Короли и капуста (сборник) О. Генри

Горящий светильник

Конечно, эта проблема имеет две стороны. Давайте рассмотрим обе. Мы часто слышим, как говорят о продавщицах. Но их не существует. Есть девушки, которые работают в магазине. Так они зарабатывают на жизнь. Но зачем же делать их профессию определением человека? Будем справедливы. Мы же не называем девушек, живущих на Пятой авеню, «невестами».

Лу и Нэнси были подругами. Они приехали в большой город, чтобы искать работу, потому что дома родители не могли их прокормить. Нэнси было девятнадцать, Лу двадцать. Обе они были прелестные, бойкие деревенские девушки, совершенно не грезившие о сцене.

Ангел-хранитель привел их в дешевый и приличный пансион. Обе нашли место и начали самостоятельную жизнь. Они по-прежнему остались подругами. А теперь давайте посмотрим на них шесть месяцев спустя. Я вас познакомлю. Назойливый читатель – мои дорогие друзья, мисс Нэнси и мисс Лу. Пока вы пожимаете руки, обратите внимание – только осторожно, – как они одеты. Да, только очень осторожно – они так же не любят, чтобы на них глазели, как дама в ложе на скачках.

Лу работает сдельно гладильщицей в ручной прачечной. На ней плохо скроенное пурпурное платье, и перо на шляпе на четыре дюйма длиннее, чем следует, ее горностаевая муфта и горжетка стоят двадцать пять долларов, а к концу сезона собратья этих горностаев будут красоваться в витринах, снабженные ярлыками «7 долларов 98 центов». У нее розовые щеки и блестящие голубые глаза. От нее так и веет довольством жизнью.

Нэнси вы по привычке назовете продавщицей. Такого типа не существует. Но поскольку пресыщенное поколение повсюду ищет тип, ее можно назвать «типичной продавщицей». У нее высокая прическа помпадур и корректнейшая английская блузка. Юбка ее безупречного покроя, хотя и из дешевой материи. Нэнси не кутается в меха от резкого весеннего ветра, но свой короткий суконный жакет она носит с таким шиком, как будто это каракулевое манто. На ее лице и в глазах застыло типичное выражение продавщицы: безмолвное, презрительное негодование попранной женственности, горькое обещание грядущей мести. Даже когда она громко смеется, это выражение никуда не исчезает. То же выражение можно увидеть в глазах русских крестьян, и те из нас, кто доживет, узрят его на лице архангела Гавриила, когда тот затрубит последний сбор. Это выражение должно было бы смутить и уничтожить мужчину, однако он чаще ухмыляется и преподносит букет, за которым тянется веревочка.

А теперь приподнимите шляпу и уходите, получив от Лу веселое: До скорого! и насмешливую, нежную улыбку от Нэнси, которую вам почему-то не удается поймать, и она, как белая ночная бабочка, трепеща, поднимается над крышами домов к звездам.

Они вдвоем ждали в переулке Дэна. Дэн был верный поклонник Лу. Преданный? Он был бы при ней и тогда, когда Мэри пришлось бы разыскивать свою овечку с помощью наемных сыщиков.

– Тебе не холодно, Нэнси? – осведомилась Лу. – Слушай, ну что за глупость работать в этом старом магазине за каких-то восемь долларов в неделю! Я на прошлой заработала восемнадцать с половиной. Конечно, гладить не так шикарно, как продавать кружева за прилавком, зато платят хорошо. Ни одна гладильщица меньше десяти долларов не получает. И, кстати, не думаю, что это менее уважаемая работа.

– Ну и занимайся ею, – отозвалась Нэнси, вздернув нос. – А мне хватает моих восьми долларов в неделю и одной комнаты. Я люблю, когда меня окружают красивые вещи и знатные люди. И посмотри, какие у меня перспективы! Одна из наших продавщиц, из отдела перчаток, – так она вышла замуж за купца из Питсбурга – или он кузнец… ну, в общем, кто-то такой. Так он миллионер! И я могу подцепить кого-нибудь. Не говорю, что я красавица, но я по мелочам не играю. А что за возможности у девушки в прачечной?!.

– Ну, почему же, вот я там познакомилась с Дэном, – торжествующе сказала Лу – Он зашел за своей воскресной рубашкой и воротничками и заметил меня за глажкой за первой доской. Мы все стараемся стать за первую доску. Элла Мэггинс в тот день заболела, и я стала на ее место. Он сказал, что сначала заметил мои руки – такие белые и круглые. У меня были закатаны рукава. Иногда в прачечные заходят очень приличные люди. Их сразу видно: они белье приносят в чемоданчике и в дверях не болтаются.

– Как ты можешь носить такую блузку, Лу? – спросила Нэнси, бросая из-под тяжелых век томно-насмешливый взгляд на пестрое одеяние подруги. – Ну и вкус же у тебя.

– А что не так? – вознегодовала Лу. – Я за эту блузку шестнадцать долларов заплатила. А стоит она двадцать пять. Женщина как отнесла ее в прачечную, так и не забрала. Хозяин мне ее и продал. Она же вся в ручной вышивке! Ты лучше скажи, что это на тебе за серое безобразие?

– Это серое безобразие, – холодно ответствовала Нэнси, – точная копия того безобразия, которое носит миссис ван Олстин Фишер. Девушки говорят, в прошлом году у нее счет в нашем магазине был на двенадцать тысяч долларов. Юбку я себе сшила сама. И обошлась мне она в полтора доллара. За пять шагов ты их не отличишь.

– Ладно уж, – добродушно сказала Лу, – хочешь голодать и важничать – вперед. А я буду работать и получать деньги, и покупать за них все, что я сочту привлекательным и милым.

В этот момент появился Дэн – серьезный молодой человек в дешевом галстуке, избежавший печати развязности, которую город накладывает на молодежь, монтер с заработком тридцать долларов в неделю. Он взирал на Лу глазами Ромео, и ее вышитая блузка виделась ему паутиной, запутаться в которой почтет за счастье любая муха.

– Мой друг, мистер Овэнс – познакомьтесь, мисс Данфорт, – представила Лу.

– Очень рад с вами познакомиться, мисс Данфорт, – сказал Дэн, протягивая руку. – Я так наслышан о вас от Лу.

– Благодарю, – отвечала Нэнси, дотрагиваясь до его пальцев ледяными кончиками своих. – Я слышала о вас от нее, и ни раз.

Лу захихикала.

– Нэнси, а это рукопожатие ты подцепила у миссис ван Олстин Фишер? – спросила она.

– Тем более можешь быть уверена, что стоит ему научиться, – парировала Нэнси.

– Ну, мне оно ни к чему. Оно для меня слишком замысловато. Нарочно выдумано, лишь бы брильянтовыми кольцами пощеголять. Вот обзаведусь парочкой, тогда и научусь.

– Сначала научись, – наставительно сказала Нэнси, – тогда больше вероятность, что и кольца появятся.

– Ну, а чтобы покончить с этим ненужным спором, – сказал Дэн со своей всегдашней бодрой улыбкой, – у меня есть предложение. Поскольку я не могу пригласить вас обеих в ювелирный магазин, может быть, отправимся в оперетку? У меня есть билеты. Давайте поглядим на театральные брильянты, раз уж настоящие камешки не про нас.

Верный рыцарь занял свое место у края тротуара, Лу шествовала рядом в пышном павлиньем наряде, а затем Нэнси, стройная, скромная, как воробышек, но с манерами подлинной миссис ван Олстин Фишер, – так они отправились на поиски своих нехитрых развлечений.

Думаю, немногие посчитают универсальный магазин учебным заведением. Но для Нэнси магазин, в котором она работала, стал чем-то вроде школы. Ее окружали чудесные вещи, пропитанные вкусом и избранностью. Когда ты находишься в шикарной атмосфере, то пропитываешься ею, независимо от того, на чьи деньги она обустроена.

Большинство ее покупателей были женщины, занимающие высокое положение в обществе, законодательницы мод и манер. С них Нэнси начала взимать дань – то, что больше всего восхищало ее в каждой из них.

У одной она копировала жест, у другой – красноречивое движение бровей, у третьей – походку, манеру держать сумочку, улыбаться, здороваться с друзьями, обращаться к «низшим». А у своей излюбленной модели, миссис ван Олстин Фишер, она заимствовала нечто поистине замечательное – негромкий нежный голос, чистый, как серебро, музыкальный, как пение дрозда. Это пребывание в атмосфере высшей утонченности и хороших манер неизбежно должно было оказать на нее и более глубокое влияние. Говорят, что хорошие привычки лучше хороших принципов, а хорошие манеры, вероятно, лучше хороших привычек. Родительские поучения могут и не спасти от гибели вашу пуританскую совесть; но если вы выпрямитесь на стуле, не касаясь спинки, и сорок раз повторите слова «призмы, пилигримы», сатана отойдет от вас. И когда Нэнси прибегала к ван-олстин-фишеровской интонации, ее до костей пронимал гордый трепет важности ее положения.

Работа в магазине сослужила ей и еще одну службу. Когда вам доведется увидеть, что несколько продавщиц собрались в тесный кружок и позвякивают дутыми браслетами в такт, по-видимому, легкомысленной беседе, не думайте, что они обсуждают челку модницы Этель. Может быть, этому сборищу не хватает спокойного достоинства мужского законодательного собрания, но важность его равна важности первого совещания Евы и ее старшей дочери о том, как поставить Адама на место. Это – Женская Конференция Взаимопомощи и Обмена Стратегическими Теориями Нападения на и Защиты от Мира, Который есть Сцена, и от Зрителя-Мужчины, упорно Бросающего Букеты на Таковую. Женщина – самое беспомощное из живых созданий, грациозная, как лань, но без ее быстроты, прекрасная, как птица, но без ее крыльев, полная сладости, как медоносная пчела, но без ее… Лучше оставим метафоры – среди нас могут оказаться ужаленные.

На этом военном совете обмениваются оружием и делятся опытом, накопленным в жизненных стычках.

– А я ему говорю, – рассказывает Сади, – ты просто нахал! За кого ты меня принимаешь, чтобы говорить мне такие вещи! И что вы думаете, он мне ответил?

Головки – черные, каштановые, рыжие, белокурые и золотистые – сближаются. Сообщается ответ и совместно решается, как в дальнейшем парировать подобный выпад на дуэли с общим врагом-мужчиной.

Так Нэнси постигла искусство защиты; а для женщины успешная защита означает победу.

В расписании универсама – широчайший диапазон предметов. Наверное, ни один колледж так полно не соответствовал ее жизненной цели – выиграть в брачной лотерее.

Ее прилавок был расположен очень удачно. Музыкальный отдел находился достаточно близко, чтобы она ознакомилась с произведениями лучших композиторов – по крайней мере, настолько, насколько это требовалось, чтобы сойти за тонкую ценительницу в том неведомом «высшем свете», куда она робко надеялась проникнуть. Она впитывала возвышающую атмосферу художественных безделушек, красивых дорогих материй и ювелирных изделий, которые для женщины почти заменяют культуру.

Мечты Нэнси недолго оставались секретом для ее подруг.

– Вон идет твой миллионер, Нэнси! – восклицали они при виде любого мужчины, приближающегося к ее прилавку. Постепенно у мужчин, слонявшихся без дела по магазину, пока их дамы занимались покупками, вошло в привычку останавливаться у прилавка с носовыми платками и не спеша перебирать батистовые квадратики. Поддельный светский тон Нэнси и ее неподдельная изящная красота привлекали их. Желающих полюбезничать с ней было много. Возможно, среди них и были миллионеры; остальные же отчаянно пытались за таковых сойти. Нэнси научилась различать. Сбоку от ее прилавка было окно; за ним были видны ряды машин, ожидавших внизу покупателей. И Нэнси узнала, что автомобили, как и их владельцы, имеют свое лицо.

Однажды обворожительный джентльмен, ухаживая за ней с видом короля Кофетуа, купил четыре дюжины носовых платков. Когда он ушел, одна из девушек спросила:

– В чем дело, Нэн, почему ты его спровадила? Как по мне, товар что надо.

– Он-то? – спросила Нэнси с самой холодной, самой любезной, самой безразличной улыбкой из арсенала миссис ван Олстин Фишер. – Но не для меня. Я видела, как он приехал. Машина в двенадцать лошадиных сил, и шофер – ирландец. А ты видела, какие платки он купил, – шелковые! И у него кольцо с печаткой. Нет, мне или подлинное – или вообще ничего не надо.

У двух самых «утонченных» дам магазина – заведующей отделом и кассирши – были «шикарные» кавалеры, которые иногда приглашали их в ресторан. Однажды они пригласили с собой Нэнси. Обед происходил в одном из тех модных кафе, где заказы на столики к Новому году принимаются за год вперед. «Шикарных» кавалеров было двое: один был лыс (его волосы развеял вихрь удовольствий – это нам достоверно известно), другой – молодой человек, который чрезвычайно убедительно доказывал свою значительность и пресыщенность жизнью: во-первых, он клялся, что вино никуда не годится, а во-вторых, носил брильянтовые запонки. Этот молодой человек нашел в Нэнси бездну неотразимых достоинств. Он вообще увлекался продавщицами; а тут безыскусственная простота ее класса соединялась с манерами его круга. Поэтому на следующий день он появился в магазине и со всей серьезностью сделал ей предложение руки и сердца над коробочкой платочков из беленого ирландского полотна. Нэнси отказала. В течение всей их беседы каштановая прическа помпадур по соседству напрягала зрение и слух. Когда отвергнутый влюбленный удалился, на голову Нэнси полились ядовитые потоки упреков и негодования.

– Идиотка! Маленькая глупышка! Это же миллионер – он же племянник самого старика ван Скиттлза! И он говорил всерьез. Ты совсем рехнулась, Нэнси?

– Ну почему же рехнулась? – удивилась Нэнси. – Я ведь не согласилась, правда же? Прежде всего, он не такой уж миллионер. Семья дает ему всего двадцать тысяч в год на расходы, лысый вчера над этим смеялся.

Каштановая прическа придвинулась и прищурила глаза.

– Скажи, чего ты добиваешься? – вопросила она хриплым голосом (от волнения она забыла сунуть в рот жевательную резинку). – Тебе что, мало, да? Может, ты в мормоны хочешь, чтобы повенчаться зараз с Рокфеллером, Гладстоном Дауи, королем испанским и прочей компанией! Двадцать тысяч в год тебе мало?!.

Нэнси слегка покраснела под упорным взглядом глупых черных глаз.

– Дело не только в деньгах, Кэрри, – объяснила она. – Вчера за ужином его приятель поймал его на лжи. Тот что-то сказал о девушке, с которой не пошел в театр, или что-то такое. Ну а я терпеть не могу лгунов. Говоря проще – он мне не нравится, и в этом все дело. Меня дешево не купишь. Это правда – я хочу подцепить богача. Но мне нужно, чтобы это был человек, а не просто громыхающая копилка.

– Тебе место в психиатрической больнице! – выпалил каштановый помпадур, отходя.

И Нэнси продолжила лелеять свои высокие надежды – если не сказать, идеалы – на восемь долларов в неделю. Она шла по следу великой неведомой «добычи», поддерживая свои силы черствым хлебом и все туже затягивая пояс. На ее лице играла легкая, томная, мрачная боевая улыбка прирожденной охотницы за мужчинами. Магазин был ее лесом; часто, когда дичь казалась крупной и красивой, она поднимала ружье, прицеливаясь, но каждый раз какой-то глубокий безошибочный Инстинкт – охотницы или, может быть, женщины – удерживал ее от выстрела, и она шла по новому следу.

Лу процветала в своей прачечной. Из своих восемнадцати пятьдесят в неделю шесть она отдавала за комнату и стол. Остальное в основном уходило на одежду. По сравнению с Нэнси, ее возможности для развития вкуса и манер были весьма ограничены. В душной прачечной не было места ничему, кроме работы, работы, работы и предвкушения вечерних удовольствий. Под ее утюгом перебывало много дорогих пышных платьев, и, может быть, все растущий интерес к нарядам передавался ей по этому металлическому проводнику.

Когда рабочий день подходил к концу, на улице ее уже дожидался Дэн, ее неотступная тень при любом освещении.

Иногда при взгляде на туалеты Лу, которые становились все более пестрыми и безвкусными, в его честных глазах появлялось беспокойство. Но это не было осуждением – ему просто не нравилось, что она привлекает внимание людей на улицах.

А Лу осталась преданной своей подруге. Неписаным законом стало, что Нэнси шла вместе с ними, куда бы они не отправлялись. Дэн весело и безропотно нес добавочные расходы. Этому трио искателей развлечений Лу, так сказать, придавала яркость, Нэнси – тон, а Дэн – вес. На этого молодого человека в приличном стандартном костюме, в стандартном галстуке, всегда с добродушной стандартной шуткой наготове можно было положиться. Он принадлежал к тем приятным людям, о которых легко забываешь, когда они рядом, но которых вспоминаешь часто, как только они уходят.

Для взыскательной Нэнси в этих стандартных развлечениях был иногда горьковатый привкус. Но она была молода, а молодость жадна и за неимением лучшего заменяет качество количеством.

– Дэн настаивает, чтобы мы поженились, – сказала как-то Лу. – Но зачем мне это? Так я свободна. Я могу сама тратить заработанные деньги, а он никогда не позволит мне работать. И послушай, Нэнси, ну что ты торчишь в своей лавчонке? Ни поесть, ни одеться толком. Хочешь, хоть сейчас выбью тебе место в прачечной. Ты бы сбавила форсу, у нас зато можно заработать.

– Тут дело не в форсе, Лу, – ответила Нэнси, – но я лучше буду жить победнее и останусь на своей работе. Кажется, я привыкла. Это именно то, что мне нужно. К тому же, я не собираюсь провести всю жизнь за прилавком. Каждый день я учусь чему-то новому. Я все время имею дело с богатыми и воспитанными людьми, – хоть я их только обслуживаю, – и можешь быть уверена, что я ничего не пропускаю и не теряю.

– Ну, заарканила своего миллионера? – насмешливо фыркнула Лу.

– Еще не выбрала, – ответила Нэнси, – я их пока просматриваю.

– О боже! Подумать только – она их просматривает! Смотри, Нэн, не упусти, если подвернется хоть один даже с неполным миллионом. Да ты смеешься – миллионеры и не смотрят в сторону простых девушек типа нас с тобой.

– Тем хуже для них, – рассудительно ответила Нэнси. – Некоторые из нас могли бы поучить их, как распоряжаться деньгами.

– Да если какой-нибудь со мной заговорит, – хохотала Лу, – я просто в обморок хлопнусь!

– Это потому, что ты с ними не встречаешься. Единственная разница между ними и простыми людьми – с этими щеголями нужно держать ухо востро. Лу, а тебе не кажется, что красная шелковая подкладка несколько ярковата для этого пальто?

Лу взглянула на простой жакет спокойного оливкового цвета на подруге.

– По-моему, нет – разве что рядом с твоей линялой тряпкой.

– Этот жакет, – удовлетворенно сказала Нэнси, – точно того же покроя, что был на миссис ван Олстин Фишер несколько дней назад. Материал обошелся мне в три девяносто восемь. А ей долларов на сто дороже.

– Ну, что ж, – легкомысленно сказала Лу, – что-то мне не кажется, что миллионеры на это клюнут. Не удивлюсь, если я подцеплю его еще скорее, чем ты.

Воистину, только философ мог бы решить, кто из подруг прав. Лу, лишенная той гордости и щепетильности, которая заставляет десятки тысяч девушек трудиться за гроши в магазинах и конторах, весело громыхала утюгом в шумной и душной прачечной. Зарплата давала ей возможность позволять себе все больше и больше, пышность ее туалетов все возрастала, так что Лу уже начинала бросать косые взгляды на приличный, но такой неэлегантный костюм Дэна – Дэна стойкого, постоянного и неизменного.

Что до Нэнси, то ее случай был всего лишь одним из десятков тысяч. Ведь шелка и драгоценности, кружева и безделушки, духи и музыка, весь этот мир изысканного вкуса создан для женщины, это ее законный удел. Пусть же она живет в этом мире, если является его частью. И она не предает, как Исав, права, данные ей рождением[230]. Похлебка же ее нередко скудна.

Нэнси принадлежала к этому миру; и она процветала в атмосфере магазина и со спокойной уверенностью съедала скромный ужин и обдумывала дешевые платья. Она уже познала женщину, и теперь изучала мужчину, все повадки и преимущества этого животного. Однажды она вступит в огромную задуманную ею игру, но она поклялась себе, что сделает это не ранее, чем появится что-то действительно крупное и стоящее, а на меньшее она не согласна.

Ее заправленный светильник не угасал, и она готова была принять жениха, когда бы он ни пришел[231].

Но невольно она усвоила и еще один урок. Мерка, с которой она подходила к жизни, незаметно менялась. Порою знак доллара тускнел перед ее внутренним взором и вместо него складывались слова: «искренность», «честь», а иногда и просто «доброта». Прибегнем к сравнению. Бывает, что охотник за лосем в дремучем лесу вдруг выйдет на цветущую поляну, где ручей журчит о покое и отдыхе. В такие минуты сам Немврод[232] опускает копье.

Иногда Нэнси думала – так ли уж нужен каракуль сердцам, которые он покрывает?

Однажды вечером Нэнси вышла из магазина и завернула на Шестую авеню, западнее, и направилась к прачечной. Они с Лу и Дэном собирались на музыкальную комедию.

Она как раз подошла, когда Дэн выходил из прачечной. Против обыкновения, лицо его было хмуро.

– Я зашел узнать, не слышали ли здесь что-нибудь о ней, – сказал он.

– О ком? – удивилась Нэнси. – Лу что, тут нет?

– Я думал, вы знаете, – сказал Дэн. – Ее нет ни здесь, ни дома, с самого понедельника. Она забрала все свои вещи. Она сказала одной девушке в прачечной, что собирается в Европу.

– Ее где-нибудь кто-нибудь видел? – спросила Нэнси. Дэн жестко посмотрел на нее. Его рот был угрюмо сжат, а серые глаза холодны, как сталь.

– Мне сказали в прачечной, – быстро заговорил он, – что она вчера проезжала мимо – на автомобиле. Подозреваю, с одним из миллионеров, которыми вы с Лу вечно забивали себе головы.

Впервые в жизни Нэнси была в замешательстве перед мужчиной. Она положила свою слегка дрожащую руку на рукав Дэна.

– Вы так говорите, Дэн, будто это моя вина… и будто я могу что-то сделать!

– Я не имел этого в виду, – проговорил Дэн, смягчаясь. Он порылся в кармане жилета.

– У меня билеты на сегодня, – сказал он с напускной веселостью. – Если вы…

Нэнси умела ценить мужество в любых его проявлениях.

– Я пойду с вами, Дэн, – сказала она.

Прошло три месяца, прежде чем Нэнси вновь встретилась с Лу.

Как-то вечером в сумерках продавщица торопилась домой. У ограды тихого парка она услышала свое имя, обернулась и угодила в объятия Лу.

После первых поцелуев они чуть отодвинулись, как делают змеи, готовясь ужалить или зачаровать добычу, а на кончиках их языков дрожали тысячи вопросов. И тут Нэнси заметила, что на Лу снизошло богатство, воплощенное в шедеврах портновского искусства, в дорогих мехах и сверкающих драгоценностях.

– Ах ты, дурочка! – громко и эмоционально вскричала Лу. – Я смотрю, ты все еще работаешь в своей лавочке, и как всегда в чем-то убого-ветхом. А как же твой крупный улов, на который ты охотишься, – как вижу, по-прежнему ничего?

И тут Лу заметила, что на ее подругу снизошло нечто лучшее, чем богатство. Глаза Нэнси сверкали ярче драгоценных камней, на щеках цвели розы, и губы с трудом удерживали радостные, признания.

– Да, я по-прежнему в магазине, – ответила Нэнси, – но на следующей неделе увольняюсь. Я выиграла в лотерею – о, это самый большой выигрыш в моей жизни! Это ведь не имеет уже значения, Лу, ведь правда? – я собираюсь замуж за Дэна – за Дэна! – о, за моего, моего теперь Дэна, – представляешь, Лу?

Из-за угла сквера показался один из тех молодых подтянутых блюстителей порядка нового набора, которые делают полицию более сносной – по крайней мере, хотя бы на вид. Он увидел, что у железной решетки сквера горько рыдает женщина в дорогих мехах, с брильянтовыми кольцами на пальцах, а худенькая, просто одетая девушка обнимает ее, пытаясь утешить. Но, будучи гибсоновским фараоном нового толка, он прошел мимо, притворяясь, что ничего не замечает. У него хватило ума понять, что полиция здесь бессильна помочь, даже если он будет стучать по решетке сквера до тех пор, пока стук его дубинки не донесется до самых отдаленных звезд.

Пурпурное платье

Давайте поговорим о цвете, называемом пурпурным. Этот цвет в большом фаворе у сынов и дочерей рода человеческого – и справедливо. Императоры утверждают, что он создан исключительно для них. Веселые повесы стараются довести цвет своих носов до этого чудного оттенка, который получается, если подмешать в красную краску синей. Говорят, что принцы рождены для пурпура; и, конечно, это именно так и есть, потому что при коликах в животе лица у наследных принцев наливаются царственным пурпуром точно так же, как и курносые физиономии наследников дровосека. Все женщины любят этот цвет – когда он в моде.

А сейчас как раз носят пурпурный. Его можно заметить повсюду на улицах. Конечно, популярны и другие цвета – вот только на днях я видел премиленькую особу в шерстяном платье оливкового цвета: на юбке отделка из нашитых квадратиков и внизу в три ряда воланы, под драпированной кружевной косынкой видна вставка вся в оборочках, рукава с двойными буфами, перетянутые внизу кружевной лентой, из-под которой выглядывают две плиссированные рюшки – но пурпурного тоже очень много. Да, да, и не спорьте, а прогуляйтесь по Тридцать первой улице как-нибудь утречком.

Поэтому Мэйда, девушка с огромными карими глазами и волосами цвета корицы, продавщица из галантерейного магазина «Улей», обратилась к Грэйс, девушке с брошкой из искусственных брильянтов и с ароматом мятных конфет в голосе, с такими словами:

– Я хочу себе пурпурное платье – сошью себе у портного ко Дню благодарения.

– Ой, правда? – отозвалась Грэйс, откладывая несколько пар перчаток размера семь с половиной в коробку с размером шесть на три четверти. – А я вот хочу красное. На Пятой авеню все-таки гораздо больше красного, чем пурпурного. И все мужчины от него без ума.

– Мне больше нравится пурпурный, – возразила Мэйда. – А старый Шлегель пообещал мне сшить его за восемь долларов. Должно получиться очень мило. Юбка в складку, лиф отделан серебряным галуном, белый воротник и в два ряда…

– Промахнешься! – заявила Грэйс, подмигивая с видом знатока.

– …и по белой парчовой вставке в два ряда тесьма, и баска в складку, и…

– Промахнешься, промахнешься! – повторила Грэйс.

– …и пышные рукава в складку, и бархотка на манжетах. Что ты имеешь в виду?

– То, что мистер Рэмси не любит пурпурный. Я сама слышала, вчера он сказал, что он без ума от насыщенных оттенков красного.

– А, мне все равно, – сказала Мэйда. – Мне больше нравится пурпурный, а кто не согласен, может не смотреть.

Все это наводит на мысль, что в конце концов даже поклонники пурпурного цвета могут слегка заблуждаться. Крайне опасно, когда девица думает, что она может носить пурпур независимо от цвета лица и от мнения окружающих, и когда императоры думают, что их пурпурные одеяния нетленны.

В результате восьми месяцев экономии Мэйда выгадала восемнадцать долларов. Они пошли на покупку материала на платье и оплату Шлегелю за пошив в четыре доллара. За день до Дня благодарения у нее будет достаточно денег, чтобы заплатить оставшиеся четыре доллара. И она встретит праздник в новом платье – что на свете может быть чудеснее?

Ежегодно в День благодарения хозяин галантерейного магазина «Улей», старый Бахман, давал своим служащим обед. Все оставшиеся 384 дня в году, за исключением воскресений, он напоминал им о прелестях прошлого банкета и распинался о роскошествах грядущего, тем самым поощряя и распаляя их рабочий энтузиазм. Обед проходил в магазине, за одним из длинных столов посреди комнаты. Витрины завешивались оберточной бумагой, и через черный ход вносились индейки и другие вкусные вещи, закупленные в угловом ресторанчике. Вы, конечно, понимаете, что «Улей» вовсе не был фешенебельным универсальным магазином со множеством отделов, лифтов и манекенов. Он был настолько мал, что мог считаться просто большим магазином; туда вы могли спокойно войти, купить все, что надо, и благополучно выйти. И за обедом в День благодарения мистер Рэмси всегда…

Вот черт!.. Сначала следовало бы вам рассказать, кто такой мистер Рэмси. Он гораздо важнее, чем пурпурный цвет, или оливковый, или даже чем красный клюквенный соус.

Мистер Рэмси был управляющим магазином, и я о нем самого высокого мнения. Он никогда не прижимал продавщиц по темным углам магазина и не пощипывал их за ручки, а когда случались простои в работе, он им рассказывал разные истории, и девушки хихикали и фыркали, только это вовсе не означает, что он угощал их непристойными анекдотами. Помимо того, что он был джентльменом, мистер Рэмси обладал еще некоторыми оригинальными качествами. Он был помешан на здоровье, и вбил себе в голову, будто ни в коем случае не следует делать то, что считается полезным. Он решительно протестовал, если кто-нибудь удобно устраивался в кресле, или искал приюта от снежной бури, или носил галоши, или принимал лекарства, или еще как-нибудь лелеял собственную свою персону. Каждая из десяти девушек в магазине грезила перед сном об участи миссис Рэмси, и мечты эти имели вкус свиной отбивной с жареным луком. Потому что старый Бахман собирался на следующий год сделать его своим компаньоном и каждая из них знала, что уж если она-то подцепит мистера Рэмси, то выбьет из него все его дурацкие идеи насчет здоровья еще прежде, чем перестанет болеть живот от свадебного пирога.

Мистер Рэмси был мастером по части званых обедов и церемоний. Каждый раз приглашались два итальянца – скрипач и арфист, – и после обеда все немного танцевали.

И вот два платья призваны его покорить. Два: одно пурпурное, а другое красное. Конечно, и другие девушки выдумывают платья, но они не в счет. Скорее всего на них будет что-нибудь наподобие блузки да черной юбки – ничего, что можно было бы сравнить с пурпурным или красным.

Грэйс тоже подкопила денег. Она хотела купить готовое платье. Зачем вся эта головная боль с пошивом? Если у тебя хорошая фигура, всегда легко найти что-либо подходящее, только в талии приходится ушивать – готовые платья почему-то всегда так широки в талии.

Настала ночь накануне Дня благодарения. Мэйда спешила домой, радостная и воодушевленная предвкушением счастливого завтра. Она мечтала о своем темном пурпуре, но мечты ее были светлые – светлое, восторженное стремление юного существа к радостям жизни, без которых юность так быстро увядает. Она была уверена, что пурпурный ей к лицу, и, самое главное – в тысячный раз уверяла себя, что пурпурный больше понравится мистеру Рэмси, чем красный. Она должны была сначала зайти домой, чтобы взять четыре доллара, завернутые в бумагу и припрятанные в дальнем ящике комода, а потом заплатить мистеру Шлегелю и забрать платье.

Грэйс жила в том же доме. Ее комната была над комнатой Мэйды.

Дома Мэйда застала шум и переполох. Во всех закоулках было слышно, как язык хозяйки раздраженно трещал и тарахтел, будто сбивал масло в маслобойке. Через несколько минут Грэйс спустилась к Мэйде вся в слезах, с глазами краснее, чем любое платье.

– Сказала, чтобы я выметалась, – проскулила Грэйс. – Старая карга. Из-за того, что я должна ей четыре доллара. Выставила мои вещи в прихожую и заперла дверь. А мне некуда идти. И ни цента денег.

– У тебя же были вчера, – сказала Мэйда.

– Я отдала их за платье, – ответила Грэйс. – Думала, она подождет до следующей недели с оплатой.

Рыдания, рыдания, всхлипы, рыдания… Из ящика показались – не могли не показаться – четыре доллара Мэйды.

– Прелесть ты моя, дорогая! – лицо Грэйс засияло, как радуга после дождя. – Пойду отдам деньги старой подлой карге и примерю свое платье. Оно божественно! Заходи, посмотришь. Я верну деньги, по доллару в неделю – честное слово.

День благодарения.

Обед был назначен на полдень. В четверть двенадцатого Грэйс впорхнула в комнату Мэйды. Действительно, она была обворожительна. Красный ей очень шел. Мэйда, сидя у окна в старой шевиотовой юбке и синей блузке, штопала чу… О, занималась изящным рукоделием.

– Боже мой, да ты еще не одета! – заверещало красное платье. – Как, не морщит на спине? Эти вот бархатные нашивки очень пикантны, правда? Ты почему до сих пор не одета, Мэйда?

– Мое платье еще не готово, – ответила Мэйда. – Я не пойду.

– Как ужасно! Да уж, мне так жаль, Мэйда. Ну, надевай что-нибудь и пошли – ты же знаешь, будут только свои из магазина, никто не обратит внимания.

– Я так настроилась на пурпурное, – сказала Мэйда. – Если его нет, так лучше я не пойду. Не волнуйся за меня. Беги, а то опоздаешь. Тебе ужасно идет красный.

И все долгое время, пока там шел обед, Мэйда просидела у окна. Воображение рисовало ей, как девушки вскрикивают, стараясь разорвать куриную дужку, как старый Бахман хохочет во все горло собственным, понятным только ему одному, шуткам, как блестят брильянты толстой миссис Бахман, появлявшейся в магазине лишь в День благодарения, как прохаживается мистер Рэмси, оживленный, добрый, следя за тем, чтобы всем было хорошо.

В четыре пополудни с непроницаемым лицом и бесстрастным настроем направилась она к Шлегелю и сказала, что не может заплатить четыре доллара за платье.

– Боже мой! – раздраженно вскричал Шлегель. – Что вы так переживаете? Забирайте его. Оно готово. Заплатите потом как-нибудь. Будто вы не ходите мимо моего магазина вот уже два года? Если я шью платья, то разве я не знаю людей? Заплатите как-нибудь потом, когда сможете. Забирайте его. Оно удачно сшито, и вы в нем будете красавицей. Вот. Заплатите, когда сможете.

Пролепетав миллионную долю огромной благодарности, которая переполняла ее сердце, Мэйда схватила платье и побежала домой. При выходе из лавки легкий дождик брызнул ей в лицо. Она улыбнулась и не заметила этого.

Дамы, разъезжающие в экипажах, – вам этого не понять. Девицы, чьи гардеробы ломятся от пополнений за отцовские денежки, – вам не понять, вам никогда не постигнуть, почему Мэйда не почувствовала холодных капель дождя в День благодарения.

В пять часов она появилась на улице в своем пурпурном платье. Дождь усилился, и порывы ветра обдавали ее целыми потоками воды. Люди пробегали мимо, торопясь домой или к трамваям, низко опуская зонтики и плотно застегнув плащи. Многие из них изумленно оглядывались на красивую девушку со счастливыми глазами, беспечно шагающую сквозь бурю, словно прогуливаясь по саду в безоблачный летний день.

Повторяю, вам этого не понять, дамы с набитыми кошельками и гардеробами. Вам не понять, как это – жить в постоянном томлении по красивым вещам – как это, голодать восемь месяцев ради того, чтобы получить пурпурное платье к празднику. И не все ли равно, что идет дождь, град, снег, ревет ветер и бушует циклон?

У Мэйды не было зонтика, не было галош. У нее было ее пурпурное платье, и в нем она рассекала просторы. Изголодавшееся сердце должно иметь крупицу счастья хоть раз в год. Дождь все лил и стекал с ее пальцев.

Тут кто-то вынырнул из-за угла и преградил ей путь. Она подняла глаза и встретилась взглядом с мистером Рэмси, взглядом, горящим восхищением и интересом.

– О, мисс Мэйда, – проговорил он, – вы просто волшебны в своем новом платье. Мне так жаль, что вас не было на обеде. И вы самая благоразумная и рассудительная из всех моих знакомых девушек. Нет ничего более полезного для здоровья и бодрящего, как прогулка в ненастье. Могу я присоединиться?

И Мэйда зарделась и чихнула.

Последний лист

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера все улицы перепутались и переломались на короткие отрезки, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и изогнутые линии. Одна улица там даже пересекает саму себя – раз, а то и два. Один художник как-то открыл весьма полезное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст идет по улице и встречает самого себя, идущего восвояси, – не получив ни единого цента по счету!

И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель XVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».

Студия Сью и Джонси размещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси – сокращение от Джоанна. Одна была родом из штата Мэйн, другая – из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. Результатом стала общая студия.

Это было в мае. А в ноябре холодный, неуловимый незнакомец, которого доктора нарекли Пневмонией, появился в колонии, хватая то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мхом переулков, он плелся нога за ногу.

Мистера Пневмонию никак нельзя было назвать почтенным старым джентльменом. Малокровная от калифорнийских зефиров, тоненькая девушка едва ли была достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Но он свалил ее с ног; и Джонси лежала, едва двигаясь, на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.

Однажды утром обеспокоенный доктор одним движением косматых бровей отозвал Сью в коридор.

– У нее один шанс из… скажем, десяти, – сказал он, указывая на ртуть в термометре. – И этот шанс в ее тяге к жизни. Перед случаями, когда люди выкарабкиваются буквально с того света, любая медицина пасует. А вы, милочка, вбили ей в голову, что она не поправится. А в своей голове у нее что-нибудь есть?

– Она… она мечтала однажды написать красками Неаполитанский залив, – пролепетала Сью.

– Красками? – фыркнул доктор. – А есть что-нибудь действительно стоящее – мужчина, например?

– Мужчина? – переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. – Неужели мужчина стоит… ну нет, доктор, ничего такого не было.

– Ну, тогда она просто ослабла, – решил доктор. – Я сделаю все, что в моих силах, как представителя медицины. Но если мой пациент считает кареты в своей похоронной процессии, я сразу скидываю 50 процентов от действенности целебной силы лекарств. Если вы добьетесь, чтобы она хотя бы раз спросит про фасон рукава, что будут носить этой зимой, – даю ей один шанс из пяти, вместо одного из десяти.

После ухода доктора Сью заперлась в мастерской и прорыдала в японский платочек, пока он насквозь не вымок. А затем она храбро устремилась в комнату Джонси с чертежной доской в руках, насвистывая регтайм.

Джонси лежала, едва заметная под одеялом, отвернувшись лицом к окну. Сью перестала свистеть, думая, что подруга уснула.

Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в литературу.

Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она быстро подошла к кровати.

Джонси лежала с широко распахнутыми глазами. Она смотрела в окно и быстро считала в обратном порядке.

«Двенадцать», – проговорила она, а потом, чуть погодя, – одиннадцать, а потом: – десять, и – девять, а затем – восемь, – семь, – уже почти подряд.

Сью посмотрела в окно. Что там можно считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.

– Что там такое, дорогая? – спросила Сью.

– Шесть, – проговорила Джонси почти шепотом. – Теперь они падают еще быстрее. Три дня назад было почти сто. У меня голова разболелась их считать. Но сейчас проще. Вот еще один. Теперь осталось только пять.

– Пять чего, милая? Скажи своей Сьюди.

– Листиков. На плюще. С последним листом уйду и я. Я это знаю уже три дня. Разве доктор тебе не сказал?

– Первый раз слышу такой бред! – умело парировала Сью. – Какое отношение имеют листики на плюще к твоему выздоровлению? А ты так любила этот плющ, гадкая девочка. Не глупи. Ведь только сегодня доктор сказал мне, что ты поправляешься, – как же это он сказал – у тебя десять шансов против одного, вот! А это, в общем-то, столько же, как и у каждого из нас в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. А теперь выпей немного бульона, и дай своей Сьюди закончить рисунок, чтобы издатель заплатил ей денежек, и она купит вина для своей больной девочки и отбивных для себя, жадины.

– Не стоит больше покупать вино, – проговорила Джонси, не отрываясь от окна. – Вот еще один. Нет, я больше не хочу бульона. Осталось всего четыре листика. Я хочу увидеть, как упадет последний, и ничего не останется. И тогда я умру, да.

– Джонси, милая, – взмолилась Сью, склоняясь над ней, – обещаешь мне закрыть глаза и не смотреть в окно, пока я работаю? Мне очень нужно закончить до завтра. Мне нужен свет, а то бы я задернула шторы.

– Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? – холодно спросила Джонси.

– Я хочу быть тут, рядом с тобой, – отвечала Сью. – Кроме того, я не хочу, чтобы ты продолжала смотреть на свои глупые листья.

– Скажи мне, как закончишь работу, – сказала Джонси, прикрывая глаза, и своей бледностью и спокойствием напоминая лежащую статую, – потому что я хочу видеть, как упадет последний. Я устала от ожидания. Я устала от мыслей. Я хочу освободиться от всего, что меня держит, и лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.

– Постарайся уснуть, – сказала Сью. – Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.

Старый Берман был художником и жил на первом этаже, под ними. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам колонии, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц из студии этажом выше.

Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Она рассказала старику про фантазию Джонси, и о том, как она сама боится, что подруга действительно совсем ослабеет и угаснет, словно осенний лист, и улетит, когда ослабнет ее и без того непрочная связь с миром.

Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.