Владимир Скляренко Семен
Но князь Владимир не давал приказа поднимать паруса. Вернувшись из Свионии, он отправил своих послов во главе с воеводой Михалом в Полоцк, к князю Регволду.
Все бояре и воеводы слыхали, как князь сказал:
— Ты, воевода Михало, едешь к полоцкому князю Регволду. Скажи, что я не хочу напрасно проливать кровь, предлагаю ему мир и любовь, прошу вместе со мной идти на Киев, утверждать Русь.
— Князь Регволд вельми лжив и хитер, — отвечал на это Михало. — Как можем мы верить его слову?
— Ладно, — повел речь дальше Владимир, — коли так, скажи ему, что я хочу в знак нашего мира взять в жены дочь его Рогнедь…[114]
— Хорошо рассудил, князь! — зашумели воеводы и бояре.
— Так и говори! И мы волим, чтобы у нашего князя была достойная жена.
Позднее князь Владимир часто думал о том, почему он дал такой наказ своим послам. Он слыхал раньше о княжне Рогнеди, которую все называли красавицей, никогда ее не видел. Любовь? Нет, он не мог полюбить Рогнедь, сидя в Новгороде. Дерзость?
Нет, Владимир и в мыслях этого не имел. Сын рабыни хотел почувствовать себя человеком, князем, да еще хотел добра родной земле.
Много времени прошло с тех пор, как Михало с другими послами отправился на лодиях в озеро Ильмень, чтобы там волоком добраться до Двины, а оттуда в город Полоцк, — а все не было ни их самих, ни вестей. Над Ильменем и на высокой Перинь-горе день и ночь стояли дозорные, воины смотрели на юг — не маячат ли в тумане ветрила и мачты; но издалека только катились волны, над ними кружились птицы чайки и плыли белые, похожие на паруса, облака, — лодии новгородских все не было и не было.
И вот как-то на рассвете с Перинь-горы примчались гонцы: вдали на Ильмень-озере показались острые ветрила новгородцев, должно быть, воевода Михало возвращается из Полоцка. Князь Владимир с воеводами сразу же бросились на Перинь. В прозрачном, ослепительно голубом воздухе далеко над небосклоном они увидели знакомые ветрила. Но вскоре ветер стих, ветрила опали, воины, как видно, сели на весла, но плыть по изменчивой, изрезанной волнами поверхности Ильменя было трудно. Только к вечеру новгородские лодии пристали на Волхове против крепостных стен, и Михало с остальными послами сошли на берег.
Князь Владимир принял своих послов в Большой палате крепости. Там же собрались в темных длинных платнах и высоких шапках бобрового меха, с посохами в жилистых руках бояре, мужи лучшие и нарочитые. Они уселись в круг на скамьях вдоль черных рубленых стен — молчаливые, погруженные в думы; посредине палаты встали, опираясь на мечи, воеводы и тысяцкие; молодые бояре старались стать поближе к княжьему месту; позже всех торжественно, с бубном в руках, вошел волхв Емец, и все расступились перед ним. А потом уже из-за завесы в углу появился и князь.
— Челом тебе, княже! Будь здрав, княже! — прокатилось по палате, воеводы и тысяцкие забряцали мечами, мужи лучшие и нарочитые, дремавшие вдоль стен, подняли головы. Емец провел пальцем по кожаному бубну, сухой, скрипучий звук влился в общий шум, поднявшийся в палате.
— Будьте здравы и вы, мужи новгородчи! — ответил на их приветствие князь Владимир, снял с головы меховую, усыпанную самоцветами шапку, отстегнул меч и сел в свое кресло.
В палате наступила тишина. В круглые слюдяные оконца светили багрянцем вечерние лучи. Гридни расхаживали со светильнями, зажигали толстые восковые свечи в тяжелых подсвечниках. В трепетном сиянии свечей яснее стал виден князь Владимир, его светлое, затканное серебром платно, широкий зеленый пояс, красное корзно. За его спиной виднелась голова воеводы Добрыни и еще несколько старших воевод, которые всегда становились позади князя, за его креслом.
Потом в дверях палаты послышались тяжелые шаги, между рядами мужей к князю шли послы, ездившие в землю Полоцкую. Вот вышел вперед воевода Михало, бояре Зринь, Волдут, Тудор, тысяцкие Спирка и Чудин.
— Челом тебе бьем, княже, и всему Новгороду, — начал Михало, низко кланяясь Владимиру, а потом и мужам на все стороны. То же самое проделали и остальные послы.
— Будь здоров и ты, боярин Михало, и вы, послы! — отвечал на это князь. — Ждали давно новгородчи вас из-за Волока. Почему задержались?
— Супротивный ветер рвал наши ветрила, — вырвалось у Михала, — а паче ветра задержали нас обман, кривда и лжа.
— Кто смел сотворить с людьми нашими обман и кривду? — нахмурился Владимир.
— Лучше бы нам было не ездить в Полоцк, княже наш, а ударить на него всей силой, — только того и заслужил клятый Регволд, сыны его и вся его песья свора.
Но тут же тысяцкий Михало понял, что говорит не те слова, какие подобает говорить княжескому послу, и, остановившись на мгновение, повел речь тихо, сурово, с достоинством:
— По приказу твоему, княже, прибыли мы в полнолуние в город Полоцк и сказали страже, что хотим говорить с Регволдом как послы новгородского князя.
— Вы видели его? — спросил Владимир.
— Видели, — заторопился Михало, — сказали, как ты велел, что не хотим мятежа и усобицы, бережем и будем беречь мир и любовь в землях Руси, хотим жить по закону и покону отцов наших, установленным князьями Олегом и Игорем, княгиней Ольгой и сыном ее Святославом, да еще так, как велят наши боги.
И тут Михало умолк. В палате стояла такая тишина, что все слышали, как кипит воск в подсвечниках, как тяжело дышат мужи на скамьях.
— Почему ты замолчал?
— Я сказал, — тотчас заговорил снова Михало, — что ты, князь новгородский Владимир, блюдя мир на Руси, предлагаешь князю Регволду вместе с ним идти против князя Ярополка, который убил брата своего Олега и задумал идти на тебя.
— Что же ответил Регволд?
— Он взял нашу грамоту, прочитал и порвал, бросил на землю…
Воеводы и бояре на скамьях сердито зашумели, ударили о землю посохами.
— Зло содеял Регволд! Супостат он, враг! — кричали все и уже вскакивали, топали ногами.
Только князь Владимир твердо сидел в кресле, глядя на Михала, на послов.
— Что же еще сказал Регволд? — так громко, что услыхала вся палата, спросил он.
— Он сказал непотребные, дурные слова, — произнес в наступившей тишине Михало, — и мне негоже их повторять.
— Нет, говори! — приказал Владимир.
— Князь Регволд, — решительно начал Михало, — сказал, что ему на диво грамота новгородского князя с боярством, ибо Новгород и Полоцк одинаково древние земли, одинаково древние в них князья и боярство, и ежели Новгород хочет Полоцк поучать, то Полоцк может Новгород проучить… Гордыню нес князь Регволд, похвалялся родичем Рюриком, сказал, что волен выбирать, с кем ему идти, с Новгородом или Киевом.
— И он уже выбрал?
— Так, княже, выбрал, ибо деет заодно с Ярополком-князем.
Михало умолк, но князь, пристально следивший за его лицом, заметил, что воевода странно моргает глазами.
— Что же ты умолк?
— Они выводили нас по одному из терема полоцкого князя, а там обиду нам чинили — стригли бороды.
Михало показал князю и мужам свою гораздо более короткую, чем прежде, бороду.
— И тебя они оскорбили, — закончил Михало. — Князь Регволд велел нам передать, что дочь его Рогнедь не хочет разувать робичича…
Бледный сидел на своем сиденье Владимир, и только лежащие на поручнях кресла пальцы рук, сжавшихся в кулаки, говорили о том, как поразили его слова воеводы. Но он ничем больше не выдал своего волнения. Глядя на воевод и бояр, Владимир ждал их слова.
И он дождался. Вот один из бояр поднял посох, давая знак, что хочет говорить, потом встал, вышел вперед, и все увидели старого Скордяту — с перерезанным шрамом лбом, слепого на один глаз.
— Не токмо тебя, сына Святослава, внука Волги, оскорбил Регволд, — произнес Скордята, — но такожде и боярство, всю Новгородскую землю. Михало сказал, что он деет заодно с Ярополком-князем… Что ж, зане так, мы пойдем на Ярополка и Регволда…
— Правда, правда! — зашумели все в палате.
Хмурое, изрубленное лицо Скордяты перекосилось, единственный глаз хищно сверкал.
— А еще скажу я, — добавил он, — что мы заставим эту Рогнедь разуть нашего князя. Мы тебя выкормили и выпестовали, княже, — обратился он к Владимиру, — так теперь веди же нас за собой.
— Пойдем! Веди нас, княже! За Русь! — кричали воеводы и бояре.
В палату донеслись протяжные звуки колокола. Собиралось вече. Князь Владимир встал, чтобы идти на площадь. Лютая обида, жажда мести еще бушевала в его груди, но к лицу уже прилила кровь, сердце билось ровно, сильно.
После веча Владимир беседовал в своей светлице на верху терема с Добрыней.
Была ночь. Князь стоял у открытого окна, через которое доносился многоголосый крик, шум на лодиях, далекое печальное пение.
— Вот все и готово, воевода мой, теперь и в путь, — начал Владимир. — Долго думал я о Киеве, рвался туда, хотел быть там, но не так, как ныне.
— Чего печалишься, княже? — подошел к нему поближе и остановился рядом с ним Добрыня. — Ты идешь на правое дело, защищаешь закон и покон отцов своих, ведешь за собой воинство бесчисленное, уверен я, что присоединятся, встанут под твое знамя и полуденные земли.
— Все это так, Добрыня, если бы я не верил, то не пошел бы, но сколько крови придется нам пролить, зачем Ярополк начал усобицу в землях, зачем накликал тучи на Русь?
Оба они, стоя у окна, смотрели на южную сторону неба. Там собиралась гроза, должно быть, первая за лето. Где-то у самого небосклона пробегали тонкие, змеистые молнии, они все ударяли и ударяли в землю, в воды Ильменя, в леса.
Князь Владимир вытер ладонью лоб, на котором выступили капли пота.
— Я должен идти! — произнес он. — Пусть Перун благословит все мое воинство.
— Не печалься, княже, ты не один, я всегда с тобой. Он взял руку Владимира и крепко сжал ее.
— Нет, Добрыня! — отозвался князь. — Тебя я не зову в эту Дорогу.
Воеводе стало не по себе. Что случилось? Почему князь не хочет взять его с собой?
— Я люблю Киев, — медленно продолжал Владимир, — а за эти годы полюбил и Новгород… И как их не любить? Киев — родина моя, а вспоил меня и вскормил, как родного, принял Новгород. Люблю я этот город, все пятины земли, людей полунощных: у них суровые лица, но теплые сердца.
— Люди эти любят такожде и тебя, — сказал Добрыня.
— Вот потому-то и не хочу я, — словно не слыша его слов, продолжал Владимир, — оставлять их сиротами… Мы идем далеко, полунощная рать дойдет до самого Днепра, а тут каждый день могут надвинуться свионы, черные булгары.
— Хорошо деешь, княже, — согласился Добрыня, — что печешься о Новгороде. Полюбил и я его.
— Думаю, — посмотрел князь на Добрыню, — что нужно мне оставить в Новгороде посадника моего, которому верю.
— Так и сделай, княже!
— Так и делаю, Добрыня, а потому оставляю в Новгороде тебя.
— Меня?
— Да, мой вуй и воевода!
Добрыня долго молчал. Беспокойно вспыхивали на небосклоне зарницы. Тяжкие думы терзали сердце воеводы.
Он хотел бы идти с Владимиром — поход сулил ему честь и славу, в полуденных землях их ждала победа.
Правда, Добрыня тревожился, думая о Киеве. Владимир, он верил в это, победит Ярополка, сядет на стол отца своего. Гора, которая ныне склоняется перед Ярополком, очень скоро склонится перед Владимиром, станет ему служить.
Но примет ли Гора Добрыню? Он вспомнил годы, когда был гриднем в дружине князя Святослава, потом сотенным, стал, наконец, воеводой, вуем Владимира. Что ждет его, если он приедет в Киев с Владимиром? Князь силен, он пошел в отца своего, он покорит Гору, но разве князья прежде, а ныне и подавно не склоняли голову перед всемогущей Горой? А уж если даже князья должны остерегаться Горы, то что же говорить ему, Добрыне? Он и прежде чувствовал неприязнь, ненависть Горы, боялся и теперь тамошнего боярства и воеводства.
В Новгороде Добрыне вольготнее, тут он ровня всем боярам и воеводам, стоит над ними, потому что он правая рука Владимира, встанет еще выше, если останется посадником.
— Очень скорблю я, князь, — тяжело вздохнув, промолвил Добрыня, — что не берешь меня с собой, ибо там я ни сил, ни самой жизни своей не пощадил бы для тебя. Но знаю, вижу, что нужно тебе иметь свою твердую руку и в Новгороде… Помни, княже, что аки воин твой сидеть буду тут, блюсти стол, все стану делать по твоему слову.
Добрыня подумал, что, может, именно в эту минуту ему следует сказать князю правду о себе и сестре своей Малуше — князю легче будет, если он узнает, что в Новгороде останется не просто посадник, а брат его матери, родной дядя; Добрыне же достанется больше чести и славы…
Но это длилось только одно мгновение. А что подумает и что скажет Владимир, так поздно узнав правду? Может, — Добрыня совсем растерялся, — князь тогда не оставит его в Новгороде, а возьмет с собой?
Нет, лучше молчать, быть посадником в Новгороде, где у него есть терем, дворище, земля, жена, отныне он станет и хозяином княжьего двора в Ракоме. И Добрыня не произнес нужного сердечного слова.
— Прощай, княже! Счастливого пути! — только и прошептал он пересохшими губами.
6
За Новгородом, там, где Волхов-река сливается с Ильмень-озером, есть гора, которая за тысячу лет слегка осела на макушке и осыпалась по склонам, но высится еще и доселе.
А в те времена на вершине горы Перинь было утрамбовано, словно ток, широкое требище, посередине него на каменном основании высился дубовый идол Перун, вокруг боги пятин новгородских, а на восьми концах по сторонам от них, словно лепестки чудовищного цветка, день и ночь пылали кострища.
Выступая на рать с Ярополком, князь Владимир повелел воинству собраться на берегу Ильменя, сам прибыл туда и с воеводами стал подниматься на гору.
Чем выше поднимались они, тем более широкий простор открывался перед ними. Князь и воеводы видели в заливах Ильменя сотни лодий и учанов из Новгорода и пятин, дальше покачивались на волнах варяжские лойвы[115] и шнеки.[116]
С горы был виден и путь, по которому им предстояло двигаться к Волоку, — сверкающая водная гладь озера Ильмень, густые зеленые леса на его берегах; с другой стороны темнел над Волховом Новгород, за ним расстилалась безграничная, полускрытая седым маревом равнина.
На требище уже все было приготовлено для жертвы: высоко в небо упирались восемь длинных огненных языков кострищ, жрецы что есть силы били в бубны и гремели медными колокольчиками, ревел скот.
Перинь-гора не могла вместить всех воинов, а потому князь велел приносить жертвы по всему берегу. Емь, водь, саами и коми, ехавшие на рать со своими богами и шаманами, развели там отдельные кострища, выставили перед ними богов — деревянные чурбаны с вытесанными на них глазами, женскими грудями и срамными местами; под стук бубнов, оскаля зубы, они плясали возле них, над чем новгородцы даже посмеивались втихомолку.
На вершине Перинь горы князь остановился. Прямо перед ним вырисовывался на голубом небе шероховатый от солнца и ветров, потемневший от дыма требищ[117] Перун с блестящими позолоченными глазами; за ним и вокруг него стояли такие же темные, вырезанные из дерева или высеченные из камня боги пятин Святовит, Билбог, Триглав — подобие мужчины и женщины одновременно, с головой на плечах, головой на груди и еще одной головой в детородном месте, и Чернобог, у которого был вид большого пса, — это были те боги, которым веками молились люди в Новгороде, в землях води, еми, саами, коми, а за ними стояла северная, языческая Русь.
В этот день и час за князя Владимира и всех воинов, за победу над Ярополком молились еще в одном месте, в самом городе: там, в небольшой деревянной церкви Иоанн на опоках, от жаркого горения свечей дважды начинался пожар.
Князь Владимир в глубоком раздумье стоял перед богами, сосредоточенно молчали воеводы вокруг него, тихо было по всей горе и внизу у Ильменя.
А потом загремели бубны и колокольчики, раздались дикие крики волхвов, хрипели и рыли землю ногами волы и кони, кровь жертвенных животных пролилась на землю, над всеми огнищами заклубился темно-серый дым, он окутал требища, пополз вниз по склонам.
Князя Владимира захватил и взволновал этот обряд. Он стоял перед Перуном, вынув из ножен меч и положив его на землю. Волны дыма то надвигались на него, то расступались, искры долетали до его лица, и в эти мгновения красный отсвет костров заливал его лоб, прищуренные, прикованные к далеким водам Ильменя глаза, жесткие, сжатые губы.
— За Русь! За Богов наших! За покон и закон отцов! — раздавалось повсюду на горе и у озера, гремели копья, звенели щиты. Великая, страшная, непобедимая сила стояла за Владимиром, князем новгородским, он готов был вести людей в Киев, до самых далеких украин Руси.
Глава пятая
1
В Константинополе было известно, что происходит на Руси. Греческие купцы, которые непрерывно ездили по Днепру и пересекали Русское море, возвращаясь из Киева, рассказывали о распре между братьями-князьями, а позднее и о том, что началась между ними сеча.
В Большом дворце знали обо всем этом еще лучше: готовясь к брани с Владимиром, князь Ярополк снарядил в Константинополь своих послов, просил императоров Василия и Константина помочь ему в борьбе с братом, за что соглашался признать епархию константинопольского патриарха на Руси, давая понять, что мог бы поступиться кое-какими землями на север от Климатов[118] и в Тмутаракани. Ярополк не скупился на обещания, изменял законам и обычаям отцов своих, продавал императорам ромеев русские земли.
Разумеется, не императоры Василий и Константин решали дело: первый из них проводил дни и ночи со своими монахами, второй пьянствовал в кабаках на Перу и развлекался с гулящими девками. С послами князя Ярополка разговаривал проэдр Василий.
Если бы он мог, то с радостью послал бы на Русь легионы, о которых просил Ярополк, и хеландии с греческим огнем. Ромеи не столько бы помогли киевскому князю, сколько, воспользовавшись усобицей на русской земле, нанесли бы Руси огромный вред. Византийские легионы по Днепру и в Киеве — да разве не об этом мечтали прежние императоры?!
Но Византия не могла послать легионов на Русь: над нею нависла смертельная угроза, жизнь самой Империи была в опасности.
Проэдр Василий знал, что делает, когда выслал в Малую Азию перед кончиной императора Иоанна Варда Склира. В Константинополе этот полководец был опасен, у него было много приспешников среди членов сената и синклита, они готовились и, несомненно, провозгласили бы Варда Склира после смерти Иоанна императором-регентом Василия и Константина.
Проэдр Василий действовал решительно: угнав в Малую Азию Склира, он вслед за ним стал высылать туда же его единомышленников и друзей. Таким образом в различные фемы Малой Азии попали Дельфины, Куркуасы.
Боясь мстительного проэдра, некоторые полководцы и патрикии сами бежали из Константинополя. Они забирали с собой семьи, все свои сокровища, селились в Армении, Грузии, где беглецов из Константинополя принимали гостеприимно.
Проэдр Василий понимал, какая сила стекается в Малую Азию, до него доходили известия о том, что изгнанники и беглецы из Константинополя собираются вокруг доместика схол Варда Склира. Проэдр делает последний шаг: именем императоров устраняет Варда Склира с высокого поста доместика и назначает его дукой[119] Антиохии.
Но было уже поздно. У Варда Склира под рукой были легионы, которые дал ему сам проэдр Василий, он опирался на лучших полководцев Империи, бежавших из Константинополя, его окружала византийская знать, располагавшая бесчисленными богатствами.
Варда Склира хорошо знали и в Кавказских землях, к которым Византия давно протягивала лапу; эмиры Багдадского халифата, мечтавшие о власти в Малой Азии и даже в Европе, также поддерживали его.
Поэтому и случилось так, что Вард Склир провозгласил себя императором Византии; его признали армяне, эмиры Мартирополя и Амиды, властвовавшие над реками Тигром и Евфратом, властелин Багдада Азуд-ад-Доула — все они поддерживали Склира, обещали ему помощь.
Не одна только Азия заботила проэдра Василия. Он знал об убийстве кесаря Бориса, которого сам послал в Болгарию, и нисколько о нем не жалел: одним кесарем больше или меньше, что за дело до этого Византии? Продолжая рассуждать, проэдр приходил к выводу: может быть, и лучше, что не стало Бориса; если он не сумел сразу собрать силы, то не собрал бы их и потом.
Но проэдра беспокоила судьба брата Бориса Романа. В Константинополе одни говорили, что он попал в плен к комитопулу Самуилу Шишману и тот будто бы нарек его царем Болгарии, другие утверждали, что Самуил назначил Романа начальником всего своего войска.
Но что именно происходило в Западной Болгарии, никто не знал, комитопулы сидели в горах, между ними и Византией высились Родопы — загадочный мир, страшные люди, западные болгары.
Там, за Родопами, уже собирается и движется на Византию гроза: на перевалах, в клисурах, а вот уже и в долине на юг от Родопов стало появляться все больше и больше болгарских отрядов, они наносили большой урон акритам, комитопулы переходили в наступление — Империи угрожает смертельная опасность.
Поэтому проэдр Василий весьма радушно и гостеприимно принимал мужей нарочитых из Киева. Их, как это всегда делалось в Большом дворце, водили в Святую Софию и во Влахерн, показывали им в Магнавре разные диковины — золотых львов рыкающих, птиц поющих, для них устраивались пиры.
Одного только, ответа на просьбу князя Ярополка, мужи нарочитые не получали, императоры велели им ждать и ждать.
2
В лесах над Западной Двиной, в которую справа вливаются тиховодные Полоть и Оболь, а слева Улла и Ушач, стоял на горе древний город Полоцк.
Холодная, влажная тут земля, вокруг трясины и болота, после короткого лета наступают долгая осень, суровая зима, гнилая весна; но смелому человеку эта земля сторицей возмещает труды: вокруг непроходимые леса, в них стаи зверья, реки и озера полны рыбой, в песках голыми руками можно собирать дорогой горючий камень.[120] Западная Двина доходит до самого Варяжского моря, а там открыт путь в широкий свет.
С давних времен тут, на просторах Двины, селились племена летгалов, земгалов и куршей,[121] у которых были свои обычаи и боги; сюда же приходили и русские племена, которые братались с местными людьми, оседали тут, выжигали лес и пахали землю, били дикого зверя в лесах, ловили рыбу в реках.
На этих давних туземцев налетали орды из-за Двины. Как и ко всем землям на восток от Лабы,[122] сюда протягивали свои когти короли, а позднее императоры германские. Много крови пролили они, а особенно Генрих I Птицелов и сын его император Оттон I; они слали в различные города, в том числе и в Полоцк, свои отряды, мечтали захватить Полоцкую землю, выйти на верховья Днепра и отрезать верхние земли Руси от полян и Киева.
Потому-то люди Полоцкой земли, чтобы бороться с врагами, строили у рек города с высокими деревянными стенами, копали вокруг них рвы, насыпали валы — так выросли Менск, Усвят, Лукомоль, Друцк, а на стрежне Полоти и Двины город Полоцк.
Правили Полоцком и всей этой землей свои князья. Породнились они с древлянами, полянами, кривичами. Когда же рвался к Новгороду и засел на Ладоге ярл Рюрик, его побратимы Тур и Регволд двинулись на север. Регволд обманом взял город Полоцк, Тур дошел до самой Припяти и захватил там на время древний русский город, который позднее стал называться Туровом.
И уж, разумеется, не Полоцкой земле служил князь Регволд. Лодии с его дружинами все время разъезжали по Двине до моря и дальше в Свеарике, на поклон к конунгам, иные его дружины доходили до Щецина и Шлезвига, там их гостеприимно встречал император Оттон. Перуном и Русью клялся Регволд, но служил многим и разным богам.
Тут в городе над Полотью, за высокими стенами, окруженный своей дружиной, и сидел князь Регволд. Было у него два сына, Роальд и Свен, да еще дочь, сероокая красавица, гибкая и стройная Рогнедь.
О ней мечтали многие викинги, просить ее руки приезжали рыцари из Свеонии, Датской земли и даже из Англии, но Рогнедь, которой было тогда лишь восемнадцать лет, говорила отцу, что ей не нравится ни один из них; кто знает, может, она поджидала сватов от германского императора?!
Сгорая от нетерпения, ждал и князь Регволд вместе со своими сыновьями большего, чем имел. Ему, жадному, ненасытному, было тесно в городе Полоцке, он мечтал о землях с множеством городов, власти жаждал, богатства.
Поэтому и послал он сразу же, как только на киевский стол сел Ярополк, своих послов к нему, поэтому Регволд с радостью услыхал весть о том, что Ярополк убил брата Олега. Когда же киевский князь предложил полоцкому волостелину вместе с ним идти на Новгород против князя Владимира, Регволд ответил согласием и принялся собирать воинов со всей своей земли. Поэтому он и встретил так послов новгородских: они предлагали от имени Владимира мир, Регволд же давно поднял над Полоцкой землей черное знамя войны.
3
Быстро продвигались вперед по рекам и озерам воины князя Владимира. Впереди плыли лодии Новгородской земли, следом за ними тяжелые лойвы и шнеки варягов, позади, куда ни глянь, — учаны, бусы,[123] однодеревки земель заволокских и северных.
По озеру Ильмень, широкому, как море, где даже не видно было берегов, северный ветер быстро гнал лодии с волны на волну. В устье Ловати они вошли, построившись ключами, и долго плыли так среди зеленых берегов и высоких лесов. Первые лодии уже приближались к Пархону, а в устье еще входили однодеревки, охранявшие воинство сзади.
Множество своих воинов князь Владимир послал также пешком и конными вдоль Ловати, они продвигались по обоим берегам: великая непобедимая сила неумолимо шла с севера на юг. Остерегаясь коварного врага, воины вглядывались вперед, в окутанную весенними туманами даль, обходили изменчивые леса, оглядывались назад, где за озером Ильмень скрылся Новгород.
Все, казалось, было спокойно на лодиях, воины на веслах не разгибались день и ночь, восход солнца встречали посреди широкой водной глади. Пряталось солнце за леса, но и в ночной тишине весла гремели в уключинах, соловьи пели в ивовых зарослях и кустах, а люди слушали и молчали. Они предчувствовали битву, смерть ходила там, где над небосклоном висели большие, яркие звезды.
Битва эта все приближалась. Воины, которые на конях мчались вперед воинства, временами возвращались, поджидали князя, рассказывали, что творится на берегах и в поле.
— Князь спит? — слышал Владимир голос тысяцкого Чудина.
— Слышу, тысяцкий, с чем приехал?
Две лодии сходятся на воде. Князь и тысяцкий сидят рука об руку; воины опускают в воду весла и не гребут, чтобы не мешать беседе; лодии плывут по течению, на быстрине дрожат их черные отражения; вокруг журчит вода, отблески звезд играют за кормой.
— Есть вести, княже! — тихо говорит Чудин. — Вон на берегу светится огонек, до того места дошли наши воины лесами и полем. Они говорят, княже, что повсюду на погостах и в весях только и слышно, что о походе Ярополка на Новгород.
— А здешние люди?
— Люди бегут в леса, прячутся в болотах, чтобы только не идти с Ярополком, не хотят его. А теперь, когда услыхали, что ты, княже, идешь на Ярополка в Киев, выходят из лесов, ищут нас, стоят тут повсюду, по обоим берегам! — Чудин широко разводит руки, словно обнимая все вокруг.
— А Ярополк где?
— И об этом спрашивал, княже. Говорят люди, что здесь, на северных реках, его воинов еще не было, собираются они за Волоком, стоят их лодии далеко за Смоленском. Люди просятся к нам, у иных есть мечи и копья, брать ли их с собой?
— Будем брать, тысяцкий! Пусть идет на него вся земля, вся Русь!
Когда лодии доплыли до устья Ловати, их через озера и мелкие реки волоком потащили к Днепру. В одну из темных ночей воины увидели на западе багровое зарево, которое постепенно светлело.
То не месяц всходил за лесами — не на западе его родина. Где-то за лесами, где стоит город Полоцк, что-то горело, и этот огромный пожар не угасал всю ночь, даже перед восходом солнца на западной стороне неба видна была широкая багровая полоса.
В эту ночь князя Владимира уже не было на лодиях. Он и тысяча его воинов мчались на конях, которые давно стояли наготове на ближних погостах, мчались на запад, где буйствовал пожар; там горели леса, и это было знаком, что им надо спешить на помощь передовым отрядам своего войска.
Ярл Фулнер, узнав об этом, был очень недоволен и, сверкая своим единственным глазом, долго всматривался в даль, куда отправился с дружиной Владимир.
«Хитер новгородский князь, — думал он, — боится иметь меня союзником в борьбе с Регволдом. Что ж, пусть сражается один, я подожду конца битвы…»
4
Князь Владимир достиг Полоцка, когда его воины уже захватили посады у Полоти и Двины, подступили к городу и повели там сечу.
Дружина Регволда, выйдя из посадов, заперла ворота, подняла мосты, быстро встала на городницах.[124] Женщины и смерды уже готовили там горячую смолу и камни, повсюду лежали охапки стрел.
Началась лютая сеча. Новгородцы с великим трудом пробились к ограде из кольев и разметали ее, миновали вал и рвы, добрались до самых стен, лезли на них, начали разбивать ворота.
Сверху лилась смола, летели камни; стоя за крепостной стеной, дружина Регволда метала тысячи стрел; земля вокруг была красной от крови; за стенами слышались крики, ржали кони: отбив первый приступ, полочане готовились, как видно, опустить мост, открыть ворота, чтобы скопом выехать оттуда и рассеять новгородцев в поле.
И в эти минуты на гостинце, который вел из Полоцка на восток, поднялось облако пыли, земля загудела там от конских копыт, послышались крики.
У полочан, разумеется, и мысль исчезла высовываться за ворота. Перекликаясь, они поспешно стали готовить на стенах смолу и стрелы, многие из них бросились к воротам, забросали их изнутри бревнами, засыпали землей.
Но полочане смотрели не туда, куда следовало, ибо, в то время как всадники мчались с востока, неведомым путем совсем с другой стороны, с запада, от берегов Двины, незаметно подступились к стене и вылезли на городницы несколько сот воинов-изборцев. Держа в руках мечи и щиты, они стали переходить с городницы на городницу, рубя и сбрасывая вниз дружинников Регволда, а тем временем всадники были уж под стенами, они разбили и повалили ворота.
Князь Владимир вместе с первыми воинами влетел внутрь. Он увидел страшное зрелище: на земле посреди двора лежал мертвый Регволд, изборцы подняли на копья двух его сыновей, повсюду вопили искалеченные воины, ржали кони, слышался стук щитов и мечей, двери трещали в теремах, разъяренные воины выбивали окна.
— Довольно! — крикнул князь Владимир. — Прекратить сечу! Негоже глумиться над мертвыми.
Когда солнце склонилось совсем низко над Двиной, от берега за Полоцком оторвалась, прошла широкий полукруг по воде и поплыла на запад вниз по течению большая лодия. На ней не видно было ни рулевого, ни гребцов, ни весел в уключинах, только широкое черное знамя реяло на высокой мачте.
В середине лодии на досках лежали мертвецы: князь Регволд и два его сына, Роальд и Свен, снаряженные в дальний путь: волосы их были старательно расчесаны, руки вымыты, ногти подстрижены, грудь присыпана землей.
Так повелевал древний обычай свионов, так и сделала дочь Регволда Рогнедь; князь Владимир позволил ей похоронить отца и братьев, как велит обычай, а дворянам помочь ей.
Когда лодия отплыла, Рогнедь, с распущенными волосами, с мокрыми от слез щеками, долго стояла на берегу, над головой ее с шумом летали ласточки, но она ничего не слышала, смотрела и смотрела, как лодия плывет по воде, исчезает вдалеке.
Так она и будет плыть, потому что, если где-нибудь и пристанет к берегу, ее оттолкнут полочане; у них свой обычай: пускай лодия с мертвыми князьями плывет до Варяжского моря. А если и там волны не примут ее, то поплывет она и дальше, до далеких скалистых берегов Свеа-Рике.
Близился вечер. Лодия была уже не видна. Рогнедь долго стояла на берегу, а потом поднялась по крутой тропинке на гору и скрылась за городскими воротами.
5
В большой трапезной князя Регволда был главный вход с юга от Полоти для хозяина и его дружины, второй, с севера, для дворян. Посередине трапезной стоял большой стол, на широких дубовых скамьях вокруг стола можно было не только сесть, но и положить меч и щит. Тут после боя у стен города и в крепости князь Владимир собрал свою старшую дружину, чтобы передохнуть, попить и поесть, посоветоваться о предстоящем походе.
На дворе уже стемнело. Дворяне зажгли на столах наполненные медвежьим салом светильни, фитили которых нестерпимо чадили, поставили горшки и деревянные миски с мясом, рыбой, различной зеленью, корчаги с медом и олом.
Это был обычный ужин воинов после ратного труда, пища для усталого тела, услада покалеченным в жестокой сече.
В то же время в городе и на погостах, как повелевал суровый закон войны, воины добрались до медуш, выкатывали бочки с медом и олом, приносили жертвы и правили тризну по тем, кто погиб под Полоцком.
Огни пылали и далеко за Полоцком, на берегах Двины, над Дриссою и на Поозерье, — то полочане, услыхав весть о том, что не стало князя Регволда, жгли костры, гнали среди ночной тьмы коней, чтобы присоединиться к воинам князя Владимира.
— Слава Владимиру! — гремело в трапезной, где так недавно сидел и пировал князь Регволд.
— Слава Владимиру! — неслось отовсюду в городе и в долине.
Однако он не пил, разговаривал с полоцким тысяцким Свидом, который в решающую минуту велел воинам в крепости обернуть мечи против Регволда, советовался с новгородским воеводой Путятой, которого хотел оставить своим посланником в Полоцке.
— Оставляю тебе небольшую дружину, а ты завтра созови людей, скажи, что мир и тишина должны царить в Полоцкой земле, блюди их законы и поконы, гляди на запад, — оттуда непрерывно угрожает враг, гляди и на восток, посылай нам подмогу.
— А как быть с дочерью Регволда? — спросил Путята.
— Полочане почитают Рогнедь, — вставил свое слово тысяцкий Свид. — Она девушка справедливая, смелая, на ловы ходит плечом к плечу с мужами, к убогим щедра, не чета своему отцу.
— Сдается, и мы ее не обидели? — обратился Владимир к Путяте.
— Так, княже. Рогнедь с твоего дозволения похоронила своего отца и братьев по обычаю, положила их в лодию, которая поплыла к морю.
— Мертвым прощение и тлен, живым жизнь, — произнес князь Владимир. — Но что это? — встревожился он, глядя на затянутые прозрачной кожей окошки трапезной, которые покраснели, словно налились кровью.
Дальше все произошло необычайно быстро. Трапезную начал наполнять едкий запах смолы, воеводы бросились к дверям, но те оказались подпертыми снаружи, кожаные окошки начали гореть и лопаться. Через окошки донеслись голоса множества людей, звон мечей, крики. По всему было ясно, что кто-то поджег трапезную.
И вдруг двери распахнулись. Их высадили снаружи. Воеводы и князь опрометью выбежали во двор, где увидели воинов, которые гасили огонь, одновременно сражаясь с неизвестными людьми.
— Измена! — кричали воины. — Вас хотели сжечь живьем, княже! Они облили стены смолой, заперли все выходы. Мы изловили их, одних порубили, других схватили, все они свионы, слуги Регволда, а вела их змея — дочь князя. Вот их гонят, мы все очевидцы того, что случилось. Позвольте покарать их, и ее, убийцу, вместе с ними.
Воинов возле трапезной становилось все больше и больше, одни рассказывали другим о поджоге, отовсюду неслись голоса:
— Покарать головников![125] Смерть убийце! Смерть!
Привели и поджигателей. При свете факелов князь Владимир увидел нескольких окровавленных воинов-свеонов, которых толкали в спины, и женщину в темном одеянии со связанными за спиной руками.
— Смерть им, смерть! — ревели воины, и уже острые мечи засверкали над головами поджигателей и дочери полоцкого князя.
Но в эту минуту прозвучал сильный, решительный голос князя Владимира:
— Пошто торопитесь, дружинники мои? Аще враг устроил ловушку, будем судить его по закону и покону нашему…
Всех поджигателей велю посадить в темницу. С княжною поговорю отдельно… Отведите ее в терем и стерегите. Завтра будет суд!
6
Князь Владимир хорошо разглядел Рогнедь. Она стояла на середине светлицы, высокая, стройная, темное платно облегало ее тонкий стан и высокую грудь, обруч на голове туго стягивал волосы, напоминавшие нити золота и словно светившиеся. У Рогнеди, как у большинства северянок, были голубые глаза цвета морской волны, ее мелкие зубы были ослепительно белыми; вся она казалась сильной, крепкой, загорелой, но в то же время сказочно красивой, и Владимир на какое-то мгновение даже залюбовался ею, такой дерзкой, смелой.
— Ты велел привести меня сюда, — сказала Рогнедь, — говори, я слушаю.
— Да, я велел привести тебя сюда, — ответил ей Владимир, — потому что не хотел, чтобы мои воины убили тебя. — Он мгновение помолчал и добавил: — Не думай, однако, что воины мои убийцы и разбойники, они хотели и должны были тебя убить, ибо ты подняла руку на их князя… Древний наш закон говорит: око за око, зуб за зуб.
— Зачем же тогда, — дерзко крикнула она, — ты вырвал меня из их рук? Законы у вас и у нас одинаковы. Око за око, зуб за зуб! И я хотела отомстить врагам, которые убили моего отца, и уж если боги не помогли мне, лучше бы я умерла под вашими мечами… Ладно, князь, не будем много говорить — убей меня сам…
Князь Владимир усмехнулся:
— Я выслушал тебя, Рогнедь, но не понимаю, почему должен убить?
— Ты упился кровью и пришел за данью, — заговорила она. — Ты сын рабыни и сам трел,[126] ты уже раньше присылал своих послов и требовал, чтобы отец мой покорился тебе, а я стала твоей женой. Отец мой поднял меч против тебя, а я не пожелала разувать и не разую робичича, слышишь? А дальше ты знаешь все: это Один велел мне мстить, потому что ты убил моего отца и братьев, но я не сумела этого сделать… Что ж, так решила судьба, ты имеешь право и должен меня убить — око за око и зуб за зуб.
То, что Рогнедь говорила Владимиру, было оскорблением для него, она считала себя высокой особой, княжной, а его называла трелом, но ему не хотелось оскорблять ее, девушку, и он сдержался.
— Ты дерзка и горда, Рогнедь, — сказал ей Владимир и добавил презрительно: — Но только руки твои слишком слабы для того, чтобы уничтожить русских князей и их воинов.
Она побледнела, сжала губы, заскрежетала ими.
Читать бесплатно другие книги:
