Смута Бахревский Владислав

Вор оторвал взгляд от поплавка, а шут червей лопает.

– Ды ты что? Совсем сдурел?

– Наоборот… Умнею. Хитрею. Квитаюсь.

– Квитаешься? С кем?

– С червями. Им еще когда лопать меня, а я уже теперь их лопаю.

– Фу! Дурак! – поморщился Вор.

– Тащи! – заорал на него шут.

Вор дернул уду и поймал карася, шириной с лопату. К рыбакам подошла Марина Юрьевна. Она гуляла с крестьянской девочкой. Обе были в венках из колокольчиков.

– Красиво? – спросила Марина Юрьевна супруга.

– Красиво! – согласился Вор, торопясь глазами к поплавку: у него опять клевало.

Марина Юрьевна не стала дожидаться, когда супруг вытянет очередную бедную рыбку, и ушла в сад на скамью. Девочка села возле ее ног, не спуская глаз с царицы.

– Что ты на меня так смотришь?

– Красна, вот и гляжу.

– Красна?! – Марина Юрьевна потрогала себя за щеки. – Красна – значит красива? Ты на красоту мою приходишь смотреть?

Девочка охотно закивала.

– А ты знаешь, кто я?

– Знаю.

– Кто же?

– Маринка.

– Маринка? Кто так меня называет?

– Все.

– А про то, что я царица, – не говорят?

– Не-а! – ответила девочка.

Марине Юрьевне простодушная откровенность по вкусу не пришлась, но она все-таки продолжила беседу:

– У тебя братья-сестры есть?

– Есть… Я нянька. Убежала от них, гуляю… Ванька траву ест, как телок. Я его бью, а он не слушается, меня бьет.

– Но он может заболеть.

– Не заболеет, я заговор от болезни знаю.

– Заговор?

– Ну да. От лихоманки. Надо обнести дитятю вокруг орехового куста и сказать: «Зайди, солнце, за гору, а эти болезни – за орехову кору!»

– И помогает?

– Если три раза обнесешь, помогает.

– А еще знаешь заговоры?

– Знаю. Присушку знаю, молодца присушить.

– Скажи.

– Сказать нельзя – заговор силу потеряет. А мне еще суженого привораживать.

– Но про болезнь ты же сказала.

– Про болезнь я еще знаю.

Марина Юрьевна сняла с плеч платок.

– Возьми. Когда платят, заговор силы не теряет.

Девочка приняла платок, не смея положить его на свои плечи.

– Я жду, – поторопила Марина Юрьевна.

Девочка придвинулась и жарко зашептала:

– Стану благословясь, выйду перекрестясь, из избы дверями, из двора воротами, стану на восточную сторону. На восточной стороне течет огненна мать-река. Помолюсь тебе, покорюсь тебе. Не ходи сквозь болота зыбучи, не ходи сквозь леса дремучи, пойди в ход, в плоть раба Божия. Тут имя надо сказать, – объяснила девочка. – А дальше так. Разожги его, распали его, чтобы не мог ни на мягкой постели спать, ни работы работать, днем по солнышку, ночью по месяцу и лучше свету белого казалась раба Божия… Тут себя надо назвать… Лучше солнца красного, лучше матери родной и отца. Аминь.

– Повтори еще, – попросила Марина Юрьевна. – Я запомнить хочу.

Она повторяла за девочкой слово в слово, держа перед внутренним взором образ своего казака.

– Ваше величество! – По саду бежала фрейлина Магда. – Послы приехали.

– Послы?

– Между Сапегой и Жолкевским мир.

– Опять нас продали.

Марина Юрьевна вбежала в настоятельские палаты в ту самую минуту, когда послы, как последний здравый довод к смирению, предложили Вору избрать уделом Самбор или Гродно.

Вор, сидевший с лицом вялым, с опущенными плечами, вдруг встрепенулся, озорно подмигнул Марине Юрьевне.

– Господи, о чем вы! – замахал он на послов руками. – Я лучше пойду в работники к последнему мужику, нежели приму из рук короля его подачку.

Марина Юрьевна стремительно подошла к мужу и, положа руку на плечо ему, сказала послам:

– Пусть король Сигизмунд даст царю Краков, тогда царь из милости уступит его величеству Варшаву. Более разговаривать не о чем.

Гордое слово великолепно, да платят за него жизнью.

Жолкевский, выслушав ответ Вора и Марины, поспешил к Мстиславскому.

– Боярская дума и вы сами требуете от меня покончить с Вором. Я к вашим услугам, но для того, чтобы застать птицу в гнезде, нужна змеиная внезапность. Одного прошу – дозвольте сегодня ночью провести мое войско через Москву, чтобы кратчайшим путем выйти к Николо-Угрешскому монастырю.

У Мстиславского дух перехватило.

– Пустить войско в город?..

– Не пустить в город, а пропустить через город. Мы дадим в заложники самых именитых людей наших, но первейшим залогом неприкосновенности и покоя Москвы – моя честь.

Лицо гетмана озарилось столь явственным ясновельможным благородством, что Мстиславский за высказанное сомнение испытал раскаяние и стыд.

– Верю, – сказал он упавшим голосом.

За час до полуночи Московские ворота отворились, польское войско проследовало по улицам города, вышло за стены у Коломенской заставы, где поляков дожидались стрелецкие московские полки. Без лишнего шума двинулись к Угреше.

Маленький человек Аника узнал от соседа своего, от стрелецкого десятника, что ночью всеми московскими и польскими полками пойдут ловить Вора.

Коня у Аники не было, а потому бежал он в Угрешу бегом. Заплутал в ночной тьме, но успел-таки раньше конницы.

– Вставайте! – вбежал в спальню к Марине Юрьевне Заруцкий. – Гусары Жолкевского в полуверсте.

Платье через голову, не успевая одернуть, оправить, ноги в сапожки, в седло, в бега!

Постели были теплые, когда гусары гетмана ворвались в спальни их воровских величеств.

От Сигизмунда с особыми полномочиями, с повелением привести Москву к присяге его величеству королю Речи Посполитой прибыл Александр Гонсевский.

Коронный гетман не скрыл перед послом своего гнева.

– Поляков в моем войске шесть-семь тысяч! У Сапеги, который мне не подчиняется, не более трех тысяч. Утверждать королевскую власть силой – силы нет. Об этом даже рассуждать преступно! Мы не только погубим все наше войско, мы погубим великое будущее. Владислав, получив шапку Мономаха, унаследует корону Польши. Соединенное сие государство осуществит все чаяния Речи Посполитой и России. Русские – могучее племя, им надобно только привить охоту к учению.

– Вы слишком далеко глядите, ваша милость, – осторожно сказал Гонсевский.

– Смотреть близко мне противно! Я после Клушина не потерял ни одного человека, но приобрел царство для Владислава. Король же, ревнуя к славе сына, желает потерять все и навсегда. Скажите, пан Гонсевский, вы можете объявить русским королевскую волю?

– Нет, – ответил посол. – Это невозможно.

– Нам остается одно: надеяться на благоразумие Сигизмунда и лгать русским, что наше слово что-либо стоит. Это позор на мои седины… Короля следует поставить перед необходимостью угождать пользе государства, а не личной корысти.

– Но как вы собираетесь защитить интересы государства от королевского своеволия?

– На днях отправится большое посольство к королю. Возглавят его самые опасные для польского дела люди – князь Василий Голицын и патриарх Филарет. Выпроваживаю с посольством и Захария Ляпунова.

– Ваша милость, король требует занять Москву.

– Москву следует занять. Я приготовляю русских к этому страшному для них решению. Впрочем, даже малая оплошность с нашей стороны может настроить их на решительное сопротивление. Прошу об одном: не торопите события.

11 сентября 1610 года под заклинания Гермогена стоять за православие хоть до смерти отправилось под Смоленск посольство Голицына и Филарета. Из мирских в посольство входили окольничий князь Данила Мезецкий, думный дворянин Василий Сукин, дьяки Томила Луговской и Сыдавный-Васильев. От духовенства – митрополит Филарет, архимандрит Новоспасского монастыря Евфимий, угрешский игумен Иона, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, вознесенский протоиерей Кирилл. Были в посольстве люди от всех сословий, слуги, охрана, всего семьсот семьдесят шесть человек.

Как ребенок, радовался Захарий Ляпунов, что его включили в это столь высокое посольство. Конечно, не княжеский титул, обещанный Вором, но служба знаменитая.

Посольство уехало, и, исполняя договор, Жолкевский должен был отойти к Можайску.

Отводя подозрения, гетман принялся делать прощальные визиты. И первый к Гермогену.

Патриарх встретил высокого гостя в простой рясе.

– Я знаю, – сказал Гермоген, – хитроумные твои слуги уже сочли дни моего пастырства. Я готов быть низвергнутым, как низвергли святейшего Иова, но от православия не отступлюсь.

– Владыко, помилуйте! – взмолился Жолкевский. – Я приехал поклониться вам. Более того, я хочу видеть в вашем святейшестве союзника, и, думаете, против кого? Против короля. Не удивляйтесь моим словам. Сигизмунд окружен иезуитами, которые действуют в интересах римского папы, я же пекусь о моем отечестве. Ваше святейшество, у нас с вами есть немало причин действовать сообща.

– Кто ныне слушает патриарха? Если бы слушали, имели бы и царя и царство… Боярин Мстиславский на двор не сбегает, у дяди чужого не спросясь.

Жолкевский рассмеялся.

– Не стану оправдывать перед вашим святейшеством бояр, вы их знаете лучше… Но сам я тоже не смею выйти на двор без доброго совета, за которым я пришел к вам, владыко!

Гермоген улыбнулся наконец.

– В чем же мы можем действовать сообща?

– Последние два года я управлял Киевским воеводством. В Киеве немало православных монастырей, соборов, церквей, часовен, но православие там в опасности. Униаты всячески утесняют греческую веру, ее священство и монашество. Мы могли бы составить договор о защите православия на всех землях, которые некогда составляли Киевскую Русь.

– Киевская церковь под рукой константинопольского патриарха.

– Когда на московском престоле будет Владислав, нужно добиться воссоединения церквей.

Гермоген под лучами ясновельможного благородства таял, как снежная баба в апреле. Признался:

– Я видел в пришествии Владислава одни бедствия. Но ты открыл мне глаза, гетман. Слеп тот, кто не видит великих выгод, которые грядут России от королевича. Каюсь, я, дряхлый старец, прозреваю последним.

Жолкевский был приглашен на обед, обедал, отложив все дела, уехал от Гермогена вполне уверенный, что завоевал упрямое патриаршье сердце.

Он обедал у Мстиславского, у Федора Шереметева, у главы Романовых, хромоногого Ивана Никитича.

Ни один день, потраченный на пустые визитерские застолья, не пропал даром для польского войска.

Тайные люди гетмана на базарах и в трактирах поминали добром царя Шуйского, поносили бояр-изменников.

О Шуйском заговорила вся Москва.

– Ослепли мы, что ли? – удивлялись мудрецы с папертей. – Если бы не царь, разве был бы хлеб в голод дешев?! Кто только не поносил имя царское, а хоть одна голова покатилась с плахи из-за болтливого языка? По полякам соскучились?! Забыли, как они девок портили, мужних жен к себе уводили! Как являлись в храмы в шапках, с трубками в зубах?!

Дьякон Лавр в одной из толкующих толп увидел крошечного мужика. Кинулся, раскрыв объятия:

– Аника!

Человек обернулся: мал, да не тот.

– Настырей меня зовут.

– Тоже за Шуйского кричишь?

– А за кого еще? Как бы ни жили при Ваське, да в своем зипуне. А поляки придут, заставят бороды обрить, в жопаны свои нарядят.

– То правда. Подняться бы всеми землями. Чую, уведут у нас царство, как уводят разбойники корову из хлева.

– В набат самая пора ударить. Корова – бог с ней. Другое страшно. Как бы не свели бояре царя Шуйского с белого света.

Отвели душу, разошлись. Толковище оно и есть толковище – делу не чета.

Бояре тоже о Шуйском судили-рядили.

– А ну как Гермоген снова посадит его нам на шею?! – ужасался Масальский, на что Михаил Глебыч Салтыков отвечал, почесывая мертвый кривой глаз:

– Чтоб никому страшно не было, задавить его надо!

Разговор этот случился при Иване Никитиче Романове. Колченогий перед кривым задрожал, порхнул к Жолкевскому, опасаясь не за жизнь Шуйского – мятежа.

Гетман тотчас при Романове написал Мстиславскому письмо:

«Находящихся в руках Ваших князей Шуйских, братьев Ваших, как людей достойных, вы должны охранять, не делая никакого покушения на их жизнь и здоровье и не допуская причинять им никакого насильства, разорения и притеснения».

Отправляя учтивое это письмо, Жолкевский сурово потребовал от Ивана Никитича уже сегодня доставить бывшего царя в его дом, переменить платье и взять в дорогу, что ему надобно. Везти же его вместе с братьями ради спасения от злоумышленников в Иосифов монастырь. Бывшую царицу, в одеждах, какие пожелает, отправить из Москвы в один из монастырей города Суздаля.

Выслушав все это, Иван Никитич пал перед Жолкевским на колени и молил его спасти несчастную Москву от лихих людей.

– Но как? – спросил гетман.

– Приди в наш град и управляй нами, разумный над безумными.

Жолкевский возражал, Романов упрашивал. Наконец назначили день, когда войско обязывалось вступить в Москву.

Приговор Думы о приглашении поляков в столицу хватил ее как пожаром.

Настыря и Лавр встретились на колокольне. Лавра послал всполошить народ Гермоген, после видения своего Лавр служил на патриаршем подворье. Настыря сам на колокольню прибежал.

Красная площадь наполнилась толпами за четверть часа. Народ грозился побить бояр, кричали, чтоб царя Шуйского вернули в Кремль.

Пришлось Мстиславскому да Ивану Романову ломать шапки перед чернью. Богом клялись: воля народа превыше всего, не бывать полякам в Москве… Шуйского доставить в Кремль нельзя. Он с братьями в Волоке Ламском, в Иосифовом монастыре.

Криком царские дела не решишь, нужен собор всей земли. Дума такой собор созовет.

Прямо с площади Иван Никитич Романов отлетел к Жолкевскому, просил подождать два-три дня. Условились: войско будет впущено в Москву среди ночи, входить в город полки должны тихо, без барабанов, со свернутыми знаменами.

Казалось, Москва обречена на покорение, но вдруг у нее нашлось два сильных заступника, Гермоген и… Жолкевский.

Жолкевский испугался. Он пригласил к себе в шатер по два человека от полка и предложил опровергнуть или подтвердить свои сомнения.

– Я с моей ставкой должен занять Кремль, но в Кремле все их приказы, все суды. Там собирается по двадцати тысяч народ. Пехоты у меня нет. Нас истребят за несколько минут. Разумнее поставить войско в слободах.

Мархоцкий так и взвился.

– Гетман, вы напрасно считаете Москву могущественной, а нас ничтожными. За время табора Рожинского мы побили уж никак не меньше трехсот тысяч москалей… Вы говорите, у вашей милости нет пехоты. Прикажите, и мы будем посылать в Кремль людей с ружьями. Если боитесь поставить в Москве все войско, поставьте наш полк. Мы поклялись дождаться в Москве или смерти, или награды за прежние труды.

– Пан полковник, видимо, мои глаза видят меньше, чем ваши. Будьте гетманом, я сдаю вам начальство.

– Мне гетманская булава тяжела. Но я знаю, если вы не поставите войско в столице, через три недели русские изменят. А от моего полка объявляю: мы не намерены стоять под московскими стенами другие три года.

Жолкевский всех выслушал, но решил по-своему: просил для войска слободы и Новодевичий монастырь.

Бояре согласились, но разразился гневом патриарх:

– Солдат поставить в келии к монахиням? Разогнать молитвениц ради чужеземцев?

Гермоген послал к боярам, требуя, чтоб явились к нему. Бояре не шли. Тогда Гермоген позвал к себе народ.

Бояре переполошились. Приехали толпой, Мстиславский и тот пожаловал. Закричал на патриарха:

– Молись, коли молиться поставлен! Мирские дела – суета. Чего лезешь в дела государства, в коих не смыслишь?!

– Я смыслю в делах веры! – оперся на посох Гермоген. – Я смыслю: веру уступают по дешевой цене, за ваши вотчины, за собольи шубы.

Иван Никитич Романов молитвенно сложил руки:

– Владыко святый! Пощади! Если поляки отойдут от Москвы, чернь предаст нас всех Вору! Нам придется, ради спасения жизни, уйти вместе с поляками.

– Уходите, если народа вам страшно!

Мстиславский, переменя тон, прочитал патриарху строжайший устав Жолкевского, запрещающий под страхом смерти буйства и насилия.

Гонсевский, чтобы сломить упрямство патриарха, прислал к нему своего человека.

– Завтра в Калугу на Вора отправится сильное войско. Благослови, владыко!

И Гермоген сдался.

– У вас единство, да я-то один, – сказал он и отпустил от себя бояр.

19 сентября, черной осенней ночью, все московские твердыни были заняты польскими полками. Зборовский обосновался в башнях Китай-города, Казановский и Вейер в крепостях Белого города. Жолкевский занял Кремль, а ставку свою устроил в доме царя Бориса Годунова.

Мятежа не случилось. Поляки сидели по башням, радуясь обилию пороха, ядер, мощи пушек, доставшихся без боя, но в городе не показывались.

Зато в приемной гетмана Жолкевского не то что сесть, стать было некуда. Бояре, думные дьяки, именитое дворянство спешили с поклоном, ища у новой власти благ и ласки.

На ласку Жолкевский не скупился. Первым удостоился поощрения за измену самый родовитый русский князь, Мстиславский. Не пожелав принять из рук народа царский венец, он обомлел от радости, когда гетман именем Владислава поднес ему сан, некогда дарованный Годунову, – конюшего и слуги.

Но бояре стали теперь уже второй заботой гетмана, первой – стрельцы. Их было восемнадцать тысяч, вдвое больше, чем поляков. Судьей Стрелецкого приказа Жолкевский назначил Гонсевского, требуя от него обольстить не одних только начальников, но каждое стрелецкое сердце. Гонсевский принялся закатывать пиры.

Не задорого купили. Довольные обхождением вновь испеченного начальника, более высоким жалованьем, которое тотчас и выдали, обещанием привилегий, стрельцы толпами повалили к гетману.

– Благодарны тебе выше головы! Если есть изменники, только укажи, скрутим и доставим, а скажешь прибить – прибьем.

У патриарха Гермогена Жолкевский теперь бывал чуть не каждый день, о Писании беседовали, о православии и католичестве. Гетман находил в православии благолепие, величие и свою правду. Однако обещания послать войско на Калугу не сдержал. Зато освободил Московскую землю от Сапеги. Из московской же казны заплатил его войску десять тысяч и отправил в Северскую землю приводить города под руку Владислава.

Между тем затворничество польского войска кончилось. Войску нужно было кормиться. Роты расписали по близлежащим волостям и городкам. Началось старое: хватали что понравится и сколько лошадь увезет, насиловали женщин.

Своевольство перекинулось на Москву. Некий шляхтич увел к себе приглянувшуюся деву – из бани возвращалась. Держал две недели. Девица прикинулась послушной, убежала, насильника нашли, били кнутом на площади.

Четыре гайдука затеяли в Кремле драку. Их собрались казнить. Вывели на Лобное место, но приехал Гермоген. Простил. Простил он, избавив от казни, шляхтича Тарновецкого. Этот избил попа. А вот за пана Блинского не стал заступаться. Сей пан пальнул из ружья в икону Богородицы. Блинскому отсекли руки, а потом сожгли на костре.

Буйные головы отрезвели.

Неожиданно для бояр Жолкевский объявил о своем отъезде. Он понял: король не отпустит Владислава в Москву, будет добиваться признания своего владычества. Обманувшись в надеждах сам, гетман не желал обманывать веривших ему. Предвидел бунт, уничтожение на долгие годы добрых отношений с русскими.

К нему являлся все тот же Иван Никитич Романов, умолял не покидать Москвы. Жолкевский медлил, но король своего решения не поменял, и гетман, провожаемый боярством, стрельцами, народом, признавшим его за справедливый суд, – уехал к Смоленску, забрав с собой в виде военного трофея троицу Шуйских – Василия, Дмитрия, Ивана. Власть в Москве досталась Гонсевскому.

А что же посольство Голицына – Филарета? Все то же. Сначала речи о пользе Отечества, о вере, сановная важность, но уже на пятый день кинулись просить у Сигизмунда, чтоб пожаловал землями. Просили и получили – долго ли грамоту написать и подмахнуть – сначала Мезецкий и Сукин, потом пошла меньшая сошка: стольник Борис Пушкин, дворянин Андрей Палицын. Этот удостоился чина стряпчего. Просил Захарий Ляпунов, дьяк Сыдавный-Васильев… Сукин, опережая других, присягнул королю. За почин его наградили Коломной.

Вскоре и в Москве начали присягать Сигизмунду. Кривой Салтыков Михаил Глебыч явился требовать присяги королю от Гермогена. Гермоген его выставил. На другой день с тем же пожаловал князь Мстиславский, конюший и слуга Владислава.

Гермоген и Мстиславского выставил.

Что ожидало Россию? У кого было искать спасения государства, когда в одних церквах молились за королевича, а в других за короля – истребителя православия?

Народ остался без вождей, города почитали за счастье удаленность от столицы, вертепа измены и соблазна.

Многие москвичи в ту зиму видели козла с золотым рогом, с железным копытом, даже на Кремлевской площади встречали.

И снова светила русским, думающим о России, обманным своим огнем Калуга.

У Вора было новое увлечение – касимовский хан. Ураз-Махмет приехал в Калугу к семье. Он надеялся увезти своих близких, как только Вор отлучится из города. Не тут-то было! Сын Арслан состоял при государе кравчим, он боготворил повелителя.

Ураз-Махмет, надеясь образумить Арслана, прикинулся Вору другом.

Вор, такой чуткий на чужую ложь, обманулся. Он поверял хану самые сокровенные планы свои.

Они сидели на ковре по-турецки. Вор был в шальварах, в халате, пил татарскую бузу и чувствовал себя владыкой Востока.

– Я отправил в Воронеж полсотни обозов всякого добра, оружия и припасов! – раскрывал свои дальние замыслы Вор. – Вместе с тобой, с твоим сыном, с ногайскими мурзами Урусовыми мы устроим царство, какому не только Москва, но и Краков позавидуют. Степи – для пастбищ, черная земля по реке Воронеж, по Дону – для пашни. К нам русские мужики прибегут тысячами.

– Ты – мудрый человек, царь! Великий человек! – Хан подносил руки к высокому челу своему и кланялся Вору.

– Смеешься. А я вот приму ислам да и соединюсь с Крымом, а Русь сама в ножки мои кинется. А не кинется, камня целого в ней не оставлю. Доколе жив, покоя ей не знать. Ты не ошибешься, хан, служа мне. Будет царство мое от моря до моря. Всякой вере окажу почет. Церкви построю в Бахчисарае, мечети в Москве. А коли русские вздумают противиться, получат одни мечети.

Вору нравилось вести подобные беседы. Шут Кошелев в такие часы на глаза Вору не показывался, не желал развенчивать мечты жестокими образами правды.

– А какое царство мне дашь? – подыгрывал Вору Ураз-Махмет.

– Я тебе сначала дам тысячу жен, если справишься с ними, получишь – Истамбул.

– Истамбул?

– Истамбул!

– Дозволь мне поднести тебе подарок. – Хан повязал голову Вора шелковой чалмой, приколов к ней золотое перо с зелено-желтыми хризалитами.

– Вина! Зеркало и шута, – потребовал Вор.

Принесли вино и зеркало, явился Кошелев.

– Ну? – спросил Вор, разглядывая свое отражение.

– Был как солнце, стал как месяц! – сказал шут.

– Ты не виляй. Ты оцени.

– Я оценил. Ты как месяц.

– Хуже, что ли?

– Почему хуже? Солнце – это солнце, а месяц – это месяц.

– Ты нас не путай! – сдвинул брови Вор. – А ведь я красив! Мне бы турком быть, а я в русские пошел… Шут, не молчи!

Кошелев раскрыл ладонь, и с его ладони слетел, поплыл к Вору язычок огня. Вор протянул руку, но огонек погас.

– Вот какой у меня шут, – сказал Вор хану. – Могу подарить, но не теперь.

– Мне шут пока не надобен, – сказал хан. – Мне твои замыслы по душе. Хочешь, приведу к тебе всех казанских татар?

– Приведи, – согласился Вор. – Пошли им письмо.

– Лучше будет, если я съезжу в Касимов и пошлю не письмо, а моих верных мулл.

– Поезжай, – согласился Вор.