Владимир Скляренко Семен
— Если ты поставишь меня под дубом смерти, я сама себе накину петлю на шею…
— Я вижу, ты смелая…
Полоцкая княжна молчала. Князь Владимир сделал шаг вперед, остановился около нее.
— Послушай, Рогнедь, — после долгого молчания сказал он. — У нас, русских людей, есть древний обычай: когда мы побеждаем врага, мы заключаем с ним мир и тогда уж храним его. Там, в Новгороде, отправляя послов к твоему отцу, я говорил, что хочу жить с ним в мире и любви, а тебя в знак этого желаю назвать своей женой… Когда же послы мои возвратились и рассказали, что князь Регволд порвал и ногами растоптал мою грамоту, я дал слово Новгороду и поклялся перед богами, что Полоцк будет нашим, а ты моей женой… А потом что случилось, Рогнедь? Твой отец и братья убиты, — зачем мне враждовать с мертвыми? Полоцкая земля покорилась, отныне тут будет мир. Только ты не покорилась, хотела меня убить, месть живет в твоем сердце.
— Я не понимаю, зачем ты это говоришь и чего хочешь от меня…
— Слушай, Рогнедь, — громко продолжал он, — я мог бы потребовать от тебя дань, но теперь не хочу этого, ибо не был бы я князем, если бы стал мстить женам, вдовицам, сиротам, да и тебе, полоцкая княжна… Я свершу над тобою княжий и справедливый русский суд. Ты деяла, как велел твой закон, — не виню тебя, но больше, слышишь, больше ты ничего сделать не можешь. Потому я тебя и не караю… Будь, Рогнедь, такой, как велит разум, сердце, только не твори зла, ибо погибнешь. Слово же мое будет таково: если хочешь жить в городе или где-нибудь в земле Полоцкой, живи тут, слово князя — закон для его людей. Если хочешь вернуться в землю своих предков, дам тебе грамоту, воинов, проведут тебя повсюду, хоть за Варяжское море… Ты, дочь князя Регволда, вольна делать что хочешь… Иди, Рогнедь!
Она не уходила, стояла неподвижно, потом с уст ее сорвалось:
— Скажи мне одно, княже! Почему ты так деешь, почему желаешь так судить? Закон? Какой закон? Я не понимаю того, что ты творишь…
Владимир пристально посмотрел на нее.
— Так, закон допрежде всего, — ответил он, — но, видать, есть еще и другое, что заставляет меня так деять…
— Очевидно, ты, — сурово произнесла она, — убив моего отца и братьев, теперь хочешь поглумиться и надо мной.
— Глумиться? О нет — быстро и резко отозвался он. — Ты должна знать и знаешь: не моя десница убила отца и братьев твоих, а русские люди. Опять же, не моя десница, а они хотели убить и тебя, я же не дал мечу упасть на твою голову.
— Значит, ты… — начала она и умолкла. — Скажи мне правду, русский княже. Ты пожалел меня, как пленницу, но не хочешь, чтобы я оставалась в Полоцке, погонишь за Варяжское море, потому что я не мила тебе?
— Напрасно, — возразил он, — говоришь так, Рогнедь, ибо еще в Новгороде нарек я тебя своей женой. Не я, а ты, дерзкая, гордая, считала, что в тебе течет княжеская кровь, а я только раб, это ты оттолкнула мою руку, сказала, что не станешь женой сына рабыни, ибо не любила и не любишь меня… Как ты смеешь спрашивать теперь, мила ты мне или нет?!
Она молчала, и это была уже не та дерзкая, высокомерная полочанка, которая недавно злым словом резала князя. Рогнедь опустила очи долу, упали и ее руки, бессильные, вялые.
— Я жду, Рогнедь, говори: если хочешь уйти в земли своих предков — открою двери, дам грамоту, людей; хочешь жить в Полоцке — оставайся… А теперь ступай! Я очень устал, а завтра в поход… Иди, Рогнедь! Прощай!
Не поднимая глаз, она повернулась, двинулась к дверям, вышла…
Кто знает, долго ли отдыхал князь Владимир?! Может, как воин, что спит и все слышит, он смежил веки на одно мгновение и сразу проснулся, а может, и это вероятнее, отдыхал он больше, до поздней ночной поры, — но только вдруг князь вскочил, сел на ложе, сразу обулся.
За окном стояла ночь, в палате было темно, через раскрытую дверь струился желтоватый свет с переходов, а на пороге смутно вырисовывались чьи-то тени, оттуда доносились приглушенные голоса.
— Кто там? — спросил князь, и рука его непроизвольно потянулась к лавке, на которой лежал меч.
— Это я, — послышался голос Рогнеди. — Хочу с тобой сейчас же поговорить. А твои воины не пускают…
Он понял, что княжна пришла к нему по какому-то важному делу, хочет сообщить то, чего откладывать нельзя… Только одного не мог понять Владимир: что заставило ее прийти так поздно, глубокой ночью.
— Гридни, — приказал он, — я буду говорить с княжной… Зажгите свет.
Они вошли и, поставив на стол свечи, поспешно вышли.
Владимир и Рогнедь остались в палате вдвоем. Бледная, уже без обруча на голове, с распущенными волосами, достигавшими колен, в том же темном платне, только с зеленоватым камнем на груди, она стояла, опустив руки, у порога.
— Конунг Вольдемар, — неслышно ступив на шаг вперед, начала она.
— Я не конунг, я князь, — перебил он ее сразу, — и не Вольдемар, а Владимир.
— Прости, князь.
— Я слушаю тебя.
Снова молчание и невысказанные колебания.
— В эту ночь, — продолжала она, — мне было очень тяжко… Я совсем не спала… попросила воинов… пришла к твоей палате… долго уговаривала разбудить тебя… Они даже, — Рогнедь усмехнулась с обидой, — обыскивали, нет ли у меня оружия… Я пришла… я должна была прийти… так надо… так судили боги…
Она на мгновение умолкла, глядя на огонь свечи, который жарко, как жертвенный, горел на столе, и Владимир заметил, как на ее глаза навернулись слезы.
— Я пришла сюда, чтобы разуть тебя, княже, — закончила Рогнедь, и яркий румянец выступил на ее щеках.
Он был глубоко поражен, припомнив разговор с Рогнедью в этой же палате несколько часов тому назад.
— Ты отказалась меня разуть, когда я этого желал, — сурово сказал он. — Нынче ночью ты собиралась даже меня убить, говорила, что ненавидишь. Я простил тебя, даровал тебе жизнь, позволил уехать, куда пожелаешь… Почему же ты пришла теперь?
— Княже Владимир, — искренне ответила она, — ты смелый, храбрый витязь, умеешь ненавидеть и прощать, посему я пришла и должна разуть тебя, княже!
Рогнедь умолкла, румянец на ее щеках поблек.
Чувство победы! О, в этот поздний ночной час князь Владимир испытал его, и, должно быть, сильнее, чем накануне в битве, — девушка, дочь князя Регволда, которая недавно оскорбила его, отказалась от него, пришла сюда, отдает самое дорогое — свое тело, душу…
— Я был и остаюсь сыном рабыни, — не сдержавшись, вызывающе сказал князь Владимир.
Рогнедь на мгновение смутилась, но овладела собой и ответила:
— Очень жалею, что прежде назвала тебя робичичем, проклинаю час, когда говорила так. Если бы тогда я поступила иначе, — заломила она руки, — может быть, не было бы этого ужаса, живы были бы мои отец и братья… Княже Владимир, мне очень жаль, что прошлого не воротить. Ныне я увидела, что сын рабыни может сделать больше и умеет быть справедливее, чем князь… и я полюбила тебя. Ты веришь мне? Скажи правду…
Владимир не ждал таких слов Рогнеди, трудно было ему и ответить на ее откровенный вопрос.
— Ты очень смела и ты по душе мне, Рогнедь! — произнес он.
Словно борясь с волнами, налетавшими на нее, Рогнедь протянула руки.
— И ты больше ничего не скажешь? — вырвалось у нее сквозь стиснутые зубы.
Владимир понял ее. О, эти женщины, как видно, все они таковы, чуть что — клянись им в любви. А знает ли она, эта дерзкая девчонка, как много уже стоит ему?…
— Я еще из Новгорода отправлял послов, — ответил Владимир, — предлагал тебе стать моей женой…
— Ты смеешься надо мной, княже, — сурово произнесла Рогнедь. — Тогда я отказала твоим послам, а только что, как ты слышал, прокляла час, когда поступила так… То, что было, прошло, то, что происходит сейчас, — ох, как все это страшно, кияже. Однако, говорю, я жду твоего слова, ибо хочу, чтобы нам с тобой было хорошо…
— Нам и будет хорошо! Ты справедливая, смелая, добрая. Я, слышишь, Рогнедь, тоже буду справедливым, хорошим, добрым с тобой…
Он двинулся вперед, все больше приближаясь к ней, охватил руками ее стан.
— Хорошая моя! Чудесная! — вырвалось у него.
— Что я делаю! Боги! — воскликнула она, порывисто вскинула руки и обняла его за шею. Он поцеловал ее раз, и второй, и третий, она отвечала несмелыми, какими-то ищущими поцелуями.
Это была, как видно, последняя капля, переполнившая сердце Рогнеди. Владимир сел на ложе, она опустилась перед ним на колени — так повелевал древний обычай — и разула его.
И тогда Владимир склонился к Рогнеди, поднял ее сильными руками, посадил на ложе, долгим поцелуем поблагодарил за муки и страдания.
— Рогнедь — хорошее имя, — властно сказал он, — но я хотел бы называть тебя русским именем — Рогнедой. Позволишь, Рогнеда?
О, любовь — первая в жизни, неповторимая, манящая! Ты словно цветок, распустившийся ночью, свежий, душистый, яркий, содрогающийся от тяжелых капель росы, полный животворных соков, дрожащий в томной надежде и напряжении, отдающий нектар, всю таинственную силу прелестному мотыльку, труженице-пчеле и целующий теплую щеку, которая склонилась над ним.
У нее было сильное, но нежное и гибкое тело, ее поцелуи напоминали солнечное тепло, ласки были похожи на морские волны; и разве же молодой, мужественный Владимир не походил на нее?
Только на рассвете лодия их любви прекратила свое плавание в море беззаботного счастья. В призрачном свете нового дня Владимир посмотрел на нее усталым, счастливым взглядом. Она поверила — новгородский князь умеет быть суровым, но еще больше, должно быть, умеет быть ласковым, страстным, нежным…
— Теперь ты уедешь, княже Владимир? — тихо и очень грустно спросила она.
Положив руку ей на плечо, он долго всматривался в ее лицо, видел голубые глаза, необычайно длинные и словно даже тяжелые ресницы, бледный лоб, темные полоски под глазами.
— Да, Рогнеда, я сейчас уеду. Земля зовет, люди… Впереди тяжкая брань.
— Я знаю, всего дороже тебе брань, Киев, слава… Там ты забудешь меня.
— Нет, не забуду. Слово русского князя твердо и непоколебимо. Еще не зная тебя, я нарек тебя женой, сегодня ночью я стал твоим мужем, так и будет.
Он поцеловал ее в губы, они были уже холодными, потом теплой щекой коснулся ее лба.
Рогнеда задумалась и сказала твердо, решительно:
— Нет, княже, после всего, что случилось, и за одну только ночь ты не мог меня полюбить. Я ждала, всю ночь ждала твоего слова, но ты его не сказал. Что ж, когда будешь уже в Киеве, напиши мне в грамоте, что велит сердце, пришли гонца, чтобы я знала все… А я не забуду этой ночи. Прости еще раз за то, что называла тебя робичичем, — ты истинный князь Руси. А теперь все, княже. Поезжай счастливо! Я буду молиться за тебя так же, как молилась за своего отца и братьев…
— Рогнеда! — воскликнул он. — Я сказал тебе все, что думал.
— Если же ты, — продолжала она грустно, — не полюбишь или же уедешь и забудешь меня, я останусь одинокой и не буду тебя проклинать… Слышишь, мой единственный, любимый! Так, выходит, судили боги…
Она поцеловала его. О, каким искренним и страстным был последний поцелуй Рогнеды!
7
Князь Владимир вышел из палаты, миновал несколько переходов, где стояли вооруженные воины, и направился в трапезную. Там уже приготовили завтрак, старшая дружина была в сборе. Но никто не садился за стол, все приветствовали князя, и только когда он сел, разместились по лавкам, бряцая мечами.
— Не будем мешкать, дружина! — сказал Владимир. — Путь перед нами дальних!.
Они поели досыта, изрядно выпили. Самому Владимиру есть не хотелось, он взял лишь несколько кусочков вяленой конины, запил ее медом.
Настало время покинуть Полоцк. Князь и воеводы вышли во двор, чтобы сесть на коней, направиться к реке, а там пересесть на лодии и двигаться дальше.
Но им не так-то скоро удалось выехать. Во дворе возле терема, где стояли разбитые возы, валялись пробитые шлемы, сломанные копья, топоры, столпилось много бородатых, одетых в длинные темные платна и высокие сыромятные сапоги людей. Как только князь появился на крыльце, они стали ему низко кланяться, зашумели:
— Выслушай нас, княже Владимир! Не покидай без своего слова!
— Слушаю! — остановился Владимир на ступеньках и подал знак, чтобы кто-нибудь из старших полочан подошел к нему ближе.
Вперед вышел седобородый мужчина, на лице которого темнел широкий шрам.
— Княже Владимир! — начал он. — Мы собрались тут — полоцкие воеводы и бояре, а множество людей стоят за стенами града, чтобы сказать тебе, как много мы натерпелись от свионских конунгов, как много зла видели от князя Регволда… Правое дело свершил ты, покарав его. Но доведи, княже, дело до конца. Испокон века были мы с Русью, имели своих русских князей, вели дружбу с Киевом-градом. Просим тебя, княже, прими нас к себе, хотим быть с Русью, множество наших людей желают идти с тобой. А нас не оставляй сиротами, дай своего князя! — Окончив речь, седобородый человек еще раз низко поклонился князю, вслед за ним склонили головы бояре и воеводы, стоявшие во дворе.
— А еще волим, — заговорили уже в дружине самого князя, — сверши суд над головниками, что хотели вчера убить тебя, княже, и нас, вели десницею своей покарать их.
— Добро! Будет так, как просите, — отвечал князь Владимир. — Русь примет к себе Полоцк и всю землю. Когда позднее побываем у вас, поговорим о князе. Сейчас оставляю у вас посадника своего, воеводу новгородского Путяту. Он будет деять по слову моему и вместе с вами стоять будет за Русь.
— Спасибо, княже Владимир! — раздались вокруг голоса.
— А головников покарай! Сверши суд, княже! — не хотела угомониться дружина.
Князь Владимир снял шлем с головы, оглядел людей, заполнивших двор, равнину за городом, голубое небо, солнце.
— Много смертей вокруг, — произнес он, — и не хочу их умножать… Пусть будет не смерть, а жизнь, велю я всех головников выпустить, пускай идут и рассказывают о справедливости русских людей. А дочь князя Регволда Рогнеду, что творила так, как подсказывал ей закон, хотела отомстить за отца и братьев, но не смогла этого сделать, а ныне ночью разула меня, я милую, оставляю в тереме как жену свою и княгиню.
На высокой стене Полоцка, у заборола, опершись на поручни, стояла и смотрела на освещенную утренними розовыми лучами долину женщина в темном платне — то была Рогнеда.
Она видела, как из ворот города выехала многочисленная дружина, а за нею двинулись полочане, видела, как на берегу воины сели в лодии и поплыли к слиянию рек Полоти и Двины, а полочане стояли и напутственно махали им руками.
Но среди всех этих людей Рогнеда видела только князя Владимира. Он выделялся среди остальных своей одеждой, оружием, но Рогнеде казалось, что он выше всех, красивее, стройнее. Вот он выехал во главе своей дружины за ворота, обернулся и долго смотрел на стены Полоцка, вот двинулся вперед, остановил коня на высокой круче и еще раз посмотрел на город, вот он шагнул в лодию, сел.
Глубокие и сложные чувства волновали душу Рогнеды в эти минуты. Она вспоминала недавнее прошлое, когда в палате отца своего осуждала новгородского князя-трела, вспоминала бой у стен города и в крепости, когда погибли отец ее и братья, их трупы под черным знаменем в лодии на Двине…
И, наконец, еще одна, прошлая ночь, когда Рогнеда пыталась отомстить князю-трелу, убившему ее отца и братьев, а потом сама пришли к нему в палату, разула, ответила поцелуем на поцелуй, всю ночь принадлежала ему…
— Я его полюбила, полюбила навсегда, — сорвалось с ее уст. — Как же, как это могло случиться? Мой любимый — убийца отца и братьев. Он уехал и никогда больше не вернется. А что ждет меня здесь, в Полоцке, кроме позора? Какую кару должна я принять? Нет, смерть, только смерть. Боги, боги, помогите же мне, примите мою измученную душу.
Высока и крута стена Полоцка, острые камни чернеют внизу, на дне и на скалах глубокого рва. Броситься туда — и конец, оборвутся тяжкие думы, прекратятся невыразимые муки, она уйдет к предкам своим, окажется с ними. Один шаг!
Но полоцкая княжна не сделала этого шага. Она качнулась над пропастью, но тут же замерла, впилась пальцами в забороло,[127] стояла, смотрела.
Рогнеда видела, как русские лодии остановились у полуострова, где воды Полоти сливаются с могучим течением Двины, видела, как там, на высокой круче, воины собрались под голубым знаменем, надувшимся, как парус, под утренним ветром, еще раз увидела на коне Владимира, и ей показалось, — нет, она была уверена в том, что это так, — он махнул ей рукой на прощание.
И это незаметное, неуловимое движение, которого, быть может, и не было, но которое уловила Рогнеда, вызвало еще одну, и, должно быть, последнюю, бурю в ее душе, заставило ее остановиться, отступить от края крепостной стены.
Палаты Валгалла![128] О, придет время, и она полетит туда, на пир Одина, присоединится к валькириям,[129] поднесет рог с медом отцу и братьям, погибшим как герои…
Это случится позже, гораздо позже. Зачем Рогнеде думать о смерти и небесах теперь, когда здесь, на земле, так чарующе пахнет весенний воздух, тело еще трепещет от ласк, поцелуев, в ушах звенит голос:
«Прощай, Рогнеда. Я позову тебя из Киев-града…»
— Трел! — еще раз, уже в последний, промолвила Рогнеда. — Нет, князь новгородский, который взял неприступный Полоцк, скоро станет великим князем Руси, не трел… Рогнеда тоже будет не ти,[130] а жена князя Владимира, великая княгиня Руси…
Рогнеда поступала и рассуждала так же, как отец ее и все далекие предки, которые превыше всего на свете почитали силу, силою добывали власть, но покорялись и становились верными слугами, когда сталкивались с кем-либо, кто был сильнее.
И еще подумала Рогнеда о том, что минувшая ночь не пройдет бесследно, что семя любви, посеянное в эту ночь, даст свой плод, и родит она сына…
Князь Владимир, выезжая из Полоцка, видел, конечно, Рогнеду. В темном платне она четко вырисовывалась на крепостной стене, когда он медленно спускался с дружиной к Полоти; рассмотреть Рогнеду можно было из лодии, когда под сильными ударами гребцов лодия пересекала зеленоватые воды реки, с полуострова, где Полоть сливается с Двиной. Все это время Владимир видел одинокую Рогнеду на городской стене.
Терзала ли его сердце жалость и тоска по полоцкой княжне, с которой так неожиданно свела его судьба, а теперь разлучала надолго, хотел ли он вернуться и быть с ней, встретить еще и еще одну ночь в этом глухом лесном городе, плыть и плыть в чарах любви?
Нет! Тоска и жалость не мучили в этот утренний весенний час молодого новгородского князя, радость, гордость и счастье переполняли его душу. Окруженный дружиной, подъехал он на ретивом коне к реке, переплыл Полоть, вышел на берег, чтобы осмотреть перед дальней дорогой всадников, собравшихся здесь, и построить лодии.
Полки стояли, ждали его слова. Гребцы на лодиях приготовились к дальнему походу, подняли весла. Над ними высилось прозрачное до самых глубин голубое небо, по нему катилось, как огненное колесо, теплое манящее солнце; рядом текли и звенели, жемчугом рассыпаясь по крутым берегам, весенние воды Полоти и Двины; на лугах зеленели травы, на них желтыми и голубыми озерками мерцали цветы; где-то закуковала кукушка; в неоглядной высоте зазвенел жаворонок, — как же мог не радоваться и не любоваться миром князь Владимир!
Все это волновало, вдохновляло, тешило его сердце, новый день был совсем не похож на вчерашний; лишь вчера земля здесь гудела под конскими копытами, лилась кровь, умирали люди, судьба Полоцка решала успех всего его дела — великого похода на Киев. И теперь еще перед ним лежал далекий путь, в голубом небе неслись на юг черные вороны. Много, о, как много придется пролить крови русским людям, пока мир и покой снизойдут на землю!
Первая победа всегда окрыляет человека. Одолев князя Регволда и покорив Полоцкую землю, князь Владимир верил в свою победу, был уверен, что поход на Киев завершится счастливо — черные вороны улетели далеко вперед, жаворонки звенели над полками.
А сердце? Что поделаешь, молодому сердцу (да разве только молодому) свойственны порывы и дерзания, молодое сердце — голубь, что ищет себе голубицу; победа и любовь, радость и счастье, утоленные желания и неудержимое стремление вперед — кто не был молод, кто этого не испытал!
Князь Владимир был горд, что покорил своевольную полоцкую княжну, счастлив, что она отдала ему ласки и жар свой, уверен, что полюбит ее со временем, позовет в город Киев.
Вот почему, оставляя древний Полоцк, князь Владимир остановился на круче, поднял руку и послал Рогнеде, все еще продолжавшей стоять на стене, ласковый привет.
И двинулись воины князя Владимира в лодиях по тиховодной Полоти, верхами и пешим порядком через леса и поля, чтобы выйти к городу Смоленску, соединиться с северными воинами, ожидавшими их там, и поплыть дальше по Днепру на сечу с Ярополком. Навстречу им, вверх от Киева по Днепру, шло воинство Ярополка. Гроза нависла над Русью, брат шел на брата, земля на землю.
8
И никто из них не знал того, что именно в это время к украинам Руси, к мирным городам и селам на западе подступает враг, который давно уже отточил свой нож и ждет только случая, чтобы напасть.
— Drang nach Osten![131]
Этот клич угрожал славянским землям уже не впервые. За всем, что творилось на Руси, пристально следили германские императоры, за спиной которых стоял римский папа.
На юге империи расположены были земли Венгрии, Болгарии, Византии, с которыми императоры Оттон I и сын его Оттон II не раз сражались, но одолеть не могли. Поэтому они все свои силы направляли на восток.
«Drang nach Osten!» — то был первый клич, прозвучавший в новообразованной Германской империи, и уже тогда полчища германских рыцарей устремились на восток.
Однако Восток оказался не таким податливым и слабым, как предполагали германские императоры. Долго, очень долго пришлось им бороться с Польшей. Трудной была для империи борьба с Чехией, пока им ценой огромных потерь, по колена в крови удалось покорить властителей этих земель… Славяне яростно, не щадя своих сил, боролись за жизнь и свободу.
Вражда между Владимиром и Ярополком, усобица на русской земле придали сил германским императорам. Но они хотят загребать жар чужими руками: польский князь Мешко I, их покорный слуга, услыхав о брани на Руси, велит своим полкам выступать на восток, захватывать русские города и земли.
И в то время как воины князя Владимира сражались у Полоцка с дружиной Регволда и победили ее, в то время как князь Владимир идет на Смоленск и дальше на юг против Ярополка, в это время к Русской земле тайком подбираются враги с запада. Темной ночью остановились они на горных склонах вокруг Перемышля, взобрались на его стены. Свершилась великая сеча, погибло множество людей русских, запылал город и окрестности.
Отсюда вражеское войско двинулось на Червен, окружило его, три дня разрушало и жгло стены, прорвалось, залило город кровью.
Вместе с ним шли епископ Лев и священник Рейнберн — им не повезло в Киеве с крестом, теперь римский папа действовал мечом.
Слух идет по Руси о ссоре князей-братьев, волнуются дальние ее земли; волжские булгары собирают воинов, шлют послов в степи за Итиль-рекой, чтобы найти там орды, которые выходят из глубин Азии, объединиться с ними и двинуться на Русь.
Горе дому, в котором нет согласия и мира, горе земле, на которой враждуют племена, страшно, когда брат поднимает оружие против брата, сын против отца.
Много зла причинил земле Русской князь Ярополк, большие и трудные дела выпали на долю Владимира, сына Святослава.
Глава шестая
1
Князь Владимир понимал, что Ярополк не подпустит его к Киеву, а постарается встретить и разбить северную рать в верховьях Днепра. Позднее от купцов, беглых смердов и убогих людей он узнал, что Ярополк действительно собрал немалое воинство, часть людей посадил на лодии, а многие идут конным и пешим строем вдоль берегов. Уже в поле передовая стража находила следы и видела не раз вдалеке воинов; неизвестно было только, где остановится и примет сечу Ярополк.
И вот наконец в один из первых дней изока[132] лета 980-го, на рассвете, примчались воины передовой стражи, соскочили с взмыленных коней, рассказали, что выше Любеча по Днепру и в заливах пешее войско Ярополка прячется в лесах над кручами, а всадники растянулись полукругом в поле.
Князь Владимир спал в лодии, услыхал топот коней, проснулся, сошел на берег и выслушал страж, потом созвал старшую дружину, уселся с ней под вербами и стал обдумывать, как начать сечу с полками Ярополка.
То был очень важный и ответственный час — рать приближалась к рати, решалась судьба Руси, все зависело от того, как вести дальше северных воинов, чтобы разбить полки убийцы-князя.
Князю Владимиру было на кого опереться: вокруг него стояли и сидели на уступах днепровской кручи бывалые, старые воеводы, исходившие русские земли вдоль и поперек, пересекавшие на лодиях моря, разбившие многих и многих врагов.
Владимир ловил на себе прищуренный взгляд то одного, то другого воеводы. Каждый из них умеет и готов сражаться с врагами, каждый поступит так, как велит князь.
Но ему не хотелось торопиться высказывать свои мысли. Лучше послушать, что скажут бывалые люди.
— Вы знаете, воеводы мои, — начал Владимир, — рать Ярополка остановилась и стоит возле Любеча. Хочу послушать, что думаете. Говорите, воеводы.
Вверху над ними трепетала листва на вербах и осокорях; откуда-то с лодии донеслись звуки грустной песни; вокруг, куда ни глянь, голубел широкий Днепр.
Князь Владимир ждал. Он сидел в белых ноговицах и длинной белой сорочке с расстегнутым воротом, подпоясанный широким поясом, в зеленых сафьяновых сапогах, с непокрытой головой. Ветерок с Днепра перебирал русые волосы, карие глаза пытливо смотрели на воевод.
И воеводы заговорили — им понравилось такое начало разговора: князь Владимир не отрицает, что молод, он, должно быть, поступит так, как посоветует старшая дружина.
Одни из воевод считали, что лучше всего конным воинам обойти далеко в поле полки Ярополка, ударить им в спину, а всем пешим воинам продвигаться по Днепру в лодиях и ударить в лоб Ярополковой рати.
Другие советовали задержать лодии на месте, ночью послать часть пешего и конного войска вперед, чтобы приблизиться и ударить, как гром, на воинов Ярополка, а из лодий уже добивать их.
Третьи думали, что лучше всего оставаться на месте, перегородить Днепр лодиями, насыпать валы на берегах и ждать, когда Ярополк подойдет ближе и первый ударит по ним.
Это было, пожалуй, и все — князю Владимиру оставалось подумать над словами бывалых воевод, выбрать лучшее из того, что они говорили, да и кончать совет, отдать приказ воеводам и воинам.
Но князь не спешил с последним словом, он смотрел на водную гладь Днепра, высокие кручи правого берега, зеленые, подернутые голубым маревом дальние луга.
Потом он обернулся к воеводам, и им показалось, что за эти короткие минуты лицо его изменилось, стало суровым и решительным, глаза потемнели, и говорить он начал не так, как ожидали воеводы.
— Я слушал вас со вниманием, дружина моя, — сказал князь Владимир, — и благодарю за советы. Однако, — обратился он к воеводам, — послать далеко в поле конное войско, а пешим воинам продвигаться вперед на лодиях и ударить в лоб Ярополку не могу, ибо как оторвать руки и ноги от тела? Ты, воевода, — обратился он к одному из них, — советуешь нам подкрасться ночью к войску Ярополка, но мы же не печенеги и не хазары, чтобы деять, как тати, мы, русские люди, мир утверждаем в честном бою… Еще советовали мне, — добавил Владимир, — встать на месте и ждать тут Ярополка. А можем ли мы верить ему, не обойдет ли он нас, как вы советовали сделать мне, со всех сторон? Нет, воеводы, мы должны деять не так, должны поступить, как поступали отцы и деды наши.
И сам он, как заметили воеводы, был в эту минуту очень похож на отца своего Святослава.
— Я не боюсь Ярополка и его рати, полагаюсь на вас, воеводы, и на воинство мое, думаю, — он обвел рукой вокруг, — что северяне, древляне, люди Полянской и других земель пойдут такожде с нами. Мы должны идти вперед открыто и прямо, пеше и конно берегами, на лодиях по Днепру. Хочу еще раз сказать Ярополку: «Иду на вы», а тогда пусть решает прю нашу меч, а помогают боги.
То говорил уже не молодой новгородский князь, устами Владимира вещал отец его Святослав, славные деды и прадеды, русские люди.
2
Ссора между князьями Ярополком и Владимиром не миновала Любеча. Еще зимой, когда укатали путь от Днепра до Десны, посадник Бразд много раз ездил в Остер, советовался с волостелином Кожемой, а возвращаясь обратно, обходил терема, беседовал со своими верными людьми.
Много дела было теперь у Сварга: посадник разрешил ему брать руду на княжьих землях, и он день и ночь варил сталь, ковал мечи, наконечники для стрел, топоры, копья, вилы, а Бразд забирал всю эту кузнь, отвозил в Остер, а кое-что оставлял себе.
Да и у всех людей в Любече прибавилось работы: одни валили лес и возили колоды к Днепру, другие, дереводелы, строили на берегу десятки лодий, — Бразд платил щедро: не свое, княжье.
Весной же, когда растаял лед и вверх по Днепру поплыли лодии из Киева, Бразд собрал всех жителей у старого городища.
Собрались они не так, как в старину, когда все городище сходилось у могил своих отцов и дедов, поминало их добрым словом, а уж потом говорило о насущных делах своих, слушаясь старшего в роде, думая о судьбе всех.
Ныне вышло иначе: Бразд и другие, у кого были терема и дворы, Сварг и мастера-дереводелы, скудельники,[133] кожевники, работавшие на князя, — все они взобрались на пригорок, а убогие любечане столпились внизу.
— Князь наш Ярополк идет на сечу с воинами верхних земель, которых ведет робичич Владимир, — начал Бразд.
Сказав это, он сразу же понял, что начал неудачно, — убогие люди, стоявшие под городищем, всколыхнулись, зашумели.
— Какой же он робичич, раз отец его Святослав — Игорев сын и сам посадил его в Новгороде? — спросил кто-то из толпы.
Посадник так налился кровью, что даже посинел.
— Правда, что князь Святослав посадил Ярополка в Киеве, Олега в Деревах, а Владимира в Новгороде, но сталось так, что не все его сыны одинаковы — токмо Ярополк бережет мир и покой в родной земле…
— Посадник Бразд! С кем у нас мир и покой? С печенегами да ромеями? Так ведь деды и отцы наши веками воевали с ними…
— Князь Ярополк мудр! — отвечал Бразд. — Доколе будем ковать мечи, а не рала?! Вот они — земля, леса, реки, — токмо бы мир.
И правда! Вокруг были земля, леса, реки, когда-то они принадлежали их роду, а ныне все это чужое, принадлежит посаднику, волостелину, князю. Однако Днепра не повернуть вспять, того, что было, не возвратить, лишь бы мир, мир!
— Но ведь сам князь Ярополк не бережет мира, а идет супротив братьев своих!
Бразд был в ярости:
— Как же ему не идти супротив братьев, коли Олег не хотел платить Киеву дани, за что и погиб, Владимир такожде не принял посадника княжьего, ныне поднял против него все северные земли, идет сюда, на Киев, чтобы захватить стол отца своего.
— Так пусть князь Ярополк идет со своей дружиной на прю супротив брата своего Владимира, пусть меч скажет, кому из них в Киеве сидеть, — прозвучало в толпе.
— Кто это говорит? — завопил Бразд. — Почему молчите? Никто не ответил. Бразд начал говорить:
— Князь Ярополк кличет всех на брань с Владимиром. Как и отцы наши, пойдем на сечу су купно. Вас, любечан, поведу я, присоединимся к волости Остерской, ее поведет волостелин Кожема… И не мешкайте, люди, князь Ярополк кличет нас идти ему на помощь поскорее. Как только волостелин Кожема дойдет до Любеча, сразу с ним вместе должны выступить и мы.
О, посадник Бразд говорил теперь не так, как в те дни, когда звал людей на брань князь Святослав. Теперь он был посадником княжьим и не только Ярополка, но и сам себя хотел защитить.
А люди молчали. Над ними сияло теплое солнце, за Любечем, куда ни кинь оком, зеленели луга, из земли, словно из воды, буйно вздымались хлеба, на огородах цвели всевозможные овощи… Брани бывали прежде, до них, сколько пролито человеческой крови, чтобы защитить Русь, зачем же опять окроплять кровью родную землю, зачем брату идти на брата?
Но идти приходилось. Плывут и плывут по Днепру лодии из Киева навстречу Владимиру, дошел черед и до них; не пожалеет князь Ярополк любечан, что повелел, то и сделают посадник его Бразд и Кожема, княжьи мужи. Они словно искры огненные, где бы ты ни был — найдут, не покоришься — сожгут.
— Славен князь Ярополк! — закричал Бразд.
— Славен! Славен! — вынуждены были люди поддержать его.
И пошли они все по своим дворам. Затужили, как водится, матери и жены, заплакали дети, у которых отнимали отцов. О земля Русская, доколе ты будешь сеять не зерна, а слезы, доколе будешь умываться не водой из Днепра, а кровью, доколе будешь ковать не рала, а мечи?! Солнце плывет над землей — почему же не спалишь ты врагов, ветры веют в поле — так повейте же, ударьте в очи врагам! О земля Русская, как ты богата и как ты несчастна!
Где-то в низовьях родился и понесся среди берегов перестук весел, потом на течении Днепра показалось множество лодий: одна стая, вторая, они направлялись со стороны низкого берега к горам налево, им не было конца, а Микула все стоял и стоял на валу городища, смотрел на Днепр.
Не только Микулу встревожил этот шум среди ночи, он увидел, что неподалеку на серой земле чернеет несколько теней, вот кто-то полез по склону, за ним еще и еще.
— Плывут лодии Ярополка. Князь идет на князя… Прежде сечи бывали на Итиле и на Дунае — ныне будет сеча и тут… Ой, горе нам, горе!
Микула узнал говоривших, это были убогие любечане, люди его рода.
— Неладно, что князь идет на князя… Мир и покой должны быть на земле.
— А коли князь идет на князя, пусть ополчаются друг против друга, выходят в поле да и решают спор поединком.
— Не те ныне времена, теперь что ни князь, то и закон.
— Да что там княжий закон, у земли нашей свой закон и покон.
— Молчите, люди, ныне повсюду есть княжьи уши.
И люди на городище в самом деле притихли, повели дальше беседу вполголоса, осторожно.
— За что же сражается Ярополк, зачем зовет нас с собой? Несколько человек, перебивая друг друга, задыхаясь, шепчут:
— Заключил постыдный мир с ромеями — нам на шею жажели[134] кладет… Не мстит печенегам за кровь, обиды, слезы, побратимами их назвал, наши земли отдает… Сел в Киеве, аки коршун, братьев-князей убивает, волю у земель отобрал, вместе с Горой своей хочет нас сделать рабами…
Слов немного, а горькие они, как полынь, тяжелые, как осенний дождь, ранят нестерпимо.
— Но у нас ведь старый закон и покон, множество людей идет против Ярополка, ромеев, печенегов… — звучит в полутьме глухой голос.
Кто это сказал? Все оборачиваются в ту сторону, откуда донеслись слова, смотрят, слушают.
Микула сидел на выступе кручи, смотрел на Днепр, по которому плыли и плыли лодии.
— Был князь Святослав, и мы знали, куда идем, ради чего, с кем…
— Началось это, Микула, еще при Святославе, это его обступила Гора, он сам посадил трех сынов в землях…
— Так, — вздыхает Микула. — Гора была при Святославе и еще при Ольге, бояре и воеводы были и при них, но допрежде всего Святослав берег честь отчизны, боролся не с землями, а с врагами Руси.
Микула никогда еще не говорил так, как в эту ночь, но, может быть, он и прожил свой век, чтобы сказать это людям.
— Была ночь над Днепром, на острове Хортица, и мы с ним сидели так, как вот с вами. Я спросил, а князь Святослав ответил, что не напрасно в дальних землях умирали люди, мир и покой должны быть на нашей земле. Ярополк не бережет мира. Чего он не может поделить с братом своим?… И не Ярополку должны мы помогать — Владимир наш князь, он бережет старый закон и покон.
— А ты поведешь нас, Микула?
Сын старейшины долго думал. Но теперь он был уже не сыном старейшины: в этот трудный час он должен занять его место, взять дедовский меч.
— Поведу, люди!
— И куда ты идешь, Микула? — говорила Виста. — Добра или богатства ищешь? Так ты ж их уже искал, котомку гречихи принес…
Читать бесплатно другие книги:
