Новый сладостный стиль Аксенов Василий
– Listen, Korbach, are you happy in America?
– Not at this particular moment, Chapsky.
– Why not?
– How can I be happy when my girlfriend is in the space?
– In what space?! – взвыл Чапский, глядя в угол бара, как будто там искал ответа на вопрос о пространстве.
– In the outer space. – Корбах качался на табуретке, как общеизвестный Хампти-Дампти. – She is so far away, my love, she’s orbiting our planet, she’s losing her gravitation, she’s not my love anymore, a weightless body…
– That’s great, Sashka! It’s a great proposal. He’s drunk in the bar, she’s weightless on the orbit! You’re a generator of proposals, you fucking Soviet Sashka Korbach! We’ll make you rich and famous sous les drapeaux de Chapsky Production![167]
Прошло не более недели. Нора была уже на Земле и проходила послеполетные обследования в Хьюстоне. Их телефонные счета росли с космической скоростью, так как разговоры в основном состояли из вздохов и пауз. Вдруг явился Чапский, выбритый и в отличном синем костюме. С ним была его ассистентка, в глазах которой, казалось, постоянно стоял тот самый популярный в наших краях троянский морской закат.
– Едем, Сашка, сегодня ты увидишь синклит не хуже ЦК КПСС.
В машине он сунул Александру листок бумаги. Это был, разумеется, пропозал. Конечно, ты сможешь его потом перекроить или вообще выбросить к чертям. Сейчас главное – раскачать телегу. Дорога была недолгой, АЯ ничего не успел прочесть. Заметил только, что действие начинается в Афганистане. В те времена трудно было найти сценарий, который не начинался бы в Афганистане.
– Ну вот мы и приехали, – сказал Чапский. – Мы вылезаем, а Нора позаботится о парковке.
Саша вздрогнул:
– Какая еще Нора?
– Да вот эта, моя помощница.
– Моя подруга – тоже Нора.
Чапский пожал плечами:
– Должно быть, их папаши обожрались Ибсеном.
Перед ними высился и ширился на весь квартал серый дом с множеством маленьких колонн и эркеров, дом неопределенного архстиля, но с некоторым приближением к Paris d’Haussmann.[168] Это была знаменитая «Старая Контора», второе по важности вашингтонское строение. Оно было обнесено решеткой и бетонными надолбами в виде цветочных клумб, которые тут появились после того, как соплеменники Омара Мансура стали увлекаться грузовичками, начиненными взрывчаткой.
Чапский и Корбах поднялись по торжественной лестнице, открыли двери и сразу оказались в окружении статных, плавно двигающихся и цепкоглазых офицеров, белых и черных. После небольшой проверки компьютерного списка визитерам на лацканы пиджаков были нашлепнуты «баттонз»; не исключено, что в этих липучках была какая-нибудь магнитная полоска, которая мониторила их по ходу движения внутри столь важной структуры. «Второй этаж, джентльмены, вас там встретят», – сказал старший на КП.
На мраморной лестнице Чапский приостановился:
– Слушай, мне только сейчас пришло в голову; прошлый раз ты что-то болтал по пьянке о невесомой подружке, а сейчас сказал, что ее зовут Норой. Уж не хочешь ли ты сказать, что это Нора Мансур?
Корбах не успел ответить – к ним спешили два мальчика из аппарата. Дурацкая мысль тут же посетила Сашу: вот эти ребята получают гроши по сравнению с тем телевизионщиком, а галстуки у них завязаны идеально. Надо все-таки сосредоточиться, фиддлстикс. А это еще из какой оперы, фиддлстикс? Фиддлстикс, фиддлстикс, что за абракадабра привязалась? Приглашаем читателя пошебуршить немного в прочитанном, чтобы обнаружить словесное чучело. По секрету: четвертая часть, милостивые государи.
Они шли по широкому коридору с высоким потолком (таких сейчас не строят), справа и слева открывались двери, тоже широкие и высокие, и к ним с весьма любезными рукопожатиями присоединялись ответственные сотрудники. Лица этих людей порядком примелькались на телевидении, иначе можно было бы предположить, что находишься в каком-нибудь германском бальнеологическом курорте прошлого века, фиддлстикс. Наконец прибыли к месту назначения. В дверях огромного кабинета двух эмигрантов приветствовал Американский Политик из тех, чье имя в официальных списках предваряется словом «нonorable». Эту возвышенность, увы, лучше не переведешь, чем некоторой толстопузостью – «достопочтенный».
Эдмонд Пибоди являл собой пример исключительной сбалансированности внешних и внутренних качеств. Благодушно-приятельскими манерами не очень отличаясь от своих сотрудников, он тем не менее нес отпечаток большой политики, как внешней, так и внутренней; последняя, возможно, была для него важнее первой. Прибывшим мистер Пибоди едва ли не раскрыл объятия: «Большая честь приветствовать вас здесь, господа! Перед вами поклонник всех ваших фильмов, мистер Чапский! О, мистер Корбах! Моя жена видела ваш спектакль в „Черном Кубе“. Мы ведь соседи с президентом вашего университета. Нэнси Миллхауз чуть ли не насильно затащила мою Энди на премьеру, а домой она вернулась в сущем восторге! Просто была восхищена вашим талантом. Вы ведь недавно в Вашингтоне? Что ж, добро пожаловать в нашу столичную провинцию! – Он повернулся к своим сотрудникам: – Теперь все в сборе, можно начинать. Давайте, ребята, все заходите ко мне».
Чапский успел перед началом совещания шепнуть Корбаху: «Потом расскажу, кто есть кто, пока что просто сиди с вдумчивым видом; это все, что от тебя требуется».
На совещания в ЦК КПСС это все-таки было мало похоже, учитывая тот факт, что часть народа сидела на валиках диванов, а двое даже на полу, демонстрируя идеально натянутые носки. Все называли друг друга сокращенными, чаще всего односложными именами: Эд, Джо, Фил, Рекс. В советской партийной этике небольшой элемент неформальности вносится как раз за счет удлинения имен хвостатыми патронимами, ну, отчествами, мой друг.
Говорить начал Чапский, и по ходу его выступления картина прояснялась, как будто он протирал ее своим круто загнутым большим пальцем. Речь шла о большом игровом фильме, посвященном советским военнопленным в Афганистане. Все понимают, что это горячая тема, но мы, «Чапски продакшн», не гонимся за актуальностью. Мы хотим создать настоящую человеческую драму силами современного – хотелось бы подчеркнуть это слово – искусства. Это должен быть жесткий аутентичный фильм с почти документальной фактурой. Никаких Слай Стиллонов с пулементными фаллосами, никаких бла-бла-бла «танцев с саблями» моджахедов, пылких глазок из-под чадры. В то же время наш жесткий фильм должен быть пронизан некоей постмодерной эстетикой, с моментами гротеска и ностальгией советского упадка. Учитывая все эти элементы, гайз, мы решили предложить постановку Алексу Корбаху. Никто в Америке, кроме него, не сделает того, что мы хотим, господа, мистер Пибоди.
Все присутствующие, а их было не меньше двух дюжин, с пониманием кивали, как будто такие уж собрались мастаки по части фильмов в этом политическом совете, а когда речь зашла о Корбахе, к пониманию прибавились сочувствие и симпатия. Неужто «Гоглоевский» мне сослужил в Вашингтоне такую службу? Вздор, тому виной, конечно, миссис Нора Мансур: перипетии жизни этой ненышней суперстар, конечно, обсуждаются сейчас по всему Вашингтону. Впоследствии Александр узнал, что в совещании среди всех этих «гайз» (ребят) участвовали большие специалисты внешней политики, пара высоких чинов Пентагона (в штатских штанах, но в казенных ботинках), а также эксперты из Си-Ай-Эй, что звучит почти как «племя сиу». В русской номинации ЦРУ представляет, между прочим, некий противовес ГРУ, а вместе они образуют своего рода фигуру тяни-толкая: ЦРУ-ГРУ-ЦРУ-ГРУ; кто кого, кто куда?
Чапский продолжал: «Конечно, мы могли бы обойтись и без правительства. Не в традициях Голливуда просить правительственных субсидий. После долгих дискуссий, однако, мы решили предложить вам сотрудничество, в том числе и по части финансового риска. Однако не думайте, что мы думаем об экономии собственных средств. Голливуд не заинтересован в экономии, он заинтересован в прибылях. Покажется парадоксальным, но мы обращаемся к правительству ради художественных задач, в частности для воплощения принципов аутентичности и для того, чтобы полностью избежать элементов бродвейского шоу, которыми мы все грешим. Вот в чем дело, а совсем не в том, о чем подумало почтенное собрание».
Короткий перерыв в виде хорошего смеха и обмена понимающими взглядами. Никто пока не торопился взять слова, и Чапский немного продолжил: «Не думайте также, что мы с Сашей Корбахом преследуем какие-нибудь политические цели как жертвы тоталитаризма. Художественные задачи для нас прежде всего. Советские пленные – этнические европейцы, между прочим, в руках неукротимых мусульман – это как раз то, что называется маргинальной ситуацией».
Будучи в активной фазе, Чапский тараторил на своем, к удивлению Корбаха, далеко не идеальном английском, однако все его великолепно понимали: американцы натренированы на речь варваров. Услышав слово «тоталитаризм», многие собравшиеся, что называется, сделали ушки. Очевидно, недолюбливают, подумал наш герой. А может быть, и уважают как предмет постоянного изучения.
Кое-кто уже начал показывать председательствующему палец: «Пару слов, Эд, если не возражаете». Пибоди притормозил ладонью, сейчас-сейчас, и сам первым высказался:
«Мы чрезвычайно благодарны Стиву Чапскому за его выступление. Очень интересный проект, спасибо. Я думаю, что правительство не должно сторониться фильмопроизводства; в конце концов, ведь это одна из главных статей нашего экспорта. Пора расшатывать стереотипы, друзья. Перед тем как перейти к дискуссии, я хотел бы задать вопрос нашему новому талантливому другу Александеру Корбаху. Алекс, я надеюсь, вы полностью разделяете энтузиазм Стива? Вы себя видите в роли постановщика?»
В опыте этому начальнику не откажешь, подумал Корбах. Должно быть, заметил мою обалделость. Мудила Чапский даже не сказал мне, что фильм будет о пленных. «Конечно, Эд, – ничтоже сумняшеся заявил он. – Мы со Стивом только об этом и говорим днями и ночами. Сделаю все, что смогу».
Тут снова выступил Чапский, сказав, что Сашу Корбаха они собираются использовать в трех планах: во-первых, он напишет сценарий, во-вторых, он поставит этот фильм или с моей помощью, или, что лучше, один, в-третьих, он сыграет роль парадоксального характера – советского генерала, ненавидящего коммунизм и мечтающего стать президентом свободной России. Говоря это, Чапский смотрел на Корбаха с некоторым давлением: понял, ты понял, Сашка? Корбах кивал и улыбался. Похоже, друг, что ты не так уж сильно независим от этих ребят и что бедолагу Корбаха ты используешь здесь как приманку. Покивав, он произнес: «Я бы предложил снизить чин этого персонажа до полковника. Он летчик, он катапультируется над горным массивом для того, чтобы пробраться к нашим».
– К нашим или к вашим? – спросил один из людей в казенных ботинках. Он был очень серьезен и делал пометки в своем желтом линованном блокноте.
– Говоря «к нашим», я имею в виду «ваших», то есть американских наблюдателей, – уточнил Корбах. – Иными словами, наш полковник хочет дефектнуть к нашим представителям, то есть, простите, их генерал сбежит к нашим, иными словами, к вашим наблюдателям, сэр; простите, малость запутался, где ваши, где наши.
Все собрание бурно захохотало, а, как мы уже указывали ранее, хороший общий смех в Америке часто становится предвестником положительного решения. Чапский был в восторге.
Участники совещания стали высказываться. Все с энтузиазмом поддерживали проект. Основная задача, конечно, лежит в создании сильного высокохудожественного произведения. Участие правительства поможет разрушить стереотипы рынка. Создаст прецедент. Если удастся сделать такой мировой боевик, как «Доктор Живаго», затраты окупятся. Окупятся с лихвой. Главное все-таки художественность. Большая высокохудожественность, индиид. В финансовом отношении тоже окупится. И в других отношениях. Разумеется, и в других отношениях. Высокохудожественная вещь повлияет и на состояние умов. Правительство, конечно, должно участвовать в финансировании, но главным образом в поисках источников. Использовать наши рычаги в больших корпорациях. Для создания высокохудожественного произведения. Солдат с блокнотом высказался определенно. Мы тоже за создание высокохудожественного произведения, потому что оно оказывает более сильное влияние на умы, чем низкохудожественное произведение. В данном случае такое произведение поможет остановить опасное приближение русских к нефтеносным районам.
Перед тем как время вышло, Пибоди предложил создать рабочую группу по связи с «Чапски продакшн», пожелал успеха в создании полновесного бюджета и поблагодарил всех присутствовавших. Прощаясь, он сильно тряс руку Корбаху и говорил, что вскоре надеется с ним встретиться в окрестностях «Пинкертона», то есть в своем собственном доме. Обещаю, что за столом не будет никого из университета «Мейсон». Тут окружающие рассмеялись, потому что все знали о традиционном соперничестве этих двух школ.
На выходе к Корбаху присоединился один из молодых участников совещания, человек, очевидно, всесторонне хорошо тренированный. «Между прочим, Саша, – запросто обратился он к нему по-русски, – ваши песни снова стали колоссально популярны в Союзе. И в Сороковой армии тоже, то есть в Афганистане. Политруки охотятся за кассетами, но солдаты все равно крутят старые шедевры врага народа: и „Чистилище“, и „Фигурное катание“, и „Сахалин имени Чехова“, и „Шведский бушлат“, и „Дельфинов“, и „Балладу Домбая“, и „Балладу Бутырок“, и абсолютно превосходного „Кола Брюньона“. Юнцу явно доставляло удовольствие перечислять все эти песни, совершенно никому, как он считал, не известные в этой стране. АЯ между тем подумал: значит, и здесь была парочка специалистов, занимающихся песнями Саши Корбаха. Нет, Стенли прав, эта страна действительно цитадель свободы!
Через два дня прилетела Нора. Девушка как-то странно изменилась после путешествия в космос: как-то сжималась, втягивала голову в плечи, словно стараясь побудить его к защите, к нежности, а вовсе не к тому, что раньше у них было в обиходе: «наказание паршивки». Он откликался на это новшество и жалел ее без устали. В промежутках между этими сеансами жалости она рассказывала ему некоторые странные вещи о своем и без того необычайном путешествии. На орбите с ней что-то происходило такое, в чем она не была даже уверена как в действительном происшествии.
4. Феликс
Внешне, вернее, в виду Земли все проходило так, как ожидалось. Раз за разом из лунной тени на сверкающую поверхность выходил Полумесяц Плодородия. Нора делала бесчисленное множество снимков, целясь преимущественно в намеченные заранее стыки караванных путей. Сквозь линзы ей казалось, что в предполагаемом местонахождении шеститысячелетнего города Ур она видит топографию городских кварталов. Снимки эти по возвращении будут, конечно, изучаться и обсуждаться на конференциях.
Помимо этих основных занятий, она, как и все прочие члены экипажа, облепившись присосками медицинских датчиков, делала упражнения, питалась космоедой, которая, как ты, Саша, выражаешься, «посильнее, чем „Фауст“ Гете», и даже играла в карты с ребятами, чему тоже надо учиться в условиях невесомости.
Отдых, однако, превращался для нее во что-то совершенно неописуемое. Вытянувшись и закрепившись, она смотрела через маленький иллюминатор в противоположную от Земли сторону. Что-то немыслимое стало являться ей. Попробую описать, но знай, это даже не приближение к тому, что было. Прежде всего потому, что эти явления не имели никакого отношения к понятиям «было-есть-будет». Она прекрасно понимала это тогда, но совершенно не понимает сейчас. Ну я, может быть, могу назвать это невероятно огромными ликами, что ли. Они возникали один из другого, и каждый воплощал в себе всех. И уходили один в другой, словно флуктуации какого-то света, как в третьей части «Божественной комедии», но без конца. Это только сейчас я их называю ликами, но это были не лики, Саша; ну, в общем, невозможно сказать. Она иногда молила их: покажитесь, покажитесь! И тогда как бы в ответ появлялись подобия ангелов. Ну да, Саша, с крыльями – как бы человеческое, но с крыльями.
Потом все сменялось всеобъемлющим трепетом. Она сама тогда как бы становилась частью восторга, и в этом было все: и конец, и начало, – и оставалось только молить, о чем – не помню. Вдруг осознала, что видит Христа, но не в человеческом виде, а в каком-то невидимо-грандиозном, если можно так сказать, но сказать никак нельзя.
Вдруг возникло в одной точке какое-то бурление, как будто некий щуп ее буравит. На немыслимой глубине в ней обнаружилась коробочка с инкрустированной крышкой. Она открыла эту коробочку и оказалась на краю обрыва, над готическим городом с черепичными крышами, фасадами руин, крестами и химерами большого собора. Короче говоря, внутри коробочки оказался эпизод, происшедший с ней – еще до Сашки – на острове Готланд.
Она шла по дорожке над обрывом. Впереди была зеленая подстриженная поляна, окаймленная с трех сторон кустами многоцветных роз, а с четвертой несколькими валунами, как бы маскирующими линию обрыва. На поляне, глядя в небо, лежала молодая женщина. Рядом с ней сидел мужчина с красивым и мрачным лицом. По поляне между тем бегал крохотный мальчик, не старше трех лет, в круглой шапочке с пластиковым козырьком. Одна стопа у него была – очевидно, в результате врожденного дефекта – сильно вогнута внутрь, поэтому его бегущую фигурку можно было сравнить с лодчонкой на крутой волне под боковым ветром. Это ему нисколько не мешало быть воплощением радости жизни. Он выдергивал из травы то голубой, то желтый цветочек, кричал «папа, папа!» и шустро ковылял к мрачному человеку со своим подарком. Тот брал цветочек и немедленно, не глядя, клал его в траву. Малыш, смеясь, бросался назад и выхватывал новый цветок в опасной близости от обрыва.
У Норы защемило под коленками от ощущения этого обрыва. «Эй!» – крикнула она, и мальчик, сорвав очередной цветок, обернулся на крик. Разглядев Нору, он теперь помчался к ней, смешной калека, не знающий пока, что его ждет в жизни с этой ногой. Приблизившись, он преподнес Норе синюю незабудку. «Большое спасибо. Позволь мне пожать твою руку», – сказала Нора. Он протянул ей левую. «Нет уж, дай мне правую», – засмеялась она. Она вся переливалась счастьем от общения с крошкой. Хохоча, он дал ей правую. Они трясли друг другу руки и смеялись. Тут оказалось, что мать мальчика стоит рядом. Их взгляды встретились. Молодая женщина неуверенно улыбнулась. «Какой у вас чудный мальчик, – сказала Нора. – Как его зовут?» – «Его зовут Феликс», – ответила мать, будто не веря, что ее сын может кому-то нравиться. Нора захлопала в ладоши: «Какой чудный, милый, очаровательный Феликс!» Мальчик тоже захлопал в ладоши и засмеялся еще пуще. Нора поцеловала его в щечку с розоватеньким и не очень-то здоровым румянцем и сразу пошла прочь, чтобы не разрыдаться на людях от нежности к Феликсу. Обернувшись через несколько шагов, она увидела, что вся семья в сборе: мать с ее робкой и благодарной улыбкой, сияющий Феликс и хмурый, но все-таки тоже чуть-чуть подтаявший викинг. «Феликс, осторожнее, тут обрыв!» – крикнула Нора. Мальчик еще раз весело подпрыгнул при звуках иностранной речи. Мать посмотрела в направлении Нориного жеста и в ужасе раскрыла рот: она, очевидно, думала, что за валунами просто склон. Тут же она взяла Феликса на руки и беззвучно губами поблагодарила иностранку. Муж показал рукой «все под контролем».
Быть может, не все у него было под контролем, особенно когда он впадал в меланхолию от сознания того, что жизнь так несправедливо с ним поступила, наградив увечным сыном. Быть может, все время, пока Феликс бегал за цветочками, отец ощущал этот край и где-то в уголке его сознания гнездилось обращение к судьбе: «Этот обрыв из твоей оперы, ну что ж, против тебя мы бессильны». Он никогда в этом себе не признается, как не признается и в том, что случайная прохожая, какая-то странно сияющая американка, одарила его на всю жизнь любовью к сыну. К Феликсу.
Нора, конечно, уже через час забыла об этой сцене и никогда о ней не вспоминала. Коробочка с этой встречей, явившаяся из неведомых пучин, стала для нее полной неожиданностью. Теперь она шептала на ухо любимому: «Знаешь, мне кажется, там было все содержание моей жизни, как будто я только для этого и была рождена, для этой мгновенной вспышки. Для Феликса. Не знаю, что там было инкрустировано на крышке, может быть, просто мое имя и мои даты. Впрочем, все это лишь выглядело как коробочка, чтобы я поняла, а на деле там была лишь непостижимая данность чего-то, связанного со мной».
Он держал ее одной рукой за плечи, а другой гладил по голове. Чем больше она почувствует телесного, обычного, тем быстрее выйдет из небытия. Что они там думают, в Хьюстонском центре? Дать добро для полета женщине с таким алкогольным и наркотическим фоном! Она пережила что-то сродни переживанию Данта, перед тем как он начал писать «Божественную комедию». Что там было толчком, болезнь, рана, какой-нибудь сильный яд, – ясно одно: он побывал там, где нельзя побывать. Вот и с Норой что-то похожее произошло в невесомости.
Ну хорошо, пойдем в ресторан. По дороге возьмем билеты в кино по соседству, на фильм «Двуликий Янус». А лучше купим тебе длинные зимние сапоги. Я вижу тебя в таких сапогах. Посмотри-ка, открылась новая книжная лавка, а вот как раз то, что мне нужно, новый перевод «Одиссеи». Пока ты летала, тут у нас кое-кто прогорел, в частности магазин «Революционный плакат», но кое-кто и появился на свет, в частности винный погреб «Дюпон Андерграунд». У них тут демпинговые цены на «Вдову Клико»: двадцать пять долларов за бутылку, а в Париже, помнится, я платил по тридцать пять. А по сорок не хочешь, улыбнулась она, и он обрадовался этой живой реакции на мировые цены. Берем полдюжины по этим демпинговым ценам и будем пить сегодня всю ночь. Хорошо все-таки не стесняться в средствах, правда, Норочка Мансур, урожденная Корбах? Ну вот мы и тащимся, груженные, как ослы на перевалах Сардинии: твои сапоги, «Одиссея», шесть бутылок шампанского. Ты чувствуешь, какие это тяжелые вещи? Гравитация возвращается к тебе в виде отменных вещей и фонтанов поэзии. Так мы вваливаемся в «Винченцо»; ты что больше любишь, скампи на гриле или жаренные в масле с сухарями? Вот чесночной подливки не надо. Да, я еврей, но не люблю чеснока! Готов отказаться от своего еврейства, лишь бы в меня не впихивали чеснок под разными соусами. Зачем мне «Одиссея»? Для парафраз, подробности позже, сначала решим, паста или ризотто? Красное вино или белое? Пармезан или груэр? После ресторана приличные люди отправляются на джаз. Ведь мы с тобой приличные немолодые люди, джаз – это то, за что мы должны цепляться. Если бы у нас родился ребенок, я бы назвал его Джаз. Джаз Александрович Корбах, представляю, как был бы счастлив Стенли.
Ты его видишь, признайся! Он где-то здесь, твой беспутный отец. Не удивлюсь, если сейчас войдет. Прошел слух, что он учреждает какой-то огромный благотворительный фонд. Тебе нравится саксофонист? Слишком резкий. Я бы для тебя иначе сыграл. А ты, значит, и на саксофоне? Разумеется: и жнец, и швец, и на дуде игрец. Что это значит? «He’s harvesting corn and he’s blowing horn», вот так примерно. Вот так Сашка! Сашка-молодец, голубоглазый удалец, веселый друг моих забав, ту-ру-ру-ру, С-а-а-аш-ка-а-а! Ты весь напичкан обрывками, какими-то клочками из вашей поп-культуры. Впрочем, как все русские. А ты откуда знаешь всех русских? Спала со всеми. Я так и знал, наконец-то призналась!
Они вышли из джазового кафе и поразились – все было покрыто снегом, который продолжал падать в огромном избытке. Снежинки были преувеличенными, иные в пол-ладони, рисунок их парения прихотлив, как у бабочек. Нора повизгивала от восторга. Вот видите, мадам космическая гостья, какие тут у нас возникают чудеса из простых комбинаций кислорода и водорода. И мы все эти дела поэтизируем, сударыня. Он вытащил из уличной урны полумокрую «Вашингтон пост», свернул из нее саксофон и заиграл как раз то, что она хотела услышать: Come to me, my melancholy baby, cuddle up and don’t be blue…[169]
5. Звездный восьмидесятых
Между тем на малых оборотах стал раскручиваться проект фильма. «Чапски продакшн» прислал Александру официальное письмо, в котором говорилось, что теперь, после принципиально важного совещания в «Старой Конторе», все заинтересованные стороны ждут от мистера Корбаха так называемую outline, то есть первичную заявку на двух-четырех страницах. После этого компания подпишет с ним как с автором договор на более пространный план сценария, treatment,[170] который перейдет в контракт на полноразмерный сценарий. Ступеньки цифр, предложенных в письме, были довольно впечатляющими, но все-таки не настолько впечатляющими, чтобы, как в немом кино, запечатлеться с открытым ртом и с последующей фразой на темном кадре с виньеточками: «Я богат! Я богат!» Фраза с виньеточкой предполагалась тогда, когда восхищенное человечество соберется в очереди у кинотеатров от Торонто до Джакарты.
А он пока еще не знал, о чем писать. Придумав с ходу какого-то летчика, которого он якобы мечтает сыграть, он сейчас от этой фигуры готов был отмахнуться. Чтобы сделать его реальным, надо слишком много объяснять западному зрителю. Этот военный фанфарон и советский хам, конечно, может присутствовать сбоку, но основная линия должна быть иной. Ну да, пленные, но в чем будет основной смысл нашей истории? При всем внешнем сходстве нельзя выстраивать параллель вьетнамским эпопеям американского кино. Тут что-то должно быть сугубо советское и, как ни странно, нечто европейское. Чапский бросил тогда толковое определение: европейские мальчики в плену ислама. Несмотря на идеологическую пропасть, русские все-таки остаются частью европейского этноса. Им противостоит ислам с его неукротимостью, но все-таки и с еще не изжитым первоначальным смыслом: «примирение», «богобоязнь».
Что-то стало брезжить сквозь фразеологический туман проекта. Пещера в горах Южного Афганистана недалеко от пакистанской границы. Там моджахеды держат советских пленных. Главная достоверность возникает в судьбах трех восемнадцатилетних пацанов. Один из них сибиряк, второй волжанин, третий – питерский уличный шкет из гитаристов. Эй, да ведь это может быть что-то вроде той старой когда-то нашумевшей повести о трех мальчишках – «Билет к звездам», что ли, нет, «Звездный билет», вот именно. Сколько копий тогда было сломано над этой нехитрой штучкой! А видимо, не зря Партия, Смердящая Дама со своим комсомольчиком-сутенерчиком, так ярилась. Мне было тогда двадцать два, но я все-таки отождествлял себя с восемнадцатилетними героями романа. Эй, да ведь я тогда познакомился и с автором. Он жил где-то возле метро «Кропоткинская». Атаки Партии сделали его знаменитым. Однажды Сашка его увидел. Парень с детской коляской стоял возле стенда «Комсомольской правды» и читал статью под заголовком «Билет, но куда?». Саша Корбах легко подошел. Привет! Мне нравится твой роман.
Послушай, да что ты сейчас притворяешься, двадцать шесть лет спустя? Как будто ты не сталкивался с ним много раз в чердачно-подвальных компаниях, как будто у вас не было массы общих друзей, как будто ты не знаешь, что этого ВА Степанида Властьевна тоже вытолкнула из своей пробздетой хаты еще за два года до тебя. Как будто тебе неведомо, что он где-то здесь живет в Джорджтауне и читает курс в университете-сопернике. Как будто ты не попал к нему в новый роман в качестве главного героя.
Так или иначе, моя история может стать парафразой «Звездному билету». Пафосом той книги было бегство, она даже показывала направление – Запад! Комсомол по заданию партии накачивает «романтику» на Востоке (там нужны «трудовые подвиги»), «звездные мальчики» удирают на Запад, пусть всего лишь в Эстонию, то есть в пределах СССР, но все-таки в готику, к остаткам Балтийской Ганзы, откуда до Готланда рукой подать. Персонажи «ЗБ» были мальчиками из интеллигентных семей, герои нашего фильма будут детьми советского охлоса; убежать от зрелого социализма они могут только в бутылку или в анашу. Границы пересекаются ими только в танках и боевых машинах пехоты. Солдат в бою – это, по сути дела, возврат в горизонтальную позицию, отказ от первичного творческого акта людей. Только разгром и плен заставляет их снова взглянуть на небо. Из проема высокогорной пещеры за фигурами стражников в блиновидных шапках они впервые видят свое отечество не как СССР, а как наплыв созвездий.
Предельное одиночество. Постоянный сжигающий страх перед какой-то чудовищной пыткой, скажем, кастрацией. Надеяться не на что и не на кого, если только не на полковника авиации Дмитрия Денисова, который катапультировался из нетронутого самолета прямо в руки моджахедов. Идея бегства на Запад приходит из 1961 года, но это уже не идеология и не каприз, а чисто экзистенциальный момент. Полковник Денисов знает, что советским вертолетчикам отдан приказ при любой возможности уничтожать советских пленных. Что такое капитуляция в подсознательном смысле, спрашивает он юнцов, в которых видит себя и своих друзей двадцать шесть лет назад. Сдающийся – это не до конца озверелый, это тот, кто рассчитывает на малую толику человеческого в сердце врага. Чем дальше идет война, тем меньше остается этого наивного расчета. Остается лишь Запад, вечно манящая страна свободы. В конце концов они бегут и добираются до своей цели; все, кроме полковника, очевидно. Его время уже окончательно прошло. Охляне, как он их называл в пещере, бредут по Елисейским Полям, но это уже похоже на вторую серию.
Обнаружив экзистенциальный смысл идеи бегства, Александр без труда написал «аутлайн», отослал странички в Лос-Анджелес и вскоре получил первый пятизначный чек от «Чапски продакшн». Мотор начал набирать обороты. Штефану, который теперь чуть ли не ежедневно звонил из самых неожиданных мест на земном шаре, нравился корбаховский начальный замысел с двумя знаменателями. Полковник, которого, конечно, сыграет сам Саша, представляет полный разрыв с иллюзиями послесталинских поколений. Тема нынешнего поколения молодежи может ошеломить Запад, зрители увидят, что советские солдаты вовсе не загадочные фанатики коммунизма, а такие же, как их западные собратья, члены мирового охлоса, бубнящие свой рок и помешанные на аудио– и видеообразах своего жалкого гедонизма.
Основные российские «флашбэкс» мы будем снимать за Ай-Си. Какой айси? Ну, Iron Curtain, «железный занавес». Пошлем экипу через третье лицо под видом съемок фильма о красотах земли русской, а потом подмонтируем их кадры к павильонным. Ну, в общем, гони коней, не сдерживай! Излишки твоего воображения мы потом сдадим в музей и под это дело произведем списание с налогов. Никогда не выбрасывай черновиков, Сашка, сдавай их в музей, а стоимость списывай с налогов! А как ты вообще-то себя чувствуешь? Тебе ничего не надо еще? Ну я не знаю, какие-нибудь сверхдорогие витамины. Конечно, такие есть в природе. Ты думаешь, все витамины выставляются в аптеках? Ошибаешься, некоторые витамины не выставляют в аптеках, чтобы не раздражать публику. Нет, я таких не видел, но я точно знаю, что половина Голливуда живет на сверхдорогих витаминах. Иначе был бы полный маразм, мой дорогой! Почему это я «поехал»? Я просто хочу, чтобы у тебя было все что нужно.
Александр знал на примере друзей да и из собственного богатого опыта, что режиссерство или, скажем, в случае Чапского продюсерство вырабатывает какое-то странное, проститутско-сутенерское сознание. Режиссер-продюсер как бы влюбляется в того, с кем работает. Он живет его (ее) интересами, заботится о быте, вникает в сложности личной жизни, может потратить целый день на поиски каких-то сверхвитаминов или запчастей для машины обожаемого сотрудника. Влюбленность эта немедленно испаряется, как только человек отработан. Ты можешь к нему разлететься, как прежде, а там уже новая любовь. Стойкости чувств в режиссере не ищи, а если он будет на них настаивать, знай, что это притворство. Впрочем, он и настаивать не будет.
6. Идейные ухабы
«С кем это ты все время говоришь по телефону?» – однажды спросила Нора. У нее, разумеется, был свой ключ от квартиры «Сашки», и этот факт, похоже, доставлял ей удовольствие. Приходишь без всякой подготовки, просто по наитию, сюрпризом, находишь любимого в естественной позе, в естественном настроении. Даже если и любит посидеть с русским журналом в отдаленном чуланчике, то ведь это тоже часть его естества. На основе взаимности она и ему предлагала ключ от своей квартиры, но он отказался. Не вижу смысла. Ваш швейцар все равно стукнет тебе по телефону, пока я доберусь до дверей, и ты успеешь спровадить любовника, какого-нибудь бугая из защитной линии «Краснокожих», ты столкнешь его на свой бастион, а оттуда он уже перепрыгнет на соседнюю крышу.
Нередко она его теперь заставала валяющимся на тахте с телефонной трубкой под ухом и со сморщенной, как от головной боли, частью лба. «Ну, – периодически мычал он, – ну, знаешь… уверен?.. серьезно?.. куда?.. а, туда…» – такой красноречивый участник явно содержательного диалога.
Однажды, повесив трубку, он ответил: «Да это, знаешь ли, по поводу фильма. Фильм затевается». – «Что же ты молчал?!» – вскричала она как-то так, что и самой не понравилось: имитация чего-то там, радости, что ли. «Ну…» – он встал с софы и пожал плечами. «С кем?» – спросила Нора, исправив свою псевдорадостную интонацию на псевдосухую. «С Чапским», – сказал он. «О!» – сказала она, и разговор о фильме на этом закончился.
Так они, не понимая, что делают, расставляли друг другу маленькие ловушки. Увы, сударыня, люди часто не могут найти мотивировок нарастающему раздражению, сваливают все, скажем, на чрезмерную высоколобость сожителя или, наоборот, на низколобость, на грубости секса или, наоборот, на недостаток грубости, на несовместимость по зодиаку, ну и так далее, однако, увы, мой друг, мы знаем с вами, как много зависит от детской гордости и обидчивости. Ну, вот, скажем, Александр Яковлевич начинает катить на свою любимую: она думает, что я сам ничего не могу добиться, потому что это она, а не я потянула ниточку моего сомнительного успеха. А Нора тем временем злится на АЯ: он не хочет со мной говорить о своем успехе, потому что все приписывает моим связям как дочки богатых родителей, он лелеет в себе образ затравленного эмигранта, непризнанного таланта, ну и не буду его ни о чем спрашивать, если такой дурак.
Однажды ей все-таки пришлось заговорить. Вот ты не пошел со мной на прием в The Bertran Russell Human Rights Memorial,[171] а у меня там был неприятный разговор о тебе. Вернее, о фильме Чапского, ну, и о тебе в этой связи. Это правда, что вы делаете фильм о русских военнопленных в Афганистане? А правда, что все это происходит под зонтиком Администрации, Пентагона и ЦРУ? Как странно! Я всегда считала Чапского талантливым парнем, в достаточной степени независимым среди нынешнего коммерческого маразма, и вдруг он впадает в политический маразм! Я понимаю, что вы оба ненавидите тоталитаризм – кто его любит? – но разве нужно для этого… Для чего? Н у, не придирайся к словам! Разве обязательно для борьбы за права человека смыкаться с нашими ультра, с махровыми солдафонами, с беспринципными спуками[172] из нашей разведки, насквозь разъеденной цинизмом? Какое это отношение имеет к искусству?
Не знаю, на что рассчитывает Чапский, но ты, Саша, навсегда запятнаешь свое имя в глазах американской интеллигенции. Уже никогда не отмоешься! А это означает и художественный провал, к твоему сведению! Ты, может быть, не знаешь, но к русским интеллектуалам и так с подозрением относятся за их склонность флиртовать с правительством.
Саша, ты должен немедленно отмежеваться от этого проекта «холодной войны»! Надеюсь, ты денег у них еще не взял, а если взял, надо вернуть. Я тебе помогу, достанем любую сумму. Ты и фильм получишь, не сомневайся. Я же тебе говорила, Рите достаточно полчаса повисеть на голливудском телефоне, и у тебя будет полновесный контракт. Только скажи, что ты хочешь. Фильм о Данте? Дольче Стиль Нуово? Почему бы и нет! Главное сейчас – отказаться с резким жестом от этого политического заказа! Или без жеста, но только отказаться!
«И не подумаю», – коротко ответил он на ее монолог и таким образом прекратил дискуссию.
А пока она говорила, расхаживая по комнате, он невольно любовался оратором. Нора вышагивала, тоненькая, подкрепляла слова чудесными жестами, то вспыхивала лицом от сочувствия к интеллигенции, то гасла и старела от неприязни к реакционным силам, чтобы снова вспыхнуть и помолодеть. И вдруг застыла, будто натолкнулась на древесную лягушку; это был его ответ.
И, только ответив так жестоко на эмоциональный монолог, вызванный не столько принадлежностью к левому лагерю, сколько искренней заботой о нем и тревогой, он стал наполняться оскорбленным самолюбием. Укоротись, настырная американка, стал думать он едва ли не со злобой. Ведь ты же утонченное существо, ты даже подсознание мое иногда читаешь, у тебя почти дантовские откровения были в космосе, и ты не можешь понять простой человеческой психологии! Приписываешь мне и Чапскому примитивную ненависть к коммунизму! Дорогая моя, значит, ты просто не знаешь человека, с которым живешь уже четыре года! Со всей своей тонкостью не можешь отличить ненависти от отвращения? Примитивно ставишь знак равенства между ЦРУ и КГБ? Да все ваши охранки за всю их историю не сотворили столько мерзостей, сколько гэбуха делает за час!
А как позволите расценивать ваше сотрудничество с правительством, мэдам астронавт США? Где вам давали допуск на полет? В «Amnesty International»? Вы уж простите, но я затрону и вашу интерпретацию художественного успеха, нет-нет, вы уж простите, я затрону! По-вашему, провал в левых кругах означает и художественный провал? А без признания вашей бражкой шедевр невозможен? И вы предлагаете мне вернуть любую сумму, полученную от кинофирмы? Мне, нищему, который еще недавно толкал понюшки порошка в «Колониал паркинг»? Выброшенному из его страны шуту вы предлагаете оттолкнуть продюсера, единственного в этой стране, который знает его как артиста, а не только как любовника Норы Мансур? И ты не понимаешь, что оскорбляешь меня? И ты обещаешь мне, что твоя маменька устроит меня режиссером на фильм о Данте? И ты не догадываешься, что это надругательство, Нора Мансур, супруга террориста?
При обилии «р» можете себе представить, почтенный читатель, как в его уме пророкотала последняя фраза и по-русски и по-английски, не смягчившись даже женственной подушечкой wife в последнем случае. Она уже давно ушла, собственно говоря, хлопнула дверью сразу же после «и не подумаю», а он еще долго продолжал умственное грохотанье, сопровождавшееся сдергиваньем портретов, плесканьем в стакан огромных, с разбрызгом капель, порций виски, ломаньем ни в чем не повинных (хотя кто знает) сигарет. Довольно! Слишком уж это затянулось! На кой хер я приехал в Америку?! Стать придворным шутом здешних чванливых Корбахов, этой вшивой аристократии? Уже и Марджори меня высматривает! Остался бы во Франции, уехал бы в Израиль, никогда бы и не встретился с ними, с их кошмарным богатством! Остался бы честным советским плебеем, веткой, бутоном (sic!) на древе жертв, униженных и оскорбленных! Миссис Мансур, вы только притворяетесь моей мечтой, а на самом деле только лишь член мой вас ко мне влечет, только лишь ваше влагалище вас заботит!
Последняя сентенция заставила весь этот рык вырваться наружу. Тут и пришел конец упомянутому выше стакану с виски. Полетел в стенку, надолго, до следующей квартиросдачи, оскорбил ее непорочную белизну. Предоставляем теперь женской половине «нашего дорогого читателя» ответить от лица Норы на яростные инвективы Александра Яковлевича. Уверен, не останется в них и единой нитки, длиннее ладони! При нынешнем просвещении и мужская половина, впрочем, вряд ли удержится, чтобы не отдубасить зарвавшегося мужепеса. Мы же, однако, попытаемся урезонить обе половинки. Ведь женско-мужскую любовь можно рассматривать и как бесконечную схватку греко-римской борьбы! Вспомните русскую поговорку «милые бранятся – только тешатся» – какой народный оптимизм заключен в ней!
Через пару дней после описанной сцены Нора выбралась самым нежнейшим и шелковистым созданием, вроде ласки, из-под все еще бурно пыхтящего Алекса и обняла голой рукою округлость его головы, наподобие Ники, знакомой уже с трудами Птолемея:
– Дарлинг, давай пойдем сегодня на прием в честь Клунни Кудела? Увидишь там весь наш либеральный бомонд. И перестанешь заблуждаться, реакционер!
А может быть, она права, думал Алекс Корбах, входя в бальный зал отеля «Мэйфлауэр». Может быть, либералы лучше консерваторов. Все-таки в первом случае есть какая-то связь с либидо, а во втором, хочешь не хочешь, мерещится какая-то стерва. По виду толпы, впрочем, нельзя было определить таких тонких различий: мужчины все в черном, а дамы в тонах пастельных. Не надо каламбурить, скажем мы тут русскоязычному читателю.
– Скажи, пожалуйста, а кто такая эта Клуша-Куделя? – спросил он Нору, притворяясь, будто ничего не слышал о героической женщине.
– Перестань кривляться, – сказала она серьезно и тут же вспыхнула адресованной всюду и всем улыбкой, поскольку в толпе многие на них смотрели.
Да уж, перешутовал малость АЯ с Клушей-Куделей, скажем и мы, тем более что он и сам входил в качестве советника в это широко известное общество памяти Бертрана Рассела. Еще недавно общество его запрашивало, кому из советских героев присудить ежегодную премию в 50 000 долларов. Он тут же предложил на выбор двух пловцов: один драпанул с «родины всех надежд», переплыв за девять дней Черное море на надувном матрасе; второй, пуще того, сиганул с советского туртеплохода без всего и в течение трех дней и трех ночей плыл в окружении акул к филиппинскому острову. «Мы выдвигаем обычно людей гражданского мужества, – написал в комитет Алекс Корбах, – в данных случаях оно сочетается с мужеством физическим». Ни тому, ни другому, увы, премия не досталась, а досталась она виновнице данного торжества Клунни Кудела из Намибии. То есть именно премия и сделала ее виновницей данного торжества. В этом смысле. Фиддлстикс.
Нору окликали и к ней бросались. Происходил обычный обмен любезностями: ю-лук-грейт-ю-ту-лук-грейт![173] Никто почему-то не спрашивал ее о космической экспедиции. Может, потому, что правительство замешано, гадал АЯ. С дринками в руках они подсели к одному из многочисленных круглых столов. Официанты проносили большие подносы, предлагали лазанью, шпинатовый салат со сколлопами,[174] куриные якитори под соевым соусом. Все было просто, очень просто.
За их столом собралось персон не менее восьми; обаятельные продолговатые лица, чуть смущенные улыбки интеллигенции Восточного побережья. Присутствовала одна черная пара, явно не претендующая на какое-либо особое внимание. Особое и явно позитивное, ободряющее внимание было направлено, надо сказать, на Александра Яковлевича. Оно как бы говорило: вы уж извините за любопытство, но мы все знаем Нору, но не знаем вас. Вы нам нравитесь, Саша Корбах, но вы, пожалуйста, скажите что-нибудь, ну, схохмите или хотя бы чихните в салфетку и будете друг!
Через стол от них сидела Клунни Кудела, женщина крупного жадного тела и цыганистого лица. Да и одежда ее была, пожалуй, сродни убору королевы табора. Вдруг она уставилась на Александра Яковлевича, да так пристально, что он как бы воспротивился: идите, мол, матушка, прочь со своими гаданиями. В их компании заговорили о лауреатке. Какая милая эта Клунни Кудела, вы не находите? О, она просто найс! После того, что выпало на ее долю, она выглядит просто чудесно, не правда ли? Вы знаете, ребята, я с ней сегодня разговаривал. Как себя чувствуете в Штатах, спросил я. Прямая и мужественная, она просто подмигнула и сказала: We shall overcome![175]
Затем произошел диалог, который потом в перепутанном виде стал являться Корбаху по ночам словно невнятица его собственной судьбы.
Кто-то спросил: «Она вам нравится, Саша?» Внезапно для самого себя он ответил: «Не очень».
Нора в этот момент сильно пнула его под коленку.
– Перестань пинаться, – сказал он спокойно.
– Что ты имеешь в виду? – воскликнула она как бы со смесью юмора и возмущения, то есть давая и ему и себе возможность отступления.
– Да просто хочу, чтобы ты не пинала меня под столом в мою чувствительную коленку. Твои сигналы, Нора, даже такие неуместные, не заставят меня замолчать простейший факт – мне не очень-то нравится эта ваша Клунни Кудела.
– Спокойно, Саша, – сказал кто-то за столом, кажется, мужчина. – Она может вам лично не нравиться – иногда это случается, случаи необъяснимой враждебности, – но вы же не можете отрицать ее вклада в борьбу против апартеида.
Корбах покивал с пониманием, но потом вдруг рубанул ребром ладони по краю стола, словно матрос «Кронштадтской коммуны».
– Простите, я даже не думал об апартеиде. То, что я сказал, не имеет никакого отношения к апартеиду. И я бы хотел добавить, сэр…
– Джек, – мягко подсказал оппонент.
– Спасибо, Джек. Простите, Джек, но мне кажется, что таким людям, как вы и ваши друзья, не могут нравиться женщины этого типа.
– Ты вне ума сегодня, – свирепо сказала Нора по-русски.
– Совсем нет, моя любовь. Совсем. Нет. – Он чувствовал себя вполне по-идиотски, но тем не менее почему-то не мог оборвать себя на полуслове. – А вы, мои друзья, почему бы вам не выплюнуть горячую картофелину из ваших ртов? Неужели вы не видите декадентской, похотливой, развращенной и вероломной сути этой вашей Клунни Кудела? Я знаю, вы скажете: она страдала, ее муж все еще в тюрьме и тэдэ. Не знаю, как она страдала, но сочувствую ее мужу, особенно после того, как увидел его жену. Да, господа, особенно после того, как встретился с ней взглядом в этом зале.
В этот момент он услышал цоканье копытцев улетающей прочь лошадки. Нора стучала каблучками, улетала, улетучивалась. Он смотрел ей вслед, думая о том, как женщины могут так быстро и ловко передвигаться на шпильках. Потом встал и пошел за ней, но прежде поклонился всей компании. Жаль, ребята, что вы не понимаете того, что и ежу понятно. С первого взгляда на эту бабу видно, что ей нельзя давать премию имени благородного человека. Произнеся это, он сообразил, что произнесено по-русски, но повторяться на тарабарщине не стал. Клунни Кудела продолжала не отрываясь смотреть на него. Даже восторженные поклонники ее не отвлекали. Он резко бросил в ее сторону ладонь с растопыренными пальцами, как будто пытаясь закрыть телекамеру.
Нора стояла на углу Коннектикут и малого отрезка улицы «L» (Love?), в конце которой перпендикуляром к асфальту светилась вывеска ABC NEWS. По широкой Коннектикутской меж тем сквозь медленные закрутки пурги, как в свое время по улице Горького, шарашил негустой траффик. Вот такие тоненькие фигурки, кутающиеся в псевдомеховые полуперденчики (ведь настоящий-то мех – это преступление против гуманности), вот такие-то фигурки на углах по ночам возле отелей (мысль Саши Корбаха, как вы, конечно, заметили, сударь, в кризисные минуты имела склонность отвлекаться от сути дела), вот такие фигурки дам, поджидающих вызванное такси, нередко ведь могут быть приняты за проституток, не правда ли?
«Оставь меня, Алекс», – сказала Нора, не поворачиваясь. Ну, теперь надо что-то сказать в свое оправдание. «А что я сделал? – спросил он. – Ничего позорного, кроме правды, я не сказал. Эта ваша новая пассия Клунни Кудела – просто полубандитка, иначе и не скажешь. Я знаю, ты думаешь, что русские в их антикоммунизме смыкаются с западной „правой“, с расистами, со столпами эксплуатации. О, как ты не права, Нора Мансур, урожденная Корбах!» Подошла машина. Нора открыла дверцу: «Оставь меня, Алекс!» Пробую последний вариант: «Когда мне тебе позвонить?»
Она наконец повернула к нему лицо. Серьезность, печаль, губки дрожат, любимая, не уходи! «Не надо звонить. Я хочу от тебя отдохнуть, Алекс».
Уехала. Да, этот удар сродни тому – самшитовой палкой по голове. Но все-таки не убивающий, нет-нет, не убивающий! Ведь все-таки она сказала «отдохнуть» – значит, не навсегда, не правда ли? Вопрос к вам, медлительные ведьмы вьюги: не правда ли?
7. Откликнись, Нора!
Прошло несколько недель без Норы. За это время несколько раз прилетал Чапский. Вдвоем они посещали толковых ребят из «Старой Конторы». Эд Пибоди однажды мягко упрекнул Чапского за то, что тот во всех своих интервью упоминает их проект. Есть одно соображение, Стив, не очень важное, но все-таки. Тема этого фильма очень неприятна советским даже сейчас, а агентура влияния у них рассеяна по всему миру. Многие люди в этой сети даже не подозревают, что они помогают большевикам, а некоторые даже убеждены в обратном. Преждевременная паблисити может вызвать нежелательную суету на Лубянке, вот в чем дело.
Чапский сказал: – «Учтем, Эд. Спасибо. Возьмем это серьезно». – Он засмеялся. Вообще-то ему кажется, что в Москве начинается распад. Им, похоже, на все наплевать. Он недавно там был пролетом из Токио, впервые за двадцать три года. Никто на него не обращал никакого внимания, а ведь еще недавно называли «пресловутым Чапским, зоологическим антисоветчиком». Шлепнули транзитную визу за сто двадцать баксов, и гуляй. В Москве огромные очереди стоят за костями – запечатанными в целлофан мослами под названием «суповой набор». Голодных на улице все-таки не видно, только глаза у всех голодные, рыскающие, вопрошающие. Все по привычке мрачно хамят, но в то же время и в глаза друг другу заглядывают: может, кто-нибудь знает, что нас ждет? Была такая песня в одном старом советском фильме: «В воздухе пахнет грозой». Сашка, переведи эту строчку для Эда. Ну, правильно: The air smells of thunderstorm.
Эд Пибоди скромно покашлял:
– «Выборгская сторона», кажется?
Александр изумился:
– Да вы, стало быть, и по-нашему можете, Эд?
Большой начальник пожал плечами и развел руками:
– А как вы думаете, Саша, мог бы я сидеть в этом кресле без знания русского языка?
Чапский продолжал делиться московскими впечатлениями. Там теперь все их основные тотемы под вопросом. Даже каменный караул у Мавзолея Ленина дрогнул. Солдаты тихонько переговариваются и хихикают.
– Это пиздец, – прокомментировал Александр.
Пибоди восхитился:
– Вот что значит человек искусства: за несколько минут преподносит столько деталей! Хотелось бы мне иметь таких наблюдательных сотрудников! – Он продолжил: – И все-таки воздержитесь от паблисити, Стив, на данный момент. Неплохо было бы даже где-то бросить, что проект провалился.
– Ну уж, дудки, – пробурчал Чапский. После московских воспоминаний он стал переходить из своей легкости – «Пан-Штеф-з-Варшавы» – в свою грузность знаменитого мрачного режиссера.
Совещание тем не менее продолжалось. Моджахеды, хоть и получают от нас деньги и оружие, наотрез отказываются от сотрудничества в вопросе о пленных. Заложничество для них непременная часть войны. Иногда все-таки удается вытащить некоторых счастливцев. Как раз сейчас прибыла в Пешавар группа из пяти человек. С моей точки зрения, гайз, вам хорошо бы прокатиться в Пешавар. Чапский встряхнулся. Что за вопрос, конечно, дернем в Пешавар! Проедемся по афгано-пакистанской границе. Может, даже перейдем эту границу в двух-трех местах. Пибоди улыбнулся. Только не говорите об этом в ваших интервью, Стив.
Перспектива оказаться на другой стороне Земли, в Пешаваре, как-то странно поразила Александра. Он подумал, что за годы эмиграции еще ни разу не выезжал из Соединенных Штатов. По советскому ощущению Штаты котировались как некая окончательная заграница. Куда еще стремиться из американского дома? Оказывается, в Пешавар. Пробраться через границу в эти страшные горы, в края, где может догнать советская или мусульманская пуля, где и тебя могут посетить дантовские откровения.
Нора не звонила. Прошло уже несколько обезноренных недель. Как будто и не было ее никогда у меня. Несколько раз он оставлял ей мессиджи на ответчике – сначала псевдо-легкомысленные, потом шутливо-умоляющие, потом просто отчаянные, – ответа, увы, не последовало. Входя в квартиру и видя мигающий красный сигнал, он бросался к трубке, валился с ней прямо в пальто на тахту: «Ну, говори же, говори!» Телефонная кассетка передавала только чепуху из «Черного Куба» или из «Чапски продакшн».
Однажды он увидел Нору на кампусе. В кожаной куртке, с большим шарфом через плечо, она переносила из одного здания в другое несколько бумажных рулонов – карты или диаграммы. Он побежал по диагонали через газон, чтобы перехватить ее перед входом в здание, но вдруг сообразил, что она идет не одна, а с целой кучей других лиц. Очевидно, какая-то конференция двигалась. У всех были значки идентификации на лацканах, и все были в прекрасном настроении. Включая Нору. Она хохотала. Ах так, мадам? Вам весело? Вы, кажется, уже отдохнули от Сашки? Вполне излечились от пагубной страсти? И он круто повернул назад.
Ну конечно, милостивые государи, она видела, как он рванулся, потому и начала хохотать с другими участниками межуниверситетского коллоквиума «Стыки караванных путей и взаимовлияние паганизма». Ведь так по идее и должно быть: тот, кто занимается человеческими останками, должен обладать чувством юмора, не так ли, судари мои?
Несколько раз он посылал ей тексты менестрелей, закладывая их в желтые конверты многоразового использования внутриуниверситетской почты, которые не заклеиваются, а закрываются при помощи тесемки, что обкручивается вокруг бумажной пуговицы, как ни покажется это странным.
- Эн Элиас, поговорим о тех, кого любовь влечет,
- кто никогда любви не лжет и без обмана сам любим;
- скажите, если нами чтим закон любви, то в чем почет:
- любовником иль мужем Дамы стать – кого мы будем выбирать?
Отправка этих эпиталам тоже как бы содержала некоторый ненавязчивый юморок, но все-таки больше уже походила на мольбу: откликнись, Нора! Она не откликалась. Он готов был уже в духе юного Блока, что выслеживал на петербургских улицах розовощекую Любовь Дмитриевну, бродить вокруг ее дома на Вест-энде, где они провели столько счастливых часов, но не было никакого смысла в таких брожениях. Даже пятки ее не увидишь: колесит в своем «бенце», а возвращаясь, ныряет в подземный паркинг, откуда взмывает прямо в свой пентхаус; ни слова, о друг мой, ни вздоха!
Безобразнейшая идея обратиться за помощью к господину Мансуру, к счастью, даже не приходила в голову Александру Яковлевичу, да и мы с вами, друзья, не будем упражняться в столь грязном водевиле «Муж и любовник в поисках женщины». Оставалось только превратиться в посмешище университета «Пинкертон», в Пьеро с унылой мордой, обсыпанной мукой, – возможность второго ударения в этом слове просто приглашает в комедиа дель арте – околачиваться возле кафедры археологии, где она, как нам хорошо известно, редко бывает, а то и притащиться на ее семинар, что, очевидно, и придется сделать, отправив в отставку гусарский афоризм «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».
По вечерам он часами сидел в кресле, глядя в окно, где проскальзывали на велосипедах гомики Дюпона и где из пиццерии «Везувио» выходил огнедышащий Циклопиус и мрачно запахивался в свое огромное пальто. Без Норы нет смысла писать, петь или ставить фильм. Только лишь в театре ошиваться еще можно без Норы. Интересно, что даже жалости у нее нет ко мне, это очень любопытно. К маленькому Феликсу она пронизалась жалостью и любовью, ко мне нет. Вот вам разные формы любви. Чувство к Феликсу, очевидно, ближе к тому, о чем говорила в Раю Беатриче трепещущему Данту. Рядом с этим наши слияния, видимо, ничего не стоят, это любопытно, не так ли?
Ладно, хватит о любви, есть и другие сферы жизни. Даже по телевизору иногда в промежутках между сексуальными дискуссиями показывают вашингтонские приключения Горбачева. Генсек появляется в самых неожиданных местах столицы. Ну вот, пожалуйста, подходит к витрине книжного магазина. Там выставлен его портрет советского производства, то есть без «семи пятен во лбу». Вздохнув, говорит сопровождающему вице-президенту Бушу: «Сам себя тут не узнаю, Джордж, вот вам образец социалистического реализма».
С тем же Джорджем небрежно, в светской манере, Горбачевы прогуливаются по торговой галерее «Джитаун-парк». Опытным советским взглядом Саша Корбах подмечает, что у Раисы Максимовны при осмотре прейскуранта начинается что-то нервное. Официальный гость, однако, спокоен и не без лукавинки. «Любопытно, Джордж, как этот магазин будет выглядеть через день после нашего с вами визита».
Еще одна зарисовка. Где-то явно поддав, компания вваливается в The Blues Alley, а там не кто иной, как Диззи Гиллеспи раздувает свою трубу с отводной трубочкой. Горбачев поражен такой ловкостью американцев. Да ведь это же тот самый, ну великий, ну за мир который. Идет к музыканту, раскрыв объятия: «Хеллоу, хеллоу, дорогой вы мой, у нас вся страна вас любит, Полюшко-поле!» У Диззи закружилась джазовая башка: «Ну и гость у нас сегодня, ребята!»
Грубый монтаж, подмечает Александр Яковлевич оком профи. Горбачев и Гиллеспи беседуют о судьбах современного искусства. Оба пришли в себя и выглядят великолепно. Первый давит на извечную советскую лукавинку, унаследованную от первого вождя.
«А вот скажите, какой мессидж вы бы послали своей музыкой вашим поклонникам в Советском Союзе?» Второй строго изрекает великую мысль: «Music has no messages, Sir!»[176]
Горбачев жмет руку трубачу, направляется к выходу. Вдруг мелькает хороший кадр: у стойки бара пожимает плечами старая накрашенная дама. Корбах выключает телевизор. Мрак на минуту овладевает комнатой, потом начинает сдавать позиции. Первым высвечивается, конечно, белый телефон, этот гад, который может в любой момент осчастливить валяющееся в кресле тело; может, но не хочет. Но чу, этот момент, кажется, пришел: резкий звонок проходит конвульсией по названному телу.
Нам кажется, вряд ли даже заядлые оптимисты из числа наших читателей подумают сейчас, что это Нора. Мы поаплодируем, однако, тем, кто решит, что по подлой логике вещей должна сейчас появиться другая женщина. Так оно и оказалось. Низкий женский голос, что называется «зовущий», а то еще и «влекущий», попросил мистера Корбаха. Ну правильно, друзья, она звонит из-за угла, из таксофона. Овал ее лица частично скрыт драгоценным мехом. Ну вот, скажут из вашего числа антиаксеновисты, еще одна красивая баба! Этот автор создает фальшивую реальность, принимает желаемое за действительность. Что ни женский пол у него, то обязательно красавица: Анис, Сильви, Марджори, Ленор, Нора, мамочка ее Рита О’Нийл, прочие. Есть даже и гипертрофическая красавица в лице калифорнийской фаворитки Бернадетты де Люкс. Если же и появится, очевидно вопреки авторской воле, какая-нибудь некрасавица, ее обязательно оттянут на периферию.
Вот и сейчас, едва наша главная Нора Мансур, звезда наших очей, как бы сказали в русской байронической литературе, откуда она, собственно говоря, и явилась, едва лишь она проявила тенденцию к выходу из сюжета, едва лишь возникла потребность в новой женщине, как тут же в целиком, от головы до пят, стеклянную телефонную будку вбегает еще одна, ну конечно, красавица. И эта баба испанского наклонения, пряча в драгоценных мехах часть своего овала, телефонирует нашему Александру Яковлевичу своим волнующим контральто. Все это как-то расходится с реальным положением вещей в Дистрикте Колумбия, где число некрасавиц в значительной пропорции превышает число кандидаток в наши героини, где, собственно говоря, и драгоценные меха не особенно в ходу, а если уж и кутаются во что-то овалы, то разве что в воротник стеганого «дутика», и где ноги не появляются в разрезе этих драгоценных мехов, подобно героиням оперетты Оффенбаха, а скромненько чапают на службу, демонстрируя плохо натянутые колготки.
Все это так, друзья, попробуем мы защититься, но ведь романная реальность ой как отличается от реальной реальности: в романе автор дает волю своим прихотям, ради чего рискует даже местом в «серьезной литературе», где нынче не сыщешь ни одной хорошенькой мордахи, не говоря уже о паре нимфообразных ног. В заключение этого полемического и не очень-то уместного пассажа мы рискуем напомнить нашему читателю, что он является соавтором прозаического произведения и, если у него есть потребность в реализме, он может спокойно прибавлять нашим героиням длину носов, оттопыривать им уши, отягощать задки и ставить под вопрос прямизну ног. Мы же от себя упрямо скажем, что наша баба, ну, та, что сейчас говорит с АЯ из телефонной будки возле кинотеатра «Двуликий Янус», была воплощением фанданго. «Саша Корбах, это с вами говорит ваш будущий друг, и он очень близок к вам в данный момент», – пропело контральто. «Ну так приезжайте! – Баритончик АЯ сбился на дискант. – Запишите адрес».
Какой неосторожный, подумала Мирель Саламанка, а это была она (первое упоминание в третьей части), и вздохнула так, что телефонная трубка в кулаке Александра обратилась в томного тропического попугая: «Не нужно адреса. Открывайте дверь, я буду у вас через минуту».
Ровно через минуту она уже влекла его всеми своими телами и мехами по лестнице вверх в его собственную спальню, она хохотала, блестя всем спектром глаз, и задерживалась только для того, чтобы сильно щекотнуть языком, и дальше, оставляя на лестнице детали туалета, завихрялась прямо в спальню, то есть явно отметала все другие варианты начала дружбы, как-то: чашка чая, разговор о погоде, о прошлом и тэпэ. И вот уже наш герой распростерт на своем ложе, посвященном прежде только в Норины нежности, а гостья, как была в мехах из сотой секции ГУМа и в облаке духов «Одержимость» имени Келвина, что ли, Клайна – не будем уточнять, – напевая некое Бизе, воцаряется на его перпендикуляре и предъявляет для знакомства то одну, то другую, то третью грудь ея; фиддлстикс.
«Ну что, узнал, Саша?» – спросила она после этого пира. «Да откуда же, любезная незнакомка?» – удивился он. «Эх ты! – засмеялась она. – А еще диссидент!» Тут он сообразил, что разговор идет по-русски. «Ты от них, что ли?»
Поднесенный к ее сигарете огонек заодно драматически озарил резьбу ее носа.
Она дружелюбно рассмеялась: «Все-таки сообразительный. Разрешите представиться: капитан Мирель Саламанка, отдел Энский, КГБ СССР. Это имя вам что-нибудь напоминает, развратный артист?» Он вздохнул: «Ровным счетом ничего, красавица провокатор». – «Что же, тебе Буревятников не рассказывал о нашем вихре в Никарагуа, о вулканических лавинах поэзии, что низвергались на нас в озаренных луною горных кручах, когда совы и ястребы кружили над нами, как купидоны?»
Пока Александр Яковлевич приходит в себя от этой лавины, мы отошлем нашего верного соавтора-читателя назад к четвертой части. Вообще, рекомендуем время от времени засовывать палец в четвертую часть: там немало корешков прячется.
Так это та самая поэтесса, с которой Тих подорвал из киногруппы, удивился Корбах. Вот именно сейчас по идее Нора решит пойти на примирение, откроет своим ключом дверь и увидит этого капитана от поэзии. Вот именно сейчас это и должно произойти по всем законам подлости.
«Вы бы, товарищ, все-таки сняли бы вашу шубу и надели бы, к-хм, другие предметы». – «Да, я известная поэтесса, – со скромной гордостью подтвердила она, следуя за ним из спальни в гостиную, снимая шубу, но не торопясь с другими предметами. – Лауреат всемирного конкурса в Кнокке-ле-Зут. Сам Михалощенко вручал мне приз. А кроме того, я член ЦК Боливийской компартии в изгнании». – «Ну, и кроме того, очевидно, председатель мирового союза проституток? – любезно осведомился Корбах. – Или только член ЦК?» Она х-хо-х-хо-тнула: «Председателем у нас другая хорошо вам известная особа!»
Она расхаживала по квартире, как у себя дома, открывала шкафчик, вынимала виски и стаканы, брала пепельницу. Все ей тут было известно. Ей неизвестно только то, что я ей сейчас засажу бутылкой по башке, гэбэшной суке. И не засаживал. Причину нерешительности АЯ каждый может понять, поставив себя на его место.
«Ну что ж, Саша, давайте поговорим серьезно, – проговорила Саламанка, расположившись на тахте, куря и отпивая „Чивас“ хорошими солдатскими глотками. – Садитесь, – пригласила она в новом, цивилизованном стиле любимых органов. Почти правильно употребила русскую поговорку: – Правды нога не имеет». – «Как и ничто другое», – заметил Саша, садясь. Она прищурилась: «Во-первых, вам привет от вашей семьи». Улыбнулась.
Удар пришелся в самое незащищенное место Александра Яковлевича, то есть в лоб. Диссидент, как она его презрительно именовала, а не было слова более презренного в Энском, поплыл, да причем без руля и ветрил, с хаотическим заглатываньем воздуха.
«Легче, легче, – блаженствовала она. – Пока что с ними ничего не случилось. Я видела их вчера в резиденции Шапоманже, барона Вендреди, на Гаити. Ведь мы старые друзья с Альбером. До его встречи с Анис мы нередко вдвоем толковали Сен-Джона Перса. Ну что вам сказать? Ваша жена основательно растолстела, хотя по-прежнему хороша. Как это говорит русский народ: „Сорок пять, бабочку обнять“. Лева и Степа – вот ваши шедевры, Саша, а вовсе не песни с сомнительным душком, и уж тем более не пьесы с похабными антисоветскими намеками. Хороши собой – в маму. Сложены на зависть любому гомосексуалисту, будущие атлеты. Недавно стали чемпионами микрорайона, где живет гаитянская буржуазная сволочь, по серфингу, о’кей? Французский стал для них родным, Шапоманже обдумывает их поступление в парижскую L’Ecole Normale. С новым отцом – не дергайся, Саша, сам во всем виноват – у них превосходные отношения. Даже ассистируют ему во время ритуалов. Вот недавно привезли с доминиканской границы его мертвую тетку, которая славится умением заглатывать живого петуха, так ребята вместе с отцом исполнили вокруг нее три круга „вуду“.
Гадина так расположилась на тахте, что ее бутылкой не достанешь, в отчаянии от этого глумления думал Саша. Как заткнуть рот этой падле? Неужели она действительно видела моих ребят? Словно в ответ на это недоверие Мирель преподнесла подарок – снимок приема на лужайке перед виллой, среди гостей пятнадцатилетние близнецы в белых пиджачках. В глубине кадра виднелась также Анис с роскошными плечами, в лиловом платье, словно перевернутая чернилка-непроливайка. Понять, где тут барон Вендреди, было трудно: все присутствующие выглядели аристократами. Ему казалось, что Левка и Степка смотрят прямо на него, хотя они в тот момент снимка смотрели на гадину с ее крохотной «минолтой». Я их таскал, бывало, на плечах, одного на левом, другого на правом. Анисья кричала: «Опусти моих детей!» Между тем распутница была рада, когда я их забирал и уезжал в Коктебель. Неделями мы кувыркались в бухтах, карабкались на Карадаг. Они вырастали моими друзьями. Даже когда я ушел из того гнусного дома ЦК, ребята продолжали меня любить и в школе хвастались: «Наш папа тот самый пресловутый Саша Корбах!» Все их раннее тинейджерство отняла у меня проклятая власть. А теперь они воспитываются в семье колдуна.
«Ну что это ты, сильный мужчина, а разнюнился? – произнесла Саламанка. – Ты же видишь, у них все в порядке. Конечно, Гаити страна опасная, но у нас там крепкая надежная сеть. Захотим, у них и дальше все будет в порядке». – «Какова цель шантажа? – спросил он. – Давай вываливай!»
Она, видимо, и дальше собиралась куражиться, когда вдруг подошла главная тема. Груди, не очень-то аккуратно заправленные в лифчик, заволновались, словно и они хотели принять участие в ответственной беседе.
«Ну что ж, слушай. Ты прекращаешь свою возню с Чапским и Эдом Пибоди. Отказываешься от постановки антисоветского фильма. Все собранные материалы по сценарию передаешь мне. Эти требования непреложны. Выполнив их, ты обеспечишь защиту своих детей. В противном случае они останутся беззащитны. Дальше на выбор. Первый вариант – полное молчание. В этом случае мы запечатаем историю твоей трудовой деятельности в Вествуде. Второй вариант – шаг навстречу. Ты получаешь поддержку и даже…» – «Они говорили обо мне?» – спросил он. Она расхохоталась: «Можешь быть уверен, они говорят о тебе. Тобой, предатель, целая группа занимается». – «Дети говорили обо мне?» – уточнил Александр смысл вопроса и тут же потом покрылся: у кого я это спрашиваю! «Какой, оказывается, ревностный отец! – снова ржанула Мирель. Надо сказать, вся эта беседа сопровождалась ее специфическим звукоисторжением: кхмыканьем, языковым подцокиваньем, даже насмешливым подвыванием в ответ на нежелательные фразы собеседника. – Хотите, Александр Яковлевич, мальчишки к вам в гости приедут через неделю? Все будет путем, как говорит наш шеф генерал Бубцов. А может быть, и не путем, никогда своих отпрысков не увидишь, эбэнэмат, Саша сраный, сучий потрох, палкой ударенный, корбаховский выблядок; так говорят о тебе советские офицеры!»
Что вызвало новый выплеск гэбэшной грязи из уст, созданных хоть и не для «нового сладостного стиля», но для приторного кича, сказать трудно, если не вникнуть в тот факт, что она тряслась и смотрела исподлобья, как какая-нибудь кухонная баба, которую опять заголяют на задворках. Да это же дьявольское искушение, вдруг осенило АЯ. Сущее искушение человеческой натуры дьявольскими силами.
«Много тебе платят за эту работу, капитан?» – так он попытался перейти в контрнаступление: не забывай, дескать, наемная тварь, что сидишь перед непродажным!
«Много! – выкрикнула она. – Я богаче вас всех, мудрецы сионские! Со мной всегда моя ленинская идеология! Думаете, уже развалили крепость социализма?! Рано радуетесь! В перестройке мы очистимся от еврейской грязи! Костяк преданных нанесет по буржуазии сокрушающий удар! Мы вам не простим попыток повернуть историю вспять!»
Он посмотрел на часы, и она посмотрела на часы. Он встал, и она встала. Он сделал к ней шаг, и она сделала к нему шаг. Он развернул историю вспять, и она подработала вспятью. Коленно-локтевое положение принять, скомандовал он. Шершавого вгонять, скомандовала она. Ну, видишь, гадина, наступает полная стыковка, бормотал он. Я тебя ненавижу, бормотала она, ненавижу то, чем ты меня правишь! По комнате сильно понесло серной секрецией. В темном окне, за которым продолжал суетиться мирный перекресток, отражалась сцена подлейшего искушения. От этого мне уже не отмыться никогда, думал он. Сейчас засосу тебя со всей твоей лысиной, думала она. Правильно товарищи подсказывали: бить на извращенную сексуальность. Только бы сейчас Нора не вошла, в отчаянии думал он и от этого отчаяния входил в еще больший раж. Вошла бы сейчас эта его сикуха, жаждала она, пришел бы пиздец всей вашей «новой сладостной поэзии». Сласть тут просто из нее сочится, думал он, сласть беспредельного позора. Она мычала: «В трепете радостных солнечных пятен, в громе прибоя вдвойне запах любви мне всецело приятен в горных глубинах и вне».
«Инахивне!» – наконец произнесла она громогласно и прокатилась крупной дрожью, как эскадрон красных конников. «Молчи, только молчи, – командовал он себе, а сам повторял за ней: – Инахивне, инахивне!» – пока наконец конвульсия передового отряда не подняла их битву на дыбы, чтобы оттуда уже сползти в мутнейшее apres.
Минут десять в комнате царили молчание и полумрак. Белели только ее поднятые ляжки, которые, впрочем, скоро свалились вбок, как горбы усталого верблюда. Неподалеку гудела Коннектикут-авеню, как всегда от этого гудения теряющая свою срединную «к». Из-за стены слабо, но чисто доносилась музыка. Какой-то нормальный человек прослушивал «Serenata Notturna». АЯ закрыл лицо ладонями и произнес: «Ну, теперь уходи, капитан!»
Он слышал, как она прошла в ванную, а когда вернулась, запах «Madame Rochas» стал активно вытеснять серу. Действуя в рамках инструкций, она умело и быстро собиралась. Остановилась в дверях, сказала мягко, по-человечески: «Продумай все, Саша. Выхода у тебя нет. Я позвоню через пару дней».
Дверь закрылась. Фиддлстикс.
8. Пили кофе, ели кейк
Чем хороши наши среднеатлантические штаты, так это своими осенними сезонами. Простишь им все за эти сезоны, наполненные солнечным и голубым воздухом, как бы похрустывающим от легкого морозца, как бы наполняющим новым живительным кислородом огромные бронхиальные разветвления очистившихся от усталых листьев деревьев, за прозрачными рощами которых теперь столь скромно и уместно виднеются либо островерхая белая церковь, либо псевдоганзейская линия таунхаусов, совсем ничего не теряющая от приставки «псевдо», ибо последняя давно уже стала вопросом скорее стиля, чем надувательства, либо какой-нибудь стеклянный монумент высокой технологии, либо еще какая-нибудь штучка вроде каменного бегемота, да мало ли еще чего, но все в умеренных порциях и в пропорциях пейзажа.
Вряд ли найдете вы в такие дни гражданина, который бы хоть на минуту не задержался со вздохом: да, хороша все-таки наша среднеатлантическая осень! Даже и те молодые люди, что по утрам выходят на паркинг лот, одной рукой пия кофе, а другой разговаривая по сотовому телефону, даже и они, поставив кружку на крышу машины, чтобы отомкнуть последнюю, вякнут мимоходом в адрес осени «хороша!» и только уж потом нырнут внутрь и гибкою рукою заберут с крыши своего быстроходного седалища дымящийся напиток.
Бодрость вселяет в тебя осень, пока идешь по кампусу к своему театру, бодрость и очищение от скверны. Творя метаморфозы, осень и сама нередко преображается. Вчера еще казалось, что ей конец, уж космы злобные арктических ведьм хлестали по мирным улицам, уж выла в вентиляторе сила позора и тоски, ан наутро блаженная осень возобновляется, и с нею вместе возобновляются личности, казалось бы уже до основания разрушенные.
Вот каковы наши среднеатлантические осени, возблагодарим же Единого Господа Нашего за это благо, дарованное равно и иудею, и католику, и мормону, и православному, и мусульманину, да и поклоннику Ваала, чье присутствие в зоне Большого Вашингтона не вызывает сомнений.
Таким вот утром шествовал АЯ на свой семинар по биомеханике. Сначала плелся изможденно после вчерашнего, потом ноги пошли веселее и легкие вздохнули глубже, как будто приобщившись к бронхиальным пучкам университетских дерев. Он оживал после вчерашнего гнусного пип-шоу с собственным участием, этого секс-кича, приправленного кагэбятиной. Тут посетила возрожденческая мысль: ты часть природы все-таки, и, хоть прошел ты пору цветения, совсем не обязательно до срока впадать в гниль. Иди теперь прямо на кафедру археологии. Смири свою гордыню. Ищи Нору без наигранной беспечности, не бойся выказать живых чувств, пусть это будет даже трагедия. Встретившись с Норой, не проявляй секса, отвлекись от своего неуемного пениса, бухайся в ноги, обними ее туфли, положи свой нос меж двух ее туфлей, попроси помощи. У кого еще тебе просить помощи, если не у своей Беатриче?
На кафедре археологии пили кофе и ели кейк: отмечался день рождения секретарши Фран. Царило легкое возбуждение, часто вызываемое избытком сладкого. Каждому приходящему предлагали ломтик пирога со всем радушием, свойственным вирджинским женщинам; не сочтите за каламбур, любезные острословы. «Режиссер-в-резиденции» не без удовольствия выпил кофе и отъел от кейка, напомнившего ему самого близкого человека из всех когда-либо живших и живущих вокруг, бабушку Ирину. При всей отдаленности арбатских пирогов от вирджинских у них все-таки были общие корни в Страсбурге. Если я не прав, пусть меня поправят – так звучит излюбленная фраза советского отрочества, при помощи которой многие нерадивцы смогли избежать заслуженного наказания.
Все присутствующие дамы сказали ему, какая это приятная неожиданность увидеть на их скромном торжестве звезду нашего театра доктора Корбаха. Многие в университете величали его доктором Корбахом, и ему всякий раз хотелось ответить на земский манер: «Покажите язык!» Ему удалось отвести в сторону виновницу торжества сухопарую шотландку Фран, о которой Нора в унисон со всем департаментом говорила: «На нее всегда можно положиться». Они остановились в углу под плакатом, изображающим стомиллионнолетнюю окаменелость, что волею стихий оказалась похожей на египетскую игрушку всего лишь шеститысячелетней давности. По замыслу авторов плаката сравнение этих двух цифр должно было что-то сказать человеческому уму и сердцу.
Александр Яковлевич и в этот раз не потянул на трагедию. Напротив, начал лепетать что-то несуразное: «Прошу прощения, Фран, за вторжение на ваш праздник, но я, видите ли, ищу Нору Мансур. Мне пришлось тут довольно долго путешествовать, и я потерял ее след, а тут как раз приехал из Лондона наш общий друг, и ему нужен ее совет по важному научному вопросу». С давних пор АЯ знал, что секретарши любят, когда их посвящают в подробности, даже фальшивые. «А разве вы не знаете, доктор Корбах? – начала было Фран, но доктор Корбах тут поправил ее: „Саша, плиз“. – Да, Саша, спасибо. Послушайте, Саша, ведь Нора третьего дня уехала в Ирак. Она там собирается присоединиться к экспедиции Лилиенманна. Как? Вы не знали об этом? Саша, вы побледнели! Примите аспирин!»
Эти американцы, думал он, все больше бледнея, верят в свой аспирин как в панацею.
Фран, добрая душа, взяв его за запястье как бы ненароком, а на самом деле, похоже, подсчитывая его пульс, продолжала делиться информацией. У Норы начался двухгодичный академический отпуск, sabbatical. Сколько времени она будет в Ираке? Думаю, не меньше трех месяцев, но потом она, кажется, хочет составить свою собственную команду. Во всяком случае, Фран отправляла за ее подписью немало писем по этому поводу. Вы, конечно, понимаете, Саша, с ее именем теперь для нее все двери открыты. Все только и мечтают увидеть Нору Мансур. Соседи Фран не могут поверить, что она еженедельно пила кофе с Норой в преподавательском клубе. Конечно, мы все будем по ней скучать. И вы, как я вижу, тоже. Что поделаешь, Саша, наши профессора нередко ведут жизнь бродяг. Насколько я понимаю, речь идет о серии серьезных раскопок на пересечении караванных путей. Иными словами… «Иными словами, она надолго уехала», – тихо сказал он.
Уехала, не сказав мне ни слова. О’кей, это моя вина, Фран, но это так грустно, Фран, невыносимо печально, когда кончается часть твоей жизни и все подвергается размельчению, как устаревшая почта, Фран.
На этот раз трагизм явно отразился на его лице. Фран сжимала на груди сухие кулачки. Живая опера разыгрывалась на ее глазах и с ее участием. Если Саша хочет, она попытается найти какие-то каналы для связи с Норой. Во всяком случае, она будет иметь его в виду, если Нора позвонит, что вполне вероятно, хотя бы потому, что несколько ее студентов остались incomplete.[177]
Чем больше невинности, тем сильнее жалит. Все присутствующие дамы давно уже только делали вид, что увлечены тортом. На самом деле они, чуть ли не задыхаясь, внимали драматическому разговору в углу не очень-то большой комнаты. Спасибо, Фран, мне ничего не нужно. У вас большое сердце, но, увы, даже оно не может мне помочь. Как русские говорят: что было, то прошло. Поздравляю вас с днем рождения. Он пошел прочь, но оглянулся с порога. Все дамы, потрясенные, смотрели ему вслед: такое телевидение без телевизора! За ними на стене пылала мрачным огнем окаменелость, которая под влиянием неизвестного процесса сто миллионов лет назад приняла форму всадника на лошадке. Я, кажется, опять сшутовал, и, если это так, нет мне никакого прощения. Махнув рукой даже и на эту мысль, он покинул главку, да и она тут же ушла с экрана лэптопа.
9. Как я могу, когда просто не могу?
Принимать ли нам всерьез угрозы Саламанки? Без сомнения, она или кто-нибудь из них видели его семью на Гаити. Снимок сыновей постоянно лежит теперь перед ним то ли как средоточие любви, то ли как напоминание о шантаже. Однако Анисья ведь тоже не лыком шита. Большинство нашей аудитории, должно быть, помнит, как она осуществляла некоторую щекотливую миссию в начале книги. Трудно как-то себе представить, что она переселилась на экзотический остров без комитетского «добро».
Это в теории, в реальности может получиться гнусная неразбериха: один сектор опекает госпожу Шапоманже, а другой шантажирует Корбаха жизнью его сыновей. С помощью своей отборной пизды они выворачивают ему стержень. Скажут, вероятность мала, дескать, комитет уже не тот, что во времена Эфрона, Меркатора, Сикейроса, Эйтингена, Судоплатова и прочих их оголтелых убийц. А не увеличились ли нынче подобные вероятности? Саламанка ведь и сама может шмальнуть, с ее бешенством матки.
Да и вообще, какое может быть искусство, когда партия так на тебя наезжает, думал Корбах. В Москве она считала «Шутов» хоть и строптивыми, но своими, подкожными. Играла в солидность, устраивала инспекции, заседания всяких реперткомов, выносила резолюции. Теперь, когда она причислила меня к своим прямым врагам, в ход могут пойти «плащ и кинжал», прямая бандитская провокация. Ну что, в конце концов, я теряю, мучается несчастный наш артист. И так все потеряно. Потерял любовь, ради которой жил, хоть и не рассчитывал найти. Жалеть теперь о каком-то фильме? А о чем же еще мне жалеть теперь, как не о работе, о блаженном «поливе» и о последующей тихой оркестровке? Как я могу не жалеть о потере, может быть, последнего шанса сказать свое слово? Признайся себе, что, даже и прислуживая в «Колониал паркинг», ты рассчитывал на этот шанс, жаждал чуда, когда придут и скажут: Саша, давай, покажи нам свою эстетику. В этом мировом искусстве, где все пробздето то идеологией, то коммерцией, артистический шанс выпадает реже, чем джек-пот в Атлантик-сити. Вот Андрей под занавес смог одолеть обоих монстров – и восточного, и западного. Я не прощу себе, если выпаду из обоймы.
Снова, в который уже раз со времени встречи двух корбаховских ветвей, в голову приходила детская идея – броситься к Старшему Брату, то есть к четвероюродному кузену Стенли Франклину Корбаху. Если уж раньше чванился, то теперь сам Бог велел – ведь угрожают маленьким Корбахам, русским носителям еврейского гена из дома Кор-Бейт, прослеженного конторой Фухса аж до времен Навуходоносора. Стенли с его рычагами в этой стране может подключить здешние тайные службы, а те попросту скажут «рыцарям революции»: если вы нам сделаете больно, мы вам сделаем очень больно; лучше воздержитесь, и мы воздержимся. Там это просто называется: reciprocity.
Как от зубной боли стеная, Александр позвонил в «Галифакс фарм» главе тамошнего секретариата мисс Роуз Мороуз. Ее там не оказалось. Она здесь больше не работает, сэр. Только тогда вспомнилось: да ведь Четвертое же Исчезновение сейчас происходит! Из-за своих мелких бед забыл об историческом событии! В «Галифаксе» теперь, должно быть, сидит Кинг-Конг, Норм Бламсдейл. Он наверняка перетряхнул весь штат исчезнувшего президента.
«Разрешите поинтересоваться, кто звонит? – спросил любезнейший женский голос: Мэриленд не оскудел еще любезными секретаршами. Услышав в ответ имя „Алекс Корбах“, голос на секунду запнулся, но не потерял баланса: – Простите, сэр, у меня есть указания на случай вашего звонка. Вас очень просят поговорить с одним из членов семьи. Не будете ли вы столь любезны подержать трубку в течение минуты?»
Теперь уже он споткнулся, но в отличие от секретарши почти потерял баланс. Неужели она оставила какой-нибудь телефон для связи? С этими новомодными сотовыми аппаратами можно ведь звонить отовсюду, хоть из гробницы Хаммурапи. Вот он звонит у нее в рюкзаке в тот момент, когда она счищает пыль с таблички, гласящей: «Женщина, оставившая мужчину, подлежит наказанию плетьми», нет-нет, наоборот: «Мужчина, вынудивший женщину уйти, подлежит повешенью».
– Хелло, Алекс, – послышалось в трубке. – Это Марджи. У вас есть новости?
Еще один спотыкач. Безобразная раскачка на натянутой проволоке собственного седалищного нерва. Нет, все-таки ухватился обеими руками. Раскорячившись, выпрямляюсь.
– Я как раз звоню, Марджи, чтобы у вас что-нибудь узнать.
– Приезжайте сюда. Я пошлю за вами самолет.
– Да где вы?
– На Корсике, – был ответ.
– Нет-нет, Марджи, как я могу?
Несколько секунд длилось молчание, потом дрожащий голос произнес:
– Ну пожалейте меня, Алекс! Приезжайте!
– Нет-нет, Марджи, как я могу, если просто не могу! – Он повесил трубку.
10. Опять фиддлстикс
Вдруг через несколько дней ситуация с фильмом разрешилась сама по себе, и самым неожиданным образом. Разразился новый сильнейший скандал в администрации. Нечто вроде Ирангейта, только с той разницей, что на этот раз все раскрылось сразу. Опять сработала диспропорция и дезориентация власти в демократической супердержаве. Снова оказалось, что империя не может существовать без тайных операций, в то время как демократическая структура требует полной гласности.
На этот раз речь шла о подспудных нарушениях торговых санкций против режима апартеида ЮАР в обмен на ее существенные услуги проамериканским повстанцам в коммунистической Анголе. Разоблачительницей снова оказалась «Вашингтон пост», сумевшая за последние десятилетия, несмотря на повышенную влажность в долине Потомака, вырастить крепкую школу журналистов-сыщиков. В первой же публикации, занявшей половину головной полосы и целый разворот внутри основной секции, имя Эдмонда Пибоди упоминалось по крайней мере две дюжины раз. Фигурировали также и его портреты: один персональный, один на заседании совета «Старой Конторы», один с министром важных дел, а один даже с миловидной женой и очаровательной собакой.
В отличие от полковника морской пехоты Оливера Норта, Пибоди, который, к удивлению Алекса, оказался еще и полковником авиации, то есть коллегой полковника Денисова из намечавшегося сценария, темнить не стал, а при первой же возможности заявил следующее: «Существуют некоторые обстоятельства, когда некоторые органы не могут выносить некоторые свои операции на обсуждение конгресса. Некоторые акции против апартеида мы также не могли выносить на открытое обсуждение, чтобы не сделать их полностью бессмысленными. Требования бескомпромиссной гласности в работе некоторых учреждений ставят под вопрос само существование этих учреждений. Period». Последнее словцо означает нечто вроде русского выражения «И точка!». В данном контексте вполне уместно было бы добавить к нему уже полюбившийся нам fiddlesticks. Фиддлстикс – и точка!
Уставшее от Ирангейта общество на новый скандал реагировало довольно вяло, однако газеты и телевидение не без злорадства сообщали, что «Старую Контору» трясет от крыши до подвалов. Как глубоки последние, никто все-таки не знал. Промелькнуло сообщение, что Пибоди отстранен от должности, но не падает духом. Какая-то корпорация уже предложила ему кресло, в котором он будет получать в три раза больше своей учрежденческой ставки. Вот почему люди уходят из правительства в таком хорошем настроении, комментировал комедиант Джонни Карсон. Там, очевидно, только и мечтают, когда их выгонят с позором. Таковы курьезы демократии, господа: столпы отечества трясутся, критиканы и насмешники укрепляют авторитет.