообще может быть принято за отрыжку и вызвать подозрения, что Боян пьян. Ведь у Лема ничего подобного не было.

Затем к [b] добавилось [l].

Возможно, это тот самый l-epentheticum, который чисто филологически возникал на месте j в [bj] в результате воздействия и ассимиляции, как в [bjudo] – «блюдо», – в этом, однако, я сомневаюсь. Мне кажется, потребовалась целая революция в мозгу, чтобы к произнесению слов был привлечен орган, служивший до того для лакания и толкания во рту пищи. Возможно, воздух сам случайным образом встретил язык – скоре всего, при произнесении [bj], [bjг] во время зализывания раны.

Улучшило ли [l] исходное слово? Нельзя утверждать; лично я сомневаюсь.

С одной стороны, с этим звуком связаны известные понятия ласки, тепла, милости: англ. milk, фр. lait – молоко, англ. lap; фр. laper – лакать; англ. lick, фр. lcher – лизать и т.д., а также такие абстрактные понятия, как фр. lenit – мягкость, legerit – легкость, licence – вольность; русск. Лель, ой-ли-люли-лель и т.п.[8]

«Любите носить все те имена, что могут онежиться в Лялю», – писал Хлебников.

Нельзя не видеть, однако, что [l] привносит с собой оттенок телесности, закрепощающий душу. Фр. lien значит «связь, общение», но и «узы, оковы»; liante значит «гибкая, упругая», но и «привязчивая»; в «Анне Карениной» читаем:

«Этот четверугольный вырез, несмотря на то, что грудь была очень белая, или особенно потому, что она была очень белая, лишал Левина свободы мысли».

Опасное соседство санскр. bala – маленькой девочки и Bali – повелителя демонов – могло ли привести к чему-то хорошему?

Блян – мечта – еще тесно связана с Буяном (буянить – метаться); но усиливающая связь с пьянством через възбленуван блян порочит само благо: ср. «блажить», «орать благим матом»; польск. blagier – хвастун.

Приходят на ум дионисийские оргии. С одной стороны, от этих оргий пошла трагедия и за ней все искусство. С другой стороны, вспоминается разорванный вакханками Орфей.

«Провидению не свойственно насиловать природу», – говорит Дионисий. Не знаю; «прослышание», во всяком случае (если его можно так назвать), – насилует ее то и дело.

«Человек, – писал Фрэнсис Бэкон (более известный по выражению «мой органон отравлен алкоголем» из насаждаемой в школе пьесы «На дне»), – думает, что ум управляет его словами, но случается также, что слова… подобно татарскому луку, действуют обратно на ум, сильно путают и извращают мышление».

«Необоримая сила языка, влиявшая на создание человеческих верований, обнаруживалась всюду, где только был к тому малейший повод», – писал также А. Н. Афанасьев. В наш же век грубой силы и неустойчивого бытия такие поводы встречаются постоянно.

Некоторые считают, что «а» в польском bd произносится как [х], что дало бы юс большой в кириллице и, следовательно, уже в VI веке блядь и блуд породнились. Я, однако, считаю, что хотя эти слова и близки ощущением общей потери, однако у них совершенно разный характер: «блуд» потерял давно, это уход в темноту, вой на луну, упадок, поиск так называемого счастья (нем. Glck). «Блядь» же может быть сказано, озираясь, потеря произошла только что, падение здесь активно, махание руками естественно, а махающий (фр. ballant) и совершает промах. Кроме того, англ. blunder – промахиваться – дало бы в кириллице юс малый. Но, конечно, наличие опасности очевидно – если не падения, то наклона к живому началу.

Опасно соседствуют в этот период белизна и обилье; санскр. balaya – девушка и baliyan – более; фр. belle – прекрасная и bl – зерно. В самом по себе обилии нет ничего плохого: Анну Каренину, как помним, тоже переполняло нечто – выражавшееся в блеске глаз. Но поражает обилие животных на [l], причем таких разных, как лось, лань, лиса, лошадь; а особенно во французском: lion – лев, livre – заяц, loup – волк, loutre – выдра, lynx – рысь, lapin – кролик, louve – волчица, laie – самка кабана… Добавьте сюда лай, линьку, лапу…

Добавление окончания к бляди не выправило положения, а только усугубило наклон.

Чисто филологические конечные звуки – определители склонения – исконно являлись живыми; в тот или иной тип склонения входили слова, родственные по значению. В один тип склонения со словом «блядь» входят (как и следовало опасаться): рысь, лось, зверь, лебедь, медведь, неясыть и т.п. – а также ночь, огнь и т.п. слова, тесно связанные с охотой.

Когда жизнь превращается в живот, добро – в имущество, красота – в лепоту (А. Ф. Лосев писал, что искусство греков не могло быть не пластическим, когда человек воспринимался как вещь) – наконец, сама любовь – англ. love – превращается в лов – охоту.

Отходя от филологии, заметим, что в самом по себе родстве с животными нет никакого зла. Какой зверь эстетически ассоциируется с блядью? Прежде всего кошка – по грации, гибкости, «опрятности ума и воображения», как это называл Стерн. Здесь блядь выигрывает по сравнению с называющим ее так, ибо он ассоциируется с обезьяной.

Филологически же с блядью коррелируют, во-первых, пушные зверьки: фр. belette – ласка, а также русская бhль. Последняя некогда заменяла рубель: славяне платили дань, сообщает Нестор, «кунами и белью». В силу исторической нелюбви к торговле все слова, связанные с обменом, получали у нас «замаранное» значение: кал называли «добром» (в смысле имущества), женский срам – «кункой»; пушистую красавицу (фр. belle, греч. «каллос») вполне мог затронуть этот процесс.

Коррелирует с блядью, во-вторых, лебедь. Заманчиво вообще отождествить лебедь с блядью. Казалось бы, лучшего слова и не надо для обозначения «девы ветреной воды».

«Имя лебедь, – писал А. Н. Афанасьев, – употребляемое в народной речи большей частью в женском роде, означает собственно: белая (светлая, блестящая)… Пока народ относился сознательно к этому слову, он вправе был прилагать его к белым облакам… и к светлым струям источников и рек».

писал Пушкин.

«Чужая жена – лебедушка, своя жена – полынь горькая», – приводит Даль народную мудрость.

Современный вариант вызова бляди:

есть слабый отголосок хлебниковского:

Свет лебедя, однако, следует признать слабым отражением бляди. Несмотря на всю красоту, лебедь слишком обыкновенен. Даже царевна-лебедь – всего лишь облачная дева, оплодотворяющая землю дождем в момент оргазма при коитусе с Перуном. Русалка – Левкотея – белая богиня, божество пенистых волн, бросившаяся со скалы. Зевс в виде лебедя – всего лишь бог-громовик, электрическая машина. Все это поздние мифы; блядь же возникла еще до того, как Праматерь всего оглянулась – до отделения неба от земли; возможно даже, до возникновения света.

Чисто филологически лебедь, вероятно, произошел от бляди в результате транслитерации, по типу «длань – ладонь». Выходит, он блядин сын, т.е. не кто иной, как (к этому слову надо относиться с сочувствием) выблядок. Однако я могу ошибаться; возможно, у бляди и лебедя одна мать.

Рассмотрим же теперь общее для всех этих слов окончание и задумаемся: по какому принципу объединялись слова?

Первое, что приходит на ум, – по значению «ядь» как «еда, пища». В отношении, скажем, стерляди так могло быть; но что касается лебедя – тут я сомневаюсь.

С ядью, кстати, связан «еврейский» вклад в замарывание бляди. Считается, что в Ветхом Завете лебедь признан птицей нечистой. На самом деле, однако, там говорится: «Всякую птицу чистую ешьте. Но сих не должно вам есть из них: …лебедя…»

Если о чистоте судить по съедобности, то следует признать нечистой, например, лампочку: висит груша, нельзя скушать…

Разумеется, лебедя нельзя есть! В северных странах даже чаек стали убивать только в эпоху декаданса; голодный же князь Гвидон, увидев борьбу белой птицы и черной, не задумываясь, убил черную:

говорит ему белая птица, —

Я думаю, Гвидон сам понимал: красота не связана с «ядью». Точно так же и Дмитрию Карамазову, взявшему пестик, не приходит в голову ударить им Грушу Светлову.

Медведь и огнь у язычников были объектами поклонения. Возможно, окончание бляди – редуцированное греч. «диос» – божественный, или «тея» – богиня, фея; во всяком лучае, в древней форме мн.ч. – «блядье» – явно слышится фр. dieu – бог.

Могут сказать: «Это кощунство». Отвечу: не бурсак ли Брут для вас образец святости? По-моему, наоборот: опорочение бляди – результат деградации религиозного чувства. Ведь у Иакова в аналогичной ситуации нет сомнения, что перед ним Бог добра:

«И боролся Некто с ним, до появления зари… и сказал: отпусти меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня» (Быт. 32, 24 – 26).

Могут сказать: быть не может, чтоб Бог являлся нам, грешным. Даже Моисей в конце восхождения узрел лишь место, где Он пребывает. Но если место есть тело, то это тело скорее бляди, чем Брута, – отвечу я. «Бог создал его таким прекрасным, – говорит Яков Беме, – потому что Сам хотел в нем обитать».

Что же касается названия места – не все ли равно, каким оно будет? Монахи называли Крестом созвездие Лебедя – но разве от этого изменилось расположение звезд? Тот, с кем боролся Иаков, не назвал себя. И что до Богоначалия – «Богословы славословят Его то как безымянное, – говорит Дионисий, – то как достойное любого имени». И в книге Судей: «Что в имени тебе моем? Оно ведь странно», – отвечает Ангел Маною.

Либо же окончание бляди – это рудимент некоего местоимения, своего рода определенный артикль, который в русском языке мог быть не спереди, как в европейских языках, а сзади. Аввакум Петров пишет:

«О имени Господни повелеваю ти, напиши и ты рабу-тому Христову, как Богородица беса-тово в руках-тех мяла и тебе отдала, и как муравьи-те тебя за тайно-ет уд ели, и как бес-от дрова-те сжег, и как келья-та обгорела, а в ней все цело, и как ты кричал на небо-то, да и иное, что помнишь».

Определенный артикль указывает на предмет, о котором уже говорилось. Названия зверей часто упоминались в охотничьих байках ночью у костра – и тем чаще, чем трудней было этого зверя «ять». Предка же бляди, скорее всего, «ять» было очень трудно, и следы частых касаний на этом слове остались как приклеенные. Возможно, «блядь» есть не что иное, как англ. belied – оболганная. Невольно вспоминается песня «Ой вы, соколы»:

Но ложь здесь ни в коем случае не должна вызывать неприятия; – она такая, о которой писал Пушкин: «Над вымыслом слезами обольюсь» и т.п. Или такая, которую играла Наташа в фильме «Солярис».

А какое замечательное потомство в сфере вымысла дала лебедь! Дочь Зевса-лебедя и Леды вдохновила Гомера на «Илиаду». Одетта и Зигфрид вдохновили Чайковского на танец маленьких лебедей. Борьба Левина (греч. «левкос» – белый) и Вронского вдохновила Толстого. Дама полусвета Одетта в мозгу Пруста родила от Свана (англ. swan – лебедь) девушку в цвету (нем. im Blute).