Владимир Скляренко Семен

2

Проэдр Василий не напрасно так подробно расспрашивал патрикия-купца Феодора про Русь: положение в Империи становилось все более трудным, проэдр опасался за собственную участь, за жизнь.

Темная, грозная туча поднималась с юга, где в Малой Азии провозгласил себя императором Вард Склир.

Проэдр Василий знал этого полководца — он никогда не действовал без оглядки, а постепенно собирал силы, подкрадывался к врагу, умел выбрать наиболее выгодный случай и налетал, как буря.

Теперь, провозгласив себя императором, Вард Склир не появлялся на берегах Босфора, но проэдр Василий знал, что он собирает в Малой Азии силы, рано или поздно пойдет на столицу Империи.

Тревожила Василия и ближайшая соседка — Болгария. Византии приходилось теперь расплачиваться за то, что император Никифор Фока разорвал мир с Болгарией и объявил ей войну за то, что он же призвал русского князя Святослава покорять болгар. Русов и болгар он не поссорил, наоборот, их общий гнев обрушился на Византию, императору Иоанну Цимисхию слишком дорогой ценой пришлось покупать мир с князем Святославом.

Единственным, пожалуй, достижением Византии было то, что Болгария ныне рассечена пополам: ее земли у Русского моря до Дуная и Эгейского моря до Лариссы захватила Империя. Болгарам остались только горы и равнины — Западная Болгария.

Но именно эти-то горы и были угрозой для Византии: туда уходили все болгары, которым невыносимо было жить под ярмом Империи, там пастух бросал пастбища в брал в руки лук, там пахарь оставлял в борозде рало и обнажал меч…

Их вели против Византии охридский комит Николай Шишман и сыновья его Давид и Моисей. Их не стало, но были живы и возглавляли непокоренных болгар остальные два сына Николая — Самуил и Аарон.

Войска Самуила и Аарона выступили, во главе их шел Самуил, победно захвативший всю Фессалию, он взял Солунь, Лариссу, уже близится к берегам Эгейского моря; Аарон же уничтожает отряды акритов Македонии, угрожает Филиппополю.

3

В Константинополе начался переполох. Далеко до Малой Азии, но всем известно, что там поднял восстание и объявил себя императором Вард Склир.

Константинополь знает Склира; это один из лучших, а возможно, и самый лучший полководец Империи, который после смерти Цимисхия стал доместиком схол в Малой Азии, а позднее властителем Антиохии. Одного его имени боялись враги, ныне перед ним, как перед новым императором, который идет откуда-то из Азии и скоро появится на Босфоре, трепещет, содрогается вся столица.

О Болгарии нечего и говорить: войско Самуила и Аарона стоит в Пелопоннесе, блуждает по Фракии и Македонии, подступает к самому Константинополю.

Константинополь дрожит, растерянный синклит сегодня требует, чтобы императоры Василий и Константин отозвали легионы из Малой Азии и послали их против Самуила и Аарона, а назавтра тот же синклит вопит, что нужно снять легионы во Фракии и Македонии и бросить их как можно скорее против Варда Склира.

Синклит идет на последнее средство — приказывает стратигам[171] фем собирать земское войско, тагмы[172] фем, но стратиги боятся за свои фемы: враг угрожает непосредственно им, и они не шлют войска.

В Константинополе размещено много полков бессмертных, их можно было бросить и в Малую Азию, и против болгар, но дрожит не только столица, больше всего перепугай Большой дворец, вся надежда только на бессмертных.

Кроме того, в столице голод, вспыхнула тяжелая моровая болезнь, в Галате, на Перу и в самом городе начинаются грабежи, разбой, убийства, чья-то неведомая рука пишет на базиликах и даже на гробнице Никифора Фоки: «Встань, божественный император, взгляни, как орды диких болгар топчут могилы твоих воинов, идут на Константинополь…»

Разумеется, если бы во главе Империи в это время стоял василевс-деспот либо же полководец, подобный Никифору Фоке или Иоанну Цимисхию, он мог бы повести легионы в бой — не впервые в Византии вспыхивает восстание, всю жизнь она существовала на вулкане.

Но такого императора, такого полководца не было; на престоле сидели Василий и Константин, а подле них был и все вершил за них проэдр Василий.

Это было невероятно и удивительно: Василию минуло двадцать лет, Константин был на три года моложе его. Оба они, а уж во всяком случае старший, Василий, должны были взять в свои руки всю полноту власти, управлять Империей.

Проэдр Василий не мог этого допустить, ибо знал, что, если Василий и Константин возьмут в свои руки управление Империей, ему навсегда придется распрощаться с мечтами о короне, а может быть, и покинуть Большой дворец.

И проэдр действует — синклит и сенат делают лишь то, чего хочет проэдр Василий. Василий и Константин сидят на троне, но Империей правит регент, проэдр Василий.

Для этого словно бы есть причины: император Василий не женат и не собирается жениться, не ест мяса, не пьет вина, а непрерывно соблюдает пост, молится вместе со своими монахами, священниками, клиром[173]… Где уж ему править Империей.

Константин, младший из императоров, полная противоположность своему брату, — этот дни и ночи пьет, проводит время исключительно с гулящими девками. Не в Большом дворце, а в кабаках на Перу искали императора, если он бывал нужен.

Проэдр Василий, имея за своей спиной таких императоров, всячески потворствовал первому в молитвах, второму в разгуле, сам же упорно шел к своей цели: сын императора Романа I Лекапина и славянки-рабыни, оскопленный своим же отцом, мечтал сесть на Соломонов трон.

Однако кольцо вокруг Константинополя стягивалось. Это понял наконец и проэдр.

После смерти Цимисхия и провозглашения императорами Василия и Константина Феофано жила, как вдовствующая василисса, во Влахерне, часто наведывалась к своим сыновьям в Большой дворец, иногда проэдр даже советовался с нею, считая, что она ему не опасна.

На самом же деле Феофано не могла простить проэдру Василию измены, мечтала отомстить ему, выгнать его из Большого дворца, уничтожить. Она упорно, хитро, коварно шла к этому.

Проэдр ошибался, думая, что Феофано успокоилась и удовлетворилась участью вдовствующей василиссы. Феофано в то время еще не было полных сорока лет, она была красива и знала цену своей красоте; кровь бушевала в ней, как в каждой женщине, которая переступает последнюю ступень своего расцвета и уже ощущает суховей близящейся старости. Феофано была способна на самый отчаянный, пускай последний, но решительный шаг.

И Феофано его делает; среди множества людей, встречавшихся ей в жизни, она умела выбирать самого смелого и самого сильного — впрочем, возможно, ее несравненная, божественная красота делала ее избранников смелыми, сильными, безумными в их порывах!

Так, опираясь на чужую силу, она и шла дорогами жизни, вместе с избранными ею любовниками побеждала, всегда достигала своей цели, чтобы расплатиться за это изменой, а потом начинать снова и снова…

Теперь Феофано предпринимает последнюю, страшную попытку. Как женщина она не могла жаловаться — и в Армении, и ныне в Константинополе неистовая вдова удовлетворяла свою страсть: этериот, охранявший по ночам ее палату, не был скопцом и умер бы, не выдав тайны Влахерна.

Феофано тонко ведет игру, — всем известно, что сразу же после смерти Никифора Иоанн выслал ее на Прот, потом в Армению. Теперь, когда не стало Цимисхия, Феофано все чаще и чаще называет его врагом, а Никифора своим верным другом, время от времени ходит в храм Апостолов, где в склепе рядом с телом великого Константина лежит обезглавленный труп Никифора, — и в этом ничего удивительного нет, она была его женой до последнего дня жизни.

Не забывает она и о сыновьях — Василии и Константине. Ей дозволено посещать Большой дворец, Феофано часто бывает там, заходит к старшему сыну, Василию. Он молится со своими монахами, Феофано же слово за слово постепенно разжигает в нем жажду власти и славы, вызывает ненависть к проэдру Василию.

Феофано не ошибается: ее сын Василий не тот, за которого его принимают, он, как и мать, ненавидит проэдра, хочет его уничтожить, молится Христу, но точит нож. Наступит день — и Византия содрогнется, увидев истинное лицо этого императора.

Феофано смотрит Василию в глаза, уговаривает его, думает о том, кто ей поможет снова сесть на трон в Магнавре — Вард Фока или сын Василий? Если победит Василий, она сядет рядом с ним, победит Фока, что ж, Феофано не содрогнется, Василий должен будет умереть… а пока мать теплой, нежной рукой гладит голову сына.

Есть у Феофано и еще одна надежда — дочь Анна, родившаяся за два дня до смерти ее первого мужа, императора Романа. Кто знает ныне, от чего умер император Роман? Кубок вина — и его не стало, на престол тогда взошел Никифор Фока…

Анне исполняется пятнадцать лет, на ее детском лице уже появились признаки красоты, очарования Феофано, и глаза у нее такие же, как у матери… Душа… да, и душа у Анны будет материнская — об этом неустанно печется Феофано!

Проэдр Василий идет к Феофано. Она ненавидит его, проэдр это знает, он всю жизнь использовал и обманывал Феофано, ей это тоже прекрасно известно, но такова уж горькая насмешка судьбы: ворон никогда не летает один, где он появился, туда прилетит и другой, будет трудно — они выклюют друг другу глаза…

Впрочем, к кому еще мог пойти проэдр? Он сам выслал из Константинополя тех, кто мог, хотя бы спасая собственную шкуру, помочь ему в этот час. Другие — полководцы, знатные люди, родственники и друзья Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия, которые теперь неизбежно боролись бы за себя и тем самым за проэдра, — бежали, опасаясь мести, в Малую Азию и ныне были его врагами. Проэдра ненавидели в Большом дворце, во всем Константинополе.

— Я пришел к тебе, как к своему старому другу, — начал проэдр, перешагнув порог палаты во Влахерне, где жила Феофано.

— Неужели я так же стара, как ты? — насмешливо ответила на это Феофано.

— Нет, — со вздохом ответил проэдр, — ты еще молода и красива, это я стар и немощен, я говорю о давности нашей дружбы.

— Что ж, — процедила Феофано, — дружба наша и в самом деле стара и даже дала трещину, проверим ее еще раз.

— И ты поможешь мне?

— Я с радостью помогу тебе и себе! — нагло заявила Феофано. — Садись, старый и вечно молодой проэдр.

Он сел.

— Давно уже Империя не переживала такого трудного времени, как сейчас. — Проэдр тяжело дышит, вытирая потное лицо. — Малая Азия и Склир, Болгария и Русь, Кведлинбург и Рим — впрочем, ты сама все знаешь, Феофано.

— Да, это все я знаю, — резко отвечает она, — только не понимаю, почему ты сейчас пришел ко мне?

— Я пришел к тебе потому, что узнал еще одну, и самую страшную новость… Из Малой Азии прибыл гонец, который сообщил, что Вард Склир объявил себя императором, надел багряницу и красные сандалии…

— Очень жаль, проэдр, что ты не думал об этом, когда не стало Иоанна. Тогда ты, насколько я помню, устранил меня, потому что захотел править Византией только с моими сыновьями. Ты неблагодарен, проэдр!

— Но ведь Василий и Константин — твои сыновья!

— Ты оторвал их от меня, но не сумел стать им отцом. Не так ли, проэдр? Что же ты молчишь, говори!

Феофано, прищурив глаза, смотрела на бледное, высохшее лицо скопца; он внимательно следил за нею.

— Василий и Константин не способны спасти Империю, — невыразительным голосом произнес проэдр.

— Я это знала и раньше, — осторожно ответила Феофано. — А кто же может это сделать? Опять молчишь? Почему?

— Спасти Империю можешь только ты, Феофано.

— Наконец-то я услышала от тебя откровенное слово… Но ты не договорил… Спасти Империю могу я вместе с тобой. Так ведь ты думаешь?

— Мне поздно об этом думать. Кто я? Только проэдр, тень императоров, постельничий. Одно лишь помни, Феофано, отныне проэдр станет служить только тебе.

— Спасибо, проэдр, ты знаешь, что встать теперь во главе Империи я не могу. Да, Василий, и мне и тебе уже поздно.

— Так что же делать?

— А ты скажи, проэдр… Раз ты пришел ко мне, значит, знаешь, что делать.

— Я действительно думал об этом… Василий и Константин не способны, их нужно устранить…

— Ты считаешь, что их нужно устранить силой и выслать?

Проэдр на мгновение замялся.

— Императоров не устраняют, а уничтожают, — тихо произнес он. — Ты хорошо это знаешь, Феофано…

— Так, — сказала Феофано, и проэдр увидел слезы на ее глазах. — Тяжко, очень тяжко… И кто же это может сделать?

Проэдр долго смотрел на нее.

— Придется мне…

— А на кого же опереться? — спросила Феофано. — Кто взойдет на трон?

— Я думал долго и об этом… Считаю, что положиться можно только на одного человека — на Барда Фоку.

Феофано даже вздрогнула. Оказывается, проэдр еще разбирается в людях, хорошо знает, к кому тяготеет константинопольская знать, выехавшая в Малую Азию. Одного лишь он не знает и не должен знать: Феофано гораздо раньше, чем проэдр, остановила свой выбор на Варде Фоке.

— Это, пожалуй, правда, — согласилась Феофано. — Варда Фоку поддерживает вся знать и даже синклит.

— Я хотел бы, чтобы Барда поддержала ты, Феофано, ты ведь его самая близкая родственница, жена Никифора.

— Да, я была женой Никифора, а теперь его несчастная вдова.

— Ты можешь еще стать счастливой, Феофано.

— С Бардом? Что ж, юношей он когда-то любил меня, но теперь уже поздно.

— Нет, Феофано, тебе никогда не поздно, это только я никогда не знал и не узнаю счастья любви.

— Твое счастье в том, что ты был проэдром нескольких императоров, а повезет — и еще одного.

— Думаю, что повезет нам обоим, — дай мне два порошка из тех, что, я знаю, остались у тебя еще с давних времен.

Феофано, очевидно, уже овладела собой, пошла в соседнюю палату, быстро вернулась оттуда и дала проэдру два порошка. У нее дрожали руки, ей было страшно — и это порадовало проэдра.

И тогда случилось то, чего никто в Большом дворце не ожидал. В одно утро в покоях императора Василия не прозвучали, как это всегда бывало, молитвы, а когда он через некоторое время вышел из своих покоев, то окружали его не монахи и священники, а этериоты с обнаженными мечами в руках. И шел Василий не так, как обычно, не со скорбными глазами, опустив голову, не медленными шагами, а с высоко поднятой головой, быстро, уверенно, глаза его пылали гневом.

Очутившись в Золотой палате, двери которой распахнул перепуганный папия[174] Лев, император Василий приказал логофету,[175] упавшему перед ним на колени, привести проэдра Василия.

Ждать ему не пришлось. Проэдр Василий уже был здесь, в Золотой палате. Не добежав нескольких шагов до трона, он упал ниц.

— Ты меня звал, василевс… я пришел, — произнес проэдр, но так тихо, что сам не услыхал своего голоса.

— Да, я велел привести тебя сюда, в Золотую палату. Император долго смотрел на проэдра.

— Мерзкий, никчемный скопец! — громко крикнул он. — Неужели ты за всю свою жизнь еще не напился крови?

— Я никогда не пил ничьей крови… Я не знаю, о чем говорит император… — пробормотал проэдр, стараясь понять, что произошло.

— Ты хотел меня убить! — неожиданно вскочил с кресла и сделал шаг вперед император.

«Ложь! Все это ложь! Я не думал, не хотел тебя убивать, император!» — готово было вырваться у проэдра.

Но он не сказал этого, а, задрожав от страха, смотрел, как из дверей, которые вели из катихумения,[176] вышла Феофано, начальник этерии Лев, еще несколько этериотов.

Проэдр понял, что произошло, — как же он был неосторожен, поверив на один час Феофано. Непонятно как, но она пришла в Большой дворец в этот утренний час, рядом с нею стоят начальник этерии Лев, великий папия — все, кто ненавидит его лютой ненавистью, а сейчас, плененные Феофано, стоят позади императора.

Но лукавая его душа не могла смириться с тем, что случилось, в одно мгновение он решил бороться, только бороться, и если уж на то пошло — не щадить Феофано.

— Великий василевс! — тихим и, казалось, совсем спокойным голосом произнес он. — Тебя ввели в заблуждение. Да, великий василевс, тебя хотели убить, тут, в Большом дворце, есть человек, который собирался тебя отравить, человек этот дал мне два порошка для тебя, василевс, и для императора Константина.

— Где эти порошки? — крикнул Василий.

— Они здесь, со мной. — Проэдр выхватил из-за пояса склянку с ядом.

— Дай их мне…

Проэдр быстро шагнул вперед, подал императору склянку. Василий взял ее и долго смотрел на серый порошок, пересыпавшийся на дне.

— Кто дал тебе этот яд? — спросил Василий.

И проэдр Василий решился. Собственно, у него не было выбора: император узнал о покушении на него, за его спиной стоит Феофано, которая дала яд, она же и выдала его — пусть же погибает Феофано!

— Эту отраву для тебя и императора Константина дала мне твоя мать Феофано…

Император молчал. Бледная, широко раскрыв глаза, стояла неподалеку от него Феофано, перед престолом на коленях распростерся проэдр Василий.

То была страшная минута: тут, в Золотой палате, решалась судьба двух хищников, которые всю жизнь ненавидели ДРУГ друга, но свои злодеяния совершали вместе.

— Сын, — произнесла Феофано, — дай мне эту отраву. Безжалостный Василий, не оборачиваясь, протянул руку и подал матери приготовленный для него яд.

Но что это? Феофано взяла склянку, посмотрела, есть ли Там порошок, вытащила пробку и, высыпав в рот, проглотила отраву. Потом она твердо шагнула вперед, положила руку на плечо Василию, сказала:

— Не бойся, сын! То не отрава, а мел… Теперь ты видишь, что замышлял проэдр Василий.

— Этот никчемный скопец больше не проэдр! Гнать его из Большого дворца, Константинополя, Империи! Гоните его!

Император Василий жестоко отомстил проэдру Василию. То была не только его месть — он мстил за своего отца Романа, отравленного проэдром, за императоров Константина, Никифора, Иоанна, погибших от руки проэдра.

Не знал император Василий только того, что соучастницей, помощницей, а чаще всего и вдохновительницей всех этих убийств была также и его мать Феофано… Развенчанный проэдр, спасая свою жизнь, не мог теперь сказать этого, ибо тогда к мести Василия прибавилась бы еще и месть Феофано; сама же Феофано, стремясь обелить себя, просила, чтобы сын ее Василий жестоко покарал бывшего проэдра.

Василий покарал проэдра. Одетого в черную тунику, с непокрытой, лысой, безбородой головой, в сандалиях на босу ногу, его провели под охраной этериотов по улицам и площадям Большого дворца, вытолкнули через северо-западные ворота за Ипподромом, гнали посередине улицы Месы под крики огромной толпы, собравшейся к этому времени, затем свернули на Среднюю Месу, там довели его до западной стены города, вывели через старые Золотые ворота, где начиналась дорога на Евдом, и там оставили.

И тогда Василий, который был накануне правителем Империи, владел бесчисленными богатствами, теперь потеряв все, ничего не имея, даже куска хлеба на нынешний день, побрел, как нищий, по дороге…

Дорога эта не имела для него ни начала, ни конца. Кто мог теперь помочь ему? В Империи знали проэдра, когда он был всемогущ, а теперь боялись как врага императоров; его ненавидели и поносили; если бы он остановился где-нибудь на своей бесконечной дороге и попросил хлеба, ему бы протянули лишь камень.

Так брел по длинной дороге бездомный Василий, чтобы упасть где-нибудь у обочины и умереть.

Император Василий стал на долгое время единственным и полноправным вершителем судеб Византии. Брат Константин сидел рядом с Василием на престоле, но имени его не вспоминали и при Жизни, а после смерти прозвали Константином Пьяницей. Один Василий, Василий Жестокий, Василий Убийца сидел на Соломоновом троне.

Откуда появились эти свойства — решительность, беспощадность, бессердечие у человека, который с юных лет отдавал себя постам, молитвам, Богу?

Священники и монахи, которые денно и нощно окружали императора Василия, христианская мораль, которую они ему прививали, — именно они были плодородной почвой, на которой вырос и воспитался император-деспот.

Святые отцы, научившие его говорить о мирской суете, бренности человеческого существования, потусторонней жизни, сами рвались к власти в Империи и обладали этой властью, держали в руках бесчисленные богатства и неустанно их умножали.

Император Василий за всю свою жизнь никого не полюбил и умер бездетным, он не ел мяса, не пил вина, ходил во власянице и спал на твердом деревянном ложе… Монах!

Как раз в это время войска комитопула Самуила, достигшие Лариссы, и войска Аарона, вышедшие к Адрианополю, останавливаются.

Одни в Константинополе говорят, что император Василий послал против ненавистных болгар новые легионы, другие утверждают, что произошло чудо.

На самом же деле император не посылал против болгар новых легионов, ибо тут, в Европе, у него их и не было, не произошло у Лариссы и никакого чуда, — нет, комитопулы Самуил и Аарон, захватив Пелопоннес до Лариссы и дойдя со своим войском до Адрианополя, тем самым освободили от гнета Византии все земли Болгарии, принадлежавшие ей на западе, встали на границах Византии и взяли города, откуда могли угрожать самому Константинополю.

Мог ли Самуил, одним ударом свергнув власть Византии в Западной Болгарии, идти дальше на Константинополь, мог ли он вступить в решительную брань с Византией, державшей в своих руках всю Восточную Болгарию до самых берегов Дуная и Русского моря?

Нет, Самуил поступает осторожно и мудро: он останавливает свои войска в Лариссе, в Солуни, под Адрианополем. Отныне Западная Болгария освободилась из-под ярма Византии, много лет будет он укреплять ее, наводить в ней порядок, чтобы потом собрать все силы, освободить Восточную Болгарию и воссоединить родную страну от Дуная до Эгейского моря.

Взяв Лариссу, Самуил на некоторое время останавливается в ней. То было, должно быть, лучшее и неповторимое, но очень непродолжительное время в его жизни. Весна цвела на берегах чудесного Эгейского моря, цвела весна и в сердце Самуила.

Он был молод, победа над Византией казалась ему недалекой. На улицах Лариссы, прекрасного города, очень напоминавшего Константинополь, Самуил встречает прелестную гречанку Ирину, пылко влюбляется в нее.

Когда весна отцвела, Самуил велит своему войску возвращаться в горы. С собой он везет большие сокровища, мощи святого Ахиллея, жену Ирину.

Самуил направляется в Преспу, куда после Водена он решает перенести столицу. Тут, на острове, который высится посреди озера, Самуил закладывает город, возводит стены, тут рождается его сын Иоанн-Владислав.

Позднее Самуил переносит столицу в Охриду. Это город, где жил и был комитом его отец Николай, где родился и он сам, но не только это влечет его в Охриду: отсюда ему удобнее будет бороться с Византией.

Эта борьба приближалась. Если бы не восстание в Малой Азии, император Василий давно бы бросил против Болгарии свои легионы. Но восстание в Малой Азии продолжалось, и Василий свой основной удар направлял туда.

Именно в это время комитопул Самуил, получивший от своего отца и брата Давида корону кесаря, совершает странный шаг: собирает боляр и боилов со всей Западной Болгарии, и те выбирают своим кесарем Романа.

Ничего странного в этом нет: Самуил чувствовал, что близится решающий час, когда на глазах всего света Болгария сразится с Византией и ее императорами. Самуил не ищет личной славы, он, заботясь лишь об отчизне, хочет, чтобы кто-нибудь возглавил эту борьбу. Роман — скопец, последний и несчастный сын Петра, но он кесарь родом, внук прославленного Симеона.

Иные говорят, что Самуил поступил так потому, что кесарь обещал усыновить его, Самуила, благодаря чему сын Самуила Иоанн-Владислав станет законным наследником кесаря из рода Симеона.

Вряд ли это было так; нарекая кесарем скопца Романа, комитопул Самуил заботился не о себе, а о Болгарии, хотел, чтобы болгарские кесари, как прежде, стояли наравне с императорами ромеев, а послы их сидели по правую руку василевсов.

Но больше всего Самуил полагался на самого себя да еще на брата Аарона, сидевшего в Средеце. Аарон был желанным гостем в Охриде, Самуил часто ездил в Средец и там советовался с братом. Когда у Аарона родился сын Иоанн, Самуил стал его крестным отцом.

Так действует комитопул Самуил, так печется он о будущем, на самом же деле совершает ошибки, за которые потом ему самому придется расплачиваться.

Император Василий использует передышку, которую дал ему Самуил для того, чтобы уладить дела в Малой Азии. На помощь ему приходит мать, Феофано.

В первые же дни после изгнания проэдра Василия василевс собирает синклит, назначает не проэдром, а паракимоменом Игнатия, который был до того стратигом Фракии, мужа сурового, трезвого, такого же, как и он, аскета.

Греческие епископы, съехавшиеся в Константинополь на похороны патриарха Антония, который занимал кафедру в Святой Софии только четыре года, неожиданно выбирают новым патриархом Николая II Хризоверга, хотя он был женат и только несколько лет тому назад похоронил жену. Такова воля императора, который хочет иметь патриарха послушного, покорного, но жестокого и безжалостного к другим.

Эти особы — паракимомен Игнатий, патриарх Николай Хризоверг, а вместе с ними сотни епископов, священников и монахов будут отныне слугами Василия; назначает он также новых стратигов, полководцев — и это весьма мудро: в Константинополь начинает возвращаться из Малой Азии знать, которая во время владычества проэдра бежала из столицы и служила Варду Склиру.

Этого мало: новому императору нужен рядом с ним кто-то, кто поможет ему распутать клубок заговоров в Малой Азии, а если понадобится, сплести новый, нужный уже ему самому клубок, — это и будет Феофано.

Любил ли император Василий свою мать, Феофано, уважал ли ее, верил ли ей? Нет, он вырос в стенах Большого дворца, с самого детства не видел и не мог любить мать; зная от чиновников и, должно быть, от самого проэдра Василия ее прошлое, не мог уважать ее, не мог ей и верить.

Но обойтись без нее новый император тоже не мог, ибо она хорошо знала константинопольскую знать, имела друзей и любовников в Европе, Малой Азии, Армении, Грузии.

Феофано сама дала понять Василию, что хочет ему помочь, каждый день приезжала в Большой дворец, наконец совсем переехала и поселилась здесь. И она помогала сыну!

Император Василий ничего не скрывал от нее. Да и что он мог скрывать, — она, безусловно, знала больше, чем он.

— Проклятые Шишманы, видно, не скоро пойдут против Византии, — говорил он, — нету сил у них, мало сил у меня… Готовится Самуил, я приготовлюсь быстрее, чем он… Если бы только не скопец Роман.

Феофано несколько мгновений раздумывала, — она искусно умела завязывать узлы лжи и обмана.

— Насколько я понимаю, — сказала она, — Роман, которого Самуил назвал царем, все же никогда не будет царем Болгарии, и это, прежде всех, знает он сам… Нужно, сын, найти людей, которые окружали его здесь, в Большом дворце, и послать их к нему в Болгарию…

— Его духовником тут был митрополит Севастийский Флавиан.

— Пошли его в Болгарию.

— Я подумаю, мать. Время у меня есть. Только бы подавить восстание Варда Склира в Малой Азии, тогда я соберу все легионы, пошлю их против мисян.[177]

— Пока что пошли их против Склира.

— Мне нечего послать. Склир ведет мои же легионы. Феофано задумалась.

— Воевать со Склиром, не имея силы, тебе действительно трудно. Но почему ты сам должен идти против него?

— А кто же пойдет? Мать засмеялась.

— Поступай, как прежние императоры: не можешь идти сам — поссорь врагов, они натворят больше, чем ты сам.

— С кем же я могу поссорить Склира?

Феофано говорит тихим, спокойным голосом, она словно думает вслух, еще словно колеблется, пытается советоваться, хотя заранее все продумала, все решила.

— Император Иоанн и его проэдр были несправедливы к богатым людям, несправедливы были они и ко мне, а также ко всем родным моего мужа Никифора Фоки.

— Чем нам могут помочь теперь Фоки? Лев Фока ослеплен, его сын Вард — монах в монастыре на Хиосе.

Феофано знает куда метит.

— Слепой Лев, — отвечает она, — действительно ничем нам помочь не может, а вот Вард Фока прошел суровую школу монашества в монастыре. Если сделать его доместиком схол в Малой Азии, он спасет Империю. Не забудь, Василий, что Фоки известны всему Константинополю и Малой Азии.

Император Василий долго думает. Мать дает ему совет от всего сердца, искренне, в ее словах, как видно, правда.

— Где же взять легионы для Варда Фоки?

— Если ты сделаешь его доместиком, я дам ему необходимые легионы, — говорит Феофано.

Теперь они действуют сообща. Император Василий пишет письмо к Варду Фоке, в котором признает, что Иоанн Цимисхий поступил несправедливо, лишив его всех почестей, богатства и заставив постричься в монахи на острове Хиос. Император Василий дарует Варду Фоке свободу, возвращает все имения и ценности, назначает доместиком схол и приказывает возглавить войско, разбить Варда Склира.

А Феофано пишет письмо властелину, мепет-мепе[178] Грузии Давиду, с которым она наладила добрые отношения, когда жила в Армении. От имени своего сына императора Василия и от себя лично Феофано просит Давида помочь Империи в трудный час, дать новому доместику схол в Малой Азии, Варду Фоке, десять тысяч воинов, чтобы он мог разбить самозванца-императора Варда Склира.

Эти два письма Василий и Феофано поручают отвезти на остров Хиос и в город Тбилиси константинопольскому патрикию Торникию, который незадолго до того постригся в монахи на Афоне. Патрикий-монах, сам по происхождению грузин, Торникий вполне подходящий человек для далекой поездки на Хиос и в Грузию.

Пройдет немного времени, и Торникий доберется через пустыни Малой Азии до Тбилиси, падет ниц перед престолом мепет-мепе Давида, от имени императора Василия и матери его Феофано будет просить помощи и солдат.

Пройдет еще некоторое время, и мепет-мепе Давид, посовещавшись со своими визирями,[179] пошлет императору Василию целый легион — десять тысяч воинов, а во главе поставит чернеца Торникия.

Пройдет еще время, и в пустынях Малой Азии начнется поединок между Склиром и Фокой, запылают города, кровь хлынет на песок, люди будут умирать — тем жила и живет Византийская империя.

Трижды грудь с грудью будут сходиться в пустыне Вард Фока и Вард Склир, в решительном бою над рекой Галис полководец в монашеской рясе, с крестом на груди и мечом в руке поведет против воинства Варда Склира десять тысяч Всадников-грузин — и вот уже разбитый навсегда Вард Склир оставляет на поле боя свое войско и свой меч, бежит к арабам, а халиф ввергает его в темницу.

С богатой добычей возвращаются на родину грузинские воины, в память об этих битвах они строят на Афоне свой иверский монастырь Портаитиссы.

Печальный возвращается в Константинополь полководец-монах Торникий, на этот раз он везет императору Василию письмо от царя Давида: мепет-мепе требует за свою военную помощь большую дань.

На костях побежденного воинства Склира стоит Вард Фока. Он давно сбросил свою рясу, на нем шитая золотом и серебром бархатная одежда, тугой пояс перехватывает его тонкий стан, храбрый полководец думает о Феофано.

А тем временем в Константинополе твердо сидит на Соломоновом троне император в монашеской рясе, мечтающий покорить и держать в повиновении Малую Азию, собрать силы и двинуться на Болгарию, а победив ее, идти и на Русь!

4

Владимир утвердился, сел на стол своих предков в городе Киеве, стал великим князем Руси.

Русь не была островом среди моря-океана. Со всех сторон ее окружали другие земли, племена, народы. Многих из них, особенно соседей, русы знали, держали и старались держать с ними мир и дружбу — так было с ромеями, болгарами, чехами, поляками; на севере со свионами; с аланами[180] и касогами[181] на далеком юге; с народами Кавказа.

Но это был не весь мир! Неведомые и грозные народы жили на севере от Руси, за Варяжским морем; словно волны огромного сурового океана, из-за степей за Итиль-рекой накатывали без конца все новые и новые, незнакомые, страшные своей силой орды; таинственные, неизвестные люди жили за Джурджанским и Русским морями.

Далекий и странный мир! Как мало тогда знали люди друг друга и как это было трудно им сделать. Чтобы добраться от Киева до Константинополя, нужно было ехать два-три месяца; путь до Итиль-реки измерялся полугодием; чтобы переплыть Джурджанское море и побывать в Шемахе[182] или Ургенче,[183] приходилось потратить несколько лет.

И все же люди шли. Что там Шемаха или Ургенч? Русские люди в то время — купцы, послы, часто просто искатели счастья — доходили не только до них, но бывали и в далеком Багдаде, Мерве, Баласагуне, Кашгаре и даже за реками Хуанхэ и Янцзыцзян в государстве Суне,[184] на берегу океана, из-за которого встает солнце.

То были не завоеватели, не поработители других народов, не разбойники, искавшие добычи, подобно свионам, печенегам, половцам, татарам, нет, у русских людей было вдосталь земли, лесов, рек, богатств — они шли прославлять родину, утверждать мир.

Трудно представить себе нашего далекого предка, путешественника того времени, прокладывавшего впервые дорогу среди буйных трав дикого поля, шедшего по нетронутой и бесконечной целине, прорубавшего тропу в лесу. Он спал на земле, питался злаками и мясом птиц и зверей, убитых стрелой из лука, топором, рогатиной, остерегался врага, который мог притаиться за каждым деревом и кустом, шел все вперед, познавал свет, жаждал мира.

Но как узнать этот странный свет, как найти, закрепить свое место в нем, жить в мире с остальными людьми, земляками?

Ночь. В степи под курганом горит костер, возле него сидит бородатый, загорелый, светлоглазый человек. Он жарит на рожне[185] на углях кусок ароматного мяса драхвы или сайги, ужинает, ложится спать, положив голову на луку седла. Костер догорает. В поле тишина. Слышно только, как вблизи переступил спутанный на ночь конь, он грызет острыми зубами сочную свежую траву. Вокруг темно; поле напоминает черный ковер; над ним нависло небо, похожее на огромную, перевернутую вверх дном чашу.

Земля и небо! Да, только они существуют на свете, Земля — гладкая равнина, которую пересекают леса, горы, реки, моря, а вся она неподвижно стоит на столбах, и вокруг со всех сторон бушует океан…

Небо, на которое смотрел тысячу лет назад наш далекий пращур, тоже не беспокоило его: этот безбрежный, голубой океан — мир, которого человек не знает и не может узнать, там живут неведомые существа — боги, там есть сады, реки, рай, где летают и порхают, как птицы, души предков. Днем по небу катится солнце, оно ночует в подземных кладовых; по ночам небесная стража зажигает на небе множество звезд; вон они мерцают, переливаются, тускло освещают темную землю. Костер догорел. Путешественник не спит. Он сидит в темноте, опираясь сильными руками о землю, задумчивый, спокойный; земля — твердь среди безбрежного океана, где-то медленно колышутся волны, порой всколыхнется и земля… Далекий и странный мир! Человек, обитавший в нем, — дитя, которое блуждало в темном лесу, пробиралось через буреломы и чащи, неустанно шло вперед.

Князю Владимиру нелегко было жить в незнакомом, таинственном, полном опасностей мире. Но в двадцать лет, когда он сел на отцовский стол в Киеве, он уже хорошо знал Русь, любил ее людей и просто жаждал жить.

Он видел, что над Русью со всех сторон нависли черные тучи: на западе захватила много городов червенских Польша, за спиной которой стоял Оттон Германский, отрезали путь к Джурджанскому морю и становились все более наглыми черные булгары, ниже от них по Итиль-реке копошились недобитые хазары.

Беспокоил князя Владимира и юг, там находился извечный, злой и хищный враг Руси — Византия. Греческие купцы из Константинополя утверждали, что там на престоле твердо сидят императоры Василий и Константин, — русские купцы говорили, что против императоров восстала Малая Азия, что на Константинополь идет Болгария.

В Киев пробирались многие беглецы-болгары, они рассказывали, что в Западной Болгарии, в горах, утвердились и идут против императоров братья-комитопулы Шишманы, а у Дуная и Русского моря засели ромеи.

Были бы силы, князь Владимир поступил бы так, как его отец: двинулся на конях, пешим порядком, на лодиях к Дунаю, поднял бы непокорившихся болгар, поломал бы крылья императорам ромеев.

Но он не мог этого сделать. Ныне не вся Русь покорялась Киеву, Русская земля содрогалась. Когда воины скрещивали мечи и когда лилась кровь под Любечем, в Киеве и Родне, когда Владимир сел на отчий стол, радимичи, вятичи и некоторые другие земли отказались признать его киевским князем и платить дань.

Он понимал и знал, почему это произошло. За свою недолгую жизнь князь Владимир видел, как быстро меняется Русская земля и люди ее. Русь, какой он видел и изучил ее в юные годы в Киеве, позднее в Новгороде, Полоцке, повсюду, куда ни кинь глазом, — эта Русь была уже не та, что прежде.

Если бы кто-либо спросил его, что же изменилось и что меняется на Руси, князь Владимир, должно быть, не смог бы, не сумел объяснить, потому что сам не знал, а если знал — не соглашался, не соглашаясь — размышлял, как поступить.

— Он верил в исконную, древнюю и вечную Русь, раскинувшуюся от Русского до Ледового моря, от Карпатских гор до Итиль-реки и Урала. Он бесконечно любил эту Русь с ее законами и обычаями, с деревянными богами, с людьми, охранявшими все это и готовыми умереть за свою землю.

Но князь Владимир видел и чувствовал, что на этой земле, по всей Руси, возникает нечто новое, непонятное, порой странное, но вместе с тем неизбежное, неуловимое, нужное. У Древней Руси были свои закон и обычай, но ведь не по одному руслу течет Днепр, он каждой весной срезает кручи, размывает и насыпает новые берега; над землей ежедневно проплывают без конца облака, облако, плывущее сегодня, уже не то, что было вчера; вечно бьется о скалистые берега Русское море, но и оно меняется, и его берега…